Джефф Николсон

Приоткрыв рот, скрестив за головой руки, Пьетро смотрел на звезды.

Он их не различал. Но знал, что среди них есть Полярная звезда, звезда моряков, и она ярче других, хотя сегодня ночью все они светили ярко.

Сердце его успокоилось, в желудке больше не урчало, в голове все улеглось, и он расслабился и уже почти задремал на пляже. Глория была рядом. И уже какое‑то время она не шевелилось. Должно быть, спала.

Они находились здесь уже больше шести часов, в отчаянии по сто раз принимались обсуждать произошедшее, задавались одними и теми же вопросами, думали, что делать, но наконец утомление взяло верх, и теперь Пьетро чувствовал себя просто смертельно усталым, обессиленным и ему не хотелось думать.

Ему хотелось так и лежать тут, на горячем песке, смотреть в небо, и так всю оставшуюся жизнь. Но это было непросто, потому что сидевший в нем крошка‑психолог вдруг оживился и спросил: «Ну, как вы себя чувствуете после убийства собственной учительницы итальянского?»

Он не знал, что ответить, но мог сказать, что после убийства другого человеческого существа не умирают, тело продолжает работать и голова тоже, но не так, как раньше. Да, с того самого мгновения и до самой смерти жизнь его будет делиться на до и после. Как с Рождеством Христовым. Только в его случае это до и после смерти Палмьери. Он поглядел на часы. Два часа двадцать минут, 19 июня, первый день после Ф. П.

Он убил ее током.

Без всякой причины. А если причина и имелась, Пьетро не знал ее, не хотел ее знать, она была заперта в глубинах его души, и извлечь ее оттуда могла лишь сокрушительная сила, сила, способная обратить его в безумца, в убийцу, в чудовище.

Нет, он не знал, почему убил ее.

«Она говорила тебе ужасные вещи про тебя и твою семью».

Да, но он убил не поэтому.

Это было что‑то вроде разрядки. Внутри него лежали тонны тротила, готовые рвануть, а он и не знал. А учительница нажала на кнопку, которая приводила в действие детонатор.

Как с быками на корриде – они стоят посреди арены и ужасно страдают, а поганый тореадор их колет, а они не реагируют, но в один прекрасный момент он им всаживает свою шпагу слишком глубоко, и бык взрывается, и тореро может вертеться как хочет, рано или поздно он все равно получит удар рогами в живот и бык поднимет его и отшвырнет, внутренности наружу, кровь изо рта, и ты счастлив, потому что эта испанская забава с втыканием шпаг в спину, туда, где больно до невозможности, – самая отвратительная забава на свете.

Да, причина могла быть в этом, но ее бы все равно не хватило, чтобы оправдать то, что он сделал.

«Я убийца. Убийца. Убийца. Пьетро Морони убийца». Неплохо звучит.

Выяснится, что это был он, и его засадят в камеру до конца дней. Он надеется, что у него будет комнатка (маленькая камера) только для него одного. Он сможет читать там книги (в тюрьмах есть библиотеки). Сможет смотреть телевизор (Глория может подарить ему свой). Будет спать и есть. Вот и все, что ему нужно.

И ему всегда будет спокойно.

«Я должен пойти в полицию и сознаться».

Протянув руку, он тронул Глорию:

– Ты спишь?

– Нет. – Глория повернулась к нему. Ее глаза светились как звезды. – Думаю.

– О чем?

– О парне, с которым встречалась Палмьери. Кто это может быть?

– Не знаю. Она не сказала…

– Она его так любила, что сошла с ума…

– Ей было очень плохо. Она вела себя как больная, не так, как Миммо, когда его бросает Патриция.

Странно. Он никогда не думал о том, чем занимается Палмьери после школы, нравится ли ей смотреть кино, гулять, ходить за грибами, кого она больше любит – кошек или собак. Может, ей вообще не нравятся животные, может, она боится лягушек. Он никогда не думал о том, какой она была дома. И он вновь представил себе балкон, уставленный красными геранями, грязную полутемную ванную, плакат с подсолнухами в коридоре и маленькую темную комнатку, в которой было какое‑то живое существо.

Он словно впервые осознал, что его учительница тоже человек, женщина, живущая одна, своей жизнью, а не картонная фигура, за которой ничего нет.

Но теперь все это уже не важно. Она умерла.

Пьетро сел, скрестив ноги.

– Слушай, Глория, я тут подумал, я должен пойти в полицию. Должен пойти и все им рассказать. Если я сознаюсь, будет лучше. В кино так всегда говорят. Потом с тобой будут лучше обращаться.

Глория даже не пошевелилась, только фыркнула.

– Хватит занудствовать! Прекрати. Мы два часа об это говорили. Никто тебя не видел. Никто не знает, что ты там был. Ни ты, ни я туда никогда не ходили, понял? Были на лагуне. Палмьери сошла с ума. Уронила в воду магнитофон и умерла от удара током. Конец истории. Когда ее найдут, подумают, что это несчастный случай. Так и есть. И хватит. Ты сам так сказал, а теперь что, передумал?

– Я знаю, но все равно об этом думаю. Я не могу об этом не думать. Не получается, – ответил Пьетро, погрузив руки в песок.

Глория приподнялась, обхватила рукой его за шею:

– На что спорим, я сделаю так, что ты больше не будешь об этом думать?

Пьетро улыбнулся в знак согласия:

– И как?

Она взяла его за руку:

– Искупаемся, хочешь?

– Купаться? Нет, не хочу. Совсем не хочу.

– Ну же. Вода должна быть теплющая.

Она подхватила его под руку. В конце концов Пьетро встал и позволил тащить себя к воде.

Хотя в небе виднелась лишь половинка луны, ночь была светлая. Звезды рассыпались до самого горизонта, до поверхности моря, гладкой, как стол. Кругом ни звука, только шелест воды о прибрежный песок. За их спиной меж дюн растения образовывали черную изгородь, которую пронзали огоньки светлячков.

– Я иду в воду, если ты не пойдешь – ты дурак.

Глория сняла футболку прямо перед ним. У нее были маленькие груди, совершенно белые по сравнению с остальным загорелым телом. Адресовав ему лукавую улыбочку, она отвернулась, сняла штаны и трусики и с воплем кинулась в воду.

«Она разделась передо мной».

– Вода чудесная! Такая теплая! Давай, иди сюда! Или мне тебя умолять на коленях? – Глория опустилась на колени и сложила руки. – Пьетруччо, Пьетруччо, прошу тебя, не искупаешься ли ты со мной вместе?

«Ты сдурел? Давай живо, чего ждешь?»

Пьетро снял футболку, стянул штаны и в трусах бросился в воду.

Море было теплым, но не настолько, чтобы оно могло в один миг смыть с него усталость. Он глубоко вдохнул, нырнул прямо на мелководье и стал энергично двигаться по‑лягушачьи в десяти сантиметрах от песчаного дна.

