Патрисия Корнуэлл 17 страница

– Знаешь, – говорит он, пристегиваясь, пока Люси быстро, но тщательно проводит предполетную проверку, проверяет предохранители, выключатели, дроссель. – Ты ужасно жадная, – говорит он. – Просто собственница какая‑то!

– Потому что это мой вертолет, умник, – она заводит мотор. – Двадцать шесть ампер. Полный бак горючего. Не забывай, у меня больше часов и, кстати, больше свидетельств.

– Молчи, – добродушно говорит Руди, он всегда в отличном настроении, когда они летят вместе. – Слева чисто.

– Справа чисто.

Только во время полета с Люси Руди может испытать настоящий экстаз, почувствовать себя с ней единым целым.

Люси никогда не заканчивает то, что иногда начинает. Руди мог бы чувствовать себя использованным после того, как они уехали из Щецина, если бы не понимал, что произошло на самом деле. Простая реакция, характерная для большинства людей, видевших смерть или побывавших в любой стрессовой ситуации. Они нуждаются в тепле человеческого тела, для них секс – доказательство, что они живы. Руди иногда спрашивает себя, не поэтому ли он постоянно думает о сексе.

Он не влюблен в Люси, никогда бы не позволил этому случиться. Впервые увидев ее давным‑давно, он и не собирался обращать на нее внимание. Она вылезала из огромного «Белл‑412» после обычного показательного полета, который проводили каждый раз, когда эксперты из ФБР или какая‑нибудь важная шишка посещала Академию. Руди полагал, что корректнее будет позволить молодой и привлекательной Люси, единственной женщине в Службе спасения, приветствовать какого‑то там министра.

Он наблюдал, как она выключила двигатель громадного двухмоторного чудовища и вылезла из вертолета. На ней была темно‑синяя форма и черные сапоги по щиколотку. Он удивился, увидев красивую девушку, которая уверенно и грациозно шагала к министру. Она выглядела очень женственно, и Руди начал сомневаться в правдивости слухов о ней. Ее тело притягивало взгляд, она двигалась, словно экзотическое животное, тигр, подумал Руди, наблюдая, как она подошла к министру юстиции и вежливо пожала ему руку.

Люси атлетического сложения, но при этом женственна, к ней очень приятно прикасаться. Руди научился не любить ее слишком сильно, он знает, когда остановиться.

Через минуту вертолет готов к взлету, электроника и наушники включены, шумно вращаются лопасти – самая чудесная музыка. Руди чувствует, как вместе с вертолетом поднимается настроение Люси.

– Мы взлетели, – говорит она в микрофон. – Вертолет четыре‑ноль‑семь Танго‑Лима, направляется на юг с тридцать четвертой.

Больше всего на свете Люси нравится летать. Она может ровно держать вертолет даже при сильном ветре. Развернув вертолет, она отжимает рычаг и направляется на юг.

Скарпетта вылетает в Хьюстон самым ранним рейсом, и, учитывая разницу во времени, приземляется в аэропорту Джорджа Буша в пятнадцать минут одиннадцатого утра.

Путь на север в Ливингстон занял еще час сорок. Она не стала брать напрокат машину и самостоятельно искать дорогу к Полунской тюрьме, а наняла шофера, как оказалось, это было мудрое решение. По пути Скарпетта насчитала столько поворотов, что наверняка заблудилась бы, поехав одна. Мысли беспорядочно бродят в голове, Скарпетта не в силах сейчас ни о чем думать.

Она совершенно бесстрастна, обычное состояние при даче показаний в суде, когда адвокаты защиты нападают, словно хищники, с нетерпением ожидая запаха крови. Но редко удается ее ранить и никогда – ранить смертельно. Где‑то в глубине, в спасительном убежище своего мозга, Скарпетта молчит всю дорогу. Она не разговаривает с водителем, сказав лишь, куда ехать. Водитель явно очень разговорчивая женщина, но Скарпетта сразу предупредила, что не хочет беседовать, ей нужно поработать.

– Хорошо, – ответила женщина, одетая в черную форму, кепку и галстук.

– Вы можете снять кепку, – сказала ей Скарпетта.

– Спасибо большое, – женщина с облегчением сняла кепку. – Не представляете, как я не люблю эту форму, но большинство пассажиров предпочитают, чтобы я выглядела, как подобает шоферу.

– Уж лучше не надо, – сказала Скарпетта.

