Мясная муха 11 страница

Она подходит к своей машине, темно‑зеленому «форду‑эксплореру», набитому всякой всячиной, которая может пригодиться. Например, полицейская сирена, оружие, аптечка, тросы, сигнальные ракеты, огнетушитель. В багажнике лежит сумка со спецодеждой, сапоги, дополнительные патроны и другие боевые принадлежности. Кроме этого у Ник с собой мини‑сканер, адаптер к международному сотовому, который также используется в качестве рации. Большинство этих вещиц она купила на свои деньги. В жизни всегда нужно быть готовой к худшему.

Женщина стоит рядом с «шевроле» и копается в своей пляжной сумке. Она совершенно не подходит под общий тип женщин, ставших жертвами серийного убийцы, но Ник никогда не верила в закономерности. Она помнит слова Скарпетты о том, что не всегда словесные портреты и описания преступника соответствуют истине. Мало кто постоянно придерживается одного и того же правила. На темной пустынной стоянке около университетского городка нет ни души, и это делает женщину уязвимой.

Воровка из супермаркета достает наконец ключи и тут же роняет их на асфальт. Наклоняясь, чтобы подобрать их, она теряет равновесие и тяжело падает на левое колено.

Она беспомощно озирается, замечает Ник и кричит ей:

– Помогите!

Ник подбегает к женщине:

– Не шевелитесь. Что у вас болит?

Она чувствует запах ее тела, смешанный с едким запахом репеллента. Неожиданно, почти неосознанно к ней приходит мысль, что ключи на асфальте даже отдаленно не напоминают ключи от новенькой «шевроле».

– Думаю, я потянула ногу, – произносит женщина, глядя Ник прямо в глаза. – У меня больная нога.

У нее отчетливый южный акцент.

Она явно не местная, ее руки огрубели, видимо, от тяжелой физической работы, такой, как, например, чистка моллюсков. Ник не замечает никаких украшений, даже часов. Женщина задирает штанину и рассматривает малиновый синяк на колене, он явно появился не только что. Ник охватывает инстинктивное отвращение, от женщины противно пахнет и что‑то в ее поведении беспокоит Ник. Только непонятно, что. Она поднимается и отступает на шаг.

– Я могу вызвать «скорую», – предлагает Ник. – Вряд ли я смогу чем‑то еще помочь, мадам. Я не врач.

В тусклом свете фонарей лицо женщины становится суровым.

– Нет. Мне не нужна «скорая». Как я уже сказала, это часто случается, – она пытается подняться.

– Тогда почему у вас только один синяк?

– Я всегда падаю на эту ногу.

Ник держится от нее на расстоянии. У нее нет ни малейшего желания помогать этой грязной женщине, возможно, психически больной. Лучше не связываться с людьми такого типа. Они могут оказаться заразными, непредсказуемыми, даже агрессивными, если притронуться к ним. Наконец женщина поднимается, поджимая левую ногу.

– Все в порядке, – говорит она, – я сейчас выпью кофе и передохну немного.

Она медленно ковыляет обратно к магазину.

Смягчившись, Ник роется в кармане джинсов и бежит за женщиной.

– Вот, – она протягивает ей пятидолларовую бумажку.

Женщина улыбается, устремляя на Ник взгляд темных глаз.

– Да благословит вас Бог, – она берет деньги. – Вы ягненок.

Дверь напротив открывается и оттуда выглядывает престарелый мужчина в майке и штанах.

– По какому поводу весь этот шум? – с подозрением спрашивает он Марино, устремив на него взгляд припухших красных глаз. Его морщинистое лицо опасливо высовывается из‑за двери, короткие седые волосы, стоящие торчком, напоминают Марино иголки ежа.

Марино отлично знает этот взгляд. Должно быть, мужчина пил с самого утра.

– Видел Тома? – спрашивает Марино, хватая ртом воздух. Пот льется с него ручьями.

