Бедлам в огне 10 страница

Клиника находилась в шести‑семи милях от Брайтона, поэтому не было речи о том, чтобы добраться до города пешком, а если по местной дороге и ходил автобус, то никаких признаков остановки я не обнаружил. Поэтому я поймал попутку, и это оказалось гораздо проще, чем я предполагал. Лично я не стал бы подвозить такого, как я. Кто станет подбирать человека, голосующего у ворот психушки? Ответ: добродушный, пожилой, насквозь прокуренный водопроводчик в большом белом фургоне, забитом громыхающими трубами, баками и котлами. Он не задавал вопросов, не пытался завязать разговор и высадил меня в центре города.

Я не сразу отправился по своему делу. Сначала побродил по улицам, как обычный турист, попавший в Брайтон. Спустился к морю, прошелся по Брайтонским Рядам[33], заглядывая в витрины антикварных магазинов. Потом вышел на причал и почти на все свои немногие гроши купил рыбы с жареной картошкой, затем в темном пабе с оглушительной музыкой залил жирную пищу пинтой горького пива. Кто‑то то и дело ставил “Я не влюблен”[34], которая уже тогда начала устаревать, но на меня песня оказала терапевтическое воздействие. Я всегда терпеть не мог, когда в фильме или в книге слишком стараются отразить время, так что абсолютно все соответствует эпохе: автомобили, одежда, музыка, дома, мебель только и исключительно из семидесятых годов. На самом деле в семидесятые многие еще ездили на машинах шестидесятых, сидели на мебели пятидесятых, жили в домах сороковых. Разумеется, одежда и музыка более сиюминутны, но ведь не все следовали советам “Вог” и “Мелоди Мейкер” и тотчас бросались перенимать моду текущей недели. Новые веяния незаметно входили в жизнь, не вытесняя прежнее сразу и полностью; скорее они полупрозрачным налетом, слой за слоем, медленно скрывали прошлое.

Я наслаждался прогулкой по Брайтону, но без особой уверенности, что наслаждаюсь так, как следует, – меня не покидало чувство, что в какой‑то мере я заставляю себя наслаждаться. Поэтому я решил заняться тем, ради чего, собственно, приехал в город. Я отправился в книжный магазин Рут Харрис. Найти его оказалось труднее, чем я думал, но в конце концов магазин отыскался, и я проник внутрь. Он был так же забит книгами и свободен от людей, как и в день моего выступления. Рут Харрис встретила меня на удивление тепло. Я сомневался, что она меня помнит, но тем не менее она помнила, к счастью забыв только – или переиначив в памяти – кое‑какие эпизоды моего литературного дебюта, и я охотно обратил это обстоятельство себе на пользу.

– А вечерок тогда получился очень приятный, – сказала Рут. – Аудитория небольшая, но такая восторженная, такая тонкая.

Она приготовила чай, мы разговорились, и я пустил в ход свое обаяние. Объяснил, зачем я вернулся в Брайтон, что я в каком‑то смысле живу здесь теперь, в общих чертах рассказал, чем занимаюсь в клинике Линсейда, и Рут явно нашла абсурдным преподавание литературной композиции в сумасшедшем доме. Новость ее потрясла. Возможно, ей понравилось, что я не из тех эгоистичных писак, что трудятся исключительно ради удовлетворения собственного тщеславия. Я же своим талантом творил добро, помогая тем, кому меньше повезло в жизни. Такое отношение весьма ободряло.

Я поинтересовался, что Рут прочла хорошего за последнее время, но она сказала, что у нее нет времени на книги, ведь в книжном магазине работы невпроворот. Тогда я спросил, как идут дела, и Рут ответила, что чудесно, но мне было ясно, что она кривит душой да и вряд ли рассчитывает, будто я ей поверю. Одного взгляда было достаточно: дела в магазине идут отнюдь не чудесно.

