В погоне за утром 20 страница

Они ведь были такими всеведающими вонючками, эти Волки. Я не мог себе представить, что они упустили бы шанс расширить свои возможности наносить увечья. Почему же ни у кого из них не было современного оружия? Они, конечно же, могли раздобыть его достаточно легко. Почему не пистолеты‑пулеметы Томпсона или М‑16 вместо абордажных сабель? Почему, раз уж на то пошло, не морские орудия вместо пушек, заряжающихся с дула? Почему не быстрые суда‑истребители вместо парусных кораблей? Мне никогда не приходило в голову спрашивать об этом. Однако во время одного из наших коротких привалов, в полдень, в широкой тени огромного «звездного яблока», Джип был более или менее готов к разговору — подозреваю, потому что это отвлекало его мысли от боли или других вещей.

— Конечно, они могли бы их использовать. Мы тоже. Время от времени какой‑нибудь остолоп дорывается до того, что ты и я называем современным оружием, и поднимает изрядный переполох, в основном, до тех пор, пока не забивает ими все битком или же у него выходят боеприпасы. И что потом? Все шансы за то, что окончательно все погубит, пытаясь отремонтировать. А что касается боеприпасов, так он, конечно, мог бы отлить вручную оболочку для пуль 45 калибра, я так думаю; или, наверное, сделать вручную кожухи или сохранить использованные. Напихать в них черного пороха или пироксилина, в половину их мощности — но сделать боеголовки, фульминат ртути или что‑то в этом роде — это уже трудная работа. Такая же трудная, как изготовить вручную целый новый мушкет, даже нарезать канал ствола — такого, чтобы его можно было заряжать, не наделав при этом бед. Ну, положим, он ухитрится сделать и это — а потом его второй или третий кустарный снаряд взорвется в казенной части и начисто оторвет ему руку. Понял?

— Начинаю понимать, — задумчиво сказал я. — Они здесь слыхом не слыхивали о промышленности — о массовом производстве…

Джип сделал беспечный жест:

— Да слышали, конечно. Но промышленность велика; она собирает людей вместе, связывает их. И чтобы произвести ваше современное оружие или суда или что‑нибудь другое, нужна целая цепочка различных отраслей промышленности. А здесь люди долго не задерживаются, иначе рано или поздно Сердцевина снова засосет их. Так что кому здесь очищать нефть для ваших быстроходных судов? Кто станет делать пули, патроны и поршневые кольца? Или хотя бы регулировать паровые цилиндры? Здесь от силы‑то одна‑две верфи — и рабочие вечно приходят и уходят. Но необходимости в чем‑то большем нет, нам хватает и этого. Здесь у нас человек может жить и бороться так, как ему заблагорассудится, так, как мы делали всегда…

— До самой Промышленной Революции, — задумчиво докончила Клэр, делая круговые движения головой. — Вроде барьера…

— Чего? — Джип с сомнением посмотрел на нее. — Ты случаем не из этого профсоюза — «Индустриальных рабочих», а, леди? Брось ты это дело. По мне — так я рад, что вам дали право голоса.

Я поспешно вмешался:

— Она хочет сказать, что здесь вы никогда не сможете пойти тем путем, каким пошла Сердцевина. А там многие люди на самом деле считают, что тот путь был ошибочным. Правда, я — нет! Хотя должен признать, что здесь у вас жизнь без прогресса лучше, чем я мог ожидать — в отношении медицины, например…

Джип забылся, собрался было пожать плечами и вздрогнул от боли:

— Да, прогресса здесь не хватает, это верно. Зато у нас есть другие преимущества…

Клэр подняла голову с моего колена и усмехнулась:

— Ты хочешь сказать, недостатки, правда?

— Леди, я хочу сказать то, что сказал. Ты пока видела только дурную сторону. Но на нас здесь работают другие вещи. Другие силы, другая мудрость.

— Магия?

— Это только слово. Но оно охватывает очень‑очень многое, черт побери. Ну, например, то, что заштопает мне руку через несколько часов, стоит нам ступить на палубу «Непокорной» — а это, похоже, будет не так уж скоро. Сколько нам еще осталось?

— Несколько миль — четыре, по‑моему. В основном вниз. Мы обошли хребет стороной, так что выйдем на берег дальше — с другой стороны бухты.

— Несколько миль! — эхом отозвался Джип и бросил быстрый взгляд на солнце и стоявшие позади нас холмы. — Тогда вам придется тащить меня за ноги.

