Глава 49. Вырий

В восточнославянской мифологии древнее название рая и райского мирового древа, у вершины которого обитали птицы и души умерших. Согласно украинскому преданию, ключи от вырия когда‑то были у вороны, но та прогневала бога, и ключи передали другой птице.

Их было двое, и порой им казалось, что дела всегда обстояли таким образом. (Память клялась мамой, тельняшку на груди рвала, божилась, будто познакомились они, дескать, всего‑то шесть лет назад, но память – дура, сказочница, бесталанная визажистка, ей веры нет.)

Они никогда не называли друг друга по имени: оба полагали, что подобное обращение прозвучит нелепо, как лепет безумца, увлеченного беседой с самим собой. Даже личные местоимения «он», «она», – казались им некоторым излишеством. «Мы», – еще куда не шло... Они имели странную власть над людьми и событиями, но не умели повернуть ее себе на пользу, ибо само понятие «пользы» не укладывалось в их головах; стратегические расчеты казались насилием над разумом, а немногочисленные попытки обдумать собственное будущее парализовали волю. Поэтому они жили одним днем и играли с миром, как младенцы с набором цветных кубиков: любая конструкция, причудливая ли, уродливая ли, возникала лишь для того, чтобы тут же быть разрушенной неловким движением могущественной, но неумелой руки; руинам же всякий раз было суждено чудесное превращение в волшебный лабиринт – впрочем, и это случалось лишь на краткое мгновение.

Они бодрствовали по ночам, поскольку обязанность жить в одном ритме с прочими людьми казалась им сущей мукой. Оба физически ощущали давление всеобщего распорядка и полагали его разрушительным; сопротивление было возможно, но утомительно. Куда проще оказалось организовать свое бытие таким образом, чтобы засыпать в тот момент, когда люди идут на работу; просыпаться во время всеобщей послеобеденной истомы; отправляться на прогулку, убедившись, что грозное большинство уже добровольно очистило территорию.

Эффект превзошел самые смелые их ожидания. Смена распорядка оказалась равносильна эмиграции в иное измерение: тот, кто выходит на улицу лишь в темноте, добывает еду и одежду с помощью хитроумных ухищрений и ограничивает человеческие контакты почти исключительно случайными встречами и странными происшествиями, становится обитателем изнанки реальности. Утрачивая понемногу представление о том, как выглядит повседневный мир, ночной житель постепенно узнает тайное его устройство. Ничего удивительного: где, как не на изнанке, можно обнаружить и во всех подробностях разглядеть швы, узлы и следы штопки...

Как они умудрялись существовать без работы, пособий, стипендий, щедрых покровителей, пренебрегая множеством обыденных ритуалов, утомительных, но полезных для выживания? Да им просто в голову не приходило, будто обойтись без постоянных доходов невозможно; к стабильности они не стремились, социальных гарантий от судьбы не требовали; мелкие житейские проблемы утрясались сами собой и почти всегда в срок, а других и не было. Он умел находить деньги среди палой листвы, на цветочных клумбах, под скамейками на бульваре и среди использованных проездных билетов на троллейбусных остановках. Понемногу, зато стабильно: как минимум рубль за прогулку. Непревзойденным рекордом был лиловый четвертак, фантастическая, по их меркам, сумма. Она пробовала перенять мудреное сие искусство, но не слишком преуспела: на глаза попадались исключительно медные монетки; впрочем, при известных усилиях, за ночь набирался все тот же рубль, или около того.

Лишь однажды, несколько лет назад, они нарушили несформулированный, но, несомненно, действующий уговор с судьбой: обшарили карманы пьяного паренька, который безмятежно спал в соседском дворе, и вымели оттуда всю наличность. Совесть их не мучила, но и желания повторить эксперимент более не возникало. Полукриминальное сие происшествие оставило у обоих иррационально светлое воспоминание: словно бы доброе дело совершили. Почему, с какой стати, что за доброе дело такое – а черт его разберет! Узнать наверняка невозможно, а версии выдумывать всякий дурак может.

