Декабря 1 страница

9 декабря в шесть двадцать утра черный «Фиат Уно Турбо GTI» (осколок тех времен, когда на пару лир дороже, чем базовая модель, можно было купить этакий гроб на колесах, который ездил, как «порше», жрал бензин, как «кадиллак», и легко получал вмятины, как банка из‑под кока‑колы) свернул с Аврелиевой дороги в сторону Искьяно Скало и покатил среди голых мокрых полей. Миновав Спортивный центр и ангар Аграрного консорциума, машина въехала в городок.

По короткому проспекту Италии текли ручьи грязи. Рекламный плакат Центра красоты Иваны Дзампетти, сорванный ветром, валялся посреди дороги.

Вокруг не было ни души, только хромой пес, столь же породистый, сколь и беззубый, копался в мусоре у опрокинутого бачка.

Машина проехала мимо него, свернула у мясного магазина Маркони, миновала табачно‑парфюмерную лавку и Аграрный центр и направилась к площади 25 апреля, центральной в городке.

Обрывки бумаги, пластиковые пакеты, газеты носило ветром по мостовой. Пожелтевшие листья старой пальмы в центре садика свесились на одну сторону. Дверь небольшого станционного здания, похожего на серый куб, была закрыта, но красная вывеска «Стейшн‑бара» горела, а значит, бар работал.

Водитель, не выключая мотор, остановил машину у памятника павшим в войне жителям Искьяно Скало. Из выхлопной трубы валил густой черный дым. Сквозь тонированные стекла было не видно, кто внутри.

Потом, наконец, дверца водителя с металлическим скрежетом распахнулась.

Сначала из машины вырвалась песня «Volare» в обработке фламенко группы «Джипси Кингс», а следом вышел крупный плотный мужчина со светлой шевелюрой, в больших темных очках и коричневой кожаной куртке с вышитым на спине орлом.

Звали его Грациано Билья.

Он потянулся. Зевнул. Размял ноги. Вытащил пачку «Кэмела» и закурил.

Он вернулся домой.

Альбатрос и танцовщица

Чтобы понять, отчего Грациано Билья решил после двухлетнего отсутствия вернуться в родной городок Искьяно Скало именно 9 декабря, нам придется вернуться в недалекое прошлое.

Совсем недалекое. На семь месяцев назад. И перенестись в другую часть Италии, на восточное побережье. В то место, которое называют Романьольской ривьерой.

Начиналось лето.

Был вечер пятницы, мы с вами заглянули в заведение под названием «Морской гребешок» (именуемом также «Мерзкий запашок» по причине вони, которой тянуло из здешней кухни), недорогой пляжный ресторан неподалеку от Риччоне, специализирующийся на рыбных блюдах и инфекционном гастроэнтерите.

Стояла жара, но с моря дул легкий ветерок, делавший ее относительно терпимой.

В заведении было не протолкнуться. В основном здесь сидели иностранцы, парочки из Германии, Голландии, разные северяне.

Расположился тут и Грациано Билья. Опершись на стойку, он приканчивал третью «Маргариту».

Пабло Гутиеррес, смуглый парень с челкой и татуировкой в виде рыбы на спине, вошел и направился к нему.

– Начнем? – спросил испанец.

– Начнем. – Грациано выразительно взглянул на бармена, тот вытащил из‑под стойки гитару и протянул ему.

Сегодня вечером, ему – давно такого не бывало – снова захотелось играть. Пришло вдохновение.

То ли от выпитых коктейлей, то ли от приятного ветерка, то ли от дружелюбной атмосферы заведения на берегу – кто ж его знает, отчего оно пришло?

Он сел на ступеньку небольшого подиума, освещенного горячими красными лучами. Открыл кожаный футляр и вынул гитару, как самурай вынимает меч.

Испанскую гитару, сделанную известным барселонским мастером Хавьером Мартинесом специально для Грациано. Он настроил ее и почувствовал, как между ним и инструментом возникла магическая связь, сделавшая их сообщниками, способными породить волшебные созвучия. Потом посмотрел на Пабло. Тот стоял за своими конгами.

В глазах обоих мужчин вспыхнул огонек взаимопонимания.

И не теряя времени они стали играть сначала кое‑что из Пако де Люсии, потом перешли к Сантане, потом исполнили пару вещей Джона Маклафлина и, наконец, непревзойденных «Джипси Кингс».