— Ты справишься, — твердо сказал я. — Я ввязался в это дело, спасая твою шкуру. Что ж, по‑твоему, я допущу, чтобы мои старания пропали даром?

Я ничего не сказал об этом тогда, когда Клэр была поблизости и могла услышать; но именно с того момента, когда я вспомнил те безумные мгновения на окутанной туманом верфи, что‑то стало беспокоить меня. И в течение всего обратного пути эти мысли не давали мне покоя, и не раз я ловил взгляд Клэр, недоумевавшей, почему я стал таким молчаливым и озабоченным. Однако я хотел дождаться, пока смогу поговорить с Джипом наедине, а такой случай не представлялся мне часами. Мы карабкались вниз по последнему склону, нервно продираясь через заросли алоэ, острого, как абордажные сабли. Тот маленький кусочек неба, что мы видели сквозь деревья, быстро краснел, но по крайней мере, мы поняли, что успеем вовремя, когда те, кто шел впереди, закричали и стали возбужденно показывать пальцами. У подножия склона была видна слабая полоска света — это далекий берег проглядывал сквозь кромку леса. Сразу почувствовалось облегчение, настроение у всех, даже у раненых, разом поднялось — это было заразительно — у всех, кроме Молл и Джипа. Молл была мрачной, молчаливой, настороженной, резко отворачивалась от каждого, кто с ней заговаривал. Джип стал необычно для себя неразговорчивым, даже хмурым и таким нервным, что вздрагивал при малейшем звуке, а их в этом сумеречном вечере было предостаточно.

— Что ж, — отважился сочувственно сказать я, помогая ему сесть после того, как он как‑то здорово упал, — тебе сейчас туго приходится, но, по крайней мере, тащить тебя нам еще не надо…

— Туго! — согласился он, держась за больную руку. — Ах, черт, могло бы быть в сто раз хуже. — Он оглянулся назад, на склон, на минуту прислушался, потом покачал головой. — Должно было быть хуже, если разобраться.

— Жаждешь наказания, так, что ли?

— Проклятие, нет, конечно! Мы очень легко отделались, вот и все. Даже слишком. Сколько Волков они натравили на нас прошлой ночью — полторы сотни? Не больше. О'кей, тогда остается еще больше половины из тех, что были на борту, и неизвестно, где они. Где они были, когда кончилась заваруха?

Я стал помогать ему встать:

— Так это тебе не дает покоя? Наверняка прикрывали тропу. Лежали в засаде. Они не ожидали, что мы потащимся через лес — я сам этого не ожидал, сказать откровенно. Если нам не изменяет удача, они все еще бродят там, наверху…

— Да, если нам не изменит удача! — мрачно отозвалась снизу Молл. — Но с наступлением ночи все может измениться. Довольно медлить, это не подобает мужчине!

— Он же стоять не может! — сердито заявил я, но Джип оттолкнул меня и, шатаясь, поднялся на ноги.

— Она права. По мне, так я не буду чувствовать себя в безопасности, пока не ступлю прямо на палубу старушки «Непокорной»!

С его словами все мои тревоги проснулись:

— Да… а что потом?

— Потом? — При этой мысли Джип приободрился. — Дом и красавица, и долой огромную тяжесть с твоей души — в основном, в золоте!

— Видит Бог, вы все это честно заработали! Только вот как же я?

Он бросил на меня взгляд, хотел ответить шуткой, но потом явно передумал.

— О'кей, ну и что же ты?

— Ты сказал, Клэр… не будет помнить в действительности о том, что произошло. А как же я? Я тоже просто все забуду?

Джип проковылял мимо меня вниз по грязному склону, в удушливо‑ароматные заросли гибискуса впереди.

— Все зависит… — бросил он через плечо, поймал здоровой рукой ветку и стал неуверенно пробираться вниз.

— От чего? — Скользя вслед за ним, я снова повторил свой вопрос. — Джип, я хочу знать! Это важно для меня, черт возьми!

— Стив, — выговорил он сквозь стиснутые зубы, — это не так просто… если бы я мог сказать… я бы сказал… о'кей?

Наши башмаки оступались и скользили, раня яркие цветы гибискуса, и цветы истекали блестящим черным соком, капавшим на землю. Я больше ни о чем не спрашивал.