Я сказал, что некогда тоже торговал книгами, хотя, помня о ее нелюбви к первым изданиям, не стал уточнять, чем именно. Рут впечатлило, что я работал в Лондоне, и я оглядел магазин оценивающим взглядом профессионала, каковым я в определенном смысле и являлся. Наверное, никому не нравится, когда ему дают советы и учат, как вести дела, поэтому я мягко сказал:

– Знаете, ваш магазин, возможно, слишком хорош.

– Ну да? – усомнилась Рут, не поддавшись, как я рассчитывал, на лесть.

– Да, – подтвердил я. – У вас здесь замечательное собрание, очень качественное, но я вот что думаю: не слишком ли здесь много хороших книг?

– Разве хороших книг может быть слишком много? – спросила она.

– Поверьте, Рут, может. Иногда в книжном магазине так много хороших книг, что за деревьями не видно леса.

С таким же успехом я мог бы сказать, что в ином книжном магазине столько чуши собачьей, что невозможно дверь открыть, пройти к стеллажу или повернуться, не опрокинув при этом стопку этой чуши, но я ее пощадил.

– Так что мне делать? – спросила Рут. – Сжечь часть?

Я неискренне рассмеялся:

– Нет‑нет, есть иные возможности.

– Например?

Я сделал глубокий вдох, понадеявшись, что мое обаяние включено на полные обороты, и сказал, что библиотека в клинике страдает от недостатка книг. Я сказал, что помощь клинике – акт величайшего милосердия, но в нашем случае милосердие имеет и оборотную сторону: когда часть книг сменится, люди увидят, что торговля идет бойко, и потянутся сюда. А под конец добавил, что буду благодарен ей до гроба, хотя в душе сомневался, хочется ли мне этого.

– Что ж, – вздохнула Рут, – возможно, вы и правы: многие книги действительно недоступны для посетителей.

– К тому же книги людям обычно нужны лишь на время, – подхватил я. – А когда в магазине появится свободное место, можно будет принести их обратно.

У меня было чувство, что на это потребуются годы. Я знал, что прошу слишком многого, но искренне верил в то, что говорил. Ведь Рут Харрис ничего не теряла, и я вовсе не требовал от нее отдать самые лучшие книги. Вообще‑то я сомневался, найдутся ли у нее такие.

Рут внимательно осмотрела меня. Казалось, она совсем не прочь услужить мне, но раздумывает, что бы потребовать взамен.

– Ну хорошо, – сказала она наконец. – Если вы готовы убить полдня на сортировку книг, тогда, пожалуй, я соглашусь. Вы, молодой человек, очень хорошо умеете убеждать.

– А еще мне нужно, чтобы вы довезли меня и книги до клиники, – сказал я.

– Ну у вас и аппетиты, дорогой мальчик.

Вряд ли где‑то еще, кроме пьес Ноэля Кауарда[35], я слышал, чтобы кто‑нибудь пользовался выражением “дорогой мальчик”. Меня позабавило, что меня считают дорогим и мальчиком; правда, в глазах Рут Харрис выглядеть слишком дорогим и слишком мальчиком чревато. Конечно, я использовал Рут, но использовал мягко и ради доброго дела, и когда она похлопала меня по заду, я не отреагировал, понимая, что мне грех жаловаться.

К концу дня мы собрали достаточно коробок с потрепанными нелюбимыми книгами, чтобы забить багажник “вольво”. Этого количества, конечно же, ни в коей мере не хватало, чтобы заполнить библиотечные полки, и его едва хватило, чтобы пробить крошечную брешь в хаосе магазина, однако начало было положено.

В идеальном мире я бы триумфально вернулся в клинику с тщательно подобранными томами античной и современной классики, справочников, энциклопедий, атласов, словарей, поэтических сборников, популярных изложений истории и философии, а также парой поваренных книг для Кока; ну и с толикой развлекательного чтива, чтобы коротать долгие вечера.