Пальцы Грациано перебирали струны так, словно в него вселился дух великого Андреа Сеговии.

Публике понравилось. Раздались аплодисменты. Крики. Одобрительный свист.

Они все оказались в его власти. Прежде всего женская половина. Он слышал: они пищали как возбужденные крольчихи.

Отчасти – от испанской музыки. Но в основном – от его внешности.

Сложно было не влюбиться в такого парня, как Грациано.

Его белокурые волосы словно львиная грива спадали на плечи. У него была широкая грудь в светло‑каштановых завитках, арабские глаза, как у Омара Шарифа. Он носил линялые, порванные на коленях джинсы. На выпуклом бицепсе красовалась черная татуировка. В общем, он обладал всем необходимым, чтобы разбивать сердца слушательниц.

Когда концерт подошел к концу после энного исполнения на бис «Samba pa ti» и после энного поцелуя с пьяной немкой, Грациано сделал знак Пабло и удалился в туалет, чтобы отлить и нюхнуть великолепного боливийского кокаина.

Он уже собирался выйти, как в туалет вошла крупная брюнетка, загорелая, как шоколадный бисквит, немного в возрасте, но с грудями, похожими на надутые аэростаты.

– Это мужской, – заметил Грациано, указывая на табличку.

Женщина придержала дверь:

– Я хотела сделать тебе минет, ты не против?

Сколько земля вертится, от минета никто никогда не отказывался.

– Располагайся, – сказал Грациано, указывая на кабинку.

– Но сначала я тебе кое‑что покажу, – сказала брюнетка. – Видишь, вон там, в центре зала? Вон того парня в гавайской рубашке? Это мой муж. Мы из Милана…

Худой мужичок с густо намазанными бриллиантином волосами сидел за столом и уплетал мидии с перцем.

– Помаши ему.

Грациано махнул рукой. Тот поднял бокал с шампанским, а потом зааплодировал.

– Он тебя очень уважает. Говорит, что ты играешь как бог. Что у тебя талант.

Женщина втолкнула Грациано в кабинку. Закрыла дверцу. Села на унитаз. Расстегнула ему джинсы и сказала:

– А теперь мы наставим ему рога.

Грациано прислонился к стенке и закрыл глаза.

И время остановилось.

Такой была жизнь Грациано Бильи в то время.

Жизнь на всю катушку – правда, похоже на название фильма? Жизнь, полная встреч и нежданных радостей, энергии, позитивных потоков. Не жизнь, а малина.

Что может быть прекраснее горького наркотического вкуса, от которого немеет во рту, и тысяч мельчайших частиц, врывающихся в мозг как буря, которая бушует, не причиняя вреда? Прекраснее незнакомого языка, ласкающего твой член?

Что?

Брюнетка пригласила его поужинать с ними.

Шампанское. Жареные кальмары. Мидии.

Ее муж владел фабрикой по производству кормов для животных в Чинизелло Бальзамо и автомобилем «Феррари Тестаросса», ждавшим его на стоянке у ресторана.

«Интересно, они употребляют?» – подумал Грациано.

Если бы ему удалось втюхать им пару граммов и получить за это пару тысяч лир, вечер из неплохого превратился бы в сказочный.

– У тебя, наверное, сумасшедшая жизнь: сплошной секс, наркотики и рок‑н‑ролл, а? – спросила брюнетка, поедая клешню омара.

Грациано терпеть не мог, когда ему такое говорили.

Зачем люди открывают рот и плюются словами, ненужными palabras?

«Секс, наркотики, рок‑н‑ролл… Все та же фигня».

Но за ужином он все время думал об этом.

На самом деле в некотором смысле все так и было.

Его жизнь – это секс, наркотики и… нет, нельзя сказать, чтоб рок‑н‑ролл, скорее фламенко.

И что?..

«Конечно, многим моя жизнь пришлась бы не по вкусу. Своего угла нет. Цели нет. А мне подходит, и плевать я хотел, что другие подумают».

Однажды какой‑то бельгиец, медитировавший на лестнице в Варанаси, сказал ему: «Я чувствую себя как альбатрос, которого несут потоки воздуха. Позитивные потоки, которые я контролирую легким движением крыла».

Грациано тоже чувствовал себя альбатросом.

Альбатросом, придерживавшимся важного жизненного принципа: не причинять зла ни другим, ни себе.

Некоторые считают, что сбывать наркоту – зло.