Я увидел, как внизу, среди деревьев матросы, шедшие впереди, пустились бежать, и Молл ничего не сделала, чтобы их задержать, а только остановилась и нетерпеливо помахала нам, чтобы шли быстрее. Клэр, оскальзываясь, вернулась, чтобы помочь нам, и длинный низкий луч заходящего солнца блеснул на ее голых ногах и зажег огненные самоцветы в ее волосах. Вместе с другими отставшими мы, спотыкаясь, ступили в высокую траву, шелестевшую на легком ветру. Сквозь последнюю завесу деревьев я увидел серо‑голубое шампанское океана и край солнца, сверкавший последним яростным светом на фоне душивших его туч.

Море на мгновение засверкало цветом свежей крови; свет потускнел. Мы вышли на берег в первой вспышке розовых островных сумерек. Там стояли корабли — в одной‑двух милях от берега, в уединенном рукаве бухты. По спокойной воде пробегала легкая рябь, как дыхание, затуманивающее зеркало. А на берегу стояли лодки, и их вид подстегнул даже раненых, и они, забыв о боли, заспешили к лодкам, стремясь поскорее уйти даже из тени этого леса. К ним с готовностью и нервным нетерпением протянулись руки помощи, люди оглядывались назад, на линию деревьев, в то время, как колонна отставших неровно тянулась по берегу. Мы еще не были под прикрытием пушек «Непокорной» и дергались, как котята, при каждом шорохе. По рядам хриплым шепотом отдавались приказы. Пистолеты щелкнули — курки были взведены, мечи вынуты из ножен, и любая взлетающая вверх птичка рисковала сразу десятком смертей, хотя, к счастью, никто не оказался настолько глуп, чтобы стрелять. Подойдя на достаточно близкое расстояние мы лихорадочно замахали руками кораблю — мы не решались позвать громко — и получили лаконичный отклик. Он показался нам первым ощутимым звеном, связывавшим нас с безопасностью, каким бы слабым ни было это звено, — ниточкой, за которую цепляется человеческая жизнь. Мы все почувствовали, как наше настроение поднялось и подпрыгнуло, как лодки, ожившие под нашими руками, когда мы потащили их в легкий прибой.

Когда мы беспрепятственно плюхнулись в лодки, нам показалось, что напряжение почти разрядилось. Я даже услышал, как некоторые отчаянные головы жалеют, что Волки не погнались за нами, не то они бы им показали, где раки зимуют. Когда первая лодка отчалила с мелководья и на минуту в поле зрения показался замок, раздался громкий, вызывающий, насмешливый вопль. Я вспомнил дрожащий, мясистый глухой удар, когда мой меч вошел в тело капитана Волков, и стиснул зубы от торжества, позабыв, как страшно я тогда был перепуган. Я обхватил Клэр за плечи и крепко обнял. Она посмотрела на меня и засмеялась; и мы стали следить, как с каждым ударом весел ненавистный берег стал удаляться все дальше.

Только Молл, казалось, не разделяла всеобщей радости, и, пожалуй, Джип. Молл неподвижно сидела на корточках на носу другой лодки, рука у меча, и постоянно переводила взгляд с корабля на берег, словно прикидывая расстояние, которое могла пройти неведомая угроза, посланная нам вслед. Джип в изнеможении лежал на корме нашей лодки, но его взгляд все время скользил в том же направлении — от корабля к берегу и назад. Через несколько минут он стал пытаться согнуть покалеченную руку, чтобы не дать ей затечь.

— Прекрати это, самоубийца! — сказал я. — Сейчас опять кровь пойдет.

— Пойдет, конечно, но я хоть смогу ей пользоваться! — спокойно возразил он. — Я же сказал — пока не ступлю на палубу. Даже и тогда, наверное, не успокоюсь. Мы слишком легко уходим.

— Двенадцать погибших и восемнадцать раненых — это легко?

— В общем, нет. И, может, Молл нагнала на них страху… самой Молл. Но держу пари, они так быстро не сдадутся — только не Невидимые. Они замышляют снова устроить нам ад. Может, он уже здесь. — Его покрасневшие от боли глаза на мгновение остановились на Клэр. — Может, мы везем его с собой.

Клэр отступила и прижалась ко мне:

— Что он говорит?

— Ничего. Он бредит. Кончай с этим, Джип! Это ведь просто Клэр, верно?

Он кивнул, весь в поту от сгибаний руки.