Впереди появляется тюрьма, современная бетонная крепость, больше похожая на огромный плавучий корабль с рядом симметричных маленьких окошек. Двое рабочих на крыше что‑то оживленно обсуждают. Вокруг здания разбит большой газон, по периметру тюрьму окружают толстые кольца колючей проволоки, они сверкают на солнце, словно полированное серебро. Охранники на постах то и дело осматривают территорию в бинокль.

– Брр, – содрогается шофер. – От этого места мне не по себе.

– Все будет нормально, – уверяет ее Скарпетта. – Они покажут вам, где припарковать машину, и вы подождете меня там. Не советую тут прогуливаться.

– А если мне понадобится в туалет? – беспокойно спрашивает шофер, останавливаясь у поста.

Началось. Это, наверное, самая опасная миссия, которую когда‑либо брала на себя Скарпетта.

– Тогда, думаю, вам просто надо будет у кого‑нибудь спросить, – отстраненно произносит она, опускает окно и передает охраннику свои водительские права, значок, бумажник с удостоверением личности и документами медэксперта.

Оставив работу в Ричмонде, она чувствовала себя так же ужасно, как и Марино. Скарпетта так и не вернула свой значок, и никто не подумал попросить его. Или никто не осмелился. Может, она и правда больше не главная, но Люси права – никто не может лишить Скарпетту природного дара, умения делать работу, которую она все еще любит. Скарпетта знает, что она хороший эксперт, даже если никогда в этом не признается.

– К кому? – спрашивает охранник, протягивая ей права и документы.

– К Жан‑Батисту Шандонне, – отвечает Скарпетта, вздрогнув от звука его имени.

Кажется, будто охранник довольно небрежно относится к своим обязанностям, учитывая обстановку и ответственность, возложенную на него. Но его поведение и возраст говорят скорее о том, что он уже давно работает в тюремной системе и едва ли замечает атмосферу угрозы и опасности, неизбежно исходящую от мира, частью которого он становится каждый день, приходя на работу. Он заходит в будку и проверяет список.

– Мадам, – обращается он к шоферу, указывая на стеклянный фасад здания тюрьмы, – поезжайте вперед, вам скажут, где припарковать машину.

Развевающийся флаг Техаса словно провожает Скарпетту. Погода напоминает ей осень, небо кристально чистое, щебечут птицы. Природа живет своей жизнью, не зная зла.

Жизнь в тюрьме не меняется.

Приговоренные приходят и уходят, старые имена исчезают в безмолвии. Спустя несколько дней, а может, недель – Жан‑Батист часто теряет счет времени – имена бывших заключенных забываются, их заменяют новые, прибывшие для ожидания смерти. Камера 30 – Жан‑Батист. Камера 31 – справа от Жан‑Батиста – Мотылек. Этого маньяка‑некрофила так называют, потому что у него постоянно трясутся руки, словно он машет крыльями, и кожа у него серого цвета. Он любит спать на полу, просыпаясь, когда гасят свет, и его тюремная одежда всегда покрыта толстым слоем серой пыли, словно крылышки мотылька.

Жан‑Батист бреет руки, длинные завитки волос медленно падают в раковину.

– Так, Волосатик, – в окошке появляются чьи‑то глаза. – Твои пятнадцать минут почти истекли. Еще две минуты, и я забираю бритву.

– Certainment [27], – он намыливает другую руку дешевым мылом, осторожно выбривая пространство между пальцами.

Нелегко ему даются и пучки волос, торчащие из ушей, но кое‑как он справляется и с ними.

– Время вышло.

Жан‑Батист не спеша споласкивает бритву.

– Ты побрился, – Мотылек говорит так тихо, что другие редко его слышат.

– Oui, mon ami[28]. Я выгляжу прекрасно.

Из‑под двери выезжает ящик, и охранник отступает назад, подальше от бледных голых пальцев, возвращающих пластиковую бритву.

Мотылек сидит на полу и катает мяч так, чтобы тот ударился о стену и вернулся по той же траектории.

Он молчит, кажется таким слабым. Единственное удовольствие, которое он получал от убийств, это секс с мертвым телом. У мертвой плоти нет энергии, кровь теряет магнетические свойства. Жан‑Батист использовал очень эффективный метод, когда убивал – женщина с тяжелой травмой головы могла прожить довольно долго, достаточно долго, чтобы Жан‑Батист успел укусить и выпить ее жизнь, ее кровь, подпитывая свой магнетизм.

