Часть Вторая. Замороченные аллегорией. 2 страница

Одновременно с полевой работой среди индейцев Карлос изучал традиционных академистов, таких, как Талькотт Парсонс и философ-лингвист Людвиг Виттгенштейн. Он начал применять классические термины к феноменам мира дона Хуана.

"Я начал понимать магию в терминах мысли Талькотта Парсонса о глоссах, — говорит Карлос. — Глосс — это совокупная система восприятия и языка.

Например, эта комната является глоссом. Мы собрали в общую массу серию изолированных восприятии — пол, потолок, окно, лампы, ковры и т. д. — и сделали из них единое целое. Но нам пришлось научиться точно так же собирать мир. Ребенок прощупывает мир с помощью немногих уже заложенных мнений, пока не научится видеть все в соответствии с общепринятыми описаниями. Мир представляет собой соглашение. Система глоссирования отчасти напоминает хождение. Нам приходится учиться ходить, но, научившись, мы пользуемся при ходьбе лишь одним способом. Нам приходится учиться видеть и говорить, но, научившись, мы подчиняемся синтаксису языка и образу восприятия, который он содержит".

Работа в университете дала ему новый язык и понимание в подходе к результатам его полевой работы, но в языке были ограничения. Карлос говорит, что однажды читал дону Хуану фрагмент из Виттгенштейна. Старик только рассмеялся.

"Твой друг Виттгенштейн слишком крепко затянул петлю у себя на шее, так что уже никуда не может двигаться".

17.

В конце каждого года дон Хуан вместе с Карлосом готовили "дымок", завершая цикл собирания и хранения компонентов грибной смеси. Об этой процедуре, по словам Карлоса, он узнал в первый год своего ученичества, а в декабре 1962 года он сам прошел через весь цикл. В следующем декабре настало время начинать цикл снова.

Тайная курительная смесь, изготавливаемая по требовательному ритуалу, включает в качестве важнейшего элемента мелкие грибы Psilocybe mexicana.

Первый раз он курил ее 26 декабря 1963 года из тонкой деревянной трубки, которую дал ему дон Хуан. Сидя в желтом, мутном неярком свете керосиновой лампы в доме дона Хуана в Соноре, Карлос зажег смесь в трубке угольком из печки и, почти не сознавая этого, начал соскальзывать в наркотическое состояние. Дым изменил его осознание перспективы, горячего и холодного, и сквозь закрытые веки он уставился на огоньки света на кроваво-красном поле, а затем на мощный поток лиц и декораций, мелькавших и проносившихся в одном безумном, головокружительном движении. Вдруг его подняло в воздух и с ужасной скоростью пронесло сквозь атмосферу, а затем медленно, словно лист на ветру, раскачивающийся из стороны в сторону, как игрушечный конь-качалка, он опустился на землю.

После этого он проспал два дня, а когда наконец проснулся, индеец не был расположен говорить об этом. Дон Хуан только сказал, что грибы мягко преобразили его. Они дали ему возможность оставить тело и парить. Именно это и произошло с Карлосом, или, по крайней мере, он это так ощущал. Дон Хуан объяснил, что в реальности так или иначе существует все, что человек чувствует.

Если смотреть в корень, это все одно и то же. Не важно, видение ли это перуанского Скользящего Потока или Отдельной Реальности дона Хуана, потому что они идентичны: то же восприятие всем телом всего и то же понимание мира без интерпретации — просто чистое течение взаимосвязанного мира. Это знал Виттгенштейн. Это знал Хаксли. Когда Джоун Догерти встретилась с Карлосом Кастанедой в первый раз весной 1962 года, на нее большее впечатление оказал его спокойный серьезный характер, чем его горячее желание довести до конца свою работу с индейцами. Он редко говорил об этом проекте. Обычно он говорил о К. Дж. или о самой Джоун. Я тогда еще очень интересовалась астрологией и психическими феноменами, но Карлоса интересовали совершенно другие вещи.

Джоун не задавала много вопросов и не принуждала Карлоса говорить о том, о чем он, по-видимому, не был склонен говорить. Вот почему Карлосу было так удобно с ней, а также потому, что она интересовалась изобразительным искусством и скульптурой. Она нарисовала маслом пару клоунов для спальни К.

Дж., и Карлос, глядя на них однажды днем у меня дома в Беверли-Хиллс, признался, что хотел бы иметь больше времени для занятий искусством.

"У него были очень глубокие чувства, — говорит Джоун. — В нем заключалось гораздо больше, чем можно было увидеть. Казалось, он все знает, казалось, у него есть шестое чувство. При разговоре с ним казалось, что все программируется на компьютере. Он вбирал в себя все, любую тему. Он анализировал не то, что вы говорили, а то, что вы имели в виду. Временами оставалось только удивляться, не прикидывается ли он. Казалось, во всех событиях, даже самых незначительных, он видел какой-то смысл".

Когда в 1961 году Джоун сказала нам с Карлосом, что выходит замуж, Карлос, кажется, удивился почему-то. Несколько дней он ничего не говорил об этом. А потом после того, как были получены все поздравления, он сказал, что очень обрадован этой новостью. Это выглядело так, словно ему нужно было все серьезно обдумать, словно он должен был рассмотреть все последствия, прежде чем высказать свое мнение.

"Ты будешь хорошей матерью", — сказал он ей торжественно. Так и получилось. Высшая добродетель. Карлос ценил то, что Джоун никогда не ставила под сомнение его честность. Она никогда не закатывала глаза, если он говорил о каком-то мелком событии и придавал ему огромный смысл, как будто он видел все не так, как все. Она верила ему, и он ценил это. Карлос в любом случае пытался найