I. Уяснение позиций в полемике с эдуардом майером 2 страница

[429]

«извне» конкретных исторических судеб; в частности, например, считать ли, что настойчивое стремление пер­сидских царей утвердить силу «Закона» вызвано поли­тическими соображениями (интересами персидской политики, а не спецификой иудаизма, то есть не обу­словлено «эпигенетически»). Как бы то ни было, если на с. 46 «общее» выступает как «по существу» (?) негативная или, в более резкой формулировке, как «ли-митирующе» действующая «предпосылка», устанавли­вающая границы, «внутри которых находится бесконеч­ное число возможностей исторического развития», тогда как вопрос, какая же из этих возможностей станет «действительностью»¹⁵, зависит якобы от «высших (?) индивидуальных факторов исторической жизни», — то это отнюдь не улучшает приведенную во «Введении» формулировку. Тем самым с полной очевидностью «все­общее», то есть не «общая среда», часто неверно отож­дествляемая с «универсальным», а правило, следова­тельно, абстрактное понятие, вновь гипостазируется в качестве силы, действующей за пределами истории [с. 46]; при этом оказывается забытым тот элементар­ный факт — который в других местах Э. Майер ясно формулирует и резко подчеркивает, — что реальность присуща только конкретному, индивидуальному.

Подобная сомнительная по своей значимости фор­мулировка отношения между «общим» и «особенным» присуща отнюдь не одному Э. Майеру и отнюдь не ограничивается кругом историков его типа. Напротив, она лежит в основе популярного, разделяемого также рядом современных историков —но не Э. Майером — представления, будто для того чтобы обеспечить рацио­нальность историческому исследованию как «науке об индивидуальном», необходимо прежде всего установить «общность» в человеческом развитии, в результате чего в качестве «остатка» будут получены особенности и не подлежащие делению «тончайшие соцветия», как сказал однажды Брайзиг. Конечно, по сравнению с наивным представлением, согласно которому назначение истории состоит в том, чтобы стать «систематической наукой», такая концепция являет собой уже «сдвиг» в сторону исторической практики. Впрочем, она также еще доста­точно наивна. Попытка понять явление «Бисмарк» в его исторической значимости, получив посредством вычита­ния общих с другими людьми свойств «особенное» его

[430]

личности, могла бы служить поучительной и занятной попыткой для начинающих историков. Можно было бы предположить — конечно, при идеальной полноте мате­риала (обычная предпосылка всех логических построе­ний),—что в результате такого процесса в качестве одного из «тончайших соцветий» останется, например, отпечаток пальца Бисмарка — этот наиболее специфи­ческий признак «индивидуальности», применяемый в тех­нике уголовного расследования, потеря чего нанесла бы, следовательно, истории совершенно непоправимый урон. Если же мне возмущенно возразят, что «историческими» мы считаем только «духовные» или «психические» каче­ства и процессы, то ведь не подлежит сомнению, что исчерпывающее знание повседневной жизни Бисмарка, если бы мы им обладали, дало бы нам бесконечное множество его жизненных обстоятельств, которые именно таким образом, в таком смешении и в такой констел­ляции не встречаются ни у кого более; между тем по своей значимости подобные данные не превосходят на­званный отпечаток пальца. На возражение, согласно которому «очевидно», что наука принимает во внимание лишь исторически «значимые» компоненты жизни Бис­марка, логик мог бы ответить, что именно эта «очевид­ность» составляет для него решающую проблему, так как логика прежде всего ставит вопрос, что же является логическим признаком исторически «значимых» компо­нентов.