На досуге («досугом» считалось время жизни, которое не нужно тратить на сон и редкие попойки из числа так называемых «дружеских встреч») они писали повести на карточных колодах, рисовали тушью пейзажи на древесной листве, изобретали новые языки, составляли гороскопы обитателей своих сновидений, записывали хронику текущих событий в стиле скандинавских саг, учились предсказывать ближайшее будущее города по афишам кинотеатров, – да чем только не занимались! Среди множества способов насыщать жизнь бесполезной, но увлекательной деятельностью ночные прогулки занимали особое место.

Ночью городской житель получает шанс обнаружить, что обитает в удивительном пространстве; с опытом приходит особая, почти звериная чуткость, и вот он уже откуда‑то знает, что некоторые переулки таят необъяснимую опасность, другие сулят защиту от любой беды, иные же хранят секреты, прикосновение к которым может навсегда лишить душевного покоя, зато и слой сала с сердца соскрести поспособствует. Знанием этим не просто можно, но и необходимо пользоваться: без него ночные прогулки бессмысленны и чреваты неприятностями – житейскими и не только.

Двор на улице Гоголя оба полагали одним из «чудесных мест» (определения, не предназначенные для предъявления посторонним, обычно не грешат замысловатостью). В теплое время года они любили сидеть на зеленой скамейке под платаном, да и зимой заглядывали ненадолго, полюбоваться медленным кружением снега в блеклом сиянии дворовых фонарей. При свете дня они туда не сворачивали ни разу: это было правило, одно из множества правил, возникающих в их жизни словно бы из ниоткуда – не то сами изобрели, не то из небесной канцелярии по беспроволочному телеграфу получили, сразу ведь не разберешь...

В ту ночь они взяли с собой одну из карточных колод, собственноручно исписанную нелепыми фразами, понатасканными из захламленных кладовых памяти; происхождение большинства цитат было неясно им самим, а собственные придумки казались теперь беспомощными и неуклюжими. Колода эта была одним из первых литературных опытов и считалась неудачной. Для гадания она не годилась: слишком уж легкомысленным был текст; называть же поделку «литературным произведением» язык не поворачивался. Глупость, безделушка досужая, а не «произведение». Вот недавно им действительно удалось написать на другой карточной колоде изящную историю о четверых пассажирах падающего лифта. Каждая масть повествовала о непростой биографии и душевной смуте одной из жертв; джокеры являли собой два разных финала: трагический и комический. Особенно забавно было читать повесть не по порядку, а в процессе какой‑нибудь игры: по мере сдачи карт история бытовой катастрофы трансформировалась, порой до неузнаваемости. По сравнению с этим достижением старая колода показалась создателям особенно убогой, и они решили от нее избавиться.

Понятно было, что такие вещи в мусорное ведро швырять не стоит, да и маме на день рождения дарить не рекомендуется. А вот оставить где‑нибудь на скамейке в парке, или на краешке тротуара в качестве странного подарка неизвестному прохожему – именно то что надо!

Однако забывать карты во дворе на улице Гоголя они не планировали. Это произошло случайно: шли мимо, свернули по привычке, задержались на перекур, засиделись, залюбовались цветущим жасмином, извлекли из сумки отверженную колоду, некоторое время рассматривали надписи и размышляли, не лучше ли будет рассеять их по всему городу, даже поспорили немного на сей счет, а потом ушли, взявшись за руки, оставив предмет дискуссии на скамейке, влажной от ночной росы.

Минут двадцать спустя они обнаружили пропажу и решили вернуться. Оставлять следы в «чудесном месте» не хотелось; вернее, казалось почему‑то, что это – неправильно. Ну и потопали обратно: почему нет? Бешеной собаке семь верст – не крюк...

Колоды на скамейке уже не было. Поначалу это их изрядно насмешило: представили себе изумление нового владельца, которому придется теперь разбирать сделанные от руки надписи и, чего доброго, искать в них некий «тайный смысл». И ведь найдет же, небось: дурное дело нехитрое!