А так я оказался поставщиком груды барахла, среди которого преобладали биографии угасших звезд шоу‑бизнеса, вестерны, дешевая эротика, руководства по ремонту автомобилей и учебники химии. Рут Харрис предложила прихватить и “Воскового человека”, потому что после моего выступления стопка ничуть не уменьшилась, но я отказался. Стоит ли напрашиваться на неприятности. Рут повезла меня обратно в клинику, и чем ближе мы подъезжали, тем неуютнее она себя чувствовала. Пусть она не устояла перед моим обаянием, но клиника Линсейда вызывала у нее страх.

– Смотрите, как бы вас там не заперли и не выбросили ключ, – сказала Рут, театрально содрогнувшись.

– Они не настолько меня любят, – отозвался я.

Алисия ждала меня у ворот. Я удивился, но мне хватило ума не возомнить, будто она соскучилась. Электронным ключом она открыла ворота, и мы въехали на территорию. Рут волком посмотрела на Алисию, вылезла из машины, чуть ли не бегом обогнула ее и принялась энергично выгружать коробки. Ее энтузиазм меня слегка удивил, но затем я сообразил, что причина очень проста: Рут не терпится отсюда убраться. Как только все коробки оказались на земле, она горячо поцеловала меня в губы и быстро села за руль. Я ничего не имел против поспешного отъезда Рут, поскольку и так провел в ее обществе полдня, но вот таскать коробки в одиночку мне совсем не улыбалось. Если пациенты собираются мило вести себя со мной, самое время начать. Алисия махнула электронным ключом, ворота открылись, и “вольво” сорвался с места, после чего ворота вновь задвинулись. Status quo был восстановлен – ну или почти восстановлен.

– Что это? – спросила Алисия.

– Вот, раздобыл немного книг для библиотеки.

– Что это за книги?

– Да всякие, – ответил я.

Она открыла ближайшую коробку и заглянула внутрь.

– Боже мой, – вскрикнула Алисия и унеслась прочь в полной панике.

Я проводил ее озадаченным взглядом.

Когда она вернулась с Линсейдом, понятнее мне не стало. Линсейд разглядывал меня с раздражением и жалостью.

– Во‑первых, я хочу сказать, Грегори, что не сержусь на вас. Если на кого я и сержусь, то на себя. Прежде чем продолжать, я должен взглянуть на ваши книги. Будьте так любезны, перенесите их в мой кабинет.

Он удалился, а я остался наедине с Алисией. Она на меня сердилась, и я не понимал почему.

– Я решил, что библиотека без единой книги бессмысленна, – сказал я, не догадываясь, в чем мне следует оправдываться.

– Вам еще многому предстоит научиться, Грегори, – сказала Алисия и последовала за Линсейдом.

Оставшись без помощи, я отволок первые две коробки в кабинет Линсейда и поставил перед ним и Алисией. Отнеслись они к подношению без сколько‑нибудь заметной благосклонности, а по лицу Алисии и вовсе можно было подумать, будто в коробках свежие нечистоты.

– Это потому, что доктор Линсейд – чернокожий? – вдруг спросила она.

– Что?

– Вас возмущает, что представитель черной расы имеет над вами власть?

Не таким уж я был тогда болваном – как, впрочем, и сейчас не такой уж болван, – чтобы считать, будто у меня нет предрассудков, расовых или каких‑либо иных, но я точно знал, что мои проблемы с Линсейдом никак не связаны с цветом его кожи. Да и вообще трудности были скорее у него со мной, чем у меня с ним.

– Я так не думаю, – ответил я.

– Значит, – медленно сказала Алисия, – все дело в том, что он начальник?

Да, время от времени у меня случались трения с начальством, но у кого их не бывает? Я не смог найти лучшего ответа:

– Мне кажется, желание заполнить библиотеку книгами еще не делает меня бунтарем.