– Прекрасный денек, не так ли? – тихое замечание Мотылька осторожно проникает в камеру Жан‑Батиста. Он единственный может услышать этот голос. – Облаков нет, позже может появиться некоторая облачность, но после полудня она уйдет на юг.

У Мотылька есть радио, он как одержимый постоянно слушает прогноз погоды.

– Вижу, у мисс Джитльмэн новая машина, симпатичный маленький «БМВ‑роудстер», серебряного цвета.

В каждой камере есть маленькое отверстие с решеткой, оно выходит на улицу, и заключенные могут увидеть парковку перед главным входом в тюрьму. В одиночных камерах смотреть больше не на что, поэтому заключенные весь день таращатся в это окно. В каком‑то смысле, это их маленькая месть охранникам, ведь работники тюрьмы не любят, когда заключенные узнают какие‑то детали из их личной жизни. Теперь жертвой стала мисс Джитльмэн, молодая симпатичная сотрудница информационной службы – сообщение про ее новенький «БМВ» будет передаваться из уст в уста, пока не обойдет всю тюрьму.

Жан‑Батист, наверное, единственный, кто редко смотрит в эту щель, называемую окном. После того как он запомнил все машины, их цвета, модели, номера и, конечно, владельцев, Жан‑Батист считает бессмысленным подходить к окну. Единственное, что там меняется – цвет неба. Он слезает с унитаза, даже не натянув штаны, и выглядывает в окно. Слова Мотылька показались ему интересными. Заметив на стоянке «БМВ», Жан‑Батист задумчиво возвращается на унитаз.

Он думает о письме, которое послал прекрасной Скарпетте, представляет, как это письмо все изменило, и теперь она, наконец, должна подчиниться его воле.

Сегодня Зверю разрешат четыре часа общения со священником и семьей. Потом его отвезут в Хантсвиль, и в шесть часов он умрет.

Это тоже все меняет.

В правом углу двери появляется сложенный листок бумаги. Жан‑Батист слезает с унитаза, снова не надев штаны, поднимает записку и возвращается на место.

Камера Зверя находится через пять камер слева от Жан‑Батиста, поэтому он всегда может сказать, когда записка приходит от Зверя. Сложенный листок бумаги становится почти серым внутри и снаружи оттого, что каждый заключенный, к кому попадает записка, разворачивает и читает ее, некоторые даже добавляют свои комментарии.

Жан‑Батист согнувшись сидит на унитазе, длинные спутанные волосы на его спине хорошо видны сквозь белую, мокрую от пота рубашку. Каждый раз, когда он чувствует магнетизм, ему становится жарко, а здесь, в тюрьме, он постоянно окружен магнетизмом. Его энергия проходит по металлическим решеткам камеры, возвращается в кровь и снова продолжает этот бесконечный круг.

"Сегодня, – пишет Зверь карандашом, – ты, наверное, обрадуешься, когда меня увезут. Ты будешь по мне скучать? Может, и нет".

Впервые Зверь не прибавил никаких оскорблений, хотя Жан‑Батист уверен, что остальные заключенные все равно восприняли эту записку как насмешку.

«Тебе не придется скучать по мне, топ ami», – пишет в ответ Жан‑Батист.

Зверь поймет, что он имеет в виду, но ничего не будет знать о том, каким образом Жан‑Батист избавит его от свидания со смертью. За дверью раздаются громкие шаги охранников. Жан‑Батист рвет записку Зверя на куски и запихивает их в рот.

Должно быть, убийца подошел сразу после того, как она припарковала машину. Кэтрин даже не успела вытащить ключи из зажигания.

Ник полагает, что кошелек и бумажник выбросили на стоянке, а за два дня их наверняка кто‑нибудь подобрал. К сожалению, пока никто не сознался. Дело Кэтрин Брусс очень широко освещается на телевидении, поэтому тот, кто подобрал кошелек или бумажник, точно знает, что располагает уликой. Какой‑нибудь слюнтяй, время от времени действующий из моральных соображений. Теперь он вряд ли позвонит в полицию и признается, что держал кошелек у себя, не предполагая, что он может принадлежать убитой женщине, если Кэтрин действительно убили.

Даже если она ее еще жива, то это ненадолго.

