Отрава на службе интриги

Законодательство 1682 г. не ликвидировало самое преступление и еще в меньшей степени – разговоры о преступлении. Когда в 1691 г. после размолвки с королем умер его знаменитый военный министра Франсуа‑Мишель Лувуа, двор опять зажужжал, и поползли слухи о яде. Посол Венеции писал дожу, что Лувуа якобы проглотил яд, поданный ему слугой, но удар исходил из высших кругов. При вскрытии на сердце были обнаружены белесые пятна, что давало повод подозревать отравление. Хирурги со всей решительностью заявили, что смерть произошла от естественных причин; сердце остановилось из‑за прекращения циркуляции крови. В то же время при наличии подозрений искренность экспертов всегда ставилась под сомнение, потому что они вполне могли поддаваться давлению. Именно эту позицию спустя несколько десятилетий воспроизвел Сен‑Симон: «Внезапная болезнь и кончина Лувуа породили толки, еще сильнее распространившиеся, когда вскрытие показало отравление». Лувуа почувствовал себя плохо, работая с королем у его подруги мадам де Ментенон. Его прогнали, и, испытывая недомогание, министр отправился домой пешком. Лувуа пил много воды, и у него в кабинете всегда стоял большой кувшин. Задержали и допросили слугу министра, но потом отпустили, причем показания его не зафиксировали, как будто хотели замять дело, очень близко касавшееся короля. Семья Лувуа молчала и не выдвигала никаких требований. Сен‑Симон рассказал и еще одну загадочную историю, имевшую место якобы спустя четыре или пять месяцев после смерти Лувуа и производящую впечатление отвлекающего маневра. Бывший домашний врач Лувуа Серон, запершись в одной из комнат версальского дворца, в течение нескольких часов громко кричал от боли и обвинял себя, что получает по заслугам, поскольку погубил своего господина. Наконец, он умер, не назвав никаких имен и не получив помощи. Некоторые подозревали, что заговор против королевского министра исходил от Савойи. Однако, что оставалось «вне всякого сомнения, так это то, что король был совершенно не способен на такой поступок, и никому не приходило в голову его подозревать», – подчеркивал в конце своего рассказа Сен‑Симон. При этом некоторые полагали, что кончина Лувуа произошла в нужный момент и избавила монарха от необходимости сажать своего министра в Бастилию. Королю, таким образом, не пришлось снова, как тридцать лет назад в связи с отставкой Фуке, переживать неприятности опалы приближенного. Такую же схему превентивного отравления часто применяют к предполагаемому отравлению царевича Алексея его отцом Петром Великим в 1718 г. Заключенный в тюрьму и осужденный на смерть за государственную измену, царевич таким образом избежал позора публичной казни.

Стоит отметить, что немилость Фуке, также закончившаяся смертью, в свою очередь, вызвала подозрения, хотя и не сразу. Возникла версия, что Кольбер ускорил конец опального сюринтенданта, когда возник риск освобождения его королем. Сразу же после осуждения Фуке на пожизненное заключение, некоторые, например мадам де Севинье или Ги Патен, начали якобы строить козни, чтобы отравить его в тюрьме. Это утешило бы разочарованных милосердием судей Кольбера и Лувуа, которые надеялись на смертную казнь. Исполнение замысла возлагалось на слугу Доже, помещенного позже в полную изоляцию с железной маской на лице, дабы он не обнародовал секретов, известных ему от Фуке, с которым он некоторое время разделял камеру. Впрочем, автор современной биографии Фуке Д. Дессер скептически относится ко всем этим домыслам. Они возникли гораздо позже событий, которые интерпретировали, и носили чисто умозрительный характер. В момент же отставки и ссылки сюринтенданта финансов в 1661 г. ни его врагов, ни его самого не обвиняли в отравлениях, хотя сам Фуке интересовался фармацевтикой и химией. Времена Жака Кёра остались в прошлом.

В конце правления Людовика ХIV политические чистки сходили на нет, однако все большую роль играла ядовитая клевета, порожденная обвинениями в отравлениях. В 1711–1714 гг. один за другим умерли сын, старший внук и его супруга, старший правнук и младший внук короля. Трагические события наталкивали на мысли об отравлении. Подозрения ловко разжигали враги Филиппа Орлеанского, сына младшего брата монарха и принцессы Пфальцской. Будущий регент и в самом деле соединял в себе черты, удобные для таких инсинуаций. Во‑первых, он являлся отпрыском принца, в свое время замешанного, по слухам, в отравлении своей первой супруги. Во‑вторых, он серьезно интересовался экспериментальными науками, и прежде всего химией. В его дворце Пале‑Руаяле имелась лаборатория, в которой работал Хомберг, совершенно некстати оказавшийся зятем врача скончавшегося дофина. В‑третьих, он заказывал в Голландии загадочные вещества, предназначенные для сомнительных опытов. По салическому закону племянник Людовика XIV достаточно далеко отстоял от трона, однако кончины прямых наследников приближали его к трону. Врагами Филиппа Орлеанского при дворе являлись герцог Мэнский, узаконенный внебрачный сын монарха, а также воспитавшая этого принца мадам де Ментенон, морганатическая супруга короля, особа резкая и мстительная, большая мастерица плетения интриг. Ко всему прочему добавлялось ставшее притчей во языцех невежество врачей. Собственную некомпетентность они охотно прикрывали ссылками на яд. И все эти обстоятельства соединились против Филиппа.