Линсейд с Алисией согласились, что с абстрактной точки зрения в этом доводе есть резон, но продолжали взирать на меня так, будто я – исчадие ада. Наконец Линсейд принялся доставать книги из коробок и отправил меня за второй партией. Когда я вернулся, содержимое двух первых коробок было вывалено на пол, а Линсейд с Алисией наугад брали книги и внимательно рассматривали.

– Это хорошая книга? – спросила Алисия.

Она держала в руках “Одиноких всадников плоскогорий”. На обложке, на фоне заката цвета яичного желтка красовались зубастые ковбои и антропоморфные кактусы.

– Не читал, – сказал я.

– И все же?

– О книге нельзя судить по обложке. На безрыбье и рак – рыба.

Эти штампы придали мне уверенности и лишь слегка обидели Алисию.

– Буду с вами откровенен, Грегори, – сказал Линсейд. – Существует психиатрическая методика, сейчас уже несколько устаревшая, которая называется библиотерапией.

– Да?

– Текст используется в качестве лечебного инструмента.

– Однако, доктор Линсейд, – вставила Алисия, – тексты должны быть тщательно подобраны врачом для каждого конкретного пациента. Мы не можем пользоваться тем, что подвернется под руку.

– Вы хотите сказать, что больным не разрешено читать все, что они хотят? – спросил я.

– Разумеется, не разрешено, – подтвердила Алисия. – Они ведь могут захотеть прочесть текст, который обострит болезнь. Представьте себе, что вы белонефоб и читаете “Голый завтрак”[36].

– Белонефоб?

– Боитесь иголок, – объяснила она.

– Ну, если бы я был белонефобом, я бы держался от “Голого завтрака” подальше.

– Но вы не можете знать о содержании до того, как начали читать, ведь так?

– Возможно; но как только я пойму, что к чему, сразу же брошу. Это самое лучшее, что есть в чтении. Если вам не нравится, вы просто прекращаете читать. Вы ведь не сидите привязанным к креслу перед экраном, с насильственно открытыми глазами и без возможности заткнуть уши. Вы просто закрываете книгу, и она прекращается.

Линсейд, не пожелавший слушать спор в своем кабинете, жестом велел мне отправляться за третьей партией книг. На этот раз, вернувшись, я подумал, что Линсейд, похоже, тоже спятил. Он методично уродовал книги, расправлялся с обложками, вырывал страницы, а Алисия с восхищением смотрела на него.

– Что вы делаете? – спросил я.

– Доктор Линсейд приводит книги к виду, пригодному для употребления пациентами.

– Подвергает цензуре?

– Да ладно вам, Грегори, не говорите ерунды, – усмехнулась Алисия.

– Тогда что?

Линсейд прекратил рвать страницы и раздраженно взглянул на меня.

– Наверное, пришло время, – сказал он.

– Да, – вздохнула Алисия, – наверное, пришло.

– Хорошо, Грегори. По‑видимому, наступил момент, когда мне следует рассказать об основах методики Линсейда.

Его раздражение вдруг сменилось любезностью и непринужденностью политического деятеля. Линсейд точно знал, что сейчас скажет. Возможно, он уже не раз говорил эти слова отдельным людям или группам – куда более знающим, скептичным или враждебным, чем я. Алисия, наверняка слышавшая эту речь не один раз, выглядела человеком, который никогда не устает внимать этим мудрым словам.

– Ради вас я не стану прибегать к специальной терминологии, – сказал Линсейд.

Я отметил легкое оскорбление, содержавшееся в этой фразе, но что мне было делать? Возразить: “Нет‑нет, прошу вас, говорите на медицинском жаргоне, чтобы я ничего не понял”?