– Не могу сказать, что хорошо его знал. У тебя сердечного приступа не будет? Я искусственное дыхание делать не умею, хотя немного знаю прием Хаймлиха[18].

– Он обещал встретиться со мной, – Марино переводит дыхание. – Ради этого я тащился сюда из Калифорнии.

– Да? – голос мужчина звучит уже более заинтересовано, и он выходит на лестничную клетку. – Зачем?

– Как это – зачем? – Марино достаточно отдышался, чтобы неодобрительно хмыкнуть на старика, словно все, что он скажет, может его касаться. – Потому что все, эта чертова золотая лихорадка прошла, мне надоело сидеть на запасном пути, быть жалким актеришкой.

– Если ты снимался в кино, то я тебя не видел ни разу, хотя частенько беру что‑нибудь напрокат. Чего еще тут делать.

– Ты видел Тома? – настаивает Марино, дергая ручку двери.

– Я спал, когда ты начал весь этот сыр‑бор, – отвечает мужчина. На вид ему лет шестьдесят, видно, что он уже немного не в себе. – Я не видел Тома и вообще не интересуюсь такими, как он, если ты понимаешь, о чем я.

Он пристально разглядывает Марино.

– Что значит – такими, как он?

– Гомиками.

– Вот это новость! Мне, конечно, наплевать, чем люди занимаются, пока это не касается меня. Он что, приводил сюда кого‑нибудь? Потому что если это так, не думаю, что я хочу...

– Нет‑нет. Никогда не видел, чтобы он приводил кого‑нибудь сюда. Но еще один гомик в нашем подъезде, он, кстати, носит кожаную одежду и серьги, сказал мне, что видел Тома в одном из их баров. Ну, тех, куда ходят гомики.

– Слушай, я собирался снимать эту квартиру у сукина сына, – задушевно признается Марино. – Даже заплатил за три месяца вперед, сегодня приехал, чтобы забрать ключи и въехать. Внизу в машине все мое барахло.

– Да, меня бы это расстроило.

– Не то слово, Шерлок.

– Очень расстроило бы. Кто такой Шерлок? Ах да, сыщик такой, в шляпе и с трубкой. Я не читаю книги про жестокости.

– В общем, если услышишь хоть какой‑то звук отсюда, не обращай внимания. Я попаду туда, даже если придется использовать динамит.

– Ты же пошутил? – беспокойно интересуется старик.

– Да уж, – язвительно замечает Марино. – Я тут гуляю с динамитом в кармане. И вообще, я террорист‑смертник с акцентом Нью‑Джерси. Знаю, как водить самолеты, только у меня проблема со взлетом и посадкой.

Старик безмолвно исчезает за дверью квартиры, слышно звяканье дверной цепочки.

Марино изучает металлическую дверь квартиры 56.

Немного выше ручки – глухая железная задвижка. Марино зажигает сигарету, рассматривает сквозь дым своего врага. Дешевая медная ручка с обычным дверным замком, дверная задвижка посложнее. На соседних дверях задвижек нет, это укрепляет в Марино уверенность в том, что Бентон сам ее поставил. Зная Бентона, он, скорее всего, выбрал задвижку, которую не возьмет никакая отмычка профессионального вора, не говоря о тяжелом кулаке разъяренного Марино. Здесь бы подошла металлическая пластинка с пружиной, которая легко проникла бы в задвижку и разладила механизм. Но вот с дверной коробкой – тонкой металлической планкой на деревянной основе – Бентон сделать ничего не смог.

Проще простого, – говорит про себя Марино, отстегивая от ремня кожаный чехол с универсальными инструментами.

Дверные петли самые обыкновенные, Марино выдвигает из набора плоскогубцы и принимается выковыривать из петель штыри, которые выскакивают с легкостью, словно пробка из бутылки. Сняв верхнюю петлю, Марино двумя мощными толчками выбивает дверь и входит в квартиру, затем приставляет дверь на место и включает свет.