Тот факт, что приведенный нами пример вычитания — при абсолютной полноте материала — нельзя будет провести даже в далеком будущем, так как после вычита­ния бесконечного числа «общих свойств» всегда оста­нется такая же бесконечность других компонентов, рев­ностное вычитание которых (пусть оно даже длится вечность) ни на шаг не приблизит нас к пониманию того, какая же из этих особенностей исторически «зна­чима», — это одна сторона вопроса, которая сразу же обнаружилась при попытке применить данный метод. Другая сторона вопроса состояла бы в том, что при такого рода манипуляциях с вычитанием предполагает­ся такая абсолютная полнота знания каузальных связей явления, которая недоступна ни одной науке, даже в виде идеальной цели. В действительности каждое «сравнение» в области истории исходит прежде всего из того, что посредством отнесения к культурной «значимости» уже

[431]

проведен отбор, который, исключая необозримое мно­жество как «общих», так и «индивидуальных» компонен­тов «данного» явления, позитивно определяет цель и направленность сведения его к конкретным причинам. Одно из средств такого рода сведения — и, по моему мнению, одно из самых главных, еще далеко не в до­статочной степени используемых, — это сравнение «ана­логичных» процессов. О логическом значении данного метода будет сказано ниже.

Э. Майер не разделяет заблуждения, как показывает его замечание, приведенное на с. 48, к которому мы еще вернемся, будто индивидуальное как таковое уже являет собой объект исторического исследования; его высказы­вания о значении общего для истории, о том, что «пра­вила» и понятия — лишь «средства», «предпосылки» исторического исследования [с. 29], по существу (как будет показано в дальнейшем) логически верны. Однако его формулировка, которую мы подвергли критике выше, в логическом отношении, как уже отмечалось, сомнитель­на и близка рассмотренному здесь заблуждению.

Между тем у профессионального историка, невзирая на приведенные соображения, вероятно, все-таки сло­жится впечатление, что и в подвергшихся нашей критике указаниях Э. Майера таится зерно «истины». Это дей­ствительно едва ли не само собой разумеется, когда речь идет об изложении своих методов исследования историком такого ранга, как Э. Майер. К тому же он действительно часто очень близок к логически правиль­ным формулировкам тех верных идей, которые содер­жатся в его труде. Например, на с. 27, где он опреде­ляет стадии развития как «понятия», способные служить путеводной нитью для выявления и группирования фактов, и особенно в тех многочисленных случаях, когда он оперирует категорией «возможности». Однако логи­ческая проблема здесь только ставится: необходимо было решить вопрос, как совершается членение истори­ческого материала с помощью понятия развития и в чем состоит логический смысл «категории возможности» и характер ее использования для формирования историче­ской связи. Поскольку Э. Майер этого не сделал, он, «чувствуя», какова действительная роль «правил» в исто­рическом познании, не смог, как мне представляется, дать этому адекватную формулировку. Эта попытка будет сделана во втором разделе нашего исследования.

[432]

Здесь же мы (после необходимых, по существу нега­тивных замечаний по поводу методологических формули­ровок Э. Майера) обратимся прежде всего к рассмотре­нию изложенных во втором (с. 35—54] и третьем (с. 54—56] разделе его работы соображений по проб­леме, что же такое «объект» исторического исследова­ния — вопрос, которого мы уже коснулись выше.

Данный вопрос можно вслед за Э. Майером сфор­мулировать и по-другому: «Какие из известных нам событий "историчны"?» На это Э. Майер сначала в са­мой общей форме отвечает следующим образом: «Исто­рично то, что оказывает воздействие и оказывало его в прошлом». Следовательно, то, что в конкретной инди­видуальной связи значительно в каузальном аспекте, есть «историческое». Оставляя в стороне все другие возникающие здесь вопросы, мы считаем нужным прежде всего установить, что Э. Майер [на с. 37] отказывается от понятия, к которому он пришел на предыдущей странице.

Ему совершенно ясно, что, «даже если ограничиться тем, что оказывает воздействие» (по его терминологии), число единичных событий останется бесконечным. Чем же руководствуется историк, с полным основанием спра­шивает он, «при отборе фактов»? Ответ гласит: «исто­рическим интересом». Однако для этого интереса, про­должает Э. Майер после нескольких замечаний, которые будут рассмотрены ниже, нет «абсолютной нормы», и поясняет затем свое соображение таким образом, что отвергает данное им самим ограничение, согласно кото­рому «историческое» есть то, что «оказывает воздей­ствие». Повторяя замечания Риккерта, проиллюстриро­вавшего свою мысль следующим примером: «То, что Фридрих Вильгельм IV отказался от имперской короны, есть историческое событие; однако совершенно без­различно, какой портной шил ему сюртук», Э. Майер jna с. 37] пишет: «Для политической ист,ории этот портной действительно большей частью совершенно без­различен, однако вполне допустимо, что он может пред­ставлять интерес, например, для истории моды или портняжного дела, для истории цен и т. п.». Положение безусловно, верное, по не может ведь Э. Майер не по­нимать, продумав приведенный им пример, что «инте­рес» в первом случае и «интерес» во втором случае совершенно различны по своей логической структуре и

