Глава семнадцатая. А тогда над книгой, найденной на книжном развале он заплакал неожиданно для самого себя, потому что в этих строках он увидел чувство

А тогда над книгой, найденной на книжном развале он заплакал неожиданно для самого себя, потому что в этих строках он увидел чувство, которое было так нужно ему и которого он – за всю жизнь свою – так и не пережил, не ощутил.

За строчками этими он увидел все то, что он так явственно представлял себе, о чем он мечтал, но чего не имел – ни одной минуты.

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Зона, 13 мая, Эрик Калыньш по прозвищу Палач. Жизнь с мечтой. Как устроена гипножаба. Плохо, когда тебе снятся львы, но жизнь разбудит всё равно.

Палач ходил один по Зоне.

Его боялись, ходил слух, что он заговорённый, и поэтому на него никто не нападал – кроме всякой нечисти, потому что тварям Зоны наплевать на слухи.

А вот мелким бандитам и бандитам крупным не было никакого резона воевать со сталкером‑проводником Эриком Калыньшем по прозвищу Палач. Он им не мешал – разве что ущемлял самолюбие кого‑нибудь из них.

Но самолюбие – такая вещь, на которой как раз проверяется настоящий авторитет. А настоящий авторитет никогда не допустит той ситуации, когда покажется смешным или уязвимым.

Поэтому настоящие короли рэкета и контрабанды делали вид, что они не замечают сталкера по кличке Палач, или даже давали понять, что он если не встроен в структуру их банды, то выполняет для них разовые поручения. А вот тех, кого вольный сталкер по прозвищу Палач раздражал и кто пытался смахнуть его с неуютных просторов Зоны как фигуру с шахматной доски, часто постигали разные неожиданные напасти.

К примеру, был такой непонятный человек со странной кликухой Владимирский Централ. И вовсе был он не из Владимира, и даже никогда не чалился в знаменитой пересыльной тюрьме, но вот как‑то заработал на такую кличку. Владимирский Централ как‑то хотел, чтобы Палач вёл его группу, а тот ни в какую. Не польстился ни на деньги, ни на процент, не подействовали на Палача угрозы и посулы. И попросил Владимирский Централ своих людей доставить ему, Владимирскому Централу, немного удовольствия.

Чтобы, значит, исчез этот человек в своём дурацком капюшоне и больше Владимирскому Централу не мешал тешить самолюбие.

А то уважаемому человеку очень обидно, когда оказывается, что его деньги теряют цену и что его угрозы для кого‑то ничего не значат. И сумму назначил за это дело – неплохую сумму.

Да только никто за этой суммой не пришёл. Одного из охотников наказать Палача нашли через месяц. Увидели в воздушном пузыре на болоте – там он мог вечность жить как овощ, с выпученными глазами плавая в своей биологической тюрьме.

А другой охотник напоролся на мины прямо рядом с Периметром, хотя в минных полосах были давно проделаны проходы – и тайные, и официальные, и знали о них все.

А третий из вызвавшихся (впрочем, их и было‑то трое), вовсе сгинул неизвестным образом. Зона ведь так устроена, что может съесть человека без остатка и даже не облизнуться. «Из дома вышел человек, с винтовкой и мешком, и в дальний путь, и в дальний путь отправился пешком – и вот однажды на заре вошёл он в тёмный лес, и стой поры, и с той поры исчез», – как сообщал нам один поэт по совершенно другому поводу.

Да и сам Владимирский Централ с тех пор как‑то потускнел.

Неладно пошли его дела, истончились деньги его и расточились друзья его. И задул ему в спину ветер северный и было ему зла немерено. И нашли вдруг Владимирского Централа в сортире бара «Сталкер», а в голове его обнаружили дополнительное, кроме ноздрей, ушей и рта, отверстие. Отверстие это располагалось посреди лба, и было, как именно по этому поводу пишут милицейские протоколы, «несовместимо с жизнью».

А затем на Палача обиделся авторитет Исай Митрич, причём обиделся разом, быстро, в пьяном, надо сказать, виде. Потребовал Исай Митрич у Палача, чтобы снял тот с головы капюшон, потому что Исая Митрича это жутко раздражает. А уж как увидел Митрич, что желание его сразу не исполнено, так вынул заморскую волыну под названием «беретта» и, выделив сталкера‑проводника по прозвищу Палач, тут же нажал на спуск.

Происходило это прямо у стойки бара, и поэтому человек двадцать были свидетелями, как оружие дорогое, надёжное, итальянской знаменитой работы, вдруг разорвалось у своего хозяина в руке.

И, какая неприятность, затвор означенного оружия вошёл хозяину прямо в глаз, да там и не прижился.

Бармен был этому очень не рад. Да и уборщики, надо думать, не обрадовались.

С тех пор пошла о Палаче особая слава, в работе ему помогавшая, хоть при этом была и не слишком светлой и поэтической.

Но сейчас сталкер по прозвищу Палач был грустен – много всего случилось неудачного, как‑то криво шли дела. Такое бывает, когда особых неприятностей пока не приключилось, но человек день за днем недополучает положительных эмоций. Когда нет у него раз за разом подпитки какой‑нибудь радостью.

В такие времена он всегда думал о том, как хотел поймать гипножабу. Так это существо называли для простоты, даже в знаменитый фильм «Периметр» она вошла под этим неправильным названием.

На самом деле зоологи её звали Земноводный Контролёр, потому что это существо обладало всеми свойствами контролёра, только вовсе не было в нём ничего человеческого.

Оно легко контролировало живую и мёртвую плоть, заставляя одну будущую еду убивать другую, приносить жабе под нос в нужное время и вообще организовывало вокруг себя вполне восточный рай.

Правда в этом раю вместо расшитых золотом ковров была ряска на мутной воде, вместо кальянного дыма – белый ядовитый туман на болотах, а вместо гурий – змеи и ящеры, неизвестные науке.

И в раю этом было хорошо только одному существу – самой гипножабе.

Росту в гипножабе был метр, и была она кругла, будто один из загадочных героев русских сказок Колобок.

Колобком бы её назвать, но прижилось имя гипножаба.

Задохлую, но малопорченую гипножабу зоологи сулили несметные деньги, а про живую никто и не думал.

А вот сталкер‑проводник по кличке Палач как раздумал о живой гипножабе.

Пока же день заднем не приносил денежного улова, скучные плановые выходы сейчас не проводились.

Мушкету было тяжело смотреть, как Палач каждый день возвращается ни с чем, и он выходил на берег, чтобы помочь ему отнести домой снасти или багор, гарпун и обернутый вокруг мачты парус. Парус был весь в заплатах из мешковины и, свернутый, напоминал знамя наголову разбитого полка.

Палач был худ и измождён, затылок его прорезали глубокие морщины, а на щеке была точка неопасного (как говорят некоторые) кожного рака, который вызывает слабая радиация Зоны, когда находишься с ней в постоянном прикосновении.