– Позвольте спросить вас, Грегори, – начал Линсейд, – что вы видите, когда смотрите в окно? – Он вскинул руку, дабы я не вздумал отвечать. – На этот вопрос можно ответить по‑разному. Вы можете сказать, что видите землю, теннисный корт, хижину писателя. Быть может – одного‑двух пациентов или кого‑нибудь из обслуживающего персонала. Возможно, вы видите деревья и небо. Возможно, солнце и облака. Возможно, вы слишком привыкли к виду из этого окна. Возможно, вы не видите ничего примечательного. Тогда вы посмотрите в окно и скажете, что вообще ничего не видите.

Я бы так вряд ли сказал, но возражать не стал.

– Но что было, когда вы сегодня отправились в город? Вы видели рекламные щиты, афиши. Возможно, вы заходили в магазины и смотрели там телевизор. Быть может, видели газету или журнал. Возможно – мальчика в футболке с портретом поп‑звезды. Вы наверняка заходили в книжный магазин и видели различные обложки, иллюстрации и фотографии авторов. Количество образов, виденных вами во внешнем мире, бесконечно превосходит количество образов, которые вы видите в клинике.

– Мне кажется, я понял, к чему вы клоните.

– Сомневаюсь. Давайте поставим вопрос иначе: сколько сумасшедших вы видели в своей жизни? Как вы узнали, что они сумасшедшие? И сколько сумасшедших вы видели по телевизору и в кино? Можно ли определить сумасшествие по внешнему виду? У них были всклокоченные волосы, они закатывали глаза? Каковы признаки сумасшедших? Одеваются ли они, как Наполеон? И откуда вы знаете, как выглядел Наполеон? Вот вы видели Наполеона во плоти или же только на картинках? – Он упер в меня взгляд, требуя ответа. – Так видели или нет?

– Нет, конечно, я никогда не видел Наполеона во плоти.

– Но если вы попадаете сюда в треуголке и рука ваша заложена за мундир, мы все понимаем, что вы – Наполеон. И еще мы понимаем, что вы сошли с ума. Мы воспринимаем внешние признаки, семиотику, если угодно. Я доходчиво излагаю?

– Ну, до некоторой степени, – ответил я.

– Послушайте, Грегори, у меня нет никакого желания ссылаться на Библию, но – “не сотвори себе кумира и образа его”. Только в данном случае у нас – не ложные образы Бога, а ложные образы мира. Человеческая среда переполнена рукотворными образами, и они мешают. Вносят путаницу. Человек находится под постоянной бомбежкой: картины, фотографии, иллюстрации, мультфильмы, комиксы, кинофильмы, телевидение. И в некоторых случаях – даже слишком часто – эта бомбежка в буквальном смысле сводит людей с ума.

Линсейд улыбнулся с мрачным удовлетворением.

– Но так было не всегда. Когда‑то вы видели то, что видели. Вы видели предметы такими, какие они есть. Либо предмет есть, либо его нет. Мир был миром. Он был самим собой, а не своим образом, не дешевой копией. И жизнь тогда была лучше, чем сейчас. Люди здоровее, счастливее, разумнее. А почему? Грубо говоря, потому что на выходе должно быть столько же, сколько на входе, ибо ты получаешь только то, что вкладываешь. Глядя на своих пациентов, я вижу, сколько сумбура у них на выходе. Но как может быть иначе, когда и на входе у них столь же сумбурно? Наша задача в клинике Линсейда проста, но нелегка. Нам нужно регулировать вход, остановить поток образов. Перекрыть кран. Пусть собака видит кролика. Настоящего кролика, а не его изображение. Я доходчиво излагаю?

– Кажется, да, – сказал я.

– Мы имеем десять пациентов с различными формами сумасшествия. Их объединяет то, что они видели слишком много образов. Поэтому в первую очередь мы оберегаем их от источника безумия. Поймите, мы не против визуальных раздражителей как таковых. Мы не возражаем, если наши пациенты будут смотреть в окно, но мы не позволяем им смотреть на картины и фотографии видов из окна. Наши пациенты могут сколько угодно смотреть на цветы, но натюрморты с цветами у нас под запретом.

– И этикетки на консервных банках, – добавил я. Кое‑что встало на свое место.