— Верно. Я доверяю твоим чувствам, Стив. Просто хотел увериться, вот и все.

Он откинулся и закрыл глаза. Я обнаружил, что слегка отодвинулся от Клэр, оглядывая ее с головы до ног и сурово встретив ее взгляд.

— Просто Клэр, — повторил я, и она довольно неуверенно улыбнулась.

Все равно было большим облегчением оказаться под прикрытием «Непокорной» и увидеть махавшего нам с носа помощника капитана. Скрипнули краны, и я заметил Мэй Генри с головой, повязанной яркой банданой, среди сонных рук, протянувшихся, чтобы спустить нам веревочные лестницы.

— И обвязки и кресла для раненых! — нетерпеливо крикнула Молл. — Пошевеливайтесь, бездельники!

Бросив последний взгляд назад, на берег, она стала подгонять людей к лестницам, помогая тем из раненых, кто не мог залезть сам. Я уже помогал Джипу подняться наверх, Клэр была под нами; Молл карабкалась по ступенькам лестницы мимо нас, ругая тех, кто шел впереди, за медлительность. Вместе, оседлав поручни, мы подняли Джипа и перебросили его на борт. Услышав, как его ноги решительно ударились о палубу, я уже собирался пошутить по поводу его определения безопасности, как вдруг увидел выражение его лица. Я резко поднял глаза вверх — и замер.

Этого от нас и ожидали. Ужас зрелища, представившегося нашим глазам, удержал нас на месте именно столько, сколько было нужно. На рее поднимался, болтаясь наверху с петлей на шее, гротескно изогнувшийся труп желтой собаки…

Над нами словно взорвались наброшенные сети, поймали Клэр, когда она открывала рот, чтобы закричать, Молл, когда она перебрасывала ногу через поручень, вынимая меч, меня, когда я поворачивался, чтобы криком предостеречь остальных. Нас резко рванули назад, мы перевалились через поручень и кучей сплетенных тел полетели на палубу. Все происходило в молчании; но тут вдруг раздался хриплый крик.

Я рванул сеть, только еще больше запутавшись в ней, зато освободил Джипа, ближайшего к краю. Он вскочил и бросился на поручень. Через палубу за ним прогрохотали тяжелые башмаки, но я увидел, как он бросился за борт совершенно невероятным нырком, выбросив вперед раненную руку. Снизу раздались крики и всплески — матросы, предупрежденные шумом борьбы, попрыгали с лестниц в лодки. Раздалось жуткое завывание Волков, треск пистолетных выстрелов и буханье мушкетов. Мой меч оказался зажатым подо мной, я пытался его достать, корчась и извиваясь, как пойманная рыба, а Молл цеплялась за сеть и рычала поверх меня. Затем, поставив колено мне на живот, она приподнялась и захватила в руки две огромные пригоршни сети, собираясь разорвать ее, и ей это бы удалось, даже при том, что ее внутренний огонь погас. Но над нами нависла Мэй Генри — лицо ее напоминало сырое тесто, глаза были стеклянными, и злобно ударила кафель‑нагелем; Молл упала на меня, дергая ногами и держась за голову, и я почувствовал, как она дернулась еще раз, когда кафель‑нагель снова опустился на ее голову.

От силы удара бандана соскользнула с головы Мэй Генри, и Клэр, зажатая подо мной и Молл, вскрикнула от ужаса. Под банданой в горле пиратки зияла огромная рваная дыра, черная бескровная борозда, сквозь которую был виден даже блеск спинной кости. Я с воплем вскочил, сбросив с себя Молл, и схватил Клэр. Все еще опутанный сетью, я потащил нас к лестнице, ведущей на квартердек, и мне это почти удалось — появился какой‑то прилив сил. Однако я поскользнулся в луже смолянистой слизи и с грохотом упал, чуть не повалившись на что‑то жуткое, валявшееся в дверях каюты полубака. Искореженная огнем масса, окруженная огромной звездой обугленной древесины, только смутно напоминавшая человеческую фигуру; но по пряди длинных волос и обрывка черных лохмотьев, сохранившихся в одном углу, я понял, что это была девушка, которую Ле Стриж называл Пег Паупер. В этот раз они пришли подготовленными, и загрязненная вода не смогла погасить их огонь.