Теперь ему надо только плыть. Вперед и вперед, в глубине, как скат, до тех пор, пока у него не кончится воздух, пока его легкие не взорвутся, как шарики. Он открыл глаза. Кругом были холодные тени, но он продолжал плыть с открытыми глазами и ему уже хотелось вдохнуть – «Не обращай внимания, плыви дальше!» – и желание это раздирало тело, бронхи, горло, еще пять движений, и он сказал себе, что сможет сделать еще пять, не меньше, а то и семь, а если нет, то он дерьмо, и ему уже было нехорошо, но он должен был сделать еще десять, не меньше десяти, и он сделал раз, два, три, четыре, пять, и в этот момент он и вправду почувствовал, будто у него внутри взрывается атомная бомба, и вынырнул, задыхаясь. Он был далеко от берега.

Но не так далеко, как думал.

Он заметил светлую голову Глории, вертевшуюся вправо и влево в его поисках. Хотел было позвать ее, но умолк.

Она беспокойно подпрыгивала.

– Пьетро? Ты где? Не валяй дурака, пожалуйста. Ты где?

Ему снова пришла на ум песня, которую учительница слушала, когда он влез в ванную.

«Ты прекрасна! Он говорил тебе: „Ты прекрасна“».

«Глория, ты прекрасна», – хотел бы он сказать. Но никогда не осмеливался. Такое не говорят.

Он нырнул и проплыл несколько метров. Вынырнув, он оказался ближе к ней.

– Пьетро! Пьетро, ты меня пугаешь! Ты где? – Она запаниковала.

Он снова нырнул и оказался у нее за спиной.

– Пьетро! Пьетро!

Он схватил ее за талию. Она подскочила и обернулась.

– Скотина! Иди в задницу! Ты меня напугал до смерти! Я думала…

– Что?

– Ничего. Ты дурак.

Она начала брызгаться, а потом запрыгнула на него. И они стали бороться. И это было ужасно приятно. Груди, прижимавшиеся к спине. Попа. Ноги. Она толкнула его вниз и обхватила ногами за бедра.

– Проси пощады, несчастный!

– Пощады! – засмеялся Пьетро. – Я пошутил.

– Хорошенькая шутка! Пошли, а то я замерзну.

Они выбежали на берег и упали рядом на еще горячий песок. Глория стала растирать его, чтобы высушить, но потом наклонилась к самому уху и прошептала:

– Ты мне скажешь кое‑что?

– Что?

– Ну я же нравлюсь тебе?

– Да, – ответил Пьетро. Сердце быстро забилось в груди.

– Как я тебе нравлюсь?

– Очень.

– Нет, я имела в виду, ты… – Она смущенно перевела дух. – Ты меня любишь?

Молчание.

– Да.

Молчание.

– По‑настоящему?

– Думаю, да.

– Как Палмьери? Ты умер бы за меня?

– Если бы ты была в смертельной опасности…

– Тогда займемся этим…

– Чем?

– Любовью. Займемся любовью.

– Когда?

– Послезавтра. Какой ты глупый! Прямо сейчас. Я никогда этого не делала, ты… Ты никогда этого не делал. – Она состроила гримаску. – И не говори, что делал. Может, конечно, ты втайне занимался этим с уродкой Маррезе?

– Сама ты с Маррезе… – запротестовал Пьетро.

– Да, я лесбиянка. Я тебе никогда не говорила. Я люблю Маррезе. – И продолжала другим тоном, серьезно: – Мы должны сделать это сейчас. Это ведь несложно?

– Не знаю. Но как?..

Молчание.

– Что – «как»?

– Как начинать?

Глория возвела глаза к ночному небу и сказала спокойно:

– Ну, для начала мы можем поцеловаться. Я уже раздета.

Это была маленькая трагедия, о которой лучше подробно не говорить. Все случилось очень быстро, сложно, не до конца, и у них осталось множество вопросов и опасений. Взбудораженные, не способные обсуждать это, они лежали в обнимку, как сиамские близнецы.

А потом она сказала:

– Ты мне должен кое‑что пообещать, Пьетро. Ты должен поклясться нашей любовью. Клянись, что никогда никому не расскажешь про Палмьери. Никогда. Поклянись мне.

Пьетро молчал.

– Поклянись мне.

– Клянусь тебе. Клянусь тебе.

– И я тебе клянусь. Я никому не скажу. Даже через десять лет. Никогда. Ты должен мне поклясться еще, что мы навсегда останемся друзьями, что мы никогда не расстанемся, даже если я буду во втором классе, а ты в третьем.

– Клянусь.

Загор лаял.

Не переставая, как будто кто‑то забрался через забор во двор. Цепь заглушала его лай, хриплый и слабый.

Пьетро вылез из постели. Надел тапочки. Отодвинул занавеску и посмотрел в темноту. Никого. Только чокнутый пес, душивший себя ошейником и широко разевавший полную пены пасть.

Миммо спал. Пьетро вышел из комнаты и открыл дверь родительской спальни. Они тоже спали. Темные головы едва виднелись под одеялами.

«Как они не просыпаются от такого шума?» – подумал он, и ровно в этот момент Загор умолк.

Тишина. Шум ветра в лесу. Скрип потолочных балок. Тиканье будильника. Шум работающего холодильника на кухне.

Пьетро задержал дыхание и стал ждать. Потом наконец он услышал. За дверью. Мягкие, почти неразличимые.

Топ. Топ. Топ.

Шаги. Шаги по лестнице.

Тишина. И тут в дверь постучали.

Пьетро открыл глаза. Он был весь в поту и нервно дышал.

А если она жива?

Если она жива, она его сдаст.

Он бросил велосипед за лавровой изгородью и осторожно приблизился к дому.

Кажется, ничего не изменилось со вчерашнего дня. Было еще рано, и небо у самого горизонта окрасилось светло‑голубым. Стояла прохлада.

Он посмотрел наверх. Окно ванной было открыто. Балкон закрыт. А труба отогнута в сторону. Стеклянная входная дверь дома заперта. Все точно так же.

Но как ему теперь войти? Сломать входную дверь?

Нет. Заметят.

По трубе?

Нет. Он упадет.

«Ага, есть мысль: ты залезаешь, куда можешь, потом падаешь, получаешь травму (ломаешь ногу), потом идешь в полицию и говоришь, что учительница тебе позвонила, сказала, что плохо себя чувствует, а ты позвонил в домофон, но она не ответила, и ты попытался залезть по трубе и упал. И скажешь им, чтобы они сходили проверили.

Нет, не пойдет.

Во‑первых, учительница тебе не звонила. Допросят папу и маму и сразу это выяснят.

Во‑вторых, если она не умерла, она скажет полиции, что это я пытался ее убить».

Нужно найти другой способ пробраться внутрь. Он обошел вокруг дома в поисках слухового окна, какой‑нибудь дыры, в которую можно влезть. За почерневшими трубами от газового котла заметил металлическую лестницу, всю в листьях и паутине. Вытащил ее.

То, что он делал, было очень опасно. Лестницу, приставленную к окну, мог заметить любой проезжавший мимо. Но он должен был рискнуть. Он не мог больше жить ни минуты с таким камнем на сердце. Он должен подняться и выяснить, жива ли она.