Грациано считал, что все зависит от того, как это делать.

Если занимаешься этим, чтобы выжить, а не чтобы обогатиться, это нормально. Если продаешь друзьям – это нормально. Если продаешь качественный товар, а не всякую дрянь – это нормально.

Если бы он мог жить только за счет музыки, он тут же с этим завязал бы.

Некоторые считают, что употреблять наркоту – зло. Грациано считал, что все зависит от того, как это делать. Если ты употребляешь не в меру, если зависишь от наркотиков – это скверно. То, что от порошка могут быть неприятные последствия, понятно и без всяких врачей и священников. А если каждый раз по одной дорожке – ничего страшного.

А секс?

«Секс? Ну да, я это дело люблю, но что поделать, если я нравлюсь женщинам и они мне нравятся? (Мужиков я не люблю, это сразу понятно.) Сексом занимаются вдвоем. Секс – самая классная вещь на свете, если им заниматься правильно и не в обдолбанном виде». Грациано никогда не задумывался о банальности этого утверждения.

Что еще нравилось Грациано?

Латиноамериканская музыка, игра на гитаре по разным заведениям (когда платят), отдых на пляже, болтовня с друзьями под огромным оранжевым солнцем, исчезающим в море, и…

«… и хватит.

Нечего верить тем, кто говорит, будто, чтобы оценить прелесть жизни, нужно надрываться. Неправда. Тебя хотят надуть. Удовольствие – это религия, а тело – храм ее».

Грациано был создан для этого.

Он жил в однокомнатной квартире в центре Риччоне с июня до конца августа, в сентябре перебирался на Ибицу, а в ноябре отправлялся зимовать на Ямайку.

В полные сорок четыре года Грациано Билья был, по его собственным словам, профессиональным бродягой, странником дхармы, душой, скитающейся в поисках своей кармы.

Так он утверждал до того вечера, того распроклятого июньского вечера, когда на его пути встретилась Эрика Треттель, танцовщица.

И вот наш профессиональный бродяга, два часа спустя после обжираловки в «Морском гребешке» приземлившись на балконе в «Хэнговере», мешком развалился за столом, словно ему сломали позвоночник. Глаза заплыли. Рот полуоткрыт. В руке – стакан «Куба либре», который уже нет сил пить.

– Мать моя, как же я нажрался, – твердил он.

Коктейль из кокаина, экстази, вина и жареной рыбы его добил.

Производитель звериной еды и его жена сидели рядом.

Народ на танцполе толпится, как у дегустационного стенда в супермаркете.

Его не отпускало ощущение, что он на палубе, потому что дискотека раскачивалась то вправо, то влево. Место, где они сидели, было отвратительно, хотя кое‑кому и казалось, что это вип‑зона. Огромная колонка, висевшая прямо над головой, терзала его нервную систему. Но он скорее дал бы отрезать себе ногу, чем встал и отправился искать другое место.

Производитель кормов что‑то без конца шептал ему на ухо. Грациано не понимал ни слова.

Он смотрел вниз.

Танцевальная зона походила на безумный муравейник.

В голове у него остались только простые истины.

«Какой‑то кошмар. Сегодня пятница. А пятница – это кошмар».

Он медленно, как швейцарская корова на пастбище, повернул голову.

И увидел ее.

Она танцевала.

Она танцевала голая на подиуме посреди муравейника.

Он знал всех танцовщиц в «Хэнговере». Но эту видел впервые.

Наверное, новенькая. Классная телка. А как танцует!

Колонки изрыгали drum'n'bass на ковер из тел, голов, пота и рук, а над ними царила она, одинокая и недосягаемая, как богиня Кали.

Мигающий свет выхватил череду ее пластичных и чувственных поз.

Он смотрел на нее неподвижным, типичным для нарков взглядом. Это была самая классная женщина, какую он когда‑либо видел.

«А прикинь, если стать ее парнем… Спать вот с такой. Прикинь, как все обзавидуются. Но кто она?»

Он хотел спросить кого‑нибудь. Лучше кого‑нибудь за стойкой. Но встать не мог. Ноги не слушались. К тому же он никак не мог оторвать от нее взгляд.

Это было что‑то невероятное, потому что, как правило, молоденькие телочки (он так их звал) его не интересовали.

Он не мог с ними общаться.

