Кафедра теории и истории права и государства 4 страница

* * *

Все мое существо обратилось в ожидание телефонного звонка.

* * *

У меня внутри что‑то ноет, когда я вспоминаю о Мэдди, сидя здесь. В этом номере меня захлестывают воспоминания.

* * *

22:50. Телефон все еще молчит. Снова моросит. Нужно будет открыть окно, иначе я даже толком ее не разгляжу.

* * *

Ну слава богу.

Я уже начинал терять надежду. Сразу после полуночи зазвонил телефон. Это был не Эллис. Судя по голосу – какой‑то мужчина старше его.

– Подойди с телефоном к окну. Прибудем через две минуты. Вешаю трубку.

Время, как написано в высокопарных стихотворениях, тянется медленнее для тех, кто ждет. Я раскрыл оконные створки. Две минуты тянулись и искажались. Машина за машиной проезжали мимо, и ни одна из них не была той, что я ждал. Наконец напротив моего окна остановился легковой автомобиль с зеркальной тонировкой. Телефон снова ожил.

– Алло! Лу?

– Слушай внимательно, – сказал мужской голос, – у вас есть ровно тридцать секунд. Ни больше, ни меньше.

Стекло задней двери опустилось, и я увидел Талуллу. Ее лицо было напряжено, полно ожидания и мысли. В ее чертах не было слишком сильного страха, хотя я с первого взгляда понял, как она старалась его скрыть. Она улыбнулась.

– Ты в порядке? – спросил я.

– Да. А с тобой все нормально?

– Да, нормально. Я скоро тебя вытащу, ладно?

– Ладно.

– Осталось совсем чуть‑чуть, обещаю.

– Будь осторожен. Ты должен быть осторожен.

– Буду. И скоро заберу тебя.

– Обещай, что будешь осторожным.

– Обещаю.

– Что у тебя с лицом?

– Ерунда. Просто царапины. Ты такая красивая.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю. Они точно не сделали тебе ничего плохого?

– Точно. Я очень соскучилась.

– Мы совсем скоро увидимся.

– Я ведь чувствовала, что ты где‑то рядом.

– Я тоже.

– Я бы хотела сейчас быть с тобой.

– О, боже, Лу, я… – рука в черной кожаной водительской перчатке забрала у нее телефон. Ее лицо исказилось от паники. Я подумал, каким счастьем было бы проводить дни и ночи, обнимая ее, целуя, просто глядя на нее. Окно закрылось. Я видел, как она пытается разглядеть меня через стекло. Ее мягкие темные глаза…

– Ну, вот и все, – сказал мужской голос и повесил трубку. Через несколько секунд автомобиль скрылся.

Что‑то изменилось во мне. Я перестал все анализировать. Это и есть любовь: ты перестаешь волноваться о вселенском, о глобальных проблемах и вместо этого погружаешься в конкретные вопросы: когда я опять ее увижу? Что мы сегодня будем делать? Тебе нравятся эти туфли? Теория и раздумье – вежливые дядюшки, вытолканные за дверь возбужденными племянниками – действием и желанием. Мысли испарились, остался лишь сюжет. Мадлин всегда была права в выборе приоритетов.

Я не замечал своего преображения, пока не прочел последние страницы в этом дневнике. Теперь, когда самое время делать выводы, мне на ум ничего не приходит. Для вервольфа, проживающего, возможно, последние часы жизни, рассказчик до смешного беспомощен в подведении итогов. Величайшие тайны бытия так и остались тайнами, я не разгадал их, не смог даже слегка приоткрыть завесу (кроме любви, потому что любовь в действительности никакая не тайна, а сила, что отбрасывает все тайны на обочину); я не знаю, откуда взялась Вселенная и куда попадают живые существа после смерти. Я так и не понял, что наша жизнь – клубок чистых случайностей или непостижимый гениальный замысел. Я не знаю, как нужно жить, но точно знаю, что жить нужно, если ты на это способен. И мы любим жизнь, какой бы она ни была, потому что она – это все, что у нас есть. И я знаю это лишь потому, что мне посчастливилось – еще раз – найти любовь. В мире нет справедливости – и это я знаю точно. Выходит маловато для двух сотен лет на земле.