Неожиданно Ник приходит мысль, что этот человек мог позвонить рабочей группе Батон‑Руж, а у тех, вне всякого сомнения, нашелся бы повод не разглашать информацию о находке. Ник постоянно думает об «Уол‑Марте», о том, что сама находилась там примерно в то же время, когда похитили Кэтрин Брусс.

Убийца наверняка сразу увез женщину в тайное место, куда отвозил и предыдущих жертв.

Ник допускает вероятность, хоть и очень слабую, что Кэтрин могла зайти в «Уол‑Март», пока она бродила там, как делала каждый день после возвращения из Ноксвиля.

Фотографии привлекательной блондинки часто мелькают на экране телевизора, появляются в ежедневных выпусках газет. Но Ник не видела ни одной женщины, даже отдаленно напоминающей блондинку, пока бродила по «Уол‑Марту» в тот день, разглядывала вышивание, которым никогда не занималась, и перебирала безвкусное яркое белье, которое никогда бы не надела.

Почему‑то в памяти Ник постоянно всплывает образ той странной женщины с больным коленом. Что‑то в этой женщине тревожит ее.

Во время приливов маленькие лодки могут заплывать в заводи, куда почти невозможно добраться при отливе и куда нормальные люди не поплывут даже в благоприятную погоду.

Даррен Ситрон обычно на полной скорости врывается в такие заводи на своей старой лодке, скользит по мелководью пока наконец нос лодки не уткнется в грязь. Сегодня прилив ниже, чем хотелось бы, но он все равно давит на газ, устремляясь вверх по Блайнд‑ривер. Его лодка врезается в ил, который здесь может достигать полутора метров в глубину. Там запросто можно оставить свои ботинки, и хотя Даррену обычно удается вытащить лодку, он не любит бродить в воде, кишащей змеями.

Загорелый восемнадцатилетний парень, он занимается тем, что ищет новые места охоты на аллигаторов. Из‑за этого занятия его не очень‑то жалуют. Чтобы поймать больших аллигаторов, чью шкуру, мясо и голову можно выгодно продать, Даррену нужна крепкая веревка, большой стальной крючок и, конечно, наживка. Чем выше наживка висит над водой, тем длиннее должен быть аллигатор, чтобы достать ее. Самая лучшая наживка – собаки. Даррен добывает их в приютах, обманывая всех своим невинным видом. Он делает то, что должен, и убеждает себя в том, что собак все равно усыпят. Когда Даррен охотится, он думает только об аллигаторе, а не о наживке и о том, как добыл ее. Обычно они появляются ночью, особенно если Даррен сидит тихо в лодке, включив кассету с записью собачьего воя. Он научился не обращать внимания на наживку, а думать только об огромном аллигаторе, который появится из воды, сомкнет свои челюсти и попадется на крючок. Затем Даррен застрелит хищника в голову из ружья.

Он скользит в лодке по мутной воде, заросшей кувшинками, болотной травой и словно разлинованной тенями от кипарисов, одетых в испанский мох, которые выставляют из воды спутанные корни. Глаза аллигаторов то появляются, то исчезают, особенно если где‑то поблизости самка отложила яйца. Длинные хвосты оставляют на земле заметные следы, и как только Даррен видит множество следов, он запоминает это место и возвращается ночью, если позволяет погода и прилив.

В воздух поднимается голубая цапля, недовольная вторжением человека. Даррен ищет на берегу следы, а за ним по пятам, переливаясь на солнце, следуют стрекозы. Глаза аллигаторов напоминают ему крошечные туннели, исчезающие под водой, как только он посмотрит на них. За поворотом он замечает огромное количество следов и желтую веревку на дереве. На огромном стальном крюке висит остаток приманки – человеческая рука.

Сегодня, впервые более чем за пять лет, Бентон разговаривает с сенатором Фрэнком Лордом из телефонной будки.

Ситуация представляется Бентону почти комичной – серьезный, безукоризненно одетый сенатор Лорд по пути в Конгресс останавливается на заправке, чтобы позвонить из телефона‑автомата. Бентон устроил этот разговор после того, как вчера ночью получил от сенатора неожиданное электронное письмо.

"Проблемы, – говорилось в письме. – Завтра в 7:15. Скажи номер".

Бентон узнал номер автомата, по которому сейчас говорил, и немедленно отослал его сенатору. Если возможно, всегда выбирай простой, самый очевидный план. Слишком сложные и тщательно продуманные планы имеют обыкновение расстраиваться, теперь Бентон знает точно.