Добычей ему служили дамы, так сказать, постарше. Он предпочитал женщин зрелых, щедрых, умеющих оценить красоту заката, серенаду при лунном свете, не создающих кучи проблем, как двадцатилетние, женщин, готовых перепихнуться без всяких заморочек и лишних ожиданий.

Но в этом случае и речи идти не могло ни о каких различиях, ни о каком делении на категории.

При виде такой женщины и пидор мужиком стал бы.

«Прикинь, как клево с ней трахаться».

Бледный образ соития на белом песке пляжа на каком‑нибудь атолле проплыл у него в мозгу. И как по волшебству у него встало.

«Да кто она? Кто? Откуда взялась?»

Господи, Будда, Кришна, Великое Первоначало, кем бы ты ни был, ты поместил ее на этот подиум, чтобы доказать мне, что ты есть.

Она совершенна.

Не то чтобы другие девушки в разных концах танцзала казались ему несовершенными. У них всех – упругие попки и офигительные ноги, круглые большие груди и плоские крепкие животы. Но никто не мог сравниться с ней, в ней было что‑то особенное, что‑то, для чего Грациано не находил слов, что‑то животное – такое ему случалось замечать только у кубинских негритянок.

Тело этой девушки не отзывалось на музыку, оно и было музыкой. Физическим выражением музыки. Ее движения были медленными и точными, как у мастера тайцзи. Она умудрялась, стоя на одной ноге, покачивать бедрами и совершать волнообразные движения руками. Рядом с ней остальные выглядели как деревянные.

Потрясающе.

Что самое невероятное, в зале, похоже, никто этого не замечал. Эти троглодиты продолжали дергаться и трепаться, в то время как перед ними вершилось чудо.

И вдруг, словно Грациано послал ей телепатическое сообщение, девушка замерла и повернулась к нему. Грациано точно знал, что она на него смотрит. Стоит неподвижно там, на подиуме, и смотрит прямо на него, на него, сидящего среди этого бардака, на него – среди людского безумия, на него одного.

Наконец‑то ему удалось увидеть ее лицо. Короткая стрижка, зеленые глаза (ему даже удалось разглядеть цвет!) и совершенный овал лица делали ее ужасно похожей на актрису… на актрису, чье имя вертелось у Грациано на языке…

«Как же ее зовут‑то? Ту, которая в „Привидении“?»

И как бы ему хотелось, чтобы хоть кто‑нибудь подсказал: Деми Мур.

Но Грациано не мог ни у кого спросить, он был зачарован, как змея перед дудочкой заклинателя. Он протянул руку в ее сторону, и десять тонких оранжевых лучей устремились к ней от его пальцев. Лучи слились и заструились, извиваясь, как электрический разряд, через зал, над тупым сборищем, прямо к ней, в центр подиума, коснулись ее пупка, и она засияла, как византийская мадонна.

Грациано затрясло.

Их соединяла вольтова дуга, которая превращала их из несовершенных половинок в единое существо. Только вместе они будут счастливы, как однокрылые ангелы, объятие которых порождает полет и рай.

Грациано готов был заплакать.

Его целиком захватила любовь – бесконечная, прежде неведомая, не грубое вожделение, но чистейшее чувство, зовущее к продолжению рода, к защите своей женщины от внешних угроз, к тому, чтобы вить гнездо и воспитывать малышей.

Он протянул руки, стремясь к идеальному контакту с девушкой.

Миланская пара смотрела на него сконфуженно.

Но Грациано их не замечал.

Зал словно растворился. Голоса, музыку, шум – все поглотил туман.

А потом дымка медленно рассеялась и возник джинсовый магазин.

Да, джинсовый магазин.

Не какой‑то там поганый джинсовый магазин, каких полно в Риччоне, но магазин абсолютно такой же, как те, что он видел в Вермонте, и в нем были аккуратно разложенные толстые норвежские свитера и ряды ботинок виргинских шахтеров, и ящики с носками, связанными старушками из Липари, и коробки с уэльским повидлом, и приманки «Рапала», и он, и девушка с подиума, теперь его жена, явно в интересном положении, за стойкой, сделанной из доски для серфинга. И находился этот джинсовый магазин в Искьяно Скало, на месте галантерейного магазина его матери. И все прохожие останавливались, и заходили, и видели его жену, и завидовали ему, и покупали легкие мокасины и ветровки из гортекса.

«Джинсовый магазин», – восхищенно пролепетал Грациано, не открывая глаз.

Вот оно, его будущее!

Он видел его.

Джинсовый магазин.