Меня схватили за волосы, рывком откинули голову назад. Я смотрел вверх на лица Волков и другие физиономии с суженными от торжества и вожделения темными глазами. Эти физиономии нельзя было назвать красивыми, их линии были более странными, чем у Волков. У них были отвислые ушные мочки, губы изрезаны шрамами, лбы странно плоские и зауженные, и все это было покрыто замысловатым узором чего‑то черного: краски или татуировки, так, что почти полностью закрывало медновато‑желтую кожу внизу. Что‑то взлетело в воздух на фоне сияющего неба и опустилось. Вспышка света, как агония…

Не знаю, полностью ли я вырубился и на какое время. Кажется, я чувствовал, что меня переворачивают, моя голова тошнотворно билась о палубу, ощущал хватку ремней, от которой останавливалась кровь. И я помню, как меня буквально поставили на ноги, скрученного, как борова, — руки, которые были смертельно ледяными. И тем не менее, я, по‑моему, был уже тогда на берегу, покачивание было качанием шеста, к которому я был привязан, в листьях снова пел шорох ветра. Моим первым четким воспоминанием была тошнота, приступ рвоты, подступившей к горлу, паника и кашель, когда я чуть не захлебнулся ею. Мне едва удалось повернуть голову и очистить горло, и после этого, хотя мой череп разбухал и сжимался при каждом пульсирующем ударе сердца, я почувствовал себя более живым и готовым воспринимать окружающее. Правда, я был совершенно разбит, измучен, голова кружилась; я даже не был уверен, было ли то, что я мог видеть из несущей меня процессии, наяву или в горячечном сне: мелькание и сверкание вроде факелов, стук вроде барабанного боя и тихий гул голосов. Длинные конечности Волков шагали и шаркали, полупританцовывая в такт глухому барабанному бою. Более короткие ноги шли рядом, голые и покрытые тем же черным узором; красный свет факела и двигающиеся мышцы придавали ему жутко живой вид; это было похоже на решетку, ведущую в ад. Только несшие меня ноги не приплясывали, но тяжело ступали, свинцовые и твердые, как какие‑то свинцовые быки. Они не обращали ни малейшего внимания на встречавшиеся им препятствия, но налетали на них или так же небрежно проходили мимо и били о них меня. Избитый, исцарапанный, больной, я потерял всякий счет времени, пока меня не бросили в мягкую траву, при этом шест оказался поверх меня, от удара у меня в голове снова все поплыло. Я едва уловил хриплый шепот, раздавшийся рядом, в темноте.

— Привет.

Сперва я не мог говорить.

— О… привет, Джип. У тебя ничего не вышло, да?

— Они поймали меня на мелководье. Все эта распроклятая рука! Не Волки, Караибы — не слишком милые ребятишки. Пару раз подержали мне голову под водой — просто ради спортивного интереса — Бог знает, почему они не докончили дело.

Ко мне стал подкрадываться страх:

— А остальные? Молл… Клэр…

— Клэр я видел. Зомби бросили ее вон там, неподалеку — пока живую и невредимую. Молл я не видел…

— Она… они ее довольно сильно ранили, Джип. — Я больше ничего не хотел говорить, а он и не хотел услышать.

На какое‑то время Джип замолчал, слышались бормочущие голоса Волков.

— Во всяком случае, шкипер здесь, и те, кто остался из экипажа.

— Джип… ты видел? Мэй Генри…

— И помощник — и Грей Колл, Паршивец Мак‑Илвейн, Дикой Меррет — да, я видел. Господи, аккуратную штуку они провернули. Взять меня — я сначала наполовину боялся, что они захватили корабль — сразу, как увидел, что замок — это ловушка. В этом был смысл — но когда я увидел, как они машут, естественно, как ни в чем ни бывало… За этим стоит что‑то большее, чем просто Волки или эти индейцы. Здесь нужны мозги.

Я вздрогнул в прохладном бризе:

— Индейцы… а кто они вообще такие?

— Америнды. Караибы — за это даго и прозвали так море. После того, как почти вырезали их или взяли в рабство. Они, в общем, неглупые ребята — те, что остались. Только это не они.

— Ты хочешь сказать — это те, что здесь были изначально? Еще один пережиток прошлого?

— Похоже, что так. — Джип замолчал — к нам приблизились шаги, на минуту остановились, затем поспешили прочь. — Ты сказал — они сильно ранили Молл?

— Она… может быть, она умерла, Джип.