«А если она жива?

Я попрошу прощения и вызову „скорую“».

Он притащил лестницу и с трудом приставил ее к стене. Быстро поднялся, глубоко вдохнул и снова влез в квартиру Палмьери.

Толстопузый самолет «Британских авиалиний», рейс из Кингстона (Ямайка) с пересадкой в Лондоне, раскачиваясь, как огромный индюк, опустился на посадочную полосу аэропорта Леонардо да Винчи в Риме, затормозил, остановился, двигатели смолкли.

Бортпроводники открыли двери, и пассажиры стали сходить по трапу. Одним из первых, в светлой рубашке, кепке с козырьком и с огромной черной сумкой на ремне, вышел Грациано Билья. В руке он держал мобильник, и когда, пикнув два раза, на экране его «Нокии» появилась эмблема «Телеком Италия Мобиле» и пять черточек, показывавших идеальный уровень приема, он улыбнулся.

«Это значит, что я дома».

Он нашел в записной книжке номер Флоры и позвонил.

Занято.

Толкаясь с остальными пассажирами в автобусе, он позвонил еще пять раз, но безуспешно.

Ну и бог с ним, будет сюрприз.

Отделавшись от таможенных формальностей, подобрал с движущейся ленты свой чемодан и огромную деревянную скульптуру чернокожей танцовщицы.

Чертыхнулся.

Несмотря на упаковку, за время полета танцовщица лишилась головы. Подарок для Флоры. Она кучу денег стоила. Они ему должны оплатить издержки. Но не сейчас. Сейчас он спешит.

Он вышел в холл аэропорта и направился к стойке «Херц», где взял напрокат машину. Он хотел добраться до Искьяно Скало как можно быстрее, поэтому о поезде даже речь не шла. На парковке ему посоветовали взять сиреневый «форд» без стереомагнитолы.

Просто поганая тачка, но впервые в жизни Грациано не спросил, нет ли у них чего‑нибудь получше, он очень спешил в Искьяно Скало, чтобы сделать главное дело в своей жизни.

Она была мертва.

Мертва.

Мертвее не бывает.

Мертвее мертвого.

То, что лежало в ванне, было мертвым. Да, так. Потому что это не была больше его учительница Палмьери. В ванне, словно надутая камера, плавало нечто раздувшееся и белое. Рот открыт. Волосы прилипли к лицу, как длинные морские водоросли. Вместо глаз два мутных шара. Вода была прозрачной, но на дне ванны лежал малиновый коврик, и казалось, что тело учительницы парит над ним. Черный край магнитофона торчал из красного дна, словно нос «Титаника».

Это он. Он сделал это. Одним движением ноги. Простым движением ноги.

Он отступил и уперся спиной в стену.

Он и правда убил ее. До этой минуты он до конца не верил. Как можно убить человека? Однако он смог. Она была мертва. И ничего не поделать.

«Это был я. Это был я».

Он бросился к унитазу, и его вырвало. Он сидел, задыхаясь, и обнимал унитаз.

«Мне немедленно надо уходить. Быстро. Быстро. Быстро».

Он спустил воду и вышел из ванной.

В квартире было темно. В коридоре он поставил столик, который опрокинул, убегая, положил на место телефонную трубку. Проверил, все ли в порядке на кух…

А это существо там?

Пьетро помедлил перед дверью, но потом, влекомый одновременно любопытством и необходимостью, вошел в темную комнату.

Запах экскрементов стал полегче, но теперь к нему примешивался другой, еще более неприятный и тошнотворный, если такое возможно.

Он провел рукой по стене у дверного косяка в поисках выключателя. Длинная неоновая лампа заморгала, зажглась и осветила комнатку. Перед ним стояла кровать с металлическими спинками, а на ней лежало бесполое мертвое существо. Мумия.

Пьетро хотел уйти, но не мог отвести от нее взгляд.

Что с ней случилось? Она не просто старая, она вся ссохлась и совсем без мышц. Что довело ее до такого состояния?

Потом он вспомнил про лестницу снаружи, выключил свет, закрыл за собой входную дверь и спустился.

Белый волнорез Эдвард‑Бич

– Там тебя кое‑кто ждет, – сказала синьора Билья с улыбкой до ушей.

– Кто? – спросил Грациано и вошел в гостиную.

Эрика. Она сидела на диване и потягивала кофе.

– Значит, это и есть та самая знаменитая Эрика? – спросила Джина.

Грациано медленно кивнул.

– И что? Ты ее даже не поцелуешь? Какой ты гадкий!

– Граци, ты меня даже не поцелуешь? – повторила Эрика, распахивая объятия и изобразив на лице радостную улыбку.

Если бы в гостиной, где‑нибудь за диваном, вдруг случайно оказался припрятан сексолог, он мог бы объяснить, что Эрика Треттель в этот момент применяла самую эффективную стратегию для возвращения обиженного партнера, то есть показывала, что она самая привлекательная и готовая к сексу женщина на свете.

И ей это превосходно удалось.

На ней была светло‑зеленая мини‑юбка, такая короткая и узкая, что ее можно было скатать в комочек и проглотить, как фрикадельку; шерстяной пиджачок того же цвета, на одной пуговице, стянутый на осиной талии, но открывавший глубокое декольте, шелковая блузка, тоже зеленая, но более нежного оттенка, словно нечаянно расстегнутая до третьей пуговицы так, что под ней видны были, к радости мужской половины человечества и зависти женской, волнующие контуры лифчика на косточках с черным кружевом, придававшего грудям вид двух упругих шаров. Черные чулки с геометрическим рисунком подчеркивали длину ног. Под черными туфлями, простыми на вид, скрывался двенадцатисантиметровый каблук.

Так она была одета.

Перейдем к прическе: длинные волосы платинового оттенка стелились мягкими волнами, тщательно имитирующими естественность, по плечам и спине, как в рекламных роликах фирмы «Л'Ореаль».

И макияж: губы (заметно более упругие, чем несколько месяцев назад) были накрашены темной блестящей помадой. Брови тонкими арками вздымались над зелеными глазами, подведенными тонкой линией. И все это покрывал легкий слой пудры.

В общем, она производила впечатление молодой свободной женщины, уверенной в том, что понравится всякому, у кого все в порядке с гормонами, нашедшей свое место в обществе и готовой с ходу покорить мир, привлекательной, как гламурные девушки со страниц «Плейбоя».

Можно было бы задаться вопросом, какого черта делает Эрика в Искьяно Скало? В гостиной мужчины, которому сказала: «Я тебя презираю за все. За то, как ты одеваешься. За ту хрень, которую ты несешь, словно ты самый умный. Ты никогда ничего не понимал. Ты просто старый неудачник, жалкий торговец дурью. Исчезни из моей жизни. Если ты еще хоть раз попробуешь мне позвонить, если ты еще хоть раз покажешься мне на глаза, богом клянусь, я заплачу каким‑нибудь ребятам, чтобы они набили тебе морду».

Сейчас попробуем объяснить.

Всему виной телевидение. Всему виной распроклятая аудитория.