На руках у Эрика были глубокие шрамы, прорезанные ядовитым ржавым пухом, в который он вляпался ещё в прошлом году – пуха было много, и он едва не убил его, но всё обошлось.

Свежих шрамов не было, но и старые напоминали татуировки – тонкая и чёрная паутина, если всмотреться – удивительно красивая.

Эрику редко кто смотрел в глаза – да и всё лицо прикрывал его знаменитый капюшон. А вот это было очень жаль – потому что глаза у Эрика были прекрасные, небесно‑голубые.

Всмотревшись в его лицо, всякий бы понял, что Эрику куда меньше лет, чем это кажется по его сгорбленной палаческой фигуре.

– Эрик, – сказал Мушкет, когда они вдвоем сидели в баре, – я принёс деньги. Это за тот выводок австралийцев, что ты водил. Ну, которые вудисты… Вудуисты… Ну, не помню, эти религиозные маньяки. В общем, пришли деньги.

Палач научил Мушкета многому, и Мушкет его любил. Палач был уже частью Зоны, только частью Зоны обычно считались зомби, изломы и прочая сумасшедшая плоть, а сталкер‑проводник Эрик Калыньш был вполне живой, и даже не очень старый.

– Хочешь, пойдём вместе?

– Нет, – сказал Палач, – у тебя работа. Не надо этого.

– Одному нельзя.

– Всем нельзя, а мне – можно, – сказал Палач. – Ты ведь сам как‑то отказался. Я знаю, ты ушел от меня не потому, что не верил в то, что гипножабу можно поймать.

– Меня заставил Атос, но сейчас другое время. Я Атоса не боюсь, да и ему теперь на меня наплевать.

– Знаю, – сказал Палач. – Как же иначе.

– Атосу на всех наплевать, кроме науки.

– Да, – сказал Палач. – А нам не наплевать. Но я хочу пойти один.

– Конечно‑конечно. Но одному нельзя.

– Ладно, – сказал Палач. – Не будем об этом.

Они сидели в полупустом баре «Пилов» и на них искоса посматривали немногочисленные посетители.

Такая уж была у сталкера‑проводника по кличке Палач репутация. Для молодых сталкеров, особенно тех вольных сталкеров, что принесли на продажу учёным артефакты, он был легендой. Легендой мрачноватой, но чёрный цвет придаёт легендам особый шарм. Старики, когда смотрели на него, всё время вспоминали его удачливость, и то, как он постоянно выходил сухим из воды. А когда старики видят выжившего, то неминуемо вспоминают о погибших. Никуда не деться: «Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел. Для меня не загадка их печальный вопрос, мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось».

Кто‑кто, а Эрик не был на них в обиде.

Если будешь постоянно об этом думать, перебирать в памяти мысли о поиске предназначения, теоремах этики и прочей нравственной гимнастике, то и жить не захочется. А у Эрика была мечта.

Тот, у кого есть мечта, вовсе не обязательно хочет вылезти на балкон и произносить речь: «I have a dream».[29]

Можно просто поддерживать мечту в себе и с каждым днём приближаться к ней – хотя бы на шаг ближе. Даже если по тактическим соображениям придётся на время отступить. Так было и с Эриком – у него уже давно ничего не было: ни дома на Большой Земле, ни страны, патриотом которой он бы был, ни женщины, которую бы он страстно любил.

Итак, сталкерам постарше было грустно на него глядеть, однако они не показывали виду и вели вежливый разговор о погоде, последнем выбросе, о ценах на артефакты и том, что они видели в Зоне во время последнего выхода. Те, кому вчера и сегодня повезло неподалёку, уже вернулись, выпотрошили свои рюкзаки и, перетащив хабар на склад, получили деньги.

После сортировки транспортный конвой уйдёт на Большую Землю с грузом, а некоторые образцы, в основном – биологический материал, останутся в местных лабораториях. Там тушки положат в аппараты, нарежут молекулярные срезы, препарируют и опишут.

И всё это будет стерильно, безо всякой вони – кроме той только, что необходима газоанализатору.

И сейчас Эрик сидел в отдалении от своих вольных коллег и смотрел в свой стакан с виски.

Пили здесь всё – и горилку, и водку. Но горилка с водкой считались напитками для еды и употреблялись обычно с борщом или «под тёплое», а вот виски за милую душу шёл с утра.

Просто так, безо всяких лживых туристических разговоров о выводе радионуклеидов.

– Можно, я возьму тебе ещё? – спросил Мушкет.

– Не стоит. Хватит мне. Я еще сравнительно трезв, а мне как раз стоит разработать маршрут.

– Нет, точно?

– Точно. Да ведь ты уже угостил меня, – сказал Палач. – Хватит.

– Сколько мне было лет, когда ты первый раз взял меня в Зону?

– Двадцать пять, кажется, и ты сразу чуть было не погиб, когда мы поймали ещё живого кровососа и он вдруг очнулся, помнишь?

– Помню, как он пошёл на нас и как ты бил по нему из дробовика. Помню, он задумчиво стоял перед нами, и вдруг превратился в бублик, потому что всю середину туловища у него вынесло множеством наших выстрелов, а кругом стоял приторный запах крови.

– Ты правда все это помнишь, или я тебе потом рассказывал?

– Я помню все с самого первого дня, когда ты взял меня в Зону.

Палач поглядел на него своими голубыми, едва видными из‑под капюшона глазами:

– Если бы ты был моим сыном, я бы сейчас рискнул взять тебя с собой. Но это не так, да и вообще со мной лучше не связываться.

– Давай я все‑таки схожу за вискарём. И ещё я знаю, где можно достать хорошее снаряжение.

– У меня ещё много осталось.

– Я достану.

– Ладно, – согласился Палач, чтобы больше не спорить.

Он никогда не терял ни надежды, ни веры в будущее, но ему было приятно, что Мушкет его боготворил. «Надо, впрочем, мальчику сказать, чтобы он не был так сентиментален, а то нас ещё будут подозревать в чём‑то большем, чем отношения ученика и учителя», – подумал Эрик. Но Мушкет для него всё равно был навсегда мальчиком – восторженным и неумелым.

Он был не слишком простодушен, чтобы думать о своём предназначении. Слова о предназначении – даже нет, Предназначении с большой буквы «П» – хороши только в книгах. Но про себя Эрик знал, что его предназначение было в том, чтобы поймать гипножабу. Как и зачем – он не знал. Поймать – и всё.

Утаить это было невозможно.

Как бы он не скрывал своё желание, оно стало известно всем сталкерам много лет назад. Он расспрашивал о повадках гипножабы учёных, он разглядывал фотографии и наносил на внутреннюю карту, находившуюся в его голове все случаи наблюдения гипножабы.

За многие годы существования Зоны ни у кого не получалось поймать гипножабу – большинство охотников гибло на подходах. Некоторые тонули в болотах, не успев даже увидеть это существо.