— Тогда это будет их самая большая ошибка за всю жизнь, — наконец, выговорил Джип — задумчиво, даже не мстительно. — Она… — Я услышал, как он задохнулся и ахнул от удара башмака. Меня угостили следующим, не слишком сильно, но прямо по почкам. Извиваясь, я только смутно осознавал, что меня отвязывают от столба. Руки и ноги у меня были по‑прежнему связаны, меня потащили через траву, которая внезапно оборвалась на голой каменистой почве, где меня и бросили. Я лежал, моргая и думая о том, каким ярким казался свет факела, потом чья‑то рука схватила меня за волосы, подняла и поставила на колени, и я увидел два высоких костра, между ними — белые камни и снующие туда‑сюда темные фигуры.

В тот момент я не разглядел их, потому что неожиданно загремели цепи, и вокруг моей шеи сомкнулось холодное, как лед, железо, больно прихватив кожу. Я инстинктивно отпрянул — и понял, что не один. Клэр и все оставшиеся в живых члены экипажа, среди них — Пирс, Хэндз и похожий на краба маленький стюард, были брошены рядами на землю рядом со мной, скованные между собой чем‑то, напоминающим старинные шейные колодки рабов. И рядом со мной, в неприятной близости, сидел сам Ле Стриж. Он поднял верхнюю губу в неком подобии саркастического приветствия, но я уже не обращал на него внимания, потому что следующей в ряду сидела Молл. Живая; но ее голова свесилась, по лицу разливалась смертельная бледность и толстый сгусток крови склеивал кудри на ее лбу. Ее опущенные глаза были погасшими и затуманенными, и у меня упало сердце. Я понял, что у нее сотрясение мозга, если не проломлен череп. Я как‑то был свидетелем дорожного происшествия, и там один тип выглядел именно так; он умер в машине скорой помощи.

Сдавленное ругательство сообщило мне, что Джипа бросили прямо рядом со мной.

— Ну, и что это такое? — резко спросил он. — Мы стоим в очереди на жертвоприношение или как?

— Несомненно, — прошипел Стриж сквозь сжатые зубы. — Хотя я бы на твоем месте не стал особенно туда торопиться.

Я знал, что он имеет в виду. Мои глаза стали привыкать к свету, и чем больше я видел толпу, собиравшуюся здесь, тем меньше она мне нравилась. Помимо Волков здесь были обычные мужчины и женщины и среди них немало явных гаитян. Однако не все были чернокожими деревенского типа и выглядели лучше откормленными и довольными жизнью. Остальные были мулатами — могущественной аристократией Гаити — ухоженными созданиями, которые могли прилететь из Лондона или Нью‑Йорка. На их шеях и пальцах блестело золото, в свете огня сверкали драгоценности; на некоторых были элегантные напудренные парики и монокли, однако другие расхаживали в роговых очках и носили на запястьях шикарные часы «Ролекс». Надетые на них тяжелые платья были хорошего покроя, висевшие на них веверы и другие странные символы сияли блестками и золотой канителью. Эти элегантные существа гротескно смешивались с голыми караибами в их военной раскраске, однако последние звенели столь же ценными украшениями: не просто медными побрякушками и спиралями на руках, шее и лодыжках, но кольцами из чистого мягкого золота, свисавшими из их изуродованных мочек, золотыми палочками, продетыми через губы и носы и отсвечивавших красным в пламени костров. То там, то тут в толпе мелькали белые лица — белые всех оттенков, бледные, как старый пергамент, или бесцветно‑белые, как у альбиносов; у многих из них тоже были тяжелые серьги и украшения, сделанные по давно позабытой моде, зато у других были явно современные прически и даже очки. Одна матрона с волосами, выкрашенными в голубой цвет, разразилась украшениями из алмазной пыли — чистое пижонство в стиле Палм‑Бич, что выглядело здесь невероятно гротескным и зловещим. У меня появилось странное чувство, что я наблюдал сборище откуда‑то издалека, из давних лет ужасной истории острова; и я знал, что это могло быть правдой.