Голова болит, боль расходится, словно тающий кубик льда, из того места черепа, на которое ночью падал лунный свет. Через пару минут приедет Луэллин, чтобы отвезти меня в Беддгелерт. Я не смог заснуть, так что несмотря на ломку перед полнолунием, все же принял душ, побрился и постриг ногти на руках и ногах. Чистой одежды у меня не было, я постирал носки и трусы шампунем и высушил на батарее. Эллис сказал, что парни из его команды сразу схватят меня, когда я сделаю то, что должен. Я выпил последний стакан «Талисакера» в полдень. С тех пор только пью кофе и курю «Кэмел», иногда еще пропускаю стакан воды из‑под крана. На улице моросит. Это место у окна уже кажется мне грустным домом. Унылый городской пейзаж: дорога, проезжающие машины, старушки, закутанные в шарфы, хозяева с собаками, иногда видно тех, кто вышел на пробежку. За всем этим тянется длинная серая стена, а за ней – тонкая полоска берега и блестящая водная гладь пролива Менай в Англси.

Но скоро это кончится.

У моих мертвых внутри молчаливое собрание. Арабелла, их вечная жрица, исчезла, так что они в замешательстве. Я очень тонко ощущаю ее отсутствие, как когда на месте вырванного зуба остается мягкая, налитая кровью десна. Я убил и сожрал свою любимую жену и нашего нерожденного ребенка, а теперь снова влюблен – разве это не признак того, что на Земле нет справедливости и что ты обязательно должен жить, если можешь жить с этим?

Но довольно. Нервы уже сдают. Размышления о любви изводят меня.

Вот и Луэллин уже приехал. Что бы ни было впереди, время действовать.

Никто меня не насиловал. Во‑первых, потому что все боялись Поулсома, а он уж точно не одобрил бы такого. Во‑вторых, если бы кто‑нибудь меня изнасиловал, им пришлось бы меня убить: одно дело, если тебя выслеживает женщина, которой ты причинил боль, а совсем другое – если она оборотень. Когда меня первый раз похитили, я перестала волноваться на этот счет, хорошенько все взвесив.

Когда меня похитили во второй раз, я снова начала этого бояться.

Мне было тяжело видеть Джейка. Он выглядел ужасно. Эти царапины на лице были как оскорбление. Стоя у окна в отеле, он смотрелся таким одиноким и несчастным, будто окружающее его пространство смеялось над ним с садисткой ухмылкой. Он криво застегнул рубашку, на одну пуговицу ниже. То, что я накрасилась, в эту секунду показалось мне отвратительно пошлым. Помимо миллиона других мыслей, я хотела выглядеть симпатичной, когда увижу его, и Вселенная отреагировала на мое желание в своей извращенной манере: утром, в том месте, где они меня держали – про себя я назвала его «белой тюрьмой», – одна из моих охранниц передала мне бумажный пакет с косметикой. Подводка, тушь, блеск для губ и румяна. «Я слышала, ты сегодня увидишься с своим парнем, – сказала она, – только не рассказывай, кто тебе это дал». Она была смущена. Я удивилась, потому что до сегодняшнего дня она вела себя очень строго. Я даже дала ей прозвище – Ледышка. Я опешила и не знала, что сказать. А после, когда она ушла, расплакалась. Я где‑то прочла, что дети плачут из‑за человеческой жестокости, а взрослые – из‑за доброты. До этого момента я даже не понимала, насколько привыкла не ждать от людей ничего хорошего. А когда увидела Джейка, такого измотанного и одинокого, весь этот макияж показался пошлой дешевой девчачьей уловкой. (Да, девочка все еще живет где‑то глубоко под литрами выпитой крови и сожранных кишок моих жертв. Наверное, рано или поздно найдется что‑то, что убьет эту девочку, но сейчас я даже не представляю, что это может быть.) «Ты в порядке? Да. А с тобой все нормально? Да, нормально». Недели ожидания, а когда наступает главный момент, на ум приходят лишь самые глупые слова. Его близость жгла сердце, грудь, живот, я чувствовала, как волк заметался внутри, отчаянно пытаясь вырваться. Воспоминание о нашем убийстве в Калифорнии вспыхнуло так резко, как разливается вдруг по телу тепло от крепкого спиртного, от сердца к рукам и ногам, тайная эйфория в кончиках пальцев и зубах и мурашки по коже. Поулсом сказал: «Тише, ты поранишь себя». Он имел в виду наручники. Я даже не поняла, что все это время с силой сдавливала их.