Кто‑то похвалялся тем, что завалил гипножабу с большого расстояния – из дальнобойных снайперских винтовок с хорошей оптикой. Некоторым из таких героев можно было верить.

Но особого героизма в такой удаче не было – убить ведь дело нехитрое. Ты попробуй подойти к гипножабе, загадочному Земноводному Контролёру. Попробуй, и там посмотрим, во что ты превратишься.

Ментальный удар гипножабы естественным образом зависел от расстояния, его мощность падала пропорционально квадрату этого расстояния. На ближней дистанции, таким образом, никто с ней не схватывался. То есть, может, кто и попробовал, но – с понятным результатом.

Ходили легенды о незадачливых сталкерах, что попали в рабство к гипножабе и с тех пор, потеряв рассудок, жили в болоте, ползая у брюха этой жабы как её собственные головастики. Впрочем, неизвестно, были ли у гипножабы головастики – ведь, по сути, это была никакая не жаба.

Одно название.

Итак, ни одной гипножабы людям для изучения предъявлено не было.

– Если ничего не переменится, я пойду завтра, – сказал сталкер‑проводник Эрик Калыньш по прозванию Палач.

– Ты где будешь искать?

– Подальше от края, а вернусь, когда переменится ветер. Как Мэри Поппинс. Выйду до рассвета.

– Все всегда рвались к центру болот. По‑моему, нужно поступать парадоксально – искать по краю. Но, всё равно, надо бы взять команду. Если тебе попадется очень большая гипножаба, мы тебе поможем.

Надо бы хорошие камеры слежения. То есть я могу стать вторым номером. Если я уж высмотрю что‑нибудь такое, чего ты, находясь в деле, не сможешь разглядеть, то хотя бы крикну. Я так помог Хомяку.

Хомяк был знатный сталкер, бабник, остряк, весельчак.

Он давно не ходил в Зону после случая на болотах, когда один зомби воткнул в него скальпель, и почти надвое развалил его тело. Раны были страшные, его еле спасли. Доктор на болотах потратил на него времени едва ли не больше, чем на всех прежних пациентов. А пациентов у болотного доктора было множество – и среди людей, и среди тварей.

Но если бы не Мушкет, шедший с ним вторым номером, болотному доктору вряд ли бы было что сшивать да лечить.

– А сил у тебя хватит, если попадется очень большая гипножаба?

– Думаю, что хватит. Тут главное – сноровка. Когда готовишься полжизни к чему‑нибудь, такие вопросы уже не встают.

– Давай собираться. До завтра ведь мало что изменится.

И они пошли в корпус, где была комната Эрика.

Эрик нес на плече щуп‑детектор, переделанный из старинного дозиметра ДП‑5Б, а Мушкет – пластиковый ящик Эрика, наполненный всякими примочками.

Вряд ли кто вздумал бы обокрасть Палача, но лучше было отнести ящик в его номер. Просто чтобы потом не искать его, если кто‑то из сталкеров или уборщик запинают его в другой угол.

Они поднялись по наружной лесенке и вошли в дверь, растворенную настежь.

Тут уже Палача знали все, и никто бы не зашёл к нему без спроса – репутация и мистический флёр вокруг его фигуры охраняли имущество куда круче, чем замки.

Палач прислонил щуп с обернутым вокруг него проводом к стене, а Мушкет положил рядом сталкерские снасти. В комнате Эрика была скромная обстановка – ровно такая же, какая полагалась всякому члену научного сообщества.

Тут стояла кровать, стол и стул, но только одно отличало комнату от прочих – у стола не было гигантского компьютерного монитора, которым обзаводились все. Без Интернета тут жил только сталкер‑проводник Эрик Калыньш по прозванию Палач.

У него и компьютера не было – ни к чему был компьютер сталкеру‑проводнику.

На стене раньше висела фотография, но это было много лет назад. Трудно поверить, что и Эрик был обычным человеком. Видимо, это была женщина, кто же ещё?

Но даже Мушкет не видел её никогда. Ему казалось, что Палач ее спрятал лет двадцать назад, потому что уже тогда смотреть на женское лицо в комнате, залитой одиночеством, было уж очень тоскливо.

Интересно, где он хранит её и хранит ли вовсе. Мушкет несколько раз разбирал имущество погибших сталкеров и всегда удивлялся тому, что личные вещи всегда были одинаковы. То есть это были особые «сентиментальные» вещи. Фотография, иконка, флэшка с перепиской или фотоархивом, Библия или Коран. Было такое впечатление, что эти предметы выдавались сталкерам средней руки на каком‑то мистическом складе – всё было одинаковое. И даже фотографии были, кажется, одной и той же женщины.

– Пойдём на ужин? – спросил Мушкет.

– Да у меня тут есть – разогрею в микроволновке. Хочешь, кстати?

– Нет, я поем потом.

– Говорят, завтра – счастливое число, – сказал Палач. – А ну как я завтра поймаю гипножабу? Ладно, иди и не отсвечивай.

Мушкет не знал, будет ли Эрик спать на самом деле, но понял, что надо убираться.

– Я приду проводить, а потом ты расскажешь, как всё было. Смотри не простудись, Палач. – Мушкет хихикнул, но почувствовал слабость. Это было совершенно неприлично, потому что он канючил как мальчик. Только он всем существом понимал, что Эрик не вернётся. Когда человек хочет исполнить свою мечту, ничем хорошим это не кончается. Но, может, мечта не исполнится – ведь двадцать лет у Палача ничего не получалось и каждый раз он возвращался.

Всё равно, не стоило так сопливо себя вести.

Но Палач уже спал. Вот только он прилёг на койку – и вот уже спал, закинув голову.

Когда глаза его были закрыты, то лицо у Палача казалось всё же очень старым. Только глаза говорили о молодости, но теперь, во сне, с опущенными веками, оно казалось совсем неживым. Ноги были босы.

Мушкет не стал больше ничего говорить и ушел.

Вечером, когда он вернулся снова, Палач все еще спал.

– Проснись! – позвал его Мушкет и положил ему руку на колено.

Палач открыл глаза и несколько мгновений возвращался откуда‑то издалека. Потом он улыбнулся.

– Что ты принес?

– Ужин. Сейчас мы будем есть… Нельзя ловить гипножабу не евши.

– Мне случалось, – сказал Палач, поднимаясь. Потом он стал складывать одеяло и заправлять койку.

– И каков итог? – сказал Мушкет. – Не очень‑то и вышло. Покуда я жив, я не дам тебе ловить гипножабу не евши.

– Тогда береги себя и живи как можно дольше, – сказал Палач. – А что мы будем есть?

– «Завтрак туриста». Ладно, шучу – тушёную свинью. И варёную капусту – скромно, но вкусно.

Мушкет принес еду в металлических судках из ресторанчика Алика. Вилки, ножи и ложки он положил в карман; каждый прибор был завернут отдельно в бумажную салфетку.