Бентон съехал, оставив после себя лишь немного съестного в шкафу, полный холодильник «Бадвайзера» и полупустой мусорный мешок на кухне.

Раз уж я здесь, можно хоть пива выпить, – думает Марино. Открывалка лежит на том же месте, словно рождественский подарок, радушно приглашая воспользоваться ее услугами. Все остальное тоже на своих местах, даже посудомоечная машина пуста.

Странно.

Бентон хорошо постарался, следов не осталось ни на окне, ни на столе, ни на посуде. Марино подносит предмет за предметом к свету, но ничего не находит. Ковер явно пылесосили. Бентон вычистил всю квартиру, даже мусор не забыл. Марино залезает туда и обнаруживает лишь собственные пустые бутылки из‑под «Бадвайзера» и разбитое стекло. Все чисто, никаких отпечатков.

– Что за черт? – восклицает Марино.

– Я не знаю, – мужской голос раздается из‑за двери. – Там все в порядке?

Марино узнает соседа Бентона.

– Иди спать, – сурово произносит Марино. – Если хочешь со мной дружить, лучше тебе не совать нос в чужие дела. Как тебя зовут?

– Дэйв.

– Забавно, меня тоже. В смысле не имя такое – Тоже, а тоже Дэйв.

– Дэйв?

– Вот именно, – Марино заглядывает в проем между дверью и рамой.

Дэйв, кажется, совершенно не напуган, наоборот, в нем проснулось любопытство, и он пытается рассмотреть квартиру, но тучная фигура Марино загораживает весь вид.

– Поверить не могу, что этот ублюдок вот так просто слинял, – говорит Марино. – Как тебе это нравится? Взламываю собственную квартиру.

– Я бы не стал на твоем месте.

– Если бы только это, так нет, он еще устроил в квартире свинарник и смылся со столовым серебром, посудой, все мыло забрал, даже туалетную бумагу.

– Столовое серебро и посуда‑то не его, – Дэйв неодобрительно качает головой. – Но насколько я вижу, квартира в полном порядке.

– Ага, ты просто оттуда ничего не видишь.

– Я всегда считал его странным. Зачем ему туалетная бумага?

– Я связался с ним всего пару месяцев назад, ответил на объявление о сдаче квартиры, – замечает Марино.

Он выпрямляется и отходит от двери, снова оглядывает квартиру. Дэйв не упускает возможности заглянуть внутрь. У него красноватые глаза, вислые щеки украшены узором из полопавшихся сосудов, и от этого кажутся розовыми. Возможно, все от пьянства.

– Да уж, – произносит он. – Он никогда не разговаривал, никогда, даже когда просто проходил мимо меня на лестнице, или нам случалось одновременно открыть дверь. Вот мы стоим друг напротив друга, а он только кивнет головой или улыбнется.

Марино не верит в случайности, он подозревает, что Дэйв просто подслушивал, когда приходил или уходил Бентон, и специально в это время открывал дверь.

– Где ты был сегодня днем? – спрашивает Марино, думая, слышал ли Дэйв их громкий спор с Бентоном.

– Хм, не знаю. После обеда я обычно крепко сплю.

Пьяный, – думает Марино.

– У него, похоже, совсем не было друзей, – продолжает Дэйв.

Марино все еще осматривается, стоя около снятой с петель двери, из‑за которой пытается выглянуть Дэйв.

– Ни разу не видел у него гостей. А я живу тут уже пять лет. Пять лет и два месяца. Ненавижу это место. Кажется, иногда он куда‑то уезжал. С тех пор как я ушел на пенсию с должности шеф‑повара в «Лобстер‑Хаус», я считаю каждую копейку.

Марино недоумевает, как это может быть связано с его загадочным соседом.

– Ты был там шеф‑поваром? Каждый раз, когда приезжаю в Бостон, иду в «Лобстер‑Хаус».

Это неправда. Марино и в Бостоне‑то нечасто бывает.

– И не вы один, да, сэр. Не то, чтобы я был шеф‑поваром, но уж точно был этого достоин. Обязательно приготовлю тебе что‑нибудь на днях.