Развлекательная программа «Не рой другому яму» в среду вечером на «Раи 1», в которой Эрика дебютировала как статистка, с треском провалилась, угрожая благополучию всего канала (злые языки в кулуарах говорили, будто на второй серии, через полчаса после начала, статистика около двадцати секунд была на нуле. То есть около двадцати секунд никто в Италии не смотрел «Раи 1». Невероятно!). Всего три серии, и передачу сняли с эфира, а с ней руководителей, заместителей директора, режиссеров, сценаристов, и только директор канала кое‑как устоял, но его судьба была уже предрешена.

Ведущему Мантовани пришлось сниматься в рекламе укрепляющих грязей Мертвого моря на 39‑м канале, а все участники передачи подверглись гонениям: актеры, музыканты, танцовщицы и статистки, включая Эрику Треттель. После того как ее выгнали с «Раи 1», Эрика еще два месяца жила у Мантовани, рассчитывая получить предложение от конкурентов. Ей ни разу не позвонили.

Любовь с Мантовани трещала по всем швам. Ведущий возвращался домой вечером, раздевался до трусов и тапочек, накачивался эдронаксом и шатался по дому, причитая: «Почему? Почему именно я?» А потом однажды вечером Эрика застала его сидящим в туалете на унитазе и пытающимся свести счеты с жизнью путем поглощения содержимого полулитрового флакона с грязью Мертвого моря, и она поняла, что опять поставила не на ту лошадь.

Она надела самый свой сексуальный наряд, накрасилась, как Памела Андерсон, собрала чемоданы, приехала на вокзал и села покорно в первый же поезд, идущий в Искьяно Скало.

Вот почему она оказалась здесь.

Через два дня Эрика отвоевала Грациано, и они уехали на Ямайку.

И поженились немедленно, прекрасной ночью при полной луне, на волнорезе в Эдвард‑Бич, и зажили жизнью Грациано.

Альбатросы, которых несли позитивные потоки.

Пляж с утра до вечера. Большие косяки. Купание. Серфинг. Рыбалка в открытом море. Они даже придумали небольшое представление, чтобы подзаработать. Два вечера в неделю в заведении для американских туристов Грациано играл на гитаре, а Эрика танцевала в бикини на радость представителям обоих полов.

Однако наш крылатый друг не был счастлив.

Разве не об этом он мечтал?

Эрика вернулась к нему, говоря, что любит его, что она была кругом не права, что телевидение – это мусорный ящик, они поженились и собирались в довольно неопределенном будущем вернуться в Искьяно и открыть джинсовый магазин.

Так чего ж ему еще надо?

Проблема состояла в том, что Грациано не мог спать. В бунгало, под шум вентилятора, пока Эрика пребывала в мире снов, он курил ночи напролет.

«Почему?» – спрашивал он себя. Почему сейчас, когда его мечты сбылись, он чувствовал, что это не его мечты и что Эрика, ставшая его женой, совсем не та жена, какую он хотел?

Внутри, где‑то внизу живота, в нем зрело нечто, заставлявшее его чувствовать себя дерьмово. Нечто, медленно пожирающее тебя, изматывающее, как болезнь с долгим инкубационным периодом, нечто, о котором ты ни с кем не можешь поговорить, потому что, если проболтаешься, все рухнет.

Он бросил Флору, не сказав ей ни слова. Как самый последний мерзкий вор. Он разбил ей сердце и сбежал с другой. Оставил ее и привет. И все те глупости, которые он наделал, все обещания, что он ей дал, терзали его сильнее, чем три греческие Эринии.

«Я ведь попросил ее выйти за меня. Я набрался мужества и попросил ее выйти за меня, я дерьмо, дерьмо, а не человек».

Однажды ночью он даже попытался написать ей письмо. Но после второй фразы порвал листок. Что он ей может сказать?

«Дорогая Флора, мне очень жаль. Знаешь, я бродяга, так уж я устроен, я… засранец. Приехала Эрика, и я, и я… Не будем об этом».

А когда он в конце концов засыпал, то видел один и тот же сон. Ему снилось, что Флора зовет его: «Грациано, возвращайся ко мне. Грациано». А он стоял в паре метров от нее и кричал ей, что он здесь, но она не видела и не слышала. Он обнимал ее, но она оказывалась холодной пластмассовой куклой.

Сидя на пляже, он предавался воспоминаниям. Про их ужины и видеосеансы. Про уикенд в Сиене, где они целый день занимались любовью. Про планы устройства джинсового магазина. Про прогулки по пляжу в Кастроне. Потом вспоминал о том, как подарил ей кольцо, а она вся покраснела. Ему смертельно не хватало Флоры.

«Ничтожество. Ты все просрал. Ты потерял единственную женщину, которую смог полюбить».

Но однажды Эрика появилась на пляже в состоянии крайнего возбуждения.

– Я говорила с одним американским продюсером. Он хочет взять меня в Лос‑Анджелес. Сниматься в фильме. Он говорит, что я именно тот типаж, который ему нужен. Он оплатит нам билеты, предоставит дом в Малибу. Это удача. На этот раз настоящая.

На самом деле Эрика была молодчиной, она довольно долго держала себя в руках, добрых два месяца придерживаясь своего решения не иметь больше дел с миром зрелищ.

– Правда? – спросил Грациано, приподняв голову с лежака.

– Правда. Я вас сегодня вечером познакомлю. Я ему и о тебе рассказала. Он говорит, что у него куча знакомых в мире музыки. Он большая шишка.

Грациано прикрыл глаза и, как в магическом кристалле, увидел свое ближайшее будущее.

Лос‑Анджелес, поганая квартирка с картонными стенами, рядом с автомагистралью, без денег, без разрешения на работу, перед телевизором, с пустыми руками, а то и с дозой кокаина.

Все то же самое. Одно и то же. Как в Риме, только еще хуже.

Вот она, возможность! Возможность прекратить этот жалкий фарс.

– Нет, спасибо. Ты поезжай, а я не поеду. Вернусь домой. Уверен, это твой звездный час. Ты прорвешься, – ответил он, чувствуя, как внутри разливается счастье, испытать которое он даже не надеялся. О, этот прекрасный, замечательный продюсер, да благословит господь его и всех его родных! – О браке не беспокойся, он недействителен, если мы не зарегистрируем его в Италии. Можешь считать себя свободной, free.

Она прищурилась и озадаченно спросила:

– Грациано, ты сердишься?

А он приложил ладонь к сердцу:

– Уверяю тебя. Мамой клянусь – я счастлив. Я совершенно не сержусь. Ты должна поехать в Лос‑Анджелес, если не поедешь – всю жизнь потом жалеть будешь. Я желаю тебе всяческой удачи. Но мне, извини, надо вернуться. – Он поцеловал ее и ринулся в турагентство.

А во время полета на высоте десять тысяч метров над Атлантикой он ненадолго заснул и ему приснилась Флора.

Они стояли на холме, и с ними были еще какие‑то люди и серебристые медвежата, и маленький Билья, ползавший на четвереньках. Маленький рыжеволосый Билья.

Запыхавшийся Пьетро вошел в комнату Глории.