[433]

что тому, кто игнорирует это различие, грозит опасность смешать две столь же разные, сколь часто отождествляе­мые категории: «реальное основание» и «основание по­знания». Поскольку пример с портным недостаточно ясно иллюстрирует нашу мысль, продемонстрируем ука­занную противоположность на другом примере, в котором такое смешение понятий выступает особенно отчетливо.

В статье «Возникновение государства у тлинкитов и ирокезов»¹⁶ К. Брайзиг пытается показать, что опре­деленные, присущие быту этих племен процессы, которые он трактует как «возникновение государства из инсти­тутов родового строя», обладают «особым репрезента­тивным значением», что они, другими словами, являют собой «типический» вид образования государства и поэ­тому обладают, по его мнению, «значимостью» едва ли не во всемирно-историческом масштабе.

Между тем — конечно, если вообще допустить, что построения Брайзига правильны, — оказывается, что возникновение этих индейских «государств» и характер их формирования имели для каузальной связи всемирно-. исторического развития ничтожное «значение». В после­дующей политической или культурной эволюции мира не было ни одного «важного» события, на которое этот факт оказал бы какое-либо влияние, то есть к которому оно могло бы быть сведено в качестве своей «причины». Для формирования политической или культурной жизни современных Соединенных Штатов Америки характер возникновения упомянутых государств, более того, самое их существование совершенно «безразлично», то есть между этими двумя феноменами нет причинной связи,. тогда как воздействие ряда решений Фемистокла, напри­мер, ощутимо еще и поныне. Это не подлежит никакому сомнению, как бы ни препятствовало оно нашему жела­нию создать действительно «единую в своем развитии» историю. Между тем если Брайзиг прав, то полученные в результате проведенного им анализа знания о воз­никновении упомянутых государств имеют (так он утвер­ждает) эпохальное значение для понимания общих зако­нов возникновения государств. Если бы построение Брай­зига действительно устанавливало «типичное» становле­ние государства и являло собой «новое» знание, перед нами встала бы задача создать определенные понятия, которые, даже независимо от их познавательной цен­ности для учения о государстве, могли бы быть исполь-

[434]

зованы — по крайней мере в качестве эвристического средства — при каузальном истолковании других исто­рических процессов; иными словами, в качестве реаль­ного основания обнаруженный Брайзигом процесс не имеет никакого значения, в качестве же возможного основания познания данные этого анализа (по Брайзигу) очень важны. Напротив, знание решений, принятых Фе-мистоклом, не имеет никакого значения, например, для «психологии» или любой другой науки, образующей понятия; то обстоятельство, что в данной ситуации государственный деятель «мог» принять подобное ре­шение, понятно нам и без обращения к «наукам, уста­навливающим законы», а то, что мы это понимаем, служит, правда, предпосылкой познания конкретной каузальной связи, но отнюдь не обогащает наше знание родовых понятий.