– Как долго этот чудак здесь жил?

– Ну, – Дэйв вздыхает, блестящими глазами уставившись на Марино, – примерно два года. А какое было твое любимое блюдо в «Лобстер‑Хаус»?

– Черт, два года! Это интересно. Он мне сказал, что только въехал, и якобы его тут же перевели или что‑то в этом роде, поэтому он и сдает квартиру.

– Что ж, возможно лобстер, – замечает Дэйв. – У нас все туристы обычно заказывают лобстера, при этом они кладут так много масла, что только его, наверное, и чувствуют. Я всегда говорил всем на кухне, зачем переводить свежих лобстеров, если все едят только масло.

– Ненавижу морскую еду, – говорит Марино.

– Ну тогда у нас есть отличные отбивные. Созревшее мясо первосортной абердин‑ангусской породы.

– Созревшее... Меня всегда беспокоило такое обозначение. В бакалейной лавке «созревшее» значит «испорченное».

– Он здесь не все время жил, – говорит Дэйв. – Приходил, уходил, иногда неделями не возвращался.

Но уж точно не только что въехал. Я видел его на протяжении двух лет, я же говорил.

– Что‑нибудь еще можешь мне сказать про этого гомика, оставившего меня с носом в полупустой квартире? – спрашивает Марино. – Когда я его найду, надеру ему задницу.

Дэйв с разочарованием качает головой:

– Жаль, но ничем не могу тебе помочь, я же говорил, что совсем его не знал, и, честно сказать, рад, что он уехал. Получается, мы теперь соседи с тобой, Дэйв Тоже?

– Да, дружные соседи. А теперь иди спать. Мне тут надо уладить кое‑что, увидимся позже.

– Я так рад с тобой познакомиться. Буду называть тебя Дэйв Тоже, если ты не против.

– Спокойной ночи.

Бентон жил здесь два года, и никто его не знал, даже одинокий любопытный сосед Дэйв.

Нет, Марино вовсе не удивлен. Но осознание этого напомнило о пустой ограниченной жизни Бентона в этом заточении. Сама его теперешняя жизнь делает бессмысленным упрямое нежелание Бентона вернуться к своим друзьям, любимым, наконец, к самому себе. Марино садится на аккуратно застеленную постель Бентона, смотрит в зеркало над шкафом. Бентон знает его, он догадывался, что Марино вернется, что не оставит все, как есть. Больнее всего было сказать, что он не хочет больше видеть Марино, никогда.

Он рассматривает себя в зеркале, свое грузное тело, по лицу стекает пот. Внезапно ему приходит в голову мысль, что Бентон выключил кондиционер в гостиной, когда они спорили. Но сейчас кондиционер в гостиной работает, а в спальне, наоборот, выключен. Бентон никогда ничего не делает просто так. В этом он весь, и далеко не случайно то, что он оставил работать кондиционер в гостиной и выключил его здесь. Марино поднимается с кровати и идет к окну, заметив конверт, приклеенный к кондиционеру.

В центре конверта крупными буквами написаны инициалы – ПМ.

Марино приходит в возбуждение, но осторожность прежде всего. Он возвращается на кухню, берет острый нож, заходит в ванную, отрывает несколько длинных полосок туалетной бумаги и обматывает ей пальцы. Вернувшись в спальню, Марино аккуратно снимает конверт, обратив внимание, что полоска скотча, которой он прикреплен, свернута с концов так, чтобы соединились две липкие стороны. Этот прием используют полицейские, чтобы лента для снятия отпечатков пальцев не прилипала к перчаткам.

Он разрезает конверт и достает оттуда сложенный белый лист, на котором такими же большими буквами написано: Пожалуйста, будь в форме.