– Именно. Таким образом мы создаем среду, свободную от образов. Никакого телевизора, никаких фильмов, никаких книг с картинками, никаких журналов в глянцевых обложках, никаких расписных рубашек или обоев и так далее.

– И из газет вырезаются фотографии.

– Вы очень наблюдательны. Наверное, это отличительное свойство писателей. Меня обвиняли в мещанском отношении к культурным ценностям. Но это не так. Мы не против изобразительного искусства, мы против предметно‑изобразительного искусства. С исламским искусством никаких проблем нет. Джексон Поллок – все нормально. Ротко, возможно, тоже. Хокни – однозначно нет[37]. Цветовая мешанина – пожалуйста, портреты – ни в коем случае; в отношении кубистов я не уверен, но, думаю, лучше перестраховаться, чем потом жалеть. Да и, честно говоря, что такое немножко мещанства рядом со столь благой целью? В любом случае, вы сами пришли к такому выводу.

– Разве?

– Да. Мне кажется, что изложенная мною дилемма является сутью “Воскового человека”. Разве нет?

Я уклончиво хмыкнул, допуская возможность такого толкования.

– Видите ли, самая первая задача методики Линсейда – оградить пациентов. Оградить от образов. И подобная стратегия приносит значительное улучшение. Но, возвращаясь во внешний мир, они тем самым возвращаются к исходному состоянию. Мы должны каким‑то образом сделать так, чтобы они стали менее восприимчивы к образам, научить их ограждать себя. Для этого нам нужен язык: язык – последняя перегородка, защищающая нас от анархии образов. Мы ставим заслон входящим образам, мы заменяем их языком. Затем мы переворачиваем полюса; понуждаем пациентов посредством сочинительства создать собственную перегородку. Понятно?

– Перегородку, – повторил я.

– Я знал, что вы поймете.

Понял ли я? Не знаю. Я прекрасно сознавал свое невежество в психологии, и все же теория Линсейда показалась мне не очень убедительной. Естественно, вслух я ничего не сказал. Я не стал спорить. Я все равно не знал как.

– Я понимаю, о чем вы думаете, – сказал Линсейд. – Вы думаете, все так просто, что в это трудно поверить. Доверьтесь нам, Грегори, – очень скоро вы сами во всем убедитесь.

– Да, убедитесь, – поддакнула Алисия.

– Хорошо, – согласился я.

– Да, очень хорошо, Грегори, – похвалил Линсейд. – Я знал, что методика Линсейда не может быть выше вашего понимания.

Он издевается надо мной? Точно я не знал. Меня, как и всякого истинного либерала, тошнило от того потока жидкой кашицы, которую выдавали средства массовой информации (их уже тогда так называли). Кое‑кто из нас читал Маршалла Маклюэна[38]и пытался проникнуться идеей, что средства – это цель, что наше общество вскоре вновь разделится по племенному признаку, но не думаю, чтобы многие воспринимали его идеи всерьез. Даже если нам нравились определенные направления рок‑музыки, определенные фильмы и телепередачи, большинство по‑прежнему считало, что мир с каждой минутой становится все тупее и нелепее и что средства массовой информации, перегруженные образами, несут за это немалую долю ответственности.

Выходит, в идеях Линсейда, возможно, что‑то есть. Что‑то. Диагноз его вполне мог быть верным. С другой стороны, определение “методика Линсейда” представлялось мне слишком напыщенным для процесса, сводившегося к тому, чтобы запихнуть человека в пустую комнату с выключенным телевизором. А также к уродованию книг.

Кроме того, у меня имелись сомнения, что нескольких сочинений хватит, чтобы научить пациентов защищаться в иллюстрированном мире. С одной стороны, я испытывал огромное облегчение от того, что в методе Линсейда нет ничего зловещего – оргий, например; но, с другой стороны, я хотел знать, все ли мне рассказали. А еще я очень хотел знать, чем же занимаются больные в кабинете Линсейда за опущенными жалюзи, – да, если на то пошло, и Алисия.