Я бы хотела сейчас быть с тобой.

О боже, Лу, я…

Нам обещали тридцать секунд. Они пролетели как три. Пшик. Мгновение. Взгляд. Шутка над ценностью любви. Машина тронулась, и я выгнула шею как только могла, чтобы увидеть через заднее стекло, как Джейк в открытом окне становится все меньше и меньше. Отдаляется. И наконец исчезает. Я почувствовала то же, что и в первый день в школе – пустота в желудке и ком в горле, потому что мама видела, как я плачу, но все равно развернулась и пошла к машине, серебряному «Вольво», который я после этого ненавидела. Мы сталкиваемся с ужасным чувством потери еще в детстве. А потом всю жизнь пытаемся забыть его.

Джейк говорил, что перестал анализировать. А я, видимо, только начала. Писать все это нелегко. Я не вела дневник со времен университета. Тогда все девчонки вели дневники, километры девчачьей писанины с излишней драматичностью, словно колючая проволока. Я больше не стану его слушать. Этот козел воспользовался мной ПОСЛЕДНИЙ РАЗ!

Я думала, что из Карнарфона они повезут меня обратно в «белую тюрьму» (под словом «они» я имею в виду Поулсома и двух охранников – Мерритта и Дэйсона), где бы она ни находилась. Я знала, что она точно в Уэльсе, но это все. В географии Европы, как настоящая американка, я совсем не разбираюсь, так что названия мест, которые мы проезжали – Лландовери, Райядер, Долгелай – звучали, будто из Страны Чудес. С той самой секунды, когда меня поймали, я знала, что должна что‑то предпринять, но я ничего не могла, и это меня изводило. Я, конечно, не купилась на обещание, что меня отпустят, как только Джейк, если получится, убьет Грейнера, но у меня не было выбора, так что я делала вид, что верю. Когда нам с Джейком разрешали созваниваться, он без конца повторял: сиди тихо, я скоро вытащу тебя. В хорошие минуты эти слова были как талисман в кармане. В мрачные – некий голос (тети Сильвии, той сучки, которая любила разрушать детские мечты, словно кислотный дождь) издевался надо мной: «Он не придет, ты глупая маленькая девчонка, тебе конец». И теперь, после того как мы увиделись, наступила одна из самых плохих минут. Он выглядел таким уставшим. И эта неправильно застегнутая рубашка, царапины на лице…

Мы минут двадцать ехали по узкой петляющей дороге с густым лесом по сторонам, пока не встали в пробке, которая образовалась из‑за автокатастрофы. «Скорая помощь» грустно озаряла мигалкой деревья, двое медиков нагнулись над мотоциклистом в шлеме на земле, мотоцикл лежал на одном боку на обочине.

– Хм… – сказал Поулсом. Он сидел со мной и Дэйсоном на заднем сиденье. Мерритт был за рулем.

– Как не вовремя, – сказал Дэйсон.

– Разворачивайся, – сказал Поулсом, – сейчас же.

А дальше все произошло очень быстро. Я услышала звук пули, пробивающей лобовое стекло, и в ту же секунду голова Мерритта обмякла и прислонилась к подголовнику.