Сбитый с толку, Марино начинает думать, что записка предназначалась не ему, и вообще написана не Бентоном. Хотя конверт и скотч выглядят совсем новыми, а сложенные концы скотча указывают, что человек был в перчатках. Инициалы Марино – ПМ, к тому же Бентон знает, что по заглавным буквам нельзя идентифицировать почерк, если только не сравнивать с почерком конкретного подозреваемого. Бентон был уверен, что Марино станет жарко, и он обязательно включит кондиционер. Или, на крайний случай, наверняка заметит, что все кондиционеры, кроме одного, работают, это же неспроста.

– Мне что, спортом заняться? – раздраженно произносит Марино. На него вдруг наваливается тяжелая усталость.

Он возвращается на кухню, открывает ящик шкафа, где недавно видел пачку новых бумажных пакетов, берет один и кладет туда конверт.

– О чем ты, черт возьми, говоришь? Поиграть со мной решил, сукин ты сын?

Раздражение Марино усиливается при мысли о том, как Бентон с ним обошелся, будто стер из памяти времена, когда они были неразлучными друзьями, почти братьями, любившими одну женщину, только по‑разному. В глубине души Марино считает, что они оба тогда были женаты на Скарпетте. Теперь у Марино появилось право на нее всю, но Скарпетта не любит его. Эта постоянно подавляемая боль только подливает масла в огонь, и к сердцу снова подступает паника.

На улице темно, такси не видно. Марино закуривает, обессилено опускается на скамейку. Он тяжело дышит, сердце бешено колотится в груди, словно боксер, который пытается его добить. Внезапно левую сторону пронзает острая боль, Марино в ужасе делает несколько глубоких вздохов, чтобы успокоить дыхание, но ему не хватает воздуха.

Мимо, словно проплывая в воздухе, проезжает пустое такси, но Марино сидит неподвижно на скамейке, пот струится по его лицу, руки лежат на коленях. Недокуренная сигарета выпадает из пальцев, долго катится по асфальту, сверкая красным огоньком и наконец замирает.

Бев не может ее забыть.

Она должна держаться подальше от этого ягненка, которая только что дала ей пятидолларовую бумажку на стоянке «Уол‑Марта». Но Бев не может. Она не может подавить черные мысли. Ягненок унизила ее. Она отпрянула от Бев, словно та заразная, а затем посмела унизить ее еще больше, дав ей денег.

Внутри «Уол‑Марта» Бев останавливается возле прилавка со средствами от насекомых и берет один баллончик в руки, притворяется, что читает этикетку, в то время как сама рассматривает стоянку. К ее удивлению, у ягненка старая машина, зеленый «форд‑эксплорер», такой совершенно не подходит испорченной богатенькой девочке. Что еще любопытнее, она сидит в машине с включенным мотором и погашенными фарами. За пять минут Бев переодевается в примерочной в яркую майку и пляжные шорты. Она предварительно срезала сенсоры ножом и ни за что не платит. Ее ветровка вывернута наизнанку и теперь висит на руке, на голове – дешевая шапочка от дождя, хотя на небе ни облачка. Если люди и замечают ее, то, наверное, думают, что она сумасшедшая или просто покрасила волосы.

«Форд» все еще на стоянке. Бев идет к побитому «чероки» Джея, уверенная, что ягненок ее не замечает, и уж точно не узнает в ней ту женщину, с которой общалась меньше получаса назад. Бев выезжает со стоянки, сворачивает налево, на Перкинс‑стрит, и паркуется возле кафе Кэтри, популярного в студенческой среде заведения. Она выключает двигатель и фары и ждет. Чем дольше ягненок сидит в своем темно‑зеленом «форде» на стоянке «Уол‑Марта», тем сильнее Бев нервничает.

Может, она разговаривает по телефону, и на этот раз ссорится с мужем, вместо того чтобы так слащаво с ним беседовать. В слежке за людьми Бев профессионал. Она постоянно этим занимается, когда водит «чероки». До того как она ушла в бега и поселилась с Джеем на реке, Бев часто следила за людьми, выполняя поручение, или просто от нечего делать. Тогда это занятие не выглядело бесцельным, это было средство для достижения чего‑то нужного. Что бы ни делала Бев, она выполняла указания.

