Глава 41. В особняке цвета лососины никого нет, и он с разочарованием понимает, что планы, очевидно, снова потерпели крах

В особняке цвета лососины никого нет, и он с разочарованием понимает, что планы, очевидно, снова потерпели крах. В противном случае он наверняка обнаружил бы признаки недавней суеты вроде желтой оградительной ленты или услышал что-то в новостях. Он проезжает мимо дома, где живет Большая Рыба, смотрит на почтовый ящик – тот выглядит так же, как всегда. Маленький металлический флажок опущен. И никаких признаков того, что в доме кто-то есть.

Поуг объезжает квартал, возвращается к автостраде и, все еще думая о флажке на почтовом ящике, решает рискнуть и посмотреть еще раз. Флажок определенно был поднят, когда он закладывал в ящик сюрприз для Большой Рыбы. А если химическая бомба еще там? Если она все еще лежит в ящике, раздувшаяся от газов, готовая вот-вот взорваться? Что тогда? Нужно узнать. Нужно проверить. Если не узнать, если не проверить, тогда он будет думать об этом всю ночь. Не сможет ни есть, ни спать. Угольки злости разгораются, что-то тяжелое шевелится в нем, и он дышит прерывисто и часто. Чуть в стороне от шоссе А1А, вдоль Бей-драйв, протянулись аккуратные одноэтажные домики, все как один выкрашенные белой краской. Поуг сворачивает на стоянку, выходит из машины и идет по улице. Солнце повисло над горизонтом; длинные черные пряди падают на глаза, и он убирает их привычным жестом.

Иногда Поуг чувствует его запах. Обычно это случается, когда он занят чем-то или думает о чем-то – вот тогда запах проникает в нос. Описать его трудно. Легче всего сказать, что парик отдает каким-то пластиком, что довольно странно, потому что волосы на нем человеческие, а не синтетические и, следовательно, он не может пахнуть пластиком, если только при изготовлении не использовали какое-нибудь химическое вещество. Пальмы колышутся на фоне темнеющего неба, тонкие ленты облаков вспыхивают бледно-оранжевым пламенем в лучах закатного солнца. Поуг идет по тротуару, подмечая трещинки в плитах и пробивающуюся через них траву. Он осторожен и не смотрит на дома, мимо которых проходит, потому что люди здесь пугливые и каждый чужак попадает на заметку.

Приближаясь к особняку цвета лососины, Поуг минует большой белый дом, четко проступающий на фоне сумерек, и думает о живущей в нем леди. Поуг видел ее трижды и пришел к выводу, что она заслуживает наказания. Однажды поздно ночью он увидел ее с дамбы в окне третьего этажа. Жалюзи были подняты, и он видел кровать, прочую мебель, огромный телевизор с плоским экраном и мелькающие на нем машины и лица людей. Дамочка стояла голая, прижавшись грудями к стеклу, а потом начала лизать стекло и бесстыдно извиваться. Это было отвратительно. Сначала он испугался, что она заметит его, но потом понял – вся эта сцена предназначена для тех, кто выходит ночью в море, и моряков береговой охраны. Интересно, как ее зовут?

Может быть, она не запирает заднюю дверь и отключает сигнализацию, когда выходит к бассейну? Может быть, забывает включить ее, когда возвращается в дом? Но скорее всего она вообще не выходит, потому что Поуг ни разу не видел ее ни во дворе, ни около катера. Да, если не выходит, тогда ничего не сделаешь. Поуг нащупывает платок в кармане, достает его, вытирает лицо и, оглянувшись, сворачивает на дорожку. Он идет неспешно, как будто к себе домой, как будто он здесь свой, но понимает, что длинные черные волосы, как у черного или пуэрториканца, тут, в квартале белых, неуместны и выдают его с головой.

Эдгар Аллан бывал на этой улице и раньше. И тогда на нем тоже был парик. Парик может привлечь внимание, но уж лучше быть в парике, чем без него. Он открывает почтовый ящик и, видя его пустым, не испытывает ни облегчения, ни разочарования. Нет ни запаха, ни повреждений, ни даже черной краски на внутренних стенках ящика, а это означает, что бомба не сработала. Остается лишь радоваться, что ее все же нашли и, следовательно, она знает о ней, а это лучше, чем ничего.

Часы показывают шесть, и особняк голой леди сияет на фоне подкрадывающихся сумерек. Поуг бросает быстрый взгляд на дорожку из розового бетона, бегущую за массивные кованые ворота к стеклянным дверям. Он идет прогулочным шагом и представляет ее без одежды, извивающуюся в неприличных позах за толстым стеклом. Он ненавидит ее. За то, что она такая мерзкая и отвратительная, за ее выставленное напоказ мерзкое и отвратительное тело. Такие, как она, воображают, что правят миром, что оказывают услугу, когда предлагают кому-то свое тело. На самом деле она дешевка.

Вертихвостка, так называла мать подобных женщин. Она и сама была такой, и, может быть, поэтому его отец, выпив однажды лишнего, сунул голову в петлю в гараже. Поуг знает о таких все. Он знает, что если однажды в дверь к голой леди постучит мужчина в рабочем комбинезоне и черных ботинках и попросит прекратить, она завизжит от ужаса и вызовет полицию. Такие, как она, только этим и занимаются. И ничем больше.

Прошло уже много дней, а он все еще не закончил начатое. Слишком долго. До этого были недели, а еще раньше месяцы. А началось все с тех, кого Поуг вынес из подвалов анатомического отделения. Вынес в пыльных дырявых коробках из своего тайника. Вверх по ступенькам. По две-три коробки зараз. Было тяжело. Немели руки, легкие горели. Он поднимал их из подвала, переносил на стоянку и возвращался за другими. Потом складывал в большие мешки для мусора. А в сентябре вдруг узнал страшную возмутительную новость – старое здание собираются сносить.

Но выкопанные кости и пыльные ящики – это не то. Все эти люди уже умерли. Умерли сами или их убили другие, и это совсем не то, что убить самому. Только тогда, когда сделал это сам, Поуг понял, что такое сила и слава. Только тогда он почувствовал сладкий вкус мести.

Эдгар Аллан Поуг закрывает дверцу и стаскивает с головы пахнущий химией парик. Он выруливает со стоянки и снова кружит по темным вечерним улицам. А потом мысли направляют его в сторону бара «Другой путь».