Потом я помню все как в очень насыщенном и быстром сне: Поулсом выдергивает пистолет из кобуры на плече, Дэйсон переползает через нас к противоположной дверце, чтобы удрать, и я пытаюсь – хотя и знаю, что это невозможно – высвободиться из наручников. Если бы кто‑нибудь мог это видеть, то сказал бы, что мы похожи на комическое трио. Дэйсон навалился на меня всем весом, одним ботинком оттолкнулся от моего бедра и уже вылез из машины, чтобы скрыться за деревьями.

Но у него не получилось. Выстрел свалил его в нескольких метрах от нас. Наступила полная тишина, и я почувствовала, как тело Поулсома обмякло в грустном смирении.

– Поулсом, вылезай медленно, – произнес мужской голос, – и руки держи так, чтобы мы их видели.

Я взглянула на тело Мерритта в кресле водителя. Врачи и мотоциклист теперь стояли у открытых дверей кареты «скорой помощи», вооруженные винтовками. Пошел дождь.

– Что ж, Талулла, – тихо сказал Поулсом, – кажется, меня не ждет ничего хорошего.

Он вышел из машины. Я сидела как вкопанная. Впрочем, у меня не было особого выбора: в своей камере в «белой тюрьме» я могла двигаться свободно, но для перевозки они надевали на меня оковы в стиле Гуантанамо: браслеты на запястья и лодыжки, соединенные железной палкой, в которых можно было делать только очень маленькие шаги. Браслеты на лодыжках также были соединены с основанием сиденья.

– Брось оружие, – приказал голос Поулсому, – ляг на землю лицом вниз. Живо.

Я видела, как Поулсом выполняет все, что ему говорил голос. Он занял нужную позицию, в поле зрения попал накачанный парень в черном кожаном костюме. Судя по одежде, охотник ВОКСа, с темными волосами, стриженными под ежика, и усталыми глазами. Он наклонился к Поулсому, надел на него наручники и помог встать на ноги.

– Мисс?

Я вздрогнула. Мотоциклист – уже без шлема, с молодым милым лицом, эспаньолкой и кольцом в носу – стоял у правой двери с кусачками в руках. Меня обдало свежим ветерком, и я поняла, как же пересохло в горле.

– Не волнуйтесь, я просто хочу освободить ваши ноги. Извините, – он нагнулся и без труда перекусил толстую цепь, связывавшую мои лодыжки с сиденьем. – Остальные пока придется оставить. Если хотите, я помогу вам выбраться. Вот так.

Несмотря на подскочивший от страха адреналин и мечущиеся в голове мысли (это Джейк подстроил? меня освободят?) было очень приятно оказаться в вертикальном положении после стольких часов в машине. Я подняла лицо к небу и почувствовали капли дождя. Свежий ночной воздух головокружительно пах лесом, мокрым асфальтом, порохом, бензином и вонью мотоциклетных покрышек. До трансформации оставалось меньше дня, и приступы голода накатывали волнами, сбивая с ног. Я покачнулась и чуть не упала в обморок. Над нами были облака, но луна за ними знала, что я тут. Я чувствовала ее присутствие кончиком языка, зубами, кистями рук, животом, вагиной. (Одним из самых адских испытаний в тюрьме было полное отсутствие секса. Мне приходилось дрочить под одеялом или в душе, пока меня снимали скрытые камеры, хотя Поулсом уверял, что их нет. Он сказал однажды: «Я понимаю, что со вступлением луны в фазу роста либидо будет причинять вам неудобства». На секунду мне в голову даже закралась кошмарная мысль, что он сейчас предложит в помощь одного из своих подчиненных, или вибратор, или, господи упаси, самого себя, но он продолжил: «Так что прошу вас, Талулла, поймите – видеонаблюдение не ведется дальше двери в вашу комнату. Я гарантирую, что это – лишь ваше личное пространство. У нас нет ни малейшего желания усугублять и без того неприятную для вас ситуацию». И это было еще одним адским испытанием тюрьмы: необходимость быть вежливой с Поулсомом. Дело в том, что я возненавидела его с первой встречи, и он знал это, но он также знал, что я не рискну высказать ему все начистоту. Я однажды читала интервью, в котором какая‑то актриса жаловалась, что Кристофер Уокен – или это был Джеймс Вудс – пах или даже на вкус был, как формалин. Я не верила этому, пока не узнала Поулсома с его рыбьими глазами и восковой кожей, которая явно слишком много времени проводит под искусственным освещением…)