– Привет! – Глория стояла на столе, пытаясь достать книгу с верхней полки. – Ты что так рано?

Поначалу Пьетро и не заметил стоящий на кровати большой открытый чемодан, набитый одеждой, но потом увидел.

– Куда ты едешь?

Она обернулась и мгновение молчала в нерешительности, словно не поняла вопрос, но потом объяснила:

– Сегодня утром родители мне сделали подарок. За то, что меня пер… Завтра утром я еду в Англию. В конную школу рядом с Ливерпулем. К счастью, всего на три недели.

– А… – Пьетро бухнулся в кресло.

– Я вернусь в середине августа. И мы проведем остаток каникул вместе. Три недели – это на самом деле не так много.

– Нет.

Глория схватила книжку и спрыгнула со стола.

– Я не хотела туда ехать… Я даже с отцом поссорилась. Они мне сказали, что придется поехать. Они уже все оплатили. Но я скоро вернусь.

– Да.

Пьетро взял со стола игрушку йо‑йо. Глория присела на подлокотник кресла:

– Ты же будешь меня ждать?

– Конечно. – Пьетро принялся раскручивать игрушку.

– Ты ведь не жалеешь?

– Нет.

– Правда?

– Ты не беспокойся. Тем более ты скоро вернешься, а у меня куча дел в моем месте, я там много рыбок собрал в садок… Знаешь, а я туда прямо сейчас и пойду, вчера, когда мы уходили, я забыл их покормить, а если они не будут есть…

– Хочешь, я с тобой? А чемодан я могу днем дособирать…

Пьетро натужно улыбнулся:

– Нет, лучше не надо. Мы там вчера шумели, охрана могла насторожиться. Правда, лучше я пойду один. А ты хорошо развлекись в Англии и не слишком много езди верхом, а то ноги кривые будут.

– А как же. Но… мы сегодня днем тоже не увидимся? – разочарованно спросила Глория.

– Днем я не могу. Я должен помочь отцу отремонтировать будку Загора, она за зиму сгнила.

– А, понятно. Значит, мы последний раз видимся?

– Три недели пройдут быстро, ты сама так сказала.

Глория кивнула:

– Ладно. Тогда пока.

Пьетро встал:

– Пока.

– Ты меня не поцелуешь на прощание?

Пьетро быстро коснулся губами губ Глории.

Они были сухими.

Грациано быстро проехал через Искьяно и выехал на дорогу, ведущую к дому Флоры.

Во рту пересохло, а из‑под мышек лило ручьем.

От переживаний и жары.

Он будет умолять о прощении на коленях. А если она не захочет его видеть, он будет сидеть у ее дома день и ночь, без еды и питья, до тех пор, пока она не простит его. Ему потребовалась Ямайка, чтобы понять, что Флора – женщина его жизни, и теперь он ни за что не отпустит ее.

Оставалось каких‑нибудь двести метров, когда он увидел за кипарисами, во дворе дома, синие огни.

Что еще стряслось?

«Скорая».

«О боже, мать Флоры… Надеюсь, ничего страшного. Ну, в любом случае, здесь я. Флора не будет одна. Я ей помогу, а если старушке пора умирать, так на самом‑то деле даже лучше, по крайней мере с Флоры свалится эта тяжесть, а старушка обретет покой».

А еще там была полиция.

Грациано оставил машину на обочине и вошел во двор.

Машина «скорой» стояла у входа с раскрытыми дверцами. Полицейская машина – метрах в десяти от нее, тоже с раскрытой дверцей. И еще синий «Фиат Регата». А Флориной «Y10» не было.

«Да что…»

Бруно Мьеле в полицейской форме вышел из дома, повернулся и придержал дверь.

Появились санитары с носилками.

На носилках лежало тело. Покрытое белой простыней.

«Умерла старуш…»

Но потом он заметил нечто.

Одну деталь, от которой кровь застыла в жилах.

Прядка. Рыжая прядка. Выглядывавшая рыжая прядка. Выглядывавшая из‑под простыни рыжая прядка. Выглядывавшая из‑под простыни и свисавшая с носилок, как страшная падучая звезда, рыжая прядка.

Грациано показалось, будто земля под его ногами высосала из него все силы. Под ним лежал магнит, лишивший его начисто жизненных сил, обративший его в ни к чему не способный мешок костей.

Он открыл рот.

Крепко сцепил пальцы.

Ему казалось, что он теряет сознание, но нет. Негнущиеся, как ходули, ноги шаг за шагом несли его к Бруно Мьеле. Машинально он спросил:

– Что тут случилось?

Бруно, по уши занятый координацией операции по погрузке тела, резко обернулся. Но, увидев возникшего перед ним, как виденье, Грациано, на мгновение пришел в замешательство, а потом воскликнул:

– Грациано! Ты что тут делаешь? Разве ты не в турне с Пако де Лусией?

– Что случилось?

Бруно опустил голову и тоном человека, который и не такое повидал, произнес:

– Умерла Палмьери. Которая в школе преподавала. Умерла от удара током в ванне… Неизвестно, может, несчастный случай. Медэксперт говорит, что может быть и самоубийство. А я всегда знал, все говорили, что она чокнутая. С головой не дружила. Знаешь, что странно – в ту же ночь и ее мать умерла. Мор какой‑то. Слушай, кстати, я сегодня устраиваю праздник для всех. Меня же повысили в звании…

Грациано отвернулся и медленно побрел к машине.

Бруно Мьеле постоял в недоумении, а потом обратился к санитарам:

– И что вы будете делать? Обе туда не влезут.

Позитивные потоки внезапно иссякли, и альбатрос, чьи роскошные крылья онемели от горя, падал вниз, в серое море и в бездонный черный водоворот, готовый принять его.

У Пьерини все сложилось как нельзя лучше.

Целый год учителя над ним изгалялись, но в конце концов перевели. Отец был счастлив.

Но это его не колыхало.

«Хрен они меня на следующий год увидят».

Фьямма тоже не закончил школу. Он говорил, что, если не нарываться, они в конце концов оставят тебя в покое.

А новости у него были вот какие: он завел важные знакомства в Орбано. Мауро Колабацци по прозвищу Эвакуатор и его группа. Банда шестнадцатилетних, тусовавшихся круглосуточно в «Йогобаре», кафе‑мороженом, специализировавшемся на йогуртовом мороженом.

Эвакуатор был парень ушлый, он ему показал пару простеньких приемов обогащения. Разбиваешь стекло, соединяешь два цветных проводка – и готово, тачка твоя.

Раз плюнуть.

А за каждую пригнанную тачку полагались три куска (триста тысяч лир). Если дельце прокрутить вместе с Фьяммой, полтора куска, но какая разница, а компания – дело хорошее.

А Искьяно Скало в каком‑то смысле одна большая парковка с тачками, бери не хочу, а полицейские тут – компашка придурков. В общем, все это поднимало ему настроение.

Например, сегодня ночью он собирался стырить новенький «гольф» Бруно Мьеле. Этот недоумок ее, поди, даже не закрывает, так уверен, что никто не осмелится стырить тачку у полицейского. Как же он ошибается!