9 апреля 1711 г. королю сообщили о болезни наследника, 49‑летнего Великого дофина. Врачи высказывались двусмысленно, утверждая, что «в этой болезни присутствует яд». Однако речь пока шла не о криминальном отравлении, а о соответствующем понимании происхождения болезней. В трактате о лондонской чуме Натаниела Ходжа 1665 г. говорилось, что она имеет ту же природу, что и яд, и обязательно входит в состав всех ядов. Когда через два дня Великий дофин скончался, его главный медик Буден публично предупредил новую дофину, Марию‑Аделаиду Савойскую, что ей, как и ее супругу, грозит смерть от яда. Все чувствовали себя подавленными и испытывали страх. Когда 5 и 18 февраля 1712 г. скончались молодой дофин и дофина, а вслед за ними, 28 февраля, их сын, маленький герцог Бретонский, появилась гипотеза, инкриминировавшая трагедию племяннику Людовика XIV. «Люди, обладающие черной душой, распространили по Парижу слухи, будто мой сын отравил дофина и дофину», – сообщала в одном из своих писем принцесса Пфальцская. Есть все основания полагать, что причиной смертей стали корь и скарлатина, однако врачи дофины ссылались на «очень тонкий и сильный яд, который, как ярко пылающий огонь, выжег все внутренние органы ее [дофины] тела», и утверждали, что он якобы содержался в табаке, привезенном из Испании. Врачи Буден и Фагон безапелляционно и во всеуслышание продвигали версию о криминальном характере смерти принцессы, избегая таким образом необходимости за нее отвечать. Им возражал хирург Марешаль, заявляя, что к кончине дофины имел отношение только «естественный яд, порожденный заражением крови, которое вызвано острой лихорадкой». Убеждая короля в отравлении принцев, придворные отравляли его самого, сея беспокойство и подозрение. Людовик XIV, однако, не поверил.

Монарх отлично видел, что гипотеза отравления имела целью нанести ущерб герцогу Орлеанскому. При этом слух, распространявшийся также и за рубежом, изо всех сил поддерживали мадам де Ментенон и герцог Мэнский. Последний был заинтересован в исчезновении законных наследников и в дискредитации серьезных конкурентов, для того чтобы обрести право стать преемником своего отца (он его получил в июле 1714 г.). Благорасположенный к Филиппу Орлеанскому Сен‑Симон даже называл герцога Мэнского вдохновителем преступлений. Однако так думали немногие. Освистанный во время похорон членов королевского дома, подавленный оскорбительными листками, которые развешивали на стенах его дворца («Вот где находят самые тонкие яды»), потрясенный герцог Орлеанский попросил короля заключить его в Бастилию, с тем чтобы публично доказать бессмысленность обвинений. Однако Людовик XIV не верил в виновность своего племянника и отказался арестовывать особу королевской крови, так же как и его протеже Хомберга.

В 1712 г. разразилось новое скандальное дело. Появилось обвинение против монаха‑кордельера, который готовил покушение на внука «короля‑солнце», Филиппа V Испанского. Он делал это якобы ради интересов Филиппа Орлеанского, который ненавидел испанского короля. В 1714 г. поутихший, но тлевший слух снова разгорелся в связи со смертью герцога Беррийского, брата умершего два года назад дофина. По мнению медиков, черная рвота свидетельствовала, что «болезнь по своей природе происходила от яда». На естественном характере болезни, той же самой, от которой умерли дофин и дофина, настаивал аптекарь Бульдюк. Тем не менее Шираку, врачу Филиппа Орлеанского, не позволили осмотреть герцога Беррийского и сделали это для того, чтобы поддержать интригу. Король разрешил племяннику не участвовать в траурной процессии в Сен‑Дени, поскольку тот опасался новых публичных оскорблений. Вскоре после этого заболела герцогиня Орлеанская, что вызвало новый поток клеветы на ее мужа. «Задача врагов герцога Орлеанского состояла в том, чтобы убедить весь Париж, всю Францию и иностранные государства, будто все несчастья королевского дома случаются по вине этого принца», – писал Сен‑Симон. Покоя герцогу Филиппу не обеспечило и восшествие на престол Людовика XV. В 1721 г. маленький король заболел, и «среди публики распространились слухи о яде», – как писал автор дневника того времени. Их пустил королевский медик, высказавший опасение, что короля отравили, и намекавший на то, кто именно это сделал. Придворная клика не только охотно верила, но и приукрашивала: «Искусство Цирцеи и Медеи / Стало его единственным удовольствием ‹…›/ Так, сыновья, оплакивающие отцов, / Падают, сраженные одними и теми же ударами, / Брат следует за братом, / Супруга опережает супруга», – таковы были изданные в 1720 г. «Филиппики», памфлет в стихах, пользовавшийся успехом. Племянник Людовика XIV подвергался в нем поношению и покрывался позором. В дневнике д'Аржансона в связи с коронацией Людовика XV выражался экстаз по поводу чудесного спасения принца, «единственного отпрыска многочисленной семьи, которая целиком погибла, как подозревали, от яда».

Герцога Филиппа беспрестанно травили ядом клеветы, но при этом ему угрожал и вполне реальный яд. Герцогиня Мэнская в 1718 г. заявляла, что на свой манер отомстит герцогу Орлеанскому. Относительно этой дамы, воспитанной «ведьмой» Ментенон и имевшей, следовательно, хорошую школу, также говорили, будто она отравила нескольких человек. Известны три планировавшиеся или осуществленные попытки покушения на Регента в 1719 г. Возможно, впрочем, что влиятельный в то время аббат Дюбуа умышленно распространял слухи, дабы заклеймить испанских врагов.