– А, Алик дал?

– Ну да. Алик тебя любит.

– Надо его поблагодарить.

– Я его поблагодарил, – сказал Мушкет, – уж ты не беспокойся.

– Он нам сделал много добра.

– А вот сегодня дал еще и пива.

Они молча ели.

Спать он так и не лёг.

Всё было давно собрано и давно продумано, так что до утра он просто курил.

Мушкет вышел вместе с ним в сумраке, и они пошли к охранной зоне, преддверию Зоны настоящей.

Неподалёку от КПП Эрик услышал голоса – это переговаривались уже построенные военные сталкеры и несколько сталкеров, официально работавших на научный городок.

Они, увидев знаменитого Палача, перекинулись тихими замечаниями – кажется, они догадывались, что его выход не простой, а часть мечты.

Группы военных сталкеров организованно ушли на Зону и вскоре скрылись в утреннем тумане. Потом вышли и прочие.

Некоторое время сталкер‑проводник Эрик Калыньш по прозвищу Палач ещё слышал их разговоры. Примерно столько же, сколько он ощущал на своей спине взгляд Мушкета. Потом он поднялся на самую вершину холма и начал спускаться по скользкой от росы тропинке.

Тут и ощущение прощания исчезло, пропали и звуки чужих голосов. Сталкеры веером расходились в стороны, и расстояние между ними увеличивалось.

У каждого была своя дорога – ни туристов, ни учёных в этот день с собой не брали.

Поэтому все сталкеры довольно быстро растворились в Зоне, потеряв друг друга из виду.

Палач шёл очень быстро, как говорили в старину про лошадей, «ходко». Местность эту он знал очень хорошо, знал настолько, чтобы не смотреть на экран ПДА и, более того, чтобы не проверять наличие блуждающих аномалий, которые могли тут появиться после недавних выбросов.

Но он давно выработал чутьё на эти объекты – лёгкое дрожание воздуха над травой, пролетевшая искра, запах озона – всё это было точными знаками опасности. Это было лучше любых детекторов – а поскольку он был здесь много раз, то замечал любые изменения.

Внезапно он вспомнил Арамиса, с которым накануне играл в странную игру.

Он застал Мушкета вместе с Арамисом в баре. Арамис сыпал перед Мушкетом на стол спички и заставлял его угадывать, сколько спичек просыпалось из разжатой ладони.

У игры была первая стадия сложности, когда нужно было быстро пересчитать спички, упавшие на стол за несколько секунд, и вторая степень, когда спички нужно было считать в падении.

– Насилу у вас спички нашёл, – сказал тогда Арамис. – По‑моему, только здесь теперь спички и продаются.

– Ну, – отвечал Мушкет, – можно играть, купив коробку зажигалок.

Палачу эта игра очень понравилась, и вскоре они стали играть с Арамисом вдвоём – на скорость.

Мушкет, исключённый из их соревнования, только завистливо глядел, как раз за разом разлетаются по поверхности стола спички.

– А чья идея, – спросил наконец Палач. – Кто придумал?

– Один лётчик, – ответил Арамис. – Не помню фамилии.

Это было очень давно, во время прошлой войны.

Палач не сразу догадался, что за «последняя война» имеется в виду. Войн случилось много – маленьких и больших, и только спустя несколько секунд он понял, что в их поколении «последняя война» это та, которую русские и украинцы звали «Отечественная», а остальные просто «Вторая мировая».

– Всё очень просто, – сказал Арамис. – Хоть это давняя история. Как‑то на фронте была зима и один полк отозвали на переформирование. Лётчики тогда менялись быстро, особенно те, кто летал на пикирующих бомбардировщиках. И вот, когда личный состав повыбило больше, чем наполовину, они полетели в тыл – получать пополнение и новую технику.

Но эту новую технику они никак не могли опробовать – была нелётная погода, а когда она становилась хоть немного сносной, то есть ясной и морозной, то выяснялось, что снега нападало столько, что аэродром просто не успевают расчищать.

Все там просто сходили с ума от безделья, ну там пили или просто спали. А один лётчик сидел в пустой столовой и занимался тем, что бросал перед собой спички, смотрел на них три секунды, а потом снова бросал.

Никто не мог понять, что он, собственно, делает. А когда люди не могут понять чужого дела, то они обычно ругаются или просто вертят пальцем у виска. Сослуживцы провертели себе в головах дырки, пока наконец дело не дошло до командира полка. Тогда в армии даже на войне были строгие медкомиссии, и если было подозрение на нездоровье лётчика, особенно если это душевное нездоровье, нужно было всё выяснить как можно быстрее.

Оказалось, что лётчик со спичками тренировал зрительную память – вот что выяснил командир полка. И ещё он выяснил, что память тренируется довольно быстро. Сначала тот лётчик быстро и точно работал с пятью спичками, а скоро – уже сыпал целый коробок, в котором в старые времена спичек было ровно шестьдесят.

А потом оказалось, что лётчик со спичками стал лучшим в своей армии воздушным разведчиком.

Потому он стал таким, что умел быстро считать. А это умение очень важное – особенно когда ты быстро летишь над людьми, что стреляют в тебя. И этот лётчик мог мгновенно оценить количество танков на дороге, и сколько вагонов в идущем составе.

– Хорошая игра, – повторил сталкер‑проводник. Его сложно было удивить, а Арамис его только что удивил. Метод тренировки был очень простым, и он удивлялся, что сам до него не додумался. Но из вежливости к автору он специально спросил: – А что было с ним потом?

– С кем?

– Ну, с этим лётчиком?

– Не знаю, – пожал плечами Арамис. – Я же говорю, очень старая история. Я и имени его не помню.

Сталкер с грустью подумал, что Мушкет всегда проигрывает. Это было очень жаль, потому что Мушкет был как бы его учеником, учеником преданным, но довольно бестолковым.

А вот из Арамиса получился бы хороший сталкер. Для настоящего учёного он недостаточно самоотвержен и слишком любит жизнь. Ему нравится, когда адреналин ударяет в организм, и человек будто стоит на палубе корабля, попавшего в шторм. Арамиса бы он научил многому, но время было упущено.

Они все давно были уже не дети.

Но, чёрт побери, у Арамиса это хорошо получалось – будто какой‑то компьютер работал у него в голове.

Так думал сталкер‑проводник Эрик Калыньш по прозвищу Палач, не теряя при этом контроля над дорогой. Всё дело в том, что сталкер как хороший шофёр – не теряет контроля над дорогой, хотя может при этом о чём‑нибудь думать, или поддерживать разговор с пассажиром.

Сталкеру это удавалось именно потому, что он хорошо считывал картину местности, и если бы на расстоянии нескольких метров перед ним на тропе обнаружилась невесть откуда взявшаяся спичка, он бы немедленно заметил это.