В какой‑то мере, она и сейчас выполняет приказ Джея, но методы и настроение меняются, когда тебя просят выполнять одно и то же сто раз. Бев начала развлекаться, веселиться, выполняя его приказы. Это ее право.

«Форд‑эксгоюрер» направляется в центр Олд‑Гарден. Симпатичная блондинка за рулем не подозревает, что за ней следом едет та женщина со стоянки. Это забавляет Бев. Она улыбается. «Форд» замедляет скорость и сворачивает направо, на темную аллею, обсаженную высоким кустарником. Бев проезжает мимо, съезжает с дороги и вылезает из машины. Закутавшись в темную ветровку, Бев бежит назад, как раз вовремя, чтобы заметить, как женщина исчезает внутри белого кирпичного дома. Она возвращается к джипу, записывает адрес, затем выруливает на соседнюю улицу, чтобы снова не проезжать мимо дома. Она подождет.

Больше всего Жан‑Батист хочет иметь биполярную антенну, но он лишен всех привилегий, уже не говоря о таких серьезных, как эта.

Остальные обитатели тюрьмы могут себе позволить купить антенны, наушники, радио и даже крестик с цепочкой. По крайней мере, некоторые заключенные могут. Например, Зверь любит хвастаться своим переносным радиоприемником, но вот биполярной антенны у него нет, разрешается иметь что‑то одно из списка «Большой Десятки», как его называют. В тюрьме привилегии ограничены из опасения, что заключенные могут добыть оружие.

Жан‑Батисту оружие не нужно. Если когда‑нибудь оно ему понадобится, его тело – прекрасное оружие. Но сейчас в этом пока нет необходимости. Когда его, связанного, ведут в душ, нет смысла нападать на офицеров, что он мог бы с легкостью сделать благодаря своему магнетизму. Он проходит мимо огромного количества железных дверей с тяжелыми железными засовами и чувствует, как его магнетизм усиливается. Его сила растет, она словно поднимается из недр его тела и витает у него над головой. Он оставляет за собой почти осязаемый след искр. Охранники не понимают, чему он улыбается, такое поведение их только беспокоит.

В девять выключили свет. Дежурный офицер с наслаждением один за другим поворачивал выключатели, погружая заключенных в кромешную тьму. Жан‑Батист подслушал однажды разговор двух охранников, которые рассуждали, что темнота заставляет заключенных думать о скором наказании за то, что они сделали, будучи свободными, когда они еще могли удовлетворить свою любовь. Тот, кто не убивает, не может понять, что конечная цель – освободить женщину, услышать ее крики и стоны, искупаться в ее крови, обладать ей, разделить с ней свой восторг, выпить из нее магнетизм навсегда, навечно.

Он лежит на кровати, одежда промокла от пота, душную крошечную камеру наполняет отвратительный запах. Все заключенные притихли, все, кроме Зверя, который разговаривает сам с собой, почти шепотом, не зная, что Жан‑Батист может слышать без ушей. Ночью Зверь становится бессильным, слабым существом, каким всегда и являлся на самом деле. Ему будет лучше, когда смертельный коктейль проникнет в его слабое человеческое тело, которое больше ему не понадобится.

– Тихо, тихо. Хорошо, правда? Как хорошо! Перестань, пожалуйста, перестань. Перестань! Мне больно! Не плачь. Так хорошо. Ты что не понимаешь, маленькая дрянь. Хорошо! Мамочка! Да, мамочка, я тоже хочу к мамочке, но она шлюха. Хватит плакать, слышишь меня? Крикнешь еще хоть раз...

– Кто здесь? – кричит в темноту Жан‑Батист.