Охотник сказал в наушник: «Так, у нас все в порядке. Выезжайте». Бронированный фургон выполз из замаскированного проема между деревьев и остановился у нашей машины. Пока врачи поднимали мотоцикл на колеса, нас с Поулсом проводили к задним дверям фургона, и мотоциклист открыл их. Внутри оказалась большая стальная клетка, прикрученная к полу. Вместо замка на ней была только таинственная пластинка будто из темного стекла в металлической оправе.

Охотник приложил к ней ладонь. Раздался писк и пшиканье, как от гидравлического устройства, и дверь клетки открылась.

– Полезай внутрь, – скомандовал мотоциклист. Поулсом неуклюже влез и сел на пол. Его наручники пристегнули к прутьям. Мотоциклист помог мне тоже залезть в клетку, приковал мои наручники к прутьям, а потом снял кандалы с лодыжек.

– Так будет удобнее, – сказал он, – иначе вас будет бросать по клетке, как кочан капусты.

Потом Охотник впрыгнул в клетку сам, подошел к Поулсому, вытащил пистолет из кобуры и приставил дуло к его голове.

– Звони, – скомандовал он.

– Что?

– Звони им. Скажи, что вы наткнулись на пробку и объезжаете ее. Что ты еще позвонишь и доложишь о ситуации позже, но Эллис уже может ехать. Все.

– Они сразу поймут…

– Ни хрена они не поймут, если ты не произнесешь кодовые слова на случай тревоги, которые, как ты понимаешь, мне известны. Понятно?

Пауза.

– Я не стану просить дважды.

Поулсом достал мобильник.

– Я наберу номер, – сказал мотоциклист.

Для человека, у которого к голове приставлен пистолет, Поулсом вел себя очень убедительно. Смесь напряжения, усталости и раздражения отражалось на его лице; он говорил как ужасающе утомленный диктатор, которому приходится терпеть сильную неудачу и общую некомпетентность всего мира.

– Отлично, – сказал Охотник, убирая телефон в карман. Потом он кивнул мотоциклисту, даже не взглянув в мою сторону. От него исходило осязаемое презрение. Не лично ко мне, а к женщинам вообще. У меня перед глазами появилась картина, как он душит молоденькую девушку и одновременно трахает ее в зад. Его лицо подтверждало мою догадку и говорило, что это далеко не все. Я такие вещи чую за версту. Он понял, что я поняла, и от этого появилось ощущение жуткой клаустрофобии. Именно в этот момент я снова начала бояться изнасилования. Потому что это было как раз то, о чем он думал. Его могли остановить только физические преграды, не мораль. Но страх как раз относится к физическим преградам. Ведь он знал, кто я. И я надеялась, что это не даст ему приблизиться. По телу прокатилась новая волна голода. У меня горели щеки. Он отвернулся и выпрыгнул из фургона.

Мотоциклист достал из кармана маленький шприц.

– Сейчас будет немного бо‑бо, док, – сказал он. Лицо Поулсома дрогнуло, и на нем отобразились страх и отвращение. Мотоциклист подошел к нему. – Не волнуйтесь. Это всего лишь успокоительное. Сидите спокойно.

– Что бы там ни было… – начал Поулсом, но мотоциклист тут же ухватил его и всадил шприц в лопатку. Мое лицо, плечи и подмышки обдало жаром.

– Тсс. Расслабьтесь. Вот и все.

– Куда вы нас везете? – спросила я.

– Не могу сказать, мисс. Извините. Но вообще‑то недалеко. Не беспокойтесь, – он заметил, как я взволнованно покосилась на шприц, – вам я ничего колоть не буду.