Он прислоняется к стене и следит, как бы кто не заинтересовался его побитым «кадиллаком». Бентон отмечает про себя каждую подозрительную деталь на улице, пока сенатор Лорд рассказывает ему о письме, которое Шандонне написал Скарпетте. О письме с каллиграфическим почерком.

– Как ты об этом узнал? – спрашивает его Бентон.

– Вчера вечером мне домой позвонила Хайме Берген. Она обеспокоена этим письмом, считает, что Шандонне устроил ловушку, а Скарпетта идет прямиком в нее. Она хочет, чтобы я вмешался и помог. Люди забывают, что и у меня есть некоторые ограничения. Зато мои враги всегда об этом помнят.

Сенатор с удовольствием послал бы в Батон‑Руж федеральных агентов, но даже он не может нарушать закон. Рабочая группа Батон‑Ружа должна сама попросить ФБР участвовать в расследовании, но только под контролем рабочей группы. В деле с этими похищениями, вернее, убийствами, есть непреодолимая проблема разграничения полномочий, но пока никакие законы не нарушены, хотя федералы и пытаются вмешаться.

– Черт бы побрал их невежественность, – говорит сенатор Лорд. – Черт бы побрал этих глупцов.

– Уже близко, – произносит Бентон. – Письмо означает, что развязка близится. Все идет не так, как я хотел. Это плохо, очень плохо. И я волнуюсь вовсе не за себя.

– Можно как‑нибудь это уладить?

– Только я знаю, как. Но это потребует разоблачения.

– Думаю, что здесь ты прав, – говорит сенатор Лорд после долгой паузы. – Но назад дороги нет, мы не можем снова пройти через это. Ты правда?..

– Мне придется. Письмо значительно меняет дело, а ты ее знаешь. Он заманивает ее туда.

– Она сейчас там.

– В Батон‑Руж? – у Бентона внутри все опускается.

– В Техасе. Я хотел сказать, она сейчас в Техасе.

– Черт. Это тоже не очень хорошо. Это письмо... на сей раз оно настоящее. В Техасе для нее небезопасно.

На мгновение он представляет себе, как Скарпетта разговаривает с Шандонне. Вначале у него были свои причины желать этой встречи, но, если честно, он никогда не думал, что она пойдет на это, никогда, несмотря на все усилия с его стороны. Сейчас она не должна быть там. Проклятье.

– Мы можем сколько угодно сокрушаться, но факт остается фактом, Бентон, она там.

– Фрэнк, он обязательно воспользуется этим.

– Сомневаюсь, что ему удастся. Только не оттуда. Даже если он очень умен. Я предупрежу их немедленно.

– Он более чем умен. Суть в том, что если Шандонне заманивает ее в Батон‑Руж, он собирается быть там. Я его знаю. Я знаю ее. Она поедет туда, как только покинет Техас, если только он не перехватит ее где‑нибудь в Техасе. Надеюсь, все произойдет не так быстро. Но в любом случае, она подвергается серьезной опасности. И это не только из‑за него, но и из‑за его сообщников. Наверное, они уже в Батон‑Руж. Его брат должен быть там. Теперь эти убийства легко объяснить: это он, а его подружка помогает. Ее еще не поймали, поэтому у меня есть основания полагать, что они с Бев Киффин прячутся вместе.

– Похищать женщин – огромный риск для таких известных преступников, как они.

– Ему скучно, – замечает Бентон.

Сотрудники Полунской тюрьмы носят серую форму и черные бейсболки.

Двое охранников ведут Жан‑Батиста через ряд железных дверей, которые оглушительно захлопываются за его спиной, напоминая ему звук выстрела. На поясах охранников тихонько бряцают наручники. Каждый звук отзывается в крови Жан‑Батиста, тонны стали вокруг превращают его магнетизм в огромную энергию, которая с каждым шагом вспыхивает с новой силой. Он чувствует себя свободным, шагая в наручниках.

– Понять не могу, кого угораздило тебя навестить, – говорит ему один из охранников. – По‑моему, первый твой посетитель, да?

Его зовут Филипп Уилсон. У него красный «мустанг» с буквами ХЗН на номерном знаке.

Хозяин, – решил про себя Жан‑Батист в первый же день, как попал сюда.

Он молча проходит в очередную дверь, задыхаясь от жары.