А завтра он поедет с Эвакуатором в Геную, там, говорят, можно классно оттянуться.

Вот почему у него все было зашибись.

Единственное, что немного огорчало, – он узнал, что Палмьери умерла. Утонула в ванне. Одной из любимых фантазий для мастурбации меньше, потому что дрочить на мертвых нехорошо, кто‑то сказал, что это приносит неудачу.

После того как он поджег ее машину, он даже проникся к училке, гнев его иссяк, он ее почти полюбил, но потом застукал ее с этой гнидой Бильей, который ему дал пинка в тот день, когда они били Морони.

Такие вещи его просто бесили.

Как можно трахаться с таким мудаком?

Училка заслуживала лучшего, а не этого жалкого засранца, возомнившего себя Брюсом Ли. Единственное объяснение – у него большой член.

А теперь она умерла.

Да и хрен с ней на самом деле. Он взял летающий диск и бросил его Ронке, стоявшему на другом конце площадки. Диск перелетел через площадку в нужное место с точностью ракеты, выскользнул у Ронки из рук и упал у фонтана.

– Откуда у тебя руки растут? – заорал Баччи, стоявший у пальмы.

Они играли не больше получаса, но жара уже чувствовалась, скоро площадка раскалится как сковородка. Ему надоело играть с этими тупицами. Лучше он пойдет поищет Фьямму и они смотаются в Орбано, разузнают, что новенького в «Йогобаре».

И в этот момент появился Морони на своем велике.

Наверное, что‑то изменилось, потому что ему не захотелось бить Морони. С тех пор как он познакомился с Эвакуатором, такие развлечения ему наскучили. Достало быть королем свалки, в паре километров отсюда есть вещи покруче, а мочить дурачков типа Морони – занятие для идиотов.

Жалкий неудачник, его одного оставили на второй год. А он захныкал при всех прямо у списка. Если бы он мог, отдал бы ему свой перевод в следующий класс, ему‑то самому без разницы. Даже если Морони встречается с этой поблядушкой Глорией Я‑знаю‑лучше‑всех, ему тоже без разницы, Пьерини по уши втрескался в девчонку, с которой познакомился в «Йогобаре», Лоредану, которую все звали Лори.

Пусть себе едет.

Но Ронка считал иначе.

Когда Морони оказался на достаточном расстоянии, чтобы попасть, он плюнул в него и сказал:

– Эй, Говнюк! Тебя оставили, а нас перевели!

Плевок попал ему в щеку.

– Эй, Говнюк! Тебя оставили, а нас перевели!

Пьетро затормозил, встал ногами на землю и утерся ладонью.

«Он плюнул мне в лицо!»

Он почувствовал, как внутри все сжалось, а потом в нем проснулась слепая ярость, черный гнев, который на сей раз он не подавил. С ним слишком многое случилось за последние двадцать четыре часа, а теперь ему еще и в лицо плюют. Нет, он этого так не оставит.

– Ты теперь будешь целый год торчать в том же классе, потому что ты Говнюк! – не унимался мерзкий кровосос, приплясывая вокруг.

Пьетро спрыгнул с велосипеда, сделал три шага и изо всех своих сил влепил ему затрещину.

Голова Ронки откинулась влево, как боксерская груша, потом медленно, как ослабленная пружина, в другую сторону и наконец опять встала прямо.

Ронка, как в замедленном кино, вытаращил глаза, провел рукой по покрасневшей щеке и в крайней растерянности промямлил:

– Кто это был?

Пощечина была молниеносной, он даже не успел заметить, кто его ударил. Пьетро увидел, как Баччи и Пьерини ринулись на помощь своему дружку. Но ему уже было все равно.

– Давайте, подходите, гады! – рявкнул он, поднимая кулаки.

Баччи вытянул руки, но Пьерини схватил его за плечо.

– Погоди. Погоди, посмотрим, сможет ли Ронка ему накостылять. – Потом обратился к Ронке: – Смотри‑ка, а тебя ударил Морони. Ну давай, набей ему морду, чего ждешь? Спорим, у тебя не выйдет? Спорим, Морони тебя отдубасит как барабан?

Впервые за все время, что Пьетро знал Ронку, у того с лица сползла мерзкая ухмылка. Он растерянно тер щеку. Поглядел на Пьерини, поглядел на Баччи и, увы, понял, что на этот раз ему никто не поможет. Он один.

Тогда он сделал так, как делают летучие драконы, безобидные неядовитые ящерицы, которые, чтобы напугать врагов, прикидываются злыми, поднимают гребень, раздуваются, шипят и становятся красного цвета. Очень часто это срабатывает. Но у Стефано Ронки не сработало.

Он тоже оскалил зубы, пытаясь показать, что он зверь, стал подпрыгивать и запугивать:

– Сейчас ты у меня получишь. Таких получишь! Сейчас тебе будет плохо! – Потом бросился на Пьетро с воплем: – Я тебя порву‑у‑у!

Они повалились на землю. Прямо посреди площадки. Ронка был как припадочный, но Пьетро схватил его за запястья и прижал к земле, потом встал коленями ему на руки и принялся молотить кулаками по лицу, по шее, по плечам, издавая странные глухие крики. И кто знает, что бы он наделал, если бы Пьерини не схватил его за шиворот.

– Все! Все, ты его побил. Все, хватит! – Пока он его оттаскивал, Пьетро молотил кулаками воздух. – Ты победил.

Пьетро, задыхаясь, стряхнул с себя пыль. Костяшки пальцев болели, уши пылали.

Ронка поднялся и хныкал. Из носа у него текла струйка крови. Прихрамывая, он поковылял к фонтану. А Баччи ржал, хлопая в ладоши.

Пьетро поднял свой велосипед.

– Это несправедливо, – сказал, закуривая, Пьерини.

Пьетро сел на велосипед:

– Что?

– Что тебя не перевели.

– Мне все равно.

– Правильно.

Пьетро поставил ногу на педаль:

– Мне пора. Пока.

Но прежде чем он отъехал, Пьерини спросил:

– Знаешь, что Палмьери умерла?

Пьетро взглянул ему в глаза. И сказал:

– Знаю. Я ее убил.

Пьерини выдохнул дымное облачко:

– Что ты фигню несешь? Она в ванне утонула.

– Что ты за хрень несешь? – поддакнул Баччи.

– Это я ее убил, – спокойно повторил Пьетро. – Это не фигня.

– Ну‑ну, и за что ты ее убил?

Пьетро пожал плечами:

– За то, что меня оставили.

Пьерини кивнул:

– Докажи.

Пьеро медленно тронулся с места.

– Где‑то в ее доме осталась змея, это я ее туда принес. Пойди посмотри, если не веришь.

«А это похоже на правду, – подумал Пьерини, отшвырнув окурок. – Морони фигню нести не будет».

Мьеле устроили праздник. И на то были две причины.

Во‑первых, Бруно повысили, и с сентября он будет в составе спецбригады, занимающейся связями местной и организованной преступности. Наконец‑то сбывалась его мечта. Он даже купил себе новую машину, «Фольксваген Гольф», в кредит, пятьдесят шесть приемлемых выплат.