Он подмигнул и ушел к остальным. Поулсом лежал с закрытыми глазами.

– Пора в путь, джентльмены, – сказал Охотник. Я услышала, как захлопываются двери легковой машины, и карета «скорой помощи» трогается с места. Вся операция по нашему перехвату заняла две‑три минуты.

Фургон слегка качнулся – видимо, наш водитель вышел, и секунду спустя к Охотнику подошел человек лет сорока в форме «Секьюрисор».

– Я подумал, вам стоит сообщить, сэр, – произнес он. – Похоже, в паре километров от нас хвост. Но точно не уверен. Может, это просто паранойя.

– Какая машина?

– «Лэнд Ровер». Белый. А255ДПР. Одинокий мужчина за рулем. Скорее всего, ничего особенного.

– Все потому, что он белый, – сказал мотоциклист, – белый всегда бросается в глаза. Эффект Моби Дика. Какой идиот станет вести слежку на белой машине?

– Мир полон идиотов, – сказал Охотник. – Я все же сообщу боссу на всякий случай. А теперь едем.

Мне показалось, мы ехали минут пятнадцать‑двадцать. В фургоне было только маленькое тусклое окошко в задней дверце. Меня укачало, так что теперь внутренности страдали от голода и тошноты одновременно. Когда мы остановились, я была готова блевать (впрочем, это вряд ли бы случилось, ведь я не ела целую неделю). Охотник снова открыл клетку, приложив к ней ладонь. Парень в форме «Секьюрисор» залез в нее, отвязал меня от прутьев и надел мне на лодыжки колодки. Мотоциклист тоже вылез из машины. Поулсом все еще был в отключке, и его оставили в фургоне.

В темноте ничего толком не было видно. Мы стояли у маленького каменного фермерского дома, в котором не горело ни огонька. Все вокруг казалось пустынным. Было ощущение, словно вокруг лишь пустые поля и остатки старинных стен. Не слышно было ни коров, ни овец, ничего.

– Веди ее внутрь, – сказал Охотник, не глядя на меня.

Дом был в форме буквы Г, с низким потолком, пропахший сыростью, обставлен мебелью 30‑х годов из лавки старьевщика. Темный массивный книжный шкаф без книг. Зеленый старый диван, на который совсем не хотелось присесть. Кресло, из которого, как эктоплазма, лез наполнитель. Ковер с выцветшим рисунком. Плотно задернутые занавески.

Они разожгли в камине огонь. Голени болели. Волк вызывал в кончиках пальцев рук и ног тупую боль, будто от электричества, когда пытаешься перелезть через забор для скота под напряжением.

– Видимо, бесполезно спрашивать, что происходит? – спросила я у мотоциклиста, когда Охотник вышел.

– Боюсь, что так, мисс, – ответил он, оголяя в улыбке белоснежные зубы и глядя приветливыми зелеными глазами. Волосы у него были двух тонов, как у серферов – совсем светлые и темного медового оттенка.

– И как долго вы меня тут продержите – тоже не скажете?

– Я бы и рад сказать, правда. Постарайтесь не волноваться об этом. – Он сдирал целлофан с пачки «Мальборо». Поулсом запретил давать мне сигареты или спиртное, но ведь не он был тут главный…

– Может, тогда хоть дадите закурить?

Он дал мне сигарету и протянул зажигалку.

– Спасибо, – сказал я, – а теперь мое единственное желание – бутылка «Джека Дэниэлса», может, вы могли бы съездить в ма…

– Картер, – позвал Охотник. Мотоциклист обернулся. – Стой на улице. Через час проверь Поулсома. Если будет дергаться, когда проснется, вколи еще.

Когда мотоциклист – то есть Картер – вышел, Охотник подсел ко мне на диван. Я с мучительно кольнувшим сердцем вспомнила, как дрочила в клетке в фургоне. Было, правда, темно, но там наверняка стояли инфракрасные камеры. Я почувствовала сильнейшее отвращение. Он положил руку в карман и достал оттуда моток скотча.