Эта женщина.

Семья.

И хватит с него бродячей жизни и всякой хипповской фигни, хватит секса без любви, хватит наркоты.

Освобождение.

Теперь у него появилась цель в жизни: познакомиться с этой девушкой и забрать ее домой, потому что он любит ее. А она любит его.

– Любо‑о‑овь, – протянул Грациано, поднялся со стула и перегнулся через ограду, вытянув руки, чтобы достать до нее. К счастью, рядом сидела миланка, схватившая его за рубашку и помешавшая грохнуться вниз и сломать себе шею.

– Куда тебя понесло? – спросила она.

– Ему приглянулась девчонка внизу, которая посередине, – производитель кормов для животных давился от смеха. – Он хотел убиться из‑за нее. Ясно? Ясно?

Грациано встал. Открыл рот. И ничего не сказал.

Кто эти два урода? Что они себе позволяют? А главное, чего ржут? Почему издеваются над чистой и хрупкой любовью, вспыхнувшей вопреки всей скверне и мерзости этого испорченного общества?

Миланец, казалось, сейчас помрет со смеху.

«Сейчас ты сдохнешь, сукин сын», – решил Грациано и схватил его за воротник гавайской рубахи, и тот мгновенно перестал смеяться и изобразил широкую улыбку, показав десны…

– Извини, не хотел тебя обидеть… Правда, извини. Я не хотел…

Грациано готов был двинуть ему по носу, но потом передумал: сегодня – ночь освобождения, сегодня нет места насилию, и Грациано Билья – совершенно другой человек.

Влюбленный человек.

– Да что вы понимаете?.. Бессердечные твари, – пробормотал он вполголоса и направился, покачиваясь, к возлюбленной.

Роман с Эрикой Треттель, девушкой, танцевавшей на подиуме дискотеки «Хэнговер», оказался одной из главных катастроф в жизни Грациано Бильи. Возможно, именно коктейль из кокаина, экстази, жареной рыбы и португальского вина «Лансерс», принятый им в «Морском гребешке», и оказался случайной причиной удара молнии, от которого замкнуло мозг Бильи, но врожденные упрямство и слепота стали дальнейшими причинами катастрофы.

Естественно, наутро после бурной ночи, когда ты перебрал алкоголя и психотропных препаратов, сложно бывает и собственное имя вспомнить, и Грациано, конечно, забыл и успехи в «Морском гребешке», и производителей кормов, и…

Нет!

Только не девушку, танцевавшую на подиуме.

Ее он не забыл.

Когда на следующий день Грациано открыл глаза, образ ее вместе с ним в джинсовом магазине поселился в нем и управлял его разумом и телом в течение всего лета.

Да, в то чертово лето Грациано стал глух и слеп, он не желал видеть и слышать, что Эрика не создана для него. Он не хотел понять, что его навязчивая идея нехороша, она влечет за собой боль и несчастье.

Эрике Треттель был двадцать один год, и она была умопомрачительно красива.

Она приехала из Кастелло Тезино, местечка неподалеку от Тренто. Победила в конкурсе красоты, который спонсировала колбасная фабрика, и сбежала из дома с одним из членов жюри. На автосалоне в Болонье была девушкой «Опель». Сфотографировалась пару раз для каталога одежды фирмы в Кастелламаре‑ди‑Стабиа. И прошла курс обучения танцу живота.

Танцуя на подиуме дискотеки «Хэнговер», она сосредоточивалась, и ей удавалось показать лучшее, на что она была способна, слиться с музыкой, потому что в голове ее вспыхивали, как огоньки на рождественской елке, позитивные образы: вот она в вечернем платье в программе «Воскресенье с…», а вот фотография в журнале «Новелла 2000», на которой она выходит из ресторана с кем‑нибудь типа Мэтта Вейланда, и телевикторина, и телереклама кухонного комбайна «Мулинекс».

Телевидение!

Вот где она видела свое будущее.

Желания Эрики Треттель были просты и конкретны.

И когда она познакомилась с Грациано Бильей, она попыталась объяснить это ему.

Она объяснила ему, что среди ее желаний не было ни желания выйти замуж за старого придурка, зацикленного на «Джипси Кингс» и выглядящего как Сэнди Мартон после ралли Париж‑Дакар, ни тем более желания порушить себе жизнь, производя на свет орущих младенцев, и совсем уж не было желания открывать джинсовый магазин в Искьяно Скало.