А пока он миновал Гиблую Рощу, в которой всегда было много разного неприятного зверья – это зверьё было мелким, но ужасно неприятным. Крысы мутировавшие и похожие на крыс мыши‑полёвки, квази‑тушканчики, иногда даже слепые чернобыльские собаки.

Кабаны встречались в роще редко, но всё равно соваться туда не стоило – особенно одному.

Палач стал обходить рощу по кругу и тут остановился в первый раз. Прямо перед ним были недавние следы. С другой стороны рощу только что обошла небольшая, но очень хорошо оснащённая группа – это было видно по нагрузке (следы были глубокие) и тому, что обувь у них была почти новая.

Группа явно шла на перехват, но непонятно, кто был целью.

Палач согласился с тем, что что‑то в Зоне сейчас стало неспокойно, и стал двигаться чуть медленнее.

Уже наставало утро, и он слышал дрожащий звук – это разнообразная летучая дрянь начинала роиться над лужами.

А лужи были сигнальными знаками – болота рядом.

А вот птиц тут не было. Птиц Палач жалел, особенно маленьких – потому что птицы тут вечно мучаются в поисках пищи и почти никогда этой пищи не находят. Палач думал про себя: «Это так только говорят: „Птичка божия не знает ни заботы, ни труда“… Это только так говорят – птичья жизнь куда тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, и Зона к ним так жестока? Людей, особенно тех, что приходят с внешней стороны Периметра, редко бывает жаль, они таковы, каковы есть. Люди пришли сюда по своей воле, и их никто не звал. А вот птиц, что прилетели на Зону, всегда жаль».

Мысленно он всегда звал Зону, как зовут мать – с большой буквы, любя, но подчёркивая дистанцию.

Для других Зона была рабочим пространством, местом заработка, источником контролируемого стресса, врагом, наконец. Для него же Зона была просто Зоной, частью его самого.

«Я искал гипножабу на Болотном Острове и у газовой трубы в прошлом году и ничего не увидел, – подумал Палач. – Можно повторить там же, а можно пройти по краю болота. Вдруг и там сидит большая гипножаба?»

Ещё до конца не рассвело, а он уже дошёл до болота и нашёл свой старый тайник. Там, кроме еды и оружия, лежало огромное пластиковое корыто, которое должно было послужить Эрику плотом.

Он сначала протащил его до дальней протоки, а потом спустил на воду. Вернее на поверхность того, что могло считаться водой.

Вода была черной и вязкой как нефть – видимо, за счёт каких‑то микроорганизмов.

Теперь он двигался, отталкиваясь своим щупом. Вода гулко била в пластиковое днище.

Палач наблюдал, не угрожает ли ему что с болотных кочек, нет ли в воде какого странного движения – но всё было тихо. Более того, экран ПДА был совершенно пуст – ни аномалий, ни существ, ни людей.

«Везёт ли мне? – подумал между тем Палач. – С одной стороны, я вроде бы успешен: у меня достаточно денег, даже более чем достаточно. У меня почти не было трупов, когда я водил подопечных в самые рисковые места Зоны, обо мне хорошо говорят. Но, с другой стороны, с учениками мне не повезло, и с мечтой пока не вышло. Может, я неправильно выбрал мечту? Но кто знает? Может, сегодня счастье мне улыбнется. День на день не приходится. Конечно, хорошо, когда человеку везёт. Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов».

Он двигался по болотам целый день, но начало темнеть, а никаких следов гипножабы он не обнаружил.

Тогда он выбрал равноудалённое от берегов протоки место, привязал своё корыто к корягам, будто поставил на якорь, а сам устроил себе место ночёвки на дереве.

Конечно, в случае страшного зверя это бы не помогло, но существа из болот редко высовывались из своей привычной среды выше, чем на метр. Так он и проспал несколько часов до рассвета, сидя в развилке огромной ветки, висевшей над водой.

В темноте кто‑то несколько раз проплывал мимо и поддавал пустое, а оттого гулкое корыто своими невидимыми спинами. Утром из чёрной воды высунулось длинное щупальце с зубастым ртом на конце, точь‑в‑точь как рот миноги, покрутилось и снова скрылось под водой.

И выждав после этого визита необходимое время сталкер‑проводник Эрик Калыньш снова начал движение.

Дело клонилось к полдню, когда он увидел на холме, возвышавшемся над водой, высокую фигуру в белом плаще. Он сразу узнал знаменитого Доктора.

Болотный Доктор помахал ему рукой и, провожая сталкера взглядом, ткнул пальцем в правую протоку.

Палач задумался над тем, что это могло означать.

Доктор лечил всех, в том числе и зверьё странного вида. Какой ему толк помогать охотнику – было непонятно. Какой резон Доктору наводить охотника на цель? Ровно никакого.

Но Палач всё же двинулся в направлении, указанном Доктором.

Первым делом за поворотом Палач увидел кровососа, стоящего на берегу ровно в такой же позе, что и Доктор. Кровосос, впрочем, был похож на туриста, проснувшегося раньше своих товарищей и выползшего из палатки, чтобы пописать. Кровосос стоял, выпятив грудь, и шевелил своими щупальцами.

Совершенно очевидно, что он почуял человека, но ничего не предпринимал. Стоял себе и стоял – поэтому Палач не стал стрелять, а только крепче сжал в побелевших пальцах оружие.

Ну, кровосос. Ну, стоит. Что ему до него? Много он их видал – что же сразу дёргаться?

И кровосос скрылся за поворотом.

Палач кружил по болоту ещё час, пока наконец не увидел гипножабу – это произошло без всякого пафоса. Из‑за холма гипножаба ещё не была видна, и она не прощупывала местность на предмет поиска чужих. Поэтому сначала Палач почувствовал простое усиление ментального поля и сразу поднял ствол с насадкой, стреляющей капроновой сетью.

Алюминиевый шлем нормально предохранял от деятельности гипножабы, если, конечно, она не концентрировалась на одном человеке. И если до гипножабы было достаточно далеко.

Поэтому он сделал несколько резких рывков, оттолкнулся от болотного холмика и выплыл из‑за угла прямо на гипножабу.

И когда он увидел гипножабу, то сразу выстрелил ловушку с сетью. Самое сложное было в том, чтобы угадать, в какую сторону прыгнет гипножаба, заметив патрон с сетью на конце его ствола. Потом ты попадёшь под ментальный удар, и рука может вообще дрогнуть.

И это ему удалось с первого раза. Сеть вылетела в нужном направлении прежде, чем боль ментального удара стукнула в виски.

Гипножаба была у него на крючке.

Осознание этого факта приходило медленно, и адреналин только бросился в кровь.

Судьба распорядилась так, что это случилось быстро – без ожидания в засаде, без колебаний и сомнений в том, правильно ли выбрано место.

Его мечта сбылась, но Палач оказался к этому не готов. Он мог предполагать, что это произойдёт быстро, но вовсе не так быстро, как это случилось.