– Ни одного посетителя? – вторит ему другой охранник, Рон Абрамс, высокий, с редеющими светлыми волосами. – Печально, не так ли, месье Шандонне? – с издевкой произносит он.

Здесь охранники меняются часто, Абрамс – новенький, Жан‑Батист чувствует, как он радуется возможности отвести знаменитого монстра на встречу с загадочным посетителем. Новым охранникам всегда любопытен Жан‑Батист, это потом, привыкнув, они начинают испытывать к нему отвращение. По словам Мотылька, Адаме ездит на черной спортивной «тойоте», а уж он‑то знает каждую машину на стоянке, так же, как всегда знает самый последний прогноз погоды.

У крошечной камеры в зале для свиданий сзади крепкая сетчатая дверь из металлической проволоки, выкрашенной в белый цвет. Уилсон отпирает ее и, сняв с Жан‑Батиста наручники, снова запирает. Внутри стоит стул, на маленькой полке – черный телефон с металлическим кабелем.

– Я бы хотел «пепси» и шоколадные пирожные, пожалуйста, – говорит сквозь стекло Жан‑Батист.

– У тебя есть деньги?

– У меня нет денег, – тихо отвечает он.

– Ладно. На этот раз сделаю тебе одолжение, если уж тебя еще ни разу не навещали. Было бы глупо со стороны леди покупать что‑нибудь такому засранцу, как ты, – бесцеремонно произносит Абрамс.

Через стекло Жан‑Батист оглядывает просторную чистую комнату, видит торговые автоматы и все их содержимое. Трое других заключенных разговаривают по телефону с посетителями.

Ее здесь нет.

Энергия вокруг Жан‑Батиста начинает потрескивать от гнева.

Как всегда бывает когда дело срочное, все усилия разбиваются вдребезги о мерное течение повседневной жизни.

Сенатор Лорд не страдал чрезмерным самомнением и вполне мог сам сделать звонок. Он считал, что намного удобнее уладить дело лично, чем объяснять кому‑то, как это сделать. Повесив трубку в телефонной будке, сенатор садится обратно в машину и едет на север, набирает номер помощника.

– Джеф, мне нужен телефон коменданта Полунской тюрьмы, срочно.

Записывать информацию и одновременно вести машину по трассе в час пик – особое искусство, которому Фрэнку пришлось научиться много лет назад.

Но тут сигнал пропадает, связь обрывается.

Теперь сенатор либо вообще не может дозвониться, либо попадает на голосовую почту. Видимо, Джеф тоже ему перезванивает.

– Повесь трубку! – восклицает сенатор.

Через двадцать минут секретарша в Полунской тюрьме все еще ищет коменданта. Наверное, ей не верится, что человек на другом конце провода – действительно сенатор Фрэнк Лорд, один из самых влиятельных и заметных политиков страны. Обычно, такие люди, как он, договариваются о встречах и делают звонки через помощников.

Сенатор Лорд пытается сосредоточиться на еле ползущем транспорте и сердитых водителях. Он уже несколько минут ждет ответа. Ни один разумный человек, вернее, ни один человек, знающий, что разговаривает с сенатором Лордом, не осмелился бы заставить его ждать. Вот тебе и награда за скромность, за то, что иногда хочешь что‑то сделать сам. Например, забрать вещи из химчистки, сходить за покупками или заказать столик в ресторане, несмотря на подозрительность метрдотелей, которые решают, что это какой‑то розыгрыш или что звонивший просто пытается выбить лучший столик.

– Извините, – наконец произносит секретарша. – Я не могу найти коменданта. Сегодня он очень занят, вечером у нас казнь. Что‑нибудь передать?

– Как ваше имя?

– Джоди.

– Нет, Джоди, вы не можете ничего ему передать. Дело срочное.

– Ну, – она колеблется. – Судя по номеру, вы звоните не из Вашингтона. Не могу же я вытащить коменданта с важного собрания, а потом окажется, что вы – не сенатор.

– У меня нет времени. Найдите его. Господи! А заместитель у него есть?

Связь обрывается, проходит пятнадцать минут, прежде чем он снова дозванивается до секретарши. Та девушка уже ушла, звонок принимает другая, но сигнал снова пропадает.

– Как мне это надоело, – говорит Ник отцу.