– Заткнись. Заткни свой чертов рот. Это твоя вина. Тебе обязательно было кричать, правда? Я же тебя предупреждал. Все, ты не получишь больше жвачки. С корицей. Специально бросаешь сюда обертку, чтобы я знал, какой вкус ты любишь? Как это глупо! Оставайся здесь, в тени, понятно? Мне нужно бежать, нужно бежать.

Он начинает тихонько напевать:

– Мне нужно бежать, нужно бежать, бежать, бежать...

– Кто здесь?

– Тук‑тук, кто здесь? – издевательски отзывается Зверь. – Эй, волосатик, как там твой член, подрастает? Меньше носа моего, о да, и такое бывает, – негромко напевает Зверь. – Я поэт, ты что, не знаешь? Не знаешь, и твой крошечный друг тоже, но вы оба идиоты, что в принципе одно и то же. А я такой чувствительный, ла‑ла, здесь запах отвратительный, ла‑ла. Барабанная дробь!

– Кто здесь? – Жан‑Батист оскаливает острые маленькие зубы. Он начинает их лизать, чувствуя металлический привкус собственной крови.

– Эй, волосатый засранец, это всего лишь я. Твой самый лучший друг. Твой единственный друг. У тебя кроме меня никого нет, ты знаешь это? Ты должен. Кто же еще с тобой разговаривает и передает тебе записочки, грязные мерзкие записочки, зачитанные всеми?

Жан‑Батист слушает, высасывая кровь из языка.

– У тебя могу‑щес‑твен‑ная семейка. Я слышал о ней по своему радио. О да, не один раз.

Тишина. Уши Жан‑Батиста словно локаторы.

– Свя‑зи. Где же эти долбаные охранники, когда они так нужны? – усмехается он в темноту.

Его зловещий голос летучими мышами проникает в камеру Жан‑Батиста. Слова кружатся вокруг него, и он отмахивается от них неуклюжими волосатыми руками.

– Ты знаешь, что сходишь тут с ума, а, волосатый засранец? Если ты не выберешься, то сбрендишь здесь, как подопытный кролик с антеннками в башке. Ты знаешь об этом, вонючий придурок?

– Je ne comprendspas [19], – шепчет Жан‑Батист. Капля крови стекает по подбородку, исчезает в шерсти.

Он вытирает кровь пальцем и облизывает его.

– О да, comprendez vous [20] прекрасно. Может, они уже приклеили что‑нибудь к твоей заднице, а? – Зверь тихо смеется. – Видишь ли, если они прижмут тебя в этой камере, то сделают с тобой что захотят, а кто узнает? Если пикнешь, тебе будет еще хуже, а скажут, что ты сам это с собой сделал.

– Кто здесь?

– Ты уже задолбал меня этим вопросом, слышишь меня, дерьмо собачье? Ты прекрасно знаешь кто здесь. Это я, твой дру‑уг.

Жан‑Батист слышит дыхание Зверя. Даже на таком расстоянии он чувствует запах чеснока и красного бургундского, молодого «Кло‑де‑Муш». Жан‑Батист называет его глупым вином, потому что оно не так долго пролежало в темном сыром месте, чтобы стать прекрасным и мудрым. В темноте камера Жан‑Батиста становится его пещерой.

– Но вот проблемка, мой дорогой друг. Они собираются перевозить меня на этом грузовичке туда, где меня прикончат. В Хантсвиль. Что за название[21]! Час езды. Что, если что‑нибудь случится между пунктом А и пунктом В?

Здесь все обсажено каштанами, цветут азалии и розы. Жан‑Батисту не надо видеть, он по запаху знает, где он – «Бар‑де‑Каво» и ресторан «Поль», хороший ресторан. Люди за стеклянным окном не замечают его, они пьют и едят, улыбаются, смеются. Некоторые из них уйдут, будут заниматься любовью, не подозревая, что на них смотрят. Жан‑Батист скользит по ночному воздуху, направляясь на остров Сен‑Луи. Огни Парижа отражаются в глади Сены, они дрожат, словно испуганные зловещей ночью. Примерно через пять минут Жан‑Батист оказывается в миле от морга.