Во‑вторых, старый Итало вышел на пенсию. И ему за инвалидность полагалась небольшая доплата, на которую можно протянуть. В общем, с сентября он больше не будет ночевать в сторожке у школы, а будет спать, как добрый христианин, в своей постели, с женой, возиться в огороде и смотреть телевизор.

А потому несмотря на африканскую жару отец и сын устроили праздник на лужайке за домом.

Большое кострище, полное раскаленных углей, было обложено камнями, сверху лежала сетка от кровати, на которой жарились телячьи потроха, свиные ножки, колбаски, сыр и тунец.

Итало в майке и сандалиях тыкал заостренным прутом, проверяя, прожарилось ли мясо. Он постоянно протирал голову мокрой тряпкой, чтобы не получить солнечный удар, и кричал, что колбаски готовы.

Пригласили почти всех, кого знали, и на празднике собрались вместе три поколения. Ребятня, носившаяся по винограднику и баловавшаяся со шлангом. Мамочки с большими животами. Мамочки с колясками. Папаши, обжиравшиеся макаронами и упивавшиеся красным вином. Папаши, игравшие с сыновьями в шары. Старички с женами, прятавшиеся под зонтами и в тени деревьев от безжалостного солнца. Из магнитолы в углу лилась музыка – последний диск «Zucchero».

Мухи оживленно роились в дыму над вкусными запахами, исходящими от еды, садились на тарелки с макаронами, рисовыми шариками и кусочками пиццы. Слепней гоняли газетами. В доме компания мужчин столпилась перед телевизором и смотрела футбол, а компания женщин на кухне чесала языками и нарезала хлеб и колбасу.

Все по сценарию.

– Карбонара вкусная. Кто готовил? Тетя? – с набитым ртом спросил Бруно Мьеле у своей девушки, Лорены Сантини.

– А я почем знаю, кто готовил! – хмыкнула Лорена, которой было не до того, она обгорела на пляже и была вся красная.

– Ну так чего б тебе не пойти и не узнать? Потому что вот так надо делать карбонару. А у тебя выходит дрянь какая‑то, яичница с макаронами. У тебя яйца выходят вареные. А это тетя готовила, точно она.

– А я не хочу вставать, – возразила Лорена.

– А чтоб я на тебе женился, ты хочешь? Ну так сходи.

Антонио Баччи, сидевший между Лореной и своей женой Антонеллой, прекратил жевать и вмешался:

– Вкусная‑то она вкусная, но для по‑настоящему правильной нужен еще лук. Оригинальный римский рецепт такой.

Бруно Мьеле возвел глаза к небу. Ему хотелось придушить Баччи. Даже хорошо, что прошлой зимой он перестал с ним видеться, а то это могло плохо кончиться.

– Ты соображаешь, что несешь? Это бред. Ты в кулинарии ничего не понимаешь, помню, как ты однажды доказывал, что окуня на углях не готовят, ты не знаешь, как это едят… Карбонара с луком – да ничего подобного! – Он так возбудился, что, говоря, плевался кусочками макарон.

– Бруно прав. Ты в кулинарии ничего не смыслишь. Лук кладут в аматричану, – поддакнула Антонелла, которая при первой возможности набрасывалась на мужа.

Антонио Баччи поднял руки в знак того, что сдается:

– Ладно, успокойтесь. Я никого не хотел обидеть. А если бы я сказал, что сметаны не хватает, вы бы меня и вовсе убили? О'кей, я не хотел… Что вы на меня накинулись?

– А то, что ты не знаешь, а говоришь. И это бесит, – огрызнулся все еще неудовлетворенный Бруно.

– А мне бы больше понравилось с луком, – промычал Андреа Баччи, поглощавший уже третью тарелку. Паренек сидел рядом с матерью и был весь в макаронах.

– Конечно, так еще сытнее. – Бруно недовольно поглядел на товарища. – Тебе бы парня к врачу сводить. Сколько он весит? Килограммов восемьдесят. Если так и дальше пойдет, он в бегемота превратится. Ты смотри, с этим не шутят. – И обратился к Андреа: – Как ты можешь столько есть?

Андреа пожал плечами и стал подбирать остатки еды с тарелки.

Бруно расправил руки и потянулся:

– Сейчас бы кофе. А Грациано не пришел?

– А что, Грациано здесь? Он вернулся? – спросил Антонио Баччи.

– Да, я его сегодня видел у дома Палмьери. Он спросил, что случилось, я ему сказал, и он ушел не попрощавшись. Ну…

– А знаешь, что сказал Морони? – Андреа Баччи толкал локтем отца.

Старший Баччи не обращал на него ни малейшего внимания.

– А разве он не в турне?

– Я‑то почем знаю, значит закончилось. Я ему сказал про праздник. Может, придет.

– Папа! Папа! Знаешь, что сказал Морони? – продолжал нудить Андреа.

– Отстань, пойди поиграй с ребятами и оставь взрослых в покое.

Бруно усомнился.

– Он столько съел, что дай бог если вообще встать сможет. Тут подъемный кран нужен, чтобы его поднять.

– Но я хочу важное сказать, – захныкал мальчишка. – Пьетро Морони сказал, что это он убил учительницу…

– Все, сказал? А теперь иди играй, – отрезал отец, выпихивая сына.

– Погоди‑ка… – Бруно навострил уши. Именно за это качество его взяли в специальную бригаду и он не остался рядовым полицейским, как тупица Баччи. – А за что он ее убил?

– За то, что его оставили на второй год. Он сказал, что это правда. А еще он сказал, что в доме Палмьери есть змея. Это он ее там оставил. Он сказал, чтобы мы пошли посмотрели.

Пьетро вместе с отцом и Миммо забивал во дворе гвозди в конуру Загора, когда подъехали машины. Те двое на своем зеленом «Пежо 205» с римскими номерами и полицейская машина.

Марио Морони поднял голову:

– А этим чего еще надо?

– Они приехали за мной, – сказал Пьетро, опуская молоток на землю.

ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…

Дорогая Глория, как твои дела?

Прежде всего поздравляю тебя с Рождеством и Новым годом.

Несколько дней назад я говорил с мамой, и она мне сказала, что ты все‑таки будешь поступать в Болонский университет. Ты будешь изучать что‑то связанное с кино, правда? Значит, больше никакой экономики и торговли. Ты правильно сделала, что уговорила отца. Ты ведь всегда хотела этим заниматься. А человек должен заниматься тем, чем хочет. Курс про кино обязательно будет очень интересный, а Болонья – красивый город, с кипучей жизнью. По крайней мере, так говорят. Когда я выйду из специнтерната, я хочу объехать всю Европу на поезде, и я приеду тебя проведать, и тогда ты сможешь показать мне город.