Но Грациано не желал это понимать и втолковывал ей, как учитель тупому ученику, что телевидение – самая страшная мафия. Он‑то знал. Он пару раз выступал в «Планет‑Баре». Он говорил ей, что успех на телевидении эфемерен.

– Эрика, ты должна повзрослеть, понять, что люди созданы не для того, чтобы выставлять себя напоказ, а для того, чтобы найти место, где можно жить в гармонии с небом и миром.

И местом этим он считал городок Искьяно Скало.

Знал он и средство, чтобы вылечить ее от желания сниматься в шоу «Воскресенье с…», – поездка на Ямайку.

Он утверждал, что каникулы на Карибах пойдут ей на пользу, что там люди веселятся и расслабляются, там не считаются со всякими дерьмовыми общественными условностями, там ценят лишь дружбу и валяются на пляже в свое удовольствие.

Уж он‑то объяснит ей, что нужно знать о жизни.

Может, подобной фигней и прониклась бы какая‑нибудь фанатка Боба Марли и сторонница легализации легких наркотиков, но только не Эрика Треттель.

Общего у них было столько же, сколько у пары лыжных ботинок с греческим островом.

Но почему Эрика дала ему надежду?

Отрывок одного разговора Эрики Треттель и Мариапии Манкузо, тоже танцовщицы из «Хэнговера», произошедшего во время подготовки к выходу на сцену, поможет нам это понять.

– А правду говорят, будто ты теперь девушка Грациано? – спросила Мариапия, выщипывая пинцетом волосок над правым соском.

– Кто тебе сказал? – Эрика разогревала мышцы в центре раздевалки.

– Да все говорят.

– А… И что говорят?

Мариапия рассмотрела в зеркало правую бровь и подправила ее пинцетом.

– Это правда?

– Что?

– Что он твой парень.

– Ну… не то чтобы… В общем, мы встречаемся.

– В каком смысле?

Эрика фыркнула.

– Что ты пристала? Грациано меня любит. По‑настоящему. Не так, как этот придурок Тони.

Тони Доусон, английский ди‑джей из «Антракса», недолго крутил с Эрикой, а потом бросил ее ради вокалистки «Funeral Strike», дэт‑метал группы из Марке.

– А ты любишь его?

– Люблю, конечно. Такой не подставит. Правильный парень.

– Это верно, – согласилась Мариапия.

– Он же мне щенка подарил! Такой миленький. Фило бразильеро.

– Это что такое?

– Очень редкая порода. Специально вывели. В Бразилии с ними ловили рабов, которые сбегали с плантаций. Но он сам с ним возится, мне щенок не нужен. Я его назвала Антуан.

– Как парикмахера?

– Ага.

– А еще говорят, будто вы собираетесь пожениться и поехать жить к его матери и там открыть магазин одежды.

– Ты что, дура? Короче, мы тут вечером сидели на пляже, и он опять завел эту шарманку про свой дом, про магазин джинсовый с норвежскими свитерами, про галантерею матери, что он хочет детей и жениться на мне, любит меня. Я ему сказала, что это, конечно, неплохая идея…

– Неплохая?

– Погоди. Это я просто так. Мне тогда показалось, что идея неплохая. Но он это вбил себе в голову. Я ему скажу, чтобы он прекратил это всем рассказывать. А то будет плохо. Он меня может и достать.

– Ну и скажи ему!

– Скажу, конечно.

Мариапия приступила к левой брови.

– А ты в него влюблена?

– Пожалуй, нет… Я ж говорю, он милый. Очень славный человек. В сто раз лучше этого ублюдка Тони. Но он слишком поверхностный. И эта его идея с магазином… Если я на Рождество не буду работать, он сказал, что повезет меня на Ямайку. Круто, правда?

– А… ты с ним спишь?

Эрика встала и потянулась:

– Что за вопросы? Нет. Обычно нет. Но он настаивает, и так каждый раз, и в конце концов… Ну я ему и даю, но… Как это сказать?

– Что?

– Когда что‑то делаешь, но не от души, это немного неприятно.

– Не знаю… Равнодушно, что ли?

– Да не равнодушно. Не то. Ну как это?

– Неохотно?

– Не‑е‑ет!

– Расчетливо?

– Точно. Расчетливо. Я ему даю расчетливо.