Приведем пример из сферы «природы». Конкретные Х-лучи, вспыхнувшие на экране Рентгена, произвели определенное конкретное воздействие и, согласно закону сохранения энергии, быть может, еще и по сей день продолжают оказывать воздействие где-то в космических далях. Однако конкретные лучи, обнаруженные в лабо­ратории Рентгена, «значимы» не в качестве реальной причины космических процессов. Это явление — как и вообще любой «эксперимент» — принимается во внима­ние только в качестве основы для познания определенных «законов» происходящего¹⁷. Совершенно так же, конеч­но, обстоит дело и в случаях, приведенных Э. Майе-ром в примечании, в том месте его работы, которое мы здесь критиковали [прим. 2, с. 37]. Он напоминает о том, что «самые незначительные люди, о которых мы случайно узнаем (в надписях или грамотах), вызывают интерес историка тем, что благодаря им мы знакомимся с условиями жизни в прошлом». Еще яснее проступает такое смешение, когда Брайзиг (если мне не изменяет память) полагает (страницу я в данный момент точно указать не могу), будто тот факт, что при отборе мате­риала историк руководствуется «значимостью», «важ­ностью» индивидуального, может быть устранен указа­нием на то, что исследование «черепков» и т. п. подчас позволяло достигнуть важнейших результатов. Аргу­менты такого рода очень «популярны» в наши дни, их близость к «сюртукам» Фридриха Вильгельма IV и «самым незначительным людям» из надписей Э. Майера

[435]

очевидна. Но очевидно и смешение понятий, которое здесь имеет место. Ибо, как было сказано, ни «черепки» Брайзига, ни «незначительные люди» Э. Майера, так же как конкретные Х-лучи в лаборатории Рентгена, не могут войти в качестве каузального звена в историче­скую связь; однако определенные их свойства служат средством познания ряда исторических фактов, которые в свою очередь могут иметь большое значение как для «образования понятий», следовательно, вновь в качестве средства познания, например родового «характера» определенных «эпох» в искусстве, так и для каузального толкования конкретных исторических связей. Противо­поставление в рамках логического применения фактов культурной действительности¹⁸: 1) образование понятий с помощью «экземплификации» «единичного факта» в качестве «типического» представителя абстрактного понятия, то есть как средство познания; 2) введение «единичного факта» в качестве звена, то есть реальной причины, в реальную, следовательно, конкретную связь с применением также (среди прочего) и результатов образования понятий (с одной стороны, в качестве эвристического средства, с другой — как средство изоб­ражения),—это и есть противопоставление метода «номотетических» наук (по Виндельбанду) или «есте­ственных наук» по (Риккерту) логической цели «исто­рических наук», «наук о культуре». В нем содержится также единственное основание для того, чтобы назы­вать историю "наукой о действительности». Для истории только это и может подразумеваться в таком опреде­лении—индивидуальные единичные компоненты дей­ствительности суть не только средство познания, но и его объект, а конкретные каузальные связи принимаются во внимание не как средство познания, а как реальное осно­вание. Впрочем, в дальнейшем мы еще увидим, насколько далеко от истины распространенное наивное представле­ние, будто история является «простым» описанием пред-найденной действительности или только изложением «фактов»¹⁹.

Так же как с «черепками» и сохранившимися в надпи­сях упоминаниями о «незначительных личностях», об­стоит дело и с портными у Риккерта, которых подвергает критике Э. Майер. Для каузальной связи в области истории культуры, в вопросе о развитии «моды» и «портняжного дела» тот факт, что определенный портной

[436]

поставлял королю определенные сюртуки, едва ли имеет какое-либо значение. Данный факт мог бы иметь значе­ние лишь в том случае, если бы именно из этого кон­кретного явления возникли какие-либо исторические последствия, если бы, например, именно эти портные, судьба именно их ремесла оказались под каким-либо углом зрения «значительным» каузальным фактором в преобразовании моды или в организации портняжного ремесла и если бы это историческое значение было каузально обусловлено также и поставкой именно этих сюртуков. Напротив, в качестве средства познания для знакомства с модой и т. п. покрой сюртуков Фридриха Вильгельма IV и тот факт, что они поставлялись опре­деленными (например, берлинскими) мастерскими, без­условно, может иметь такое же «значение», как любой другой доступный нам материал, необходимый для уста­новления моды того времени. Однако сюртуки короля служат здесь лишь частным случаем разрабатываемого родового понятия, лишь средством познания. Что же касается отказа от имперской короны, о котором шла речь у Майера, то это — конкретное звено исторической связи, оно отражает реальное взаимоотношение след­ствия и причины внутри определенных реальных сменяю­щих друг друга рядов. Логически это — непреодолимое различие, и таковым оно будет вечно. Пусть даже эти toto coelo* отличающиеся друг от друга точки зрения самым причудливым образом переплетаются в практике исследователя культуры (что, безусловно, случается и служит источником интереснейших методических проблем), логическая природа «истории» никогда не будет понятна тем, кто не различает их самым решительным образом.