– Вам нужно время, чтобы переварить все, что я вам рассказал, – произнес Линсейд. – Вам нужно упаковать книги, которые я уже проверил, и перенести их в библиотеку, а я займусь остальными.

Я вовсе не был уверен, что мне это нужно, но подчинился. Занятие было тяжелым и утомительным, но я с радостью покинул и кабинет Линсейда, и его самого. То, что рассказал доктор, было удивительно и одновременно до ужаса очевидно. Возможно, мне следовало самому до всего дойти. Почему я не обратил внимания, что в клинике нет ни одной картинки? Примерно так же я чувствовал себя, когда мне впервые рассказали о сексе: это было так странно и невероятно, но в то же время объясняло все. Но если начинал об этом думать, то все становилось еще более странным и невероятным и вопросов возникало даже больше, чем ответов.

Наиболее очевидный вопрос, который первым приходил на ум (о методике Линсейда, а не о сексе), такой: действительно ли десять обитателей клиники видели больше образов, чем все остальные люди? Если весь мир сходит с ума от избытка образов, то чем эти десять отличаются от всех остальных? Может, весь мир повсеместно и в равной степени безумен? Несомненно, причины безумия этих людей гораздо разнообразнее и сложнее. А если одинаковый диагноз представляется сомнительным, то еще сомнительнее выглядит одинаковое лечение. Но с другой стороны, мне ли об этом судить?

Был уже поздний вечер, когда Линсейд изувечил последнюю книгу, а я перетащил остатки в библиотеку. Я достал книги из коробок и хаотично расставил их по полкам. Завтра разберу их и расставлю по алфавиту, быть может призвав на помощь пару пациентов. Я даже подумал, не назначить ли кого‑нибудь библиотекарем. Несмотря на запредельную усталость, я еще немного посидел в библиотеке, с гордостью разглядывая заполнившиеся стеллажи. Немаленькую работу я сегодня провернул. Конечно, подборка книг получилась весьма странная, и странность эта усугублялась вырванными страницами и отсутствием обложек, но это гораздо, гораздо лучше, чем ничего.

Я уже собирался вернуться к себе в хижину и лечь спать, но, выглянув в окно, увидел, что в саду что‑то происходит. Там орудовал Линсейд. Из вырванных страниц и обложек он развел небольшой костер и теперь стоял перед танцующим пламенем. Выглядел Линсейд зловеще и величественно. В нем угадывались возбуждение и веселье, он переминался с ноги на ногу, словно желая сплясать вокруг огня. Глядя на него, я подумал, уж не безумен ли сам доктор. Но затем отбросил эту мысль, сказав себе, что я просто насмотрелся дурного кино.

На следующее утро я проснулся в хорошем настроении, и на то опять были все основания. Я решил остаться в клинике. Я заключил с больными сделку – точнее, они заключили сделку со мной, – и, главное, мне наконец рассказали, в чем суть методики Линсейда.

Для хорошего расположения духа имелось несколько причин, но, думаю, главная заключалась в том, что у меня появилось дело. Сегодня я приведу в порядок библиотеку. Наверное, глупо радоваться такому занятию, но в сравнении с праздностью последних двух недель оно казалось дьявольски увлекательным. К тому же у меня была цель. Как только я разберу книги, смогу наконец то почитать. Даже в этой помойке из третьеразрядного и искалеченного чтива наверняка найдется то, что хоть как‑то сумеет отвлечь и развлечь такого ненасытного читателя, как я, – и тогда моя жизнь станет еще лучше.