Впрочем, смеялись они не слишком искренне, и сами это понимали. Любимый дворик, надежный приют, островок сердечного покоя, за время их отсутствия странным образом переменился. Ничего особенного, однако, настроение здесь теперь царило муторное, словно бы духи‑хранители «чудесного места» не рады их возвращению и ждут, не дождутся, когда же непрошеные гости оставят их в покое. Возможно, у них просто разыгралось воображение, и без того весьма живое; а может быть, гипотетические «духи‑хранители» не при чем, просто неподалеку болтался кто‑то чужой – да хоть новый владелец их карточной колоды. Они не стали разбираться, а просто поспешно ушли, встревоженные куда больше, чем следовало бы.

Дальше началась полная фигня. Почти сразу же они заметили, что за ними кто‑то следит. Одинокий прохожий, несомненно, мужчина – прочие сведения о нем поглотила мутная смесь ночной мглы и фонарного света – оказался весьма неравнодушен к их перемещениям в пространстве. Шел чуть ли не по пятам, сохраняя, впрочем, некоторую дистанцию. Прилип как репей, наверняка даже на следы их наступал – прежде им и в голову не приходило, что можно почувствовать, как кто‑то наступает на твой след. Неприятное, к слову сказать, ощущение.

Они не видели, откуда он появился, но сердце подсказывало: ясен пень откуда. Из любимого дворика на улице Гоголя, будь он неладен! В кустах там прятался, что ли? Но какого черта ему надо?!

Следовало бы, конечно, повернуть навстречу назойливому преследователю и прямо спросить: какого хрена? Но у них некстати сдали нервы. Так бывает. Они загривками чувствовали значительность этой встречи, но сдуру решили, будто ощущают опасность. Ничего удивительного: и то, и другое нередко холодит позвоночник, а чтобы распознать породу снующих по твоей спине мурашек, требуется немалый опыт.

Миновав Красногвардейский мост, они поспешно свернули в Корабельный переулок. Сам по себе переулок – узкий, почти необитаемый тупик, но им было известно, что один из дворов – точно проходной. Впрочем, в этом городе чуть ли не все дворы проходные, можно подумать, его специально строили в качестве гигантского полигона для игры в «казаки‑разбойники»...

Двор пересекли бегом. Вынырнули на улице Маркса; глаза непроизвольно щурились от яркого фонарного света. Опасность, судя по всему, миновала. Даже если таинственный преследователь знает этот проходной двор... Что ж, по крайней мере, здесь светло как днем, кафе какое‑то работает, а в конце квартала дежурит ментовский «бобик». Маньякам и призракам (они почему‑то были уверены, что назойливый попутчик непременно окажется либо тем, либо другим) в такой обстановке некомфортно. Вот и славно, трам‑пам‑пам. Можно расслабиться.

Как бы не так! Он вдруг вынырнул из соседней подворотни и оказался совсем рядом. Если бы беглецы потратили секунду‑другую, чтобы разглядеть своего преследователя, они бы увидели круглые от любопытства глаза, рыжеватые вихры над ушами и смущенную готовность к улыбке на почти мальчишеском лице. У них был шанс уразуметь очевидное: гипотетический «маньяк» – не враг, а друг, каких еще поискать, из тех, что «одной крови», из тех, кто готов идти рядом, а не путаться под ногами, но... Они этим шансом не воспользовались. Посмотрели не на незнакомца, а друг на друга. Собственная паника, отразившаяся в зрачках ближнего, возрастает не в геометрической даже, а в какой‑то небывалой, не поддающейся математическому описанию, прогрессии. Влажные от страха пальцы метнулись друг к другу. Взявшись за руки, они побежали вверх по улице Маркса. Домой, домой! Под ненадежную защиту хлипких запоров и растрескавшихся стен.

«Маньяк» не смог, очевидно, выдержать предложенный темп. Начал отставать. Теперь их разделял почти целый квартал. Разрыв увеличивался с каждым шагом. Казалось бы, можно уже перевести дух, но ошалевший дух не желал переводиться, сволочь такая.