Последние минуты перед овеществлением мечты – отдельное удовольствие, но гипножаба лишила его этого удовольствия. Однако роптать было нечего.

Теперь он мог горстями есть нейтрализующие таблетки, стараться держать дистанцию, чтобы действие гипножабы всё же было поменьше, но главное, главное, главное было сделано.

Он даже удивился, как это получилось у него с первого раза – будто и не было этих лет неудач.

Несколько часов гипножаба тянула плот, пока не начала выдыхаться.

Палач с минуты на минуту ожидал, что она перестанет тянуть.

В это мгновение гипножаба внезапно рванулась и повалила Палача, так, что он чуть не утопил своё корыто.

Тогда он стравил трос.

Когда трос дернулся, то Палач увидел, что кожа на его ладони лопнула.

– Верно, гипножабе тоже стало больно, – сказал он вслух и потянул капроновый тросик, проверяя, не сможет ли он повернуть гипножабу в другую сторону. Натянув его до отказа, он снова замер в прежнем положении.

– Худо тебе, гипножаба? – спросил он. – Видит бог, мне и самому не легче.

Он поискал глазами других свидетелей происходящего, потому что ему хотелось с кем‑нибудь поговорить. В этот момент он был готов завязать беседу даже с кровососом.

Но никого рядом не было.

Он обнаружил также, что маленький фотоаппарат утонул. Готовясь снимать, он расстегнул карман, в котором лежал его фотоаппарат, он же камера, и теперь тот бесславно погружался в болотную жижу.

Но счастье победы начинало ощущаться им, так что он не особо обратил на это внимание.

– Жаль, что Мушкет не со мной. Уж он‑то заценил бы это дело, – сказал он вслух.

Переместив тяжесть гипножабы на левое плечо и осторожно став на колени, он вымыл руку, подержав ее с минуту в торфяной воде и наблюдая за тем, как расплывается кровавый след, как мерно обтекает руку встречная струя.

Гипножаба мотала его до вечера, пока наконец не устала.

Тогда он подогнал своё корыто к берегу и стал подтягивать трос с сетью.

Потом он бережно обмотал трос на обломанный сук и вытащил корыто на землю.

Корыто теперь превратилось в сани.

С трудом он погрузил отключившуюся гипножабу на эту самодельную волокушу, продёрнул трос в ушки, и ещё раз огляделся.

Снова Зона благоволила к нему – вокруг никого не было.

Не садясь на землю, он вскрыл пакет с шоколадками и, плохо их очистив, засунул в рот. Чтобы добавить эффекта, сталкер съел ещё несколько таблеток, что довольно сильно взбодрило его.

Теперь он был готов к дороге.

Наконец Палач обвязал трос вокруг груди, чтобы освободить руки, и перевесил оружие на грудь.

Он шёл по тропе и тащил гипножабу в волокуше. Передыхая, он подошел к ней вплотную и снова поразился ее величине. Теперь цвет гипножабы из фиолетово‑серебристого превратился в чистое серебро, а полосы стали такими же бледно‑сиреневыми, как хвост. Полосы эти были шире растопыренной мужской руки, а глаз гипножабы был таким же отрешенным, как бутылочное стекло.

Он понял, что часы гипножабы сочтены.

Действительно, он давно уже не ощущал ментального поля гипножабы. «Жаль все‑таки, что я убил гипножабу, – подумал он. – Мне придется очень тяжко, а вместе было бы как‑то веселее. Но я оказался сильнее гипножабы, не умнее, а сильнее. Может быть, я был просто лучше вооружен».

Роса, выпавшая на траве, помогала ему тащить корыто с умирающей гипножабой.

Но тут началось самое неприятное – везение оставило его.

Тут же он почувствовал, как рядом появились две собаки.

«Мне надо дождаться, пока первая крепко уцепится за гипножабу, – подумал Палач, – тогда я её грохну».

Обе собаки прыгнули вместе, и когда та, что была поближе, разинула пасть и вонзила зубы в серебристый бок гипножабы, Палач мгновенно выстрелил.

Другая собака уже успела поживиться и отбежать, а теперь опять подплыла с широко разинутой пастью. Перед тем как она, кинувшись на гипножабу, вцепилась в неё, Палач увидел белые лоскутья мяса, приставшие к челюстям слепой собаки.

Собака стремглав кинулась на гипножабу, и Палач убил её в то мгновенье, когда она защелкнула пасть. Собака так и умерла – с куском мяса в зубах.

Палач ждал, не появятся ли собаки снова, но их больше не было видно. Потом он заметил, как ещё одна из них кружит вокруг.

«Я и не рассчитывал, что могу их всех убить, – подумал Палач. – Раньше бы мог».

Ему не хотелось смотреть на гипножабу. Он знал, что половины её не стало. Пока он воевал с собаками, солнце совсем зашло.

«Я не могу сбиться с дороги. Я слишком долго здесь, и очень хорошо знаю Зону, – подумал Палач. – Волноваться за меня, впрочем, может только Мушкет. Но он‑то во мне не сомневается! Я циник, но при этом понимаю, что ведь живу среди хороших людей».

Он не мог больше разговаривать с гипножабой: уж очень она была изуродована. От неё осталась только мечта. Но вдруг ему пришла в голову новая мысль.

– Полгипножабы! – позвал он ее. – Бывшая гипножаба! Мне жалко, что я ушел так далеко в пути за своей мечтой. Я погубил нас обоих. Но мы с тобой уничтожили много всякой нечисти и покалечили ещё больше. Тебе немало, верно, пришлось убить собак и людей на своем веку. А, старая? Ведь не зря у тебя вся голова в бородавках?

Ему нравилось думать о гипножабе как о союзнике, несмотря на то, что он допускал и то, что гипножаба убивала людей. Палач представлял и то, что могла бы гипножаба сделать с собакой, если бы та забрела к ней в гости на болота.

«А что мы теперь станем делать с собаками, если они придут ночью? Что ты можешь сделать? Драться, – ответил он сам себе, – драться, пока не умру».

Но в темноте не было видно ничего – ни огней, ни звёзд.

Вдруг ему показалось, что он уже умер. Он сложил руки вместе и почувствовал свои ладони. Они не были мертвы, и он мог вызвать в них боль, а значит и жизнь, просто сжимая и разжимая их. Он прислонился к корме и понял, что жив. Об этом ему сказали его плечи.

«У меня осталась от неё половина, – думал он. – Может быть, мне посчастливится и я довезу до дому хоть ее переднюю часть. Должно же мне наконец повезти!.. Нет, – сказал он себе. – Ты надругался над собственной удачей, когда зашел так далеко в Зону.

Не болтай глупостей, Палач! – прервал он себя. – Не спи и следи за тропой. Тебе еще может привалить счастье».

– Хотел бы я купить себе немножко счастья, если его где‑нибудь продают, – сказал Палач.