Она ездила в полицейское управление Батон‑Руж, но смогла добраться лишь до фойе первого этажа. Наконец, когда она сказала, что, возможно, у нее есть улика по делу, появился детектив и тупо уставился на монетки в конверте. Посмотрел снимки, которые она сделала на стоянке «Уол‑Марта», и равнодушно выслушал теорию Ник, все время поглядывая на часы. Она отдала ему монеты с твердой уверенностью, что стала посмешищем.

– Мы работаем над одним и тем же, а эти засранцы и говорить со мной не хотят. Извини, – Ник иногда забывает, что ее отец не выносит бранные слова. – Может быть, они знают что‑то, что может помочь нам в Закари. Но нет, они рады выслушать меня, но на их помощь рассчитывать не приходится.

– Ты выглядишь усталой, Ник, – замечает отец, доедая омлет с сыром и кусочками колбасы.

Бадди увлеченно играет напротив телевизора, не замечая ничего вокруг.

– Хочешь еще овсяных хлопьев?

– Больше не могу, хотя, у тебя лучше всех получается заливать их молоком.

– Ты всегда это говоришь.

– Потому что это правда.

– Будь осторожна, эти люди в Батон‑Руж не любят таких как ты, особенно женщин.

– Они меня даже не знают.

– Им не обязательно тебя знать, чтобы ненавидеть. Они хотят сохранить репутацию. В мое время хорошая репутация значила, что я могу прийти в магазин, взять что‑нибудь и заплатить позже, когда будут деньги. Было доверие. А теперь один эгоизм. Эти ребята из Батон‑Руж не хотят пачкаться.

– А об этом поподробнее. – Ник намазывает маслом еще одно печенье. – Когда ты готовишь, я слишком много ем.

– Они готовы на все, будут лгать, увиливать, красть, – говорит отец.

– А женщины продолжают умирать, – у Ник пропадает аппетит и она кладет печенье обратно на тарелку. – И кто хуже? Человек, который их убивает, или люди, которым нет дела ни до преступлений, ни до жертв?

– Два минуса никогда не дают плюс, Ник, – кивает он. – Я рад, что ты не работаешь там, иначе я бы волновался за тебя еще больше. И вовсе не из‑за маньяка, разгуливающего на свободе, а из‑за твоих коллег.

Ник обводит взглядом кухню, которую помнит с детства. С тех пор как умерла ее мать, здесь ничего не изменилось. Электрическая плита с четырьмя конфорками, белый холодильник, белые шкафчики. Ее мать хотела сделать кухню во французском стиле, поставить старинную мебель, купить бело‑голубые занавески, может быть, какую‑нибудь оригинальную настенную плитку. Но ей это так и не удалось. Поэтому кухня осталась белой. Даже если испортится какой‑нибудь электроприбор, ее отец, наверняка, не захочет его заменить, пусть даже придется каждый день есть консервы. Ник беспокоит, что он не может расстаться с прошлым и продолжает жить, затаив горе и злость.

Ник поднимается из‑за стола, целует отца в макушку. Ее глаза наполняются слезами.

– Я люблю тебя, па. Позаботься, пожалуйста, о Бадди. Обещаю, что скоро стану хорошей мамой.

– Ты и так хорошая мама. – Ковыряя вилкой яичницу, он поднимает глаза. – Важно не то, сколько времени ты проводишь с ребенком, а то, как ты его проводишь.

Ник думает о матери. Они провели вместе так мало времени, зато каждая минута была счастливой. Так ей теперь кажется.

– Ну вот, ты плачешь, – говорит отец. – Что с тобой происходит, Ник?

– Не знаю, не знаю. Задумалась, и вдруг – разревелась. Наверное, это из‑за мамы. Все эти события напомнили мне о прошлом, затронули во мне какую‑то невидимую струну, о которой я даже не подозревала, и которая отозвалась во мне странным, пугающим звуком. Мне страшно, папа. Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста.

Отец медленно поднимается из‑за стола, прекрасно понимая, о чем она говорит.

– Не надо, Ник, – со вздохом произносит он. – Посмотри на меня. Я перестал жить. Когда я вернулся домой тем вечером и увидел... – Он откашливается, пытаясь побороть слезы. – Я почувствовал, что во мне что‑то перевернулось, словно сердце оборвалось. Зачем тебе это, Ник?

– Потому что я хочу знать правду. Может быть, то, что я себе воображаю, намного страшнее правды.

Он соглашается и снова вздыхает:

– Поднимись на чердак. Там, под грудой старых ковров, ее маленький голубой чемоданчик.