Грациано унижался перед Эрикой, как еще ни перед кем не унижался, он вел себя как последний дурак, ожидая ее часами там, куда, как все знали, она и приходить не собиралась, часами висел на телефоне, разыскивая ее по всему Риччоне и окрестностям, ему врала Мариапия, покрывавшая подружку, когда та уходила с этим проклятым ди‑джеем, и он по уши влез в долги, чтобы подарить Эрике щенка фило бразильеро, суперлегкую лодку, американский тренажер для занятий пассивной гимнастикой, татуировку на правой ягодице, резиновую лодку с подвесным мотором в 25 лошадиных сил, стереосистему фирмы «Bang&Olufsen», кучу фирменных платьев, туфли на двадцатисантиметровых каблуках и бессчетное количество дисков.

Все, кто хоть немного любил его, говорили, что ему следует ее бросить, что он не в себе. Что эта девица его доведет.

Но Грациано не слушал. Он прекратил трахаться с молодящимися тетками, бросил музыку и упрямо и молча, потому что Эрику раздражали разговоры на эту тему, продолжал верить в джинсовый магазин и в то, что рано или поздно она изменится и выкинет из головы эту дрянь – телевидение. Ведь это не он того хочет, это судьба захотела так, той ночью, когда Эрика по ее воле оказалась на подиуме дискотеки «Хэнговер».

И настал момент, когда, казалось, его мечта как по волшебству стала исполняться.

В октябре они переехали в Рим.

В снятую на Рока‑Верде однокомнатную квартиру. Это была какая‑то дыра на девятом этаже дома, втиснутого между скоростным шоссе и кольцевой дорогой.

Эрика уговорила Грациано поехать с ней. Без него она терялась в большом городе. Он должен помочь ей найти работу, заявила она.

Нужно было сделать массу дел: подыскать хорошего фотографа для портфолио, энергичного агента с нужными связями, преподавателя, который поставит ей дикцию и избавит от резкого трентинского акцента, а также преподавателя актерского мастерства, чтобы она вела себя перед камерой более раскованно.

И – пробы.

Они выходили из дома рано утром и целый день мотались между киностудией «Чинечитта», кадровыми агентствами, другими киностудиями и возвращались вечером совершенно разбитыми.

Иногда, когда у Эрики были уроки, Грациано сажал Антуана в машину и ехал на Виллу Боргезе. И шел через олений парк, до Сиенской площади и дальше, в Пинчо. Он ходил быстро. Ему нравилось гулять среди зелени.

Антуан трусил сзади. Его маленькие лапки не выдерживали такого темпа. Грациано тянул его за ошейник: «Да шевелись ты, лентяй! Живо!» Не помогало. Тогда Грациано присаживался на скамейку и закуривал, а Антуан принимался грызть его туфли.

Грациано не походил больше на латиноамериканского сердцееда, каким он был в «Морском гребешке» и от которого немки так и падали.

Он выглядел теперь лет на десять старше. Бледный, под глазами мешки, темная щетина, спортивный костюм, борода с проседью – и несчастный.

Несчастнее не бывает.

Все складывалось просто отвратительно.

Эрика не любит его.

Она с ним связалась только потому, что он платит за уроки, за квартиру, за платья, за фотографа – за все. Потому что возит ее на машине. Потому что вечером приносит из магазина жареного цыпленка.

Эрика не любит Грациано и никогда не полюбит.

Правда в том, что в гробу она его видала.

«Что я тут делаю? Ненавижу этот город. Ненавижу эти машины. Ненавижу Эрику. Надо валить. Надо валить. Надо валить». Он повторял это, словно мантру.

Почему он так поступает?

Это ведь так просто, надо только сесть в самолет. И только его и видели.

Можно попытаться.

Одна проблема: если хотя бы полдня Эрики нет рядом, ему становится плохо. У него начинается гастрит. Он задыхается, появляется отрыжка.

Как здорово было бы нажать на кнопку и прочистить мозг. Выкинуть из головы эти влажные губы, тонкие лодыжки, эти глаза, коварные и соблазнительные. Устроить хорошую чистку в голове. Если бы только Эрика была в голове.

Но она не там.

Она засела у него внутри, как осколок стекла в желудке.

Он влюбился в порочную девчонку.

Мерзавка. Сука. Насколько хорошо она танцует, настолько не способна и двух слов связать, нормально держаться перед камерой. Запинается. Молчит.

За три месяца ей удалось только пару раз побыть статисткой в каком‑то телефильме.