Он попробовал перехватить лямку поудобнее и по тому, как усилилась боль, понял, что он и в самом деле не умер.

* * *

«Ну вот и все, – думал он. – Конечно, они нападут на меня снова. Но что может сделать с ними человек в темноте голыми руками?»

Все его тело ломило и саднило, а ночной холод усиливал боль его ран и натруженных рук и ног. «Надеюсь, мне не нужно будет больше сражаться, – подумал он. – Только бы мне больше не сражаться!»

И в полночь он сражался с чернобыльскими собаками снова – и на этот раз знал, что борьба бесполезна. Они напали на него целой стаей, а он слышал лишь их тяжёлое дыхание в ночи, их запах и свет, который вдруг заструился из самого тела гипножабы.

Экономя патроны, он бил щупом по головам и слышал, как лязгают челюсти и как сотрясаются салазки, когда собаки хватают гипножабу с боков.

Он отчаянно бил дубинкой по чему‑то невидимому, что мог только слышать и осязать, и вдруг почувствовал, как щуп наполовину обломился.

Он поднял ствол и начал стрелять, безошибочно находя врагов в темноте.

Но собаки уже набрасывались на гипножабу одна за другой и все разом, отдирая от нее куски слизистого мяса, которое вдруг начало светиться в ночи.

Пасти собак тоже светились, и он стрелял, стрелял, стрелял в эти специально для него подсвеченные мишени.

Одна из собак подбежала наконец к самой голове гипножабы, и тогда Палач понял, что все кончено. Он истратил последний патрон на неё, и собака умерла мгновенно, даже не издав рычания. Ещё одну собаку он ударил щупом, и почувствовал, как он пошёл в тело собаки. Но собака не стала нападать, бросила гипножабу и отбежала подальше. То была последняя собака из напавшей на него стаи. Им больше нечего было есть.

Поэтому он бросил оружие – тащить его не было сил, а боеприпасов было взять неоткуда.

Палач едва дышал и чувствовал странный привкус во рту. Привкус был сладковатый и отдавал медью, и на минуту Палач испугался. Но скоро все прошло. Он сплюнул и сказал:

– Ешьте, суки, и подавитесь! И пусть вам приснится, что вы убили человека.

Накинув капюшон на голову, он взял курс домой. Он уж не чувствовал боли от тяжести гипножабы. Теперь санки шли легко, но это было только самовнушением.

Сейчас, в ночи, он услышал, как его настигают крысы.

Собак он больше не интересовал – собаки наелись.

Теперь пришла пора крыс. Это была новая, по‑другому организованная стая – они набегали волнами, и каждая хотела отхватить свой кусок гипножабы. Палач уже не обращал на них внимания. Он ни на что больше не обращал внимания, кроме направления и троса. Он только ощущал, как легко и свободно он движется, и только глядел, как бы не сунуться в невидимую аномалию. Пару раз он обходил их – заметив синий разряд невысоко над землёй.

Лишь однажды с сожалением он подумал, что тащить гипножабу стало легко именно потому что крысы объели её, и салазки больше не тормозит огромная тяжесть гипножабы.

Палач чувствовал, что уже ступил на знакомую дорогу. Он знал, где он находится, и добраться до дому теперь не составляло никакого труда.

Троса, на котором он тащил гипножабу, сталкер Палач уже не ощущал, хотя руки, им изрезанные, по‑прежнему кровоточили.

Он подошёл к крайней точке, где батальон охраны обычно останавливал сталкеров и назвался, не сказав, а выдохнув своё имя в переговорное устройство.

Ему уже прекрасно были видны огни не только на Периметре, но и фонари научного городка. «Ветер поднимается, – подумал он, а потом добавил про себя: – Значит, скоро выброс. Будет большой выброс, и я правильно сделал, что успел с гипножабой. А Зоны не надо бояться, Зона – большая, и в ней полно всякого, и нужно просто доверять ей. А постель… – думал он, – скоро я рухну в постель, постель – мой друг. Вот именно, обыкновенная постель. Лечь в постель – это великое дело. Душ, постель, почистить зубы. А как легко становится, когда ты побеждён! Я и не знал, что это так легко… Кто же тебя победил, Палач? – спросил он себя…

– Никто, – ответил он сам себе. – Просто я слишком далеко ушел в Зону».

Когда он входил на территорию научного городка, то все огни, кроме штатных ночных не горели.

Ни одно окно не светилось – и Эрик понял, что все уже спят. Ветер беспрерывно крепчал и теперь дул очень сильно. Напрягаясь, он подтащил то, что раньше было гипножабой на середину площадки для приёма биологического материала.

Наконец всё было кончено. Вот тогда‑то он понял всю меру своей усталости. На мгновение он остановился и, оглянувшись, увидел в свете прожекторов, как огромна туша гипножабы.

Но её позвоночник был обнажён. Тело гипножабы как‑то оплывало.

Она была похожа на высыхающую медузу, и он решил, что, может быть, Атос был прав.

У него был странный разговор с Атосом о том, что гипножаба, по сути, – сконцентрированный мозг. Именно мозг держит в повиновении всё тело – буквально. И с гибелью мозга тело начинает стремительно распадаться. Связь тканей стремительно теряется, они начинают течь, как вода.

Атос, как показалось тогда сталкеру, был чрезмерно увлечён идеей о силе человеческого мозга и думал, что всякие мозги, мозги любой твари таят невиданную силу.

Именно поэтому все чучела гипножаб – фальшивы. Это лишь имитации странного существа, живущего в чернобыльских болотах.

Палач не видел, что сразу двое солдат из охраны снимают его манипуляции на мобильные телефоны – ему было не до того.

Палач стал карабкаться вверх по внешней лесенке своего дома. Одолев подъем, он упал и полежал немного в коридоре. Потом постарался встать на ноги, но это было нелегко, и он так и остался сидеть, глядя перед собой. Мимо пробежала кошка, направляясь по своим делам, и Палач долго смотрел ей вслед; потом прикрыл глаза.

Наконец он встал. По пути к своей двери на протяжении двадцати метров коридора ему три раза пришлось отдыхать.

Войдя в комнату, он сразу двинулся к душу. Эрик долго пил воду из‑под крана, пил долго и вкус этой технической воды казался ему странным, совершенно непривычным. Он разделся, вернее, просто расстегнул пуговицы и молнии, и одежда упала кучами, пачкая пол.

В душе он смотрел на своё худое тело – зеркало быстро запотело и, потерев его, он ещё раз убедился, что в зеркале отражается именно он. Да, никакой мистики – немолодой, весь в шрамах. Спроси его сейчас – он не сказал бы даже то, при каких обстоятельствах он получил который.

Он спал, когда утром в хижину заглянул Мушкет.

В окно дул такой сильный ветер, что было понятно – скоро будет выброс.