– Я ничего не могу с этим поделать. А вот ты можешь. Ты остановишь этот грузовичок, когда меня повезут туда, и я за тобой вернусь, волосатик. Мое время истекло. Три дня. Слышишь меня? Три чертовых дня. Я знаю, ты можешь все организовать, спаси мою задницу, и мы станем напарниками.

Он сидел в ресторанчике на острове Сен‑Луи, рассматривая балкон, заставленный цветочными горшками. На балкон вышла женщина, возможно, чтобы просто полюбоваться на реку и голубое небо. Она была очень красивая, все окна ее квартиры распахнуты, впуская свежий осенний воздух. Он вспоминает, что она пахла лавандой. Он действительно был в этом уверен.

– Она твоя после того, как я закончу, – произносит Джей, потягивая «Кло‑де‑Без». Это вино имеет вкус миндаля.

Он осторожно покачал стакан с красным бургундским, и вино закружилось в стакане, словно облизывая его стенки.

– Я знаю, ты тоже хочешь, – засмеявшись, Джей поднимает стакан. – Но ты ведь знаешь, что с тобой будет после этого, monfrere [22].

– Ты слушаешь меня, волосатик? Три чертовых дня, всего лишь за неделю до тебя. Я прослежу за тем, чтобы ты получил там всех сучек, каких захочешь. Я приведу тебе их, только сначала сам с ними повеселюсь, если ты не против. Раз уж ты не можешь, почему бы не поделиться, так?

Тишина.

– Ты меня слушаешь, волосатик? Свободные, как птицы, – голос Зверя становится зловещим.

– Ну что, поехали, – подмигивает Джей.

Он ставит на стол стакан, говорит, что скоро вернется. Жан‑Батист, чисто выбритый, в надвинутой на глаза бейсболке, не должен ни с кем разговаривать, пока Джей... Нет, он не может называть его Джеем. Жан‑Поль, пока Жан‑Поль не придет. Через окно Жан‑Батист видит, как его красавчик‑брат окликнул женщину и начал показывать руками в разные стороны, словно спрашивая, как пройти куда‑то. Она поддается его чарам и смеется над его представлением, потом исчезает в квартире.

Затем его братец уже сидит в ресторанчике.

– Уходи, – говорит он Жан‑Батисту. – Ее квартира на третьем этаже, – кивком головы он показывает на балкон. – Ты видишь, где это. Спрячься где‑нибудь, пока мы с ней немного выпьем. С ней будет довольно легко. Ты знаешь, что делать. А теперь иди отсюда и смотри, не напутай никого.

– Ты, вонючий волосатый кусок дерьма, – злобный шепот Зверя проникает в камеру Жан‑Батиста. – Ты же не хочешь умереть, так ведь? Никто не хочет умирать, кроме тех, кого мы кончаем. Они уже не могут выносить и умоляют прикончить их, да? Свободные, как птицы. Только подумай, свободные, как птицы.

В голове Жан‑Батиста возникает образ доктора Скарпетты. Она уснет в его руках, он будет смотреть на нее, останется с ней навечно. Он разглаживает письмо, которое она прислала, напечатанное, коротенькое письмо, где просит разрешения его увидеть, просит его помощи. Жаль, что она не написала от руки, тогда он смог бы изучить каждую буковку, каждую черточку ее чувственного почерка.

Жан‑Батист представляет ее обнаженной и начинает сосать язык.

Гром грохочет, словно литавры где‑то вдалеке, облака быстро плывут мимо тусклой луны.

Бев не собирается возвращаться в Голландскую заводь, пока не закончится шторм, если он вообще доберется так далеко на юго‑восток, в любом случае, по радио об этом пока не говорили. Она еще не готова вернуться на пристань. За последние два часа ее ягненок на темно‑зеленом «форде» исколесила полгорода, выбирая непонятные для Бев маршруты. Она кружила по разным улицам, часто заезжала на стоянки, это выглядело довольно странно.