– Ты можешь пообещать, что будешь вести себя тихо – то есть молчать – или я заклею тебе этим рот. Как хочешь. Но второго шанса я тебе не дам.

Он был так близко, что я опять почувствовала, о чем он думает. Он был в выигрышном положении, у него была власть надо мной. Но что‑то его сдерживало. Что бы ему ни хотелось со мной сделать, он все‑таки пока не притрагивался ко мне. И я отчетливо уловила резкий запах того, что ему мешало, – страха. Он явно был сбит с толку тем, что его может пугать женщина. Это не входило в его планы. Но он не мог выбросить из головы факт, что перед ним не женщина, а монстр.

– Я буду молчать, – сказала я, глядя на пламя в камине.

Эта ночь была очень тяжелой. Они выставили караул: двое парней на улице и один внутри.

Как я и предполагала, заснуть мне не удалось, я мучилась от предполнолунной лихорадки и раздирающего внутренности голода. В тюрьме Поулсом «прописал» мне препараты, расслабляющие мускулы, которые я принимала с буйным негодованием. Сейчас я с радостью выпила бы целую горсть и еще поблагодарила. Я лежала на диване, свернувшись калачиком под одеялом, и тряслась от холода, хотя прямо передо мной в камине горело бревно. Когда переставала бить дрожь, меня бросало в жар. Джейк говорил, что у него сильнее всего ломит плечи и запястья, а у меня невыносимо зудит позвоночник, от макушки до копчика. Когда у меня начинался бред, я видела огромного желтозубого волка из книжки «Красная Шапочка», которая была у меня в детстве; он приближался ко мне, одетый в странный фиолетовый пиджак, появлялся из стены, плясал в пламени очага или по ковру, подходил, обнимал меня и пытался в меня залезть.

Мотоциклист без конца подливал мне черный кофе, и я пила его, потому что это было лучше, чем ничего. Одежда обжигала кожу. На кухне стояли часы с маятником, который мерно двигался туда‑сюда: тук… тук… тук. Этот тихий звук сводил с ума. Иногда я видела Джейка. Иногда он и был тем волком, а иногда волк говорил его голосом. Мы совсем скоро увидимся. Я весь день чувствовала, что ты где‑то рядом. Я тоже. Иногда он был самим собой и сидел, невидимый для всех остальных, на диване, источник неодиночества – как источник тепла или света. Иногда мне казалось, что он кладет свою теплую руку мне на талию. Будто сознание у меня находилось там, а не в голове. Или, во всяком случае, та часть моего сознания, которая больше всего на свете боялась вернуться назад, к одиночеству.

Периодически в дом приводили Поулсома, чтобы он мог сходить в туалет. Ему давали попить и снова уводили в клетку. Наверное, ему было очень холодно там.

На рассвете пришли Охотник и парень в форме «Секьюрисор», они выглядели невыспавшимися. Мотоциклист с неизменной улыбкой приготовил завтрак из того, что было в холодильнике, – яичница, бекон, хлеб, сыр и рыбьи консервы. Запах жареной еды вызвал у меня тошноту. Я сидела в ванной с маленьким переносным вентилятором и банкой нашатыря у носа. Окон тут не было, так что нечего было и думать о том, чтобы выбраться. К тому же они так и не сняли с меня гуантанамские кандалы.

Мои стражники были явно рады, что ночь прошла без приключений. Охотник открыл занавески в гостиной. За окном стояло хмурое утро: низкие серые облака и тусклые, кое‑где проглядывающие лучи солнца. Мои вчерашние догадки о местности были верны: вокруг не было ни души, вдалеке маячили каменные стены. К востоку простирались поля, которые у самого горизонта сменялись грядой холмов. На западе метров через триста поля окаймлял густой лес.

Я думала, что с наступлением утра что‑то изменится, но кроме того, что теперь все были в хорошем настроении, словно пережили самое суровое испытание в жизни, все осталось по‑прежнему. Я видела из окна, как Охотник стоит в полусотне метров от домика и говорит по мобильному. Парень в форме «Секьюрисор» собирал остатки завтрака, чтобы отнести Поулсому в фургон.