По вопросу о взаимоотношении двух различных по своей логической природе категорий «исторической зна­чимости» Э. Майер высказал две точки зрения, которые не могут быть объединены. В одном случае он, как мы Уже видели, смешивает «исторический интерес» по отно­шению к тому, что «оказывает историческое воздей­ствие», то есть интерес к реальным звеньям исторических каузальных связей (отказ от имперской короны), с та­кими фактами, которые могут быть полезны историку в качестве средства познания (сюртуки Фридриха Виль-

[437]

гельма IV, надписи и пр.). В другом случае—и на этом мы считаем нужным остановиться — противоположность того, что «оказывает историческое воздействие», и всех остальных объектов нашего фактического или возмож­ного знания достигает у него столь высокой степени, что применение в его собственном классическом труде пред­ложенного им ограничения научных «интересов» исто­рика очень огорчило бы всех его друзей. Так, на с. 48 Э. Майер пишет: «Долгое время я полагал, что в выборе, совершаемом историком, решающим является характер­ное (то есть специфически единичное, которое отличает данный институт, данную индивидуальность от всех других аналогичных им). Это безусловно верно: однако для истории оно имеет значение лишь постольку, по­скольку мы способны... воспринимать своеобразие куль­туры лишь в ее характерных чертах. Таким образом, «характерность» всегда не более чем. средство, позволяю­щее нам понять степень исторического воздействия куль­туры». Совершенно верное предположение, как явствует из всего предшествовавшего; правильны и все выведен­ные из него следствия: тот факт, что вопрос о «значении» в истории индивидуального и роли личности в истории обычно ставится неверно; что «личность» вступает в ис­торическую связь, конструируемую историей, отнюдь не в своей целостности, а только в своих каузально реле­вантных проявлениях; что историческая значимость кон­кретной личности в качестве каузального фактора и ее «общечеловеческая» значимость, связанная с ее внутрен­ней ценностью, не имеют ничего общего; что именно «недостатки» человека, занимающего решающую пози­цию, могут оказаться значимыми в каузальном отноше­нии. Все это правильно. И тем не менее остается еще ответить на вопрос, верно ли, или, скажем, пожалуй, так — в каком смысле верно, что анализ содержания культуры (с точки зрения истории) преследует только одну цель: сделать понятными рассматриваемые куль­турные процессы в оказываемом ими воздействии? Логи­ческое значение данного вопроса сразу же рткрывается, как только мы переходим к рассмотрению выводов, кото­рые Э. Майер делает из своего тезиса. Прежде всего он [на с. 48] умозаключает, что «существующие условия сами по себе никогда не являются объектами истории и становятся таковыми лишь постольку, поскольку они оказывают историческое воздействие». «Всесторонний»

[438]

анализ произведения искусства, продукта литературной деятельности, институтов государственного права, нра­вов и т. д. в рамках исторического изложения (в том числе в истории литературы и искусства) якобы не­возможен и неуместен, так как в этом случае постоянно приходилось бы охватывать этим анализом и такие ком­поненты исследуемого объекта, которые «не оказали никакого исторического воздействия»; вместе с тем исто­рику приходится включать в свое изложение «опреде­ленной системы» (например, государственного права) множество «как будто второстепенных деталей» из-за их каузального значения. Основываясь на этом прин­ципе отбора, Э. Майер делает, в частности, вывод [на с. 55], что биография относится к области «фило­логии», а не истории. Почему? «Объект биографии», продолжает Э. Майер, составляет определенная лич­ность сама по себе в ее целостности, а не как фактор, оказывающий историческое воздействие, — то, что она таковой была, являет собой лишь предпосылку, причину того, что ей посвящена биография. До той поры, пока биография остается биографией, а не историей времени ее героя, она якобы не может выполнить задачу исто­рии — изобразить историческое событие. Однако не­вольно возникает вопрос: почему же «личность» занимает особое место в историческом исследовании? Разве этакие «события», как битва при Марафоне или персидские войны, трактуются в исторической работе в своей «це­лостности», specimena fortitudinis*, описанными Гоме­ром? Очевидно, что и здесь отбираются лишь те события и условия, которые имеют решающее значение для установления исторических каузальных связей. С той поры как мифы о героях и история отделились друг от друга, отбор происходит именно так, по крайней мере [lo своему логическому принципу. Как же обстоит дело с «биографией»? Совершенно неверно (если это не гипер­бола), что «все детали внешней и внутренней жизни героя входят в его биографию, хотя такое впечатление и может сложиться от филологических работ, посвя­щенных жизни Гёте, которые, вероятно, и имеет в виду Э. Майер. Но ведь в них просто собирается материал для того, чтобы сохранить все, что может иметь какое-либо значение для биографии Гёте, будь то в виде