– Он может выследить, где мы живем.

– Может.

– Что будем делать?

– Надо свернуть и спрятаться во дворе.

– А если найдет?

– Не найдет.

– Захочет – найдет... Надо ментам его сдать. – Бред.

– Не бред. Вон менты стоят. Скажем, что этот хмырь за нами уже час гоняется. Пока они с ним разберутся, мы будем дома.

– Нельзя человека ментам сдавать.

– Иногда все можно. Сейчас – как раз такой случай.

– Не...

– Хочешь завтра утром встретить его в подъезде?

– Не хочу.

– Ну и...

– Ладно.

Он прибег к помощи работников правопорядка второй раз в жизни. Первый опыт такого рода он пережил в возрасте пяти лет, когда семья переехала в новую квартиру, и маленький исследователь новых ландшафтов заблудился в лабиринтах неизученных улиц. Тогда он попросил «дяденьку милицанера» отвести его домой, и все завершилось благополучно, можно сказать, идиллически. Последующие встречи с милицией были куда менее благостны (то волосы длинные, то сережка в ухе, то «почему не работаешь?» – и прочий мудизм). Однако сейчас, когда вымышленная опасность дышала в затылок, он предпочел воспользоваться опытом пятилетнего мальчика, которого выручил однажды добрый милиционер. Добежал до ярко‑желтого «бобика», почти волоча не поспевающую за ним подружку, и взмолился о помощи.

Менты оказались вполне доброжелательные. Прониклись, посочувствовали. Даже документов не потребовали. Обещали «разобраться». Посоветовали отправляться домой и не шляться по ночам, а спать «как нормальные люди». Все как положено. Задушевная беседа отняла полминуты, не больше. Преследователь едва маячил где‑то вдалеке. Оставалось надеяться, что охранники правопорядка сдержат обещание и «разберутся». Если они хотя бы паспорт у него потребуют, дело, можно сказать, в шляпе: дом‑то вот он, совсем рядом, до угла добежать, свернуть, а потом всего каких‑то полтора квартала останется.

Добежали. На третий этаж неслись, перепрыгивая через ступеньку, ключи доставали трясущимися руками, на лету. В замок попали с пятой попытки. Запирались долго и суетливо: верхний замок, нижний замок, цепочка, щеколда... не работает, дрянь такая. Ржавая совсем. Однако, обламывая ногти, задвинули и щеколду. Обессиленные, рухнули на ковер. Переглянулись. В глазах немой вопрос: «а чего мы испугались‑то?» Ответ существовал, но формулировке не поддавался.

Ну и ладно.

Спать они легли на удивление рано, еще до рассвета: вымотались.

– Мы больше не пойдем туда, да? – спрашивает она, прижимая к себе его руку, как ребенок плюшевого медвежонка: нежно, но и беспардонно, не заботясь об удобстве обласканного предмета.

– На Гоголя? Конечно, не пойдем. Все, это больше не наше место, – меланхолично откликается он, стараясь облегчить существование угнетенной конечности.

– Жалко, – бормочет она. Руку не отдает: без теплой этой игрушки страшно сейчас оставаться в красноватой темноте, обступающей всякого, кто решится смежить веки. – А город?

– Что – «город»?

– Это еще наш город? Или уже тоже не наш?

– Не знаю. Завтра выйдем на улицу и поймем.

– И что мы будем делать, если?.. Уедем?

– Может быть. Посмотрим. Я сейчас не понимаю ничего.

– Я тоже... Вот, слушай, знаешь, что надо? Надо сочинить историю об этом маньяке. Придумать, зачем он за нами ходил. Придумать и записать. Он станет просто героем истории, а герой истории уже не опасен.

– Разве?

– Ну да, – авторитетно подтверждает она, словно бы всю жизнь только и занималась, что обезвреживала опасных преступников, превращая их в литературных персонажей.