Осталось немного, знаешь, мне через два месяца и две недели исполнится восемнадцать и я выйду. Понимаешь? Мне это кажется невероятным, наконец‑то я смогу уйти отсюда и делать то, что хочу. Я еще не знаю толком, чего хочу. Но мне сказали, что существуют вечерние университеты, возможно, я мог бы поступить в один из них. Еще мне предложили работать здесь, помогать тем, кто сюда попадает, адаптироваться и все такое. И платить будут. Учителя говорят, что я умею находить общий язык с маленькими. Я не знаю, надо будет подумать, а сейчас я хочу путешествовать. Рим, Париж, Лондон, Испания. Когда я вернусь, тогда и решу, что буду делать, у меня еще есть время.

Я должен сказать, что не решался написать тебе, мы давно уже не писали друг другу. В последнем письме я сказал, что не хочу, чтобы ты меня навещала. Надеюсь, ты не расстроилась, но я не могу встречаться с тобой вот так, после долгой разлуки, здесь, всего на пару часов. Мы не сможем ничего друг другу рассказать, будем говорить о всякой ерунде, о которой говорят в таких случаях, а потом ты уедешь и мне будет плохо, я это знаю. Я решил, что, как только выйду, позвоню тебе, и мы сможем встретиться в каком‑нибудь хорошем месте, подальше отсюда.

Но я все‑таки пишу тебе, потому что мне нужно тебе сказать кое‑что, я много думал об этом все эти годы, думаю, это касается и тебя тоже, потому что это о том, почему я в тот день на площади сказал Пьерини про Палмьери. Если бы я ему ничего не сказал, может, никто ничего и не узнал бы и я не оказался бы в интернате. Долгое время я говорил психологам, что я сказал это, чтобы доказать Пьерини и остальным, что я тоже сильный и не позволю над собой издеваться, и потому, что после того, как меня оставили на второй год, я был вне себя. Но это не так, я говорил им ерунду.

А несколько недель назад кое‑что случилось. К нам поступил мальчик из Калабрии, который убил отца. Ему четырнадцать лет. Говорит он так – а он вообще очень мало говорит, – что никто его не понимает. По вечерам его отец приходил домой и бил его мать и сестру. И однажды вечером Антонио (но все тут его зовут Калабрия) взял со стола нож для хлеба и воткнул ему в грудь. Я спросил его, почему он это сделал, почему не заявил на отца в полицию, почему никому не рассказывал. Он не отвечал. Как будто меня вообще нет рядом. Просто стоял у окна и курил. Тогда я рассказал ему, что примерно в его возрасте тоже убил человека. И что я знаю, как себя чувствуешь после этого. И тут он спросил меня как, и я сказал: «Дерьмово, ужасно, как будто у тебя внутри что‑то сломалось». А он покрутил головой, посмотрел на меня и сказал, что это не так, что после чувствуешь себя королем, а потом спросил, хочу ли я действительно знать, почему он убил отца. Я сказал да. И он сказал: «Потому что я не хотел стать таким же мерзким ублюдком, лучше умереть, чем стать таким». Я много думал над тем, что сказал Калабрия. Он понял это раньше меня. Он сразу понял, почему он это сделал. Чтобы победить то злое, что есть в тебе, что растет и превращается в скотское. Он поделил свою жизнь надвое, чтобы избавиться от этого. Это так. Думаю, я рассказал Пьерини про то, что убил Палмьери, чтобы избавиться от моей семьи и от Искьяно. Когда я это сделал, я не думал об этом. Я бы и не сделал, если бы думал об этом, я тогда просто ничего толком не понимал. Я не очень‑то верю в психологию и бессознательное, я считаю, что человек – это его поступки. Но в данном случае я думаю, что есть некая скрытая часть меня, которая приняла тогда решение.

Вот почему я тебе пишу, чтобы сказать, что в ту ночь на пляже (сколько раз я вспоминал о той ночи) я пообещал тебе, что никогда никому ничего не скажу, и я сам в это верил, но потом, оттого что ты уезжала в Англию (только не чувствуй себя виноватой), и я увидел еще раз тело Палмьери, что‑то во мне сломалось, я должен был это сказать, выплеснуть. И я действительно думаю, что изменил свою судьбу. Теперь я могу об этом говорить, я провел шесть лет в этом заведении, которое называется интернатом, но которое во многом все равно что тюрьма, я вырос, окончил лицей и, возможно, тоже поступлю в университет.

Я не хотел стать таким, как Миммо, который по‑прежнему никуда не уехал и ругается с отцом (мама сказала, что он тоже начал пить). Я не хотел больше жить в Искьяно Скало. Нет, я совсем не хотел становиться таким, как они, и вот скоро мне исполнится восемнадцать и я буду взрослым, готовым встретится с реальностью (надеюсь, что так!) этого лучшего из миров.

Знаешь, что сказала мне Палмьери в ванной? Что обещания дают, чтобы их нарушать. И мне кажется, что это отчасти правда. Я навсегда останусь убийцей, не важно, что мне было двенадцать лет, за такое никак не расплатиться, даже смертной казнью. Но со временем учишься жить и с этим.

Вот что я хотел сказать тебе. Я нарушил наш договор, но, может, оно и к лучшему. Вот и все, я не хочу тебя огорчать. Мама еще сказала мне, что ты прекрасна, а я всегда это знал. Когда мы были маленькими, я не сомневался, что ты станешь Мисс Италия.

Целую.

Пьетро.

P. S. Приготовься, потому что, проезжая через Болонью, я заберу тебя с собой.

~~~

Я благодарю Хью и Друзиллу Фрейзер, подаривших мне спокойствие, чтобы я мог закончить эту книгу. Я благодарю также Орсолу Де Кастро за помощь мне и Грациано Билье. И огромная благодарность Роберте Мелли, Эзе де Симоне, Луизе Бранкаччо, Карло Гульельми, Джайме Д'Алессандро, Альдо Нове, Эмануэле и Марине Треви, Алессандре Орси, Маурицио и Росселле Антонини, Паоло Репетти, Северино Чезари. Благодарю за поддержку Ренату Колорини, Антонио Франчини и весь издательский коллектив «Мондадори» (Даниелу, Элизабетту, Элену, Лючию, Луиджи, Сильвану, Мару, Чезаре, Джеремию, Джоя). И наконец, благодарю всю мою семью за огромную поддержку. Спасибо вам.

[1]Сатурния – курорт в центре Тосканы, в 170 км от Рима и 200 км от Флоренции; славится целебными серными источниками.

[2]Персонаж американского ситкома «Счастливые дни» (1974–1982).

[3]24 часа Ле‑Мана – самая знаменитая автомобильная гонка на выносливость, проходящая в окрестностях французского города Ле‑Мана.

[4]Робот, персонаж одноименного японского мультсериала (1972).

[5]Tonno – высокий (ит.).

[6]Итальянский альпинист, первым покоривший все 14 «восьмитысячников» мира.

[7]Паттон Джордж Смит (1885–1945) – генерал американского Генштаба во время Второй мировой войны. Его танковый корпус принимал участие в военных действиях во Франции.

[8]Моя марихуана, мои болельщики, моя фламенга, мои водопады, мой домишко, жизнь балагана, мои странствия (порт.). Из песни Ману Чао «Мои люди».

Джефф Николсон