[439]

прямого компонента каузального ряда, следовательно, в качестве исторически релевантного «факта» или в виде средства познания исторически релевантных фактов, в качестве «источника». Совершенно очевидно, однако, что в научной биографии Гёте должны быть исполь­зованы в качестве компонентов изложения лишь такие факты, которые обладают «значимостью».

Здесь мы наталкиваемся на двойственность этого слова в логическом смысле, которую необходимо под­вергнуть анализу; она, как мы увидим, прольет свет на «истину» в воззрении Э. Майера, но также и на недо­статки в формулировке его теории, гласящей, что объек­том истории является то, что «оказывает историческое воздействие».

Для иллюстрации различных логических точек зре­ния, с которых те или иные «факты» культурной жизни могут иметь научное значение, приведем в качестве примера письма Гёте к Шарлотте фон Штейн. Совер­шенно очевидно, что «историческое» значение этих писем заключено не в непосредственном воспринимаемом нами «факте», не в исписанной бумаге, что это, без сомнения, служит лишь средством познания другого «факта», а именно что Гёте испытывал высказанные здесь чувства, писал о них, адресовал их Шарлотте фон Штейн и полу­чал от нее ответные письма, приблизительное содержа­ние которых можно определить на основании правиль­ного понимания писем Гёте. Это тот факт, который должен быть открыт эвентуально предпринятым с помощью «научных» вспомогательных средств «толкованием» «смысла» писем Гёте; в действительности же «факт», который мы имеем в виду, говоря об этих письмах, мо­жет в свою очередь быть использован различным об­разом:

1. Он может быть непосредственно вставлен в ис­торическую причинную связь: аскетизм тех лет, связан­ный с невероятной по своей силе страстностью, безус­ловно, должен был оставить значительный след в жиз­ни Гёте — он не исчез даже под южным небом Италии. Определить воздействие его на «литературный образ» Гёте, обнаружить его следы в творчестве Гёте и по мере возможности каузально «истолковать» их в связи с пе­реживаниями тех лет, вне всякого сомнения, относится к задачам истории литературы. Факты, засвидетель­ствованные этими письмами, выступают здесь в качестве

[440]

«исторических» фактов, то есть, как мы видим, в ка­честве реальных звеньев каузального ряда.

2. Предположим, однако (вероятность такого предпо­ложения как в данном, так и в последующих случаях не имеет, конечно, решительно никакого значения), буд­то тем или иным способом удалось установить, что упо­мянутые переживания не оказали никакого влияния на развитие Гёте как человека и как поэта, другими слова­ми что они не имели никакого влияния на «интересую­щие» нас стороны его жизни. Тогда эти события все-таки могут привлечь наш интерес в качестве средств познания, могут отразить «характерные» (как принято говорить) черты для понимания исторического своеоб­разия Гёте. Другими словами, с их помощью нам, быть может, удалось бы (реальности такой попытки мы здесь не касаемся) проникнуть в образ жизни и в мировоз­зрение Гёте в течение долгого или, во всяком случае, достаточно продолжительного периода, которые в зна­чительной степени повлияли на исторически интересую­щие нас обстоятельства его жизни и литературной деятельности. Тогда «историческим» фактом, который мы включили бы в каузальную связь его «жизни» в качестве реального звена, было бы «мировоззрение», то есть собирательное понятие, отражающее связь личных «качеств» Гёте, унаследованных и приобретенных под воздействием воспитания, среды и жизненных судеб и сознательно усвоенных (может быть) «максим», в соот­ветствии с которыми он жил и которые вместе с другими факторами обусловили его поведение и творчество. В этом случае его отношения с Шарлоттой фон Штейн были бы тоже реальными компонентами «исторического» материала, поскольку это «мировоззрение» являет собой собирательное понятие, которое «находит свое выраже­ние» в отдельных жизненных событиях; однако нас бы они интересовали — при оговоренных выше предпосыл­ках — прежде всего не в качестве таковых, но в качест­ве «симптомов» определенного мировоззрения, следова­тельно, в качестве средств познания. В их логическом отношении к объекту познания произошел, следова­тельно, сдвиг.