Большую часть дня я раскладывал книги по темам и алфавиту. Я наслаждался трудоемкостью этого дела и потому старательно растягивал удовольствие. Я никого не просил мне помочь, и никто не вызвался добровольно. Лишь когда с сортировкой было покончено, в библиотеку ввалились Байрон с Андерсом. Вели они себя как гибрид университетских бонз и главарей мафии. Два дона. Они внимательно оглядели библиотеку. Казалось, их нисколько не впечатлила проделанная мною работа. Без всякого интереса Байрон спросил:

– Кто ваш любимый писатель?

Вопрос был неожиданным, но я честно ответил:

– Шекспир.

Андерс хрипло фыркнул, и я не понял, чем вызвана такая реакция – моим ответом или чем‑то еще. Может, он и выказал бы меньше презрения, если бы я назвал Гарольда Роббинса или Джеки Коллинз, но я сильно в этом сомневался. Байрон повел себя не столь негативно.

– Неплохой ответ, – сказал он. – Банальный, но неплохой. А самый нелюбимый?

– Гарольд Роббинс? – предложил я. – Джеки Коллинз?

Андерс снова фыркнул, но на этот раз без намека на литературную критику. Просто фыркнул.

– Андерс не самый ревностный читатель, – сказал Байрон. – Зато он ревностный писатель.

– Вы все здесь такие, разве нет? – спросил я.

– Некоторые в большей степени, чем другие, но я понимаю, что вы имеете в виду, – согласился Байрон. – Значит, Линсейд изложил вам свою методику. – Интересно, откуда он это узнал. – И что вы о ней думаете?

Расставляя книги, я с превеликим удовольствием вообще о ней не думал. Слишком все сложно и слишком много вопросов. Возможно, я хороший читатель, но мыслитель весьма посредственный. Поэтому я не знал, что ответить Байрону, да и в любом случае сомневался, насколько этично и разумно обсуждать доктора с его пациентами.

– Думаю, это очень интересно.

Я совсем не удивился, когда Андерс фыркнул.

– Вы читали “Практическую критику” А. А. Ричардса?[39]– поинтересовался Байрон.

– Ну, – ответил я, – просматривал.

“Практическая критика” – одна из тех книг, которые вызывают ощущение, будто ты ее читал, даже если это не так. В тридцатые годы Ричарде знакомил своих студентов в Кембридже с текстами некоторых стихотворений. Он не раскрыл ни названия, ни авторов, не сообщил никаких критических или исторических сведений – просто предложил студентам почитать стихи и написать на них отзывы. Сейчас такой подход представляется банальным, но в те времена был, наверное, революционным. Стихи вместе с выдержками из студенческих работ, а также отзывы Ричардса на то и другое и составили книгу. Названия стихотворений и имена авторов были напечатаны на последней странице зеркально.

Эксперимент доказал, что о любом тексте можно думать все, что угодно. Например, считать великие стихи дрянными, а дрянные – великими. Разные люди найдут одно и то же стихотворение в высшей степени ясным и в высшей степени туманным. Они могут спорить, является ли стихотворение оригинальным или банальным, является ли оно занудно‑христианским или язычески‑безнравственным и так далее.

Я действительно читал книгу в Кембридже, хотя, может, и не слишком внимательно, но по большей части наверняка уже забыл ее содержание. Байрон, этот эрудит‑всезнайка, скорее всего пытается нащупать пробелы в моем образовании, чтобы затеять спор. Именно поэтому я сказал, что лишь “просматривал” книгу Ричардса, – чтобы в случае чего сослаться на забывчивость и дать задний ход. Вступать в литературную полемику с Байроном не хотелось. Тем более что я не имел ни малейшего представления, как все это связано с методикой Линсейда.

– Ричарде пишет о визуализации, – сказал Байрон. – Некоторые люди читают текст и “видят” – мысленно – череду подробных и ярких образов. Они видят нарциссы Вордсворта, они видят альбатроса на шее Старого Морехода, они видят дворец в стране благословенной и тому подобное[40]. Они говорят, что текст доставляет им удовольствие потому, что вызывает все эти образы. Именно по этому критерию они судят, насколько хороша книга.