Ветер дул так, что казалось, сейчас стекло выскочит из надёжной герметичной рамы. Олег Мушкетин сперва убедился в том, что его учитель по прозванию Палач дышит, но потом увидел, как иссечено его лицо и руки и заплакал. Потом он тихонько вышел из комнаты и отправился в бар «Пилов».

Вокруг скелета собралось несколько сталкеров, и все они рассматривали то, что лежало на площадке для биологического материала. Один из них – ползал вокруг и мерил скелет рулеткой.

– Как он себя чувствует? – крикнул Мушкету один из сталкеров.

– Спит, – отозвался Мушкет. Ему было все равно, что они видят, как он плачет. – Не надо его тревожить.

– Зашибись, какая! Дай бог каждому! – крикнул ему сталкер, который мерил гипножабу.

– Да уж, я таких не видел, – сказал Мушкет. Он пошёл в бар и попросил собрать ему судки для Палача.

– И ещё дайте мне горячего кофе и побольше молока и сахару.

– Не парься, я всё соберу, – сказал ему сам Алик, для этого случая вышедший из задней комнаты. Мушкет протянул ему свою карточку, но Алик отвёл его руку: – Не надо. Это за счёт заведения, забудь. Ох, и гипножаба! – сказал Алик ему в спину, когда Мушкет уже обернулся, чтобы идти. – Прямо‑таки небывалая гипножаба. Но ты и сам крутой. Наверняка поймал бы тоже.

– Ну её совсем, гипножабу! – сказал Мушкет и чуть снова не заплакал. Но перед Аликом ему совсем не хотелось этого показывать.

– Сам‑то хочешь чего‑нибудь выпить? – спросил его хозяин.

– Не надо, – ответил Мушкет. – Я ещё приду.

– Передай Эрику, что я ему кланяюсь.

– Спасибо, – сказал Мушкет.

Мушкет отнес в комнату Эрика термос с горячим кофе и посидел около сталкера, покуда тот не проснулся. Один раз Мушкету показалось, что он просыпается, но Палач снова забылся в тяжелом сне, и Мушкет подождал ещё.

Наконец Палач проснулся.

– Лежи, не вставай, – сказал ему Мушкет. – Вот выпей!

Палач взял у него стакан и выпил кофе.

– Они одолели меня, – сказал он. – Эти мерзкие сурки меня победили. Они убили мою гипножабу, сволочи.

– Но сама‑то она ведь не смогла тебя одолеть! Гипножаба ведь тебя не победила!

– Нет. Что верно, то верно. Это уж потом случилось. Меня искали?

– Да кто тебя будет искать – ты сам кого хочешь будешь искать, а если ты не найдёшь, то никто не найдёт.

– Зона велика, а человек совсем маленький, его и не заметишь, – сказал Палач. Видимо, он почувствовал, как приятно, когда есть с кем поговорить, кроме самого себя и Зоны.

– Я скучал по тебе, – внезапно сказал он. – Как тут дела?

– Дела странные. Атос хмурится, в Москве, видать, набухли какие‑то неприятности. На нас объявлена охота, но непонятно кем.

– Прекрасно! Всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко. Не бойся, мы всё это разгребём.

– Теперь мы опять будем ходить вместе.

– Нет. Мне больше не повезет. Боюсь, я заскучал.

– Да наплевать на это везение! – сказал Мушкет. – Я тебе принесу счастье.

– А что с контрактом?

– Не важно. Вместе мы горы свернём.

– Ладно, увидим. Просто я не знаю, как теперь жить без мечты. Да и снаряжения у меня теперь нет, надо наново обрастать всем, что нужно.

– Я достану. Ты пока лечись. Ты должен поскорее поправиться, потому что я еще многому должен у тебя научиться, а ты можешь научить меня всему на свете. Тебе было очень больно?

– Очень, – сказал Палач.

– Я принесу еду и газеты. Отдохни, Эрик. Я возьму что‑нибудь у ребят в аптеке.

– Не забудь сказать Атосу, чтобы он взял себе голову гипножабы.

– Не забуду, – угрюмо ответил Мушкет, который хорошо помнил, что от головы у гипножабы остался один пустой череп.

Когда Мушкет вышел из номера, где заснул Эрик, и стал спускаться вниз по старой каменистой дороге, он снова заплакал.

В этот день в гостиницу приехала группа туристов, и одна из приезжих женщин вышла гулять в страшно дорогом и совершенно бессмысленном на охраняемой территории экзоскелете. Она ходила по территории и вызывала усмешки у старожилов.

Наконец она дошла до биоплощадки и заметила среди разного мусора гигантский белый скелет.

– Что это такое? – спросила она потом бармена, показывая на длинный, но скрученный позвоночник огромной гипножабы.

Бармен сам положил на него глаз, но никак не мог придумать, как его использовать.

– Кровосос, – сказал бармен по‑русски. – Кровосос. – Он хотел объяснить ей все, что произошло.

– Вот не знала, что у кровососов такой небольшой рост и странный скелет!

– Да, и я не знал, – согласился её спутник.

Наверху, в своей хижине, Палач опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил Мушкет.

Мушкету очень не нравилось прерывистое дыхание учителя, и он несколько раз перекладывал его бесчувственное тело. И вот, когда он опять запустил руку, чтобы просунуть её между спиной учителя и простынёй, его рука наткнулась на что‑то твёрдое. Он ухватил этот предмет и вытащил его на свет. Это была закатанная в пластик с твёрдой подложкой старинная фотография.

Было видно, что сделали фото ещё на старинный фотоаппарат, на чёрно‑белую плёнку, а потом кто‑то оцифровал снимок, а потом ещё поработал над ним в графических редакторах.

Мушкет заглянул в лица запёчатлённых на фотографии людей и задумался.

Мужчина, обнимавший девушку, был определённо сталкер‑проводник Эрик Калыньш по прозвищу Палач. Правда, не было у него никакого капюшона на голове, да и был он лет на двадцать моложе. Высокий, красивый, с вьющимися волосами, он обнимал молоденькую девочку.

Она показалась Мушкету странно знакомой…

Точно, это была Миледи. Та, какой она была на третьем курсе.

Мушкет перевернул фотографию и увидел, что на обороте надпечатано: «Чернобыль‑4, курсовая практика, июль‑август».

Миледи улыбалась на фотографии, хотя стоять ей было явно неудобно: молодой Эрик держал её явно не по‑дружески. Откровенно говоря, он её просто лапал, не стесняясь объектива.

Мушкет вспомнил всё то, что говорили на факультете о жизни Миледи, вспомнил и себя самого, когда‑то также снимавшегося рядом с ней, и вздохнул.

Потом он тихо подложил снимок на прежнее место.

А сталкер‑проводник Эрик Калыньш по прозвищу Палач ничего этого не чувствовал.

Он просто спал, а дыхание его было прерывисто и неровно.

Палачу снились сильные и молодые и вовсе не опасные Чернобыльские псы.