3. Предположим далее, что и это не соответствует истине: в переживаниях Гёте не было ничего, что можно было бы считать характерным именно для него в отли­чие от его современников, что они вполне соответство-

[441]

вали «типичному» образу жизни определенных кругов Германии того времени. Тогда эти факты не дали бы нам ничего нового для понимания исторического зна­чения Гёте. Однако при известных обстоятельствах они могли бы возбудить наш интерес в качестве легко ис­пользуемой парадигмы определенного «типа», как сред­ство познания «характерного» своеобразия духовного облика представителей упомянутых кругов. Своеобразие этого «типичного» для тех кругов и того времени (по нашему представлению) облика, а также форма выра­жения этого образа жизни в противоположность обра­зу жизни других времен, народов и социальных слоев были бы в этом случае «историческим» фактом, кото­рый вошел бы в культурно-исторический каузальный ряд в качестве категорий реальной причины и действия и в отличие от типа, например, итальянского чичисбея и т. д., мог бы быть каузально «истолкован» в рамках «истории немецких нравов» или — при отсутствии подоб­ного рода национальных различий — в рамках общей истории нравов того времени.

4. Допустим, что содержание писем Гёте нельзя ис­пользовать и для подобной цели, так как оказалось, что в известных условиях культурного развития постоян­но возникают явления одного типа (совпадающие в ряде «существенных» пунктов), что, следовательно, в этих пунктах названные события жизни Гёте не отража­ют ни своеобразия немецкой культуры, ни своеобразия европейской культуры XVIII в., а являют собой лишь общий для всех культур феномен, возникающий в из­вестных, требующих своего понятийного определения условиях. Тогда эти компоненты превратились бы в объект «культурной психологии» или «социальной пси­хологии», задачей которой было бы установить с по­мощью анализа, изолирующей абстракции и генерали­зации, в каких условиях такие явления обычно воз­никают, «истолковать», по какой причине они регулярно повторяются, и сформулировать полученное «правило» в виде генетического родового понятия. В этом случае такие родовые по своему типу компоненты переживаний Гёте, совершенно иррелевантные для понимания его своеобразия, представляли бы интерес только как сред­ство образования родового понятия такого типа.

5. И наконец, следует a priori считать возможным, что упомянутые «переживания» вообще не содержат ни-

[442]

каких характерных черт какого-либо слоя населения или какой-либо культуры. Тогда даже при полном отсутст­вии к ним интереса со стороны «науки о культуре» можно было бы представить себе (здесь также совер­шенно безразлично, соответствует ли это истине), что психиатр, занимающийся психологией эротики, исполь­зовал бы такие данные с различных точек зрения, по­лезных в качестве идеально-типичного примера опреде­ленных аскетических «отклонений», — совершенно так же, как, например, для невропатолога безусловный интерес представляет «Исповедь» Руссо. При этом, ко­нечно, надлежит допустить возможность того, что рас­сматриваемые письма окажутся интересными для дос­тижения всех перечисленных здесь целей научного по­знания (конечно, ни в коей мере не исчерпывающих все «возможности») различными компонентами своего содер­жания или одними и теми же компонентами для достиже­ния различных целей познания²⁰.