В четыре часа мы с мотоциклистом выкурили две его последние сигареты. Я уже начинала предполагать самое невероятное – что они просто‑напросто не знали, что через два с небольшим часа я превращусь в монстра. В таком случае все, что мне нужно было сделать, – попроситься в туалет как можно ближе к Превращению, перевоплотиться и убить их. Интересно, справлюсь ли я с этим. Ведь Охотник наверняка вооружен серебряными пулями. Или нет? А может, они все?..

– Окей, – сказал Охотник после очередного разговора по мобильному. – Пора. Проводите ее в фургон. Нет, секунду!

Он подошел ко мне и снова вынул скотч.

Наверное, они опять вкололи Поулсому ту дрянь, потому что, когда я заняла свое место в клетке, он был в отключке. То, что мне заклеили рот скотчем, сводило с ума. Лишенная возможности говорить, с кандалами на руках и ногах, привязанными одновременно к прутьям, я чувствовала себя погребенной заживо.

Мы ехали недолго, но это было мучительно. Удобнее всего было бы стоять, но наручники были прикреплены к клетке на уровне пупка. Из‑за тряски и внезапных поворотов меня дергало. Поулсома кидало по всей клетке, словно кочан капусты, как выразился вчера мотоциклист. Наверняка у него будет куча синяков, когда проснется. Если он вообще проснется.

Минут за пять до остановки дорога стала хуже. По моим ощущениям, раньше мы ехали по какой‑то проселочной дороге, а теперь свернули на грязную кривую колею с выбоинами. Удержаться на ногах стало невозможно. Поулсому было лучше – он все равно ничего не чувствовал.

Мы остановились. Сделали разворот в три приема. Снова остановились. Двери фургона открылись. Охотник стоял, уперев руки в бедра, и смотрел на меня. Сквозь прутья клетки я видела, что мы на грязной дороге шириной чуть больше пешеходной тропинки, которая метров пятнадцать извивалась среди деревьев, а потом сворачивала вправо. Неподалеку шумела река. На ее противоположном берегу виднелась узкая полоска песка, потом ровная лужайка с парой кустиков и снова деревья. Мотоциклиста и «Секьюрисора» не было.

– Проголодалась? – спросил Охотник.

Я не смотрела на него и старалась сконцентрироваться на дыхании через нос. В воздухе пахло сыростью. Облака рассеялись, показались первые звезды. Ноздри были горячими. До восхода луны оставалось меньше двух часов. Я почувствовала первый намек на то, что зверь вот‑вот высвободится, меня обуяло порочное удовольствие от предчувствия огромной силы, которая заполнит все тело от ступней ног к щиколоткам, голеням, бедрам, локтям, плечам. Если я доживу до этого момента.

– Эй, – сказал Охотник, – у тебя сегодня просто обед на колесах. Разве не удобно?

Конечно, он имел в виду Поулсома. «Поулсом сказал, что они уже все продумали, – объяснила я Джейку, когда мы обсуждали полнолуние, Превращение и жажду еды, – что бы это ни значило». Что бы ни готовил Поулсом, то, что происходило сейчас, явно не входило в его планы. Резкий приступ клаустрофобии заставил меня предпринять еще одну бесплодную попытку освободиться. Я, еле сдерживаясь, сжала зубы, скотч на губах еще сохранял тепло и вес его ладони.

Я посмотрела прямо ему глаза. Очень медленно показала средний палец. Он тихо рассмеялся и захлопнул дверь фургона.

Поулсом пришел в сознание. Его била дрожь, на лбу выступили капли пота. Насколько я могла понять по его виду (в фургон попадал лишь вечерний свет через тусклое маленькое окошко), прошлая ночь и этот день дались ему нелегко. Он что‑то бормотал, но из‑за скотча на губах ничего было не разобрать. Потом он взглянул на часы.