Но каково бы ни было их происхождение, раскачивавшиеся, теснившиеся под этот мягкий сложный ритм, они все казались похожими, ужасающе похожими. Если я когда‑либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной — все, что было в нем самого худшего и темного. Родство — ужасная штука, когда оно выражается в холодном, всепожирающем взгляде, безжалостном, жестоком, совершенно эгоистичном или откровенно злобствующем, оценивавшим нас как возможность интересного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне, или хищные западные туристы в каком‑нибудь отвратительном бангкокском кабаре — больше с жестокостью и восторгом деградации, а не с простым старинным вожделением. На меня это произвело меньше впечатления, чем могло бы; я слишком беспокоился за Молл и Клэр. Но на мгновение мне действительно пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь была пустой, ничем, кроме амбиций, не заполненной, то она хотя бы не была заполнена такими ощущениями, и ей не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере, моя пустота была нейтральной — может, это было и не очень хорошо, но и не очень плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или обделял?

В определенном смысле для меня это было примерно то же, что и удар по голове — внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же, как и я. Выглядели они во всяком случае именно так — точно так, как и люди, которых я знал. Они могли вырезать из своих жизней все остальное, так же, как я; получили все, что хотели и где хотели — и что потом? Плато. Некуда больше идти или долгое‑долгое ожидание. А что они могли сделать потом? Я уже начинал ощущать ее, эту пустоту в моей жизни, это грызущее недовольство — ровно с того момента на светофоре. Одни амбиции, случайный секс — со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда они, наконец, иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать потом, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? Что еще я мог бы встретить, и при этом не распознать зло, ибо не оставил в себе достаточно чувства, достаточно умения сопереживать, чтобы судить об этом? А если допустить, что набрел бы на что‑нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть тот же взгляд в своем зеркале во время бритья?

Они кружили взад‑вперед, болтали, пили, протягивали руки, чтобы, проходя мимо, погладить высокие камни. Камень был запачкан и изранен чем‑то вроде дыма от костра: дым высвечивал на них какое‑то подобие знаков, грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие даже, чтобы их назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже дурацкими, и тем не менее это элегантное общество приветствовало их с почти чувственным благоговением.

— Отведите меня на бал! — лаконично заметил Джип. — Что это их так притягивает, старик? Какой‑то ХУМФОР, правильно?

Стриж насмешливо ухмыльнулся:

— Более того, дитя! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях? Думаю, нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих обезьян‑КАРИБАЛОВ, вырезано до того, как другие люди пришли на этот остров. Это СОБАГИ, алтарь, одна из их древних святынь — а их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.

— Подожди минутку, — сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. — Их именем названо не только море, верно? Карибалы… КАННИБАЛЫ?

— Сообразил, — сказал Джип. — Представляешь, как они дерутся из‑за наших останков? По мне — так пусть меня лучше слопают караибы — в любом случае.

— Да? — Стриж сплюнул в пыль. В его голосе звучало ядовитое презрение. — Чтобы они тебе живому раскроили бока и набили их травами и перцем для вкуса? Они поклонялись жестоким богам, это племя, молясь, чтобы их несчастные соседи служили пищей для их обрядов. Когда с ними смешались рабы, выросшие в жестокости, сформировавшиеся под плетью и клеймом, — о, они прекрасно поняли такое поклонение. Некоторые приняли его и соединили с собственным колдовством Конго и жестокостями, которым научили их хозяева. Тогда они стали поклоняться новому богу, тому, кто поставил себя выше других, чьи ритуалы могли согнуть их и подчинить его воле. Культ гнева и мести, черпающий свою силу из всего того, что обычные люди называют низким.

Стриж обернулся ко мне, и на его костлявом лице играли разные эмоции:

— Ты, мальчишка — слышишь эти барабаны? Слышишь? Ты, кто не оставил все как есть, стал вмешиваться в дела сил, которые выше твоего пустого понимания! Это те барабаны, что я заставил тебя услышать там, далеко, за океаном и закатом, — тамбур марингин. Они произносят имя, сначала тихо, потом громче, до тех пор, пока холмы не запульсируют от боя, и весь город или деревня задрожат и станут запирать двери, крепко прижимая к себе талисманы, предохраняющие от волков‑оборотней и пожирателей трупов. Ибо это культ Петро, темный путь УАНГИ, левая тропа ВОДУНА, который может коверкать и уродовать даже самих Невидимых, превращать их в порочное зло. А здесь, сегодня, у этих древних камней, это его родовой ТУННЕЛЬ — храм, где впервые был провозглашен его культ.

По моему телу разлился смертельный холод, но при этом я исходил потом.

— Ты хочешь, сказать — это была такая же церемония? В кипящей воде? Что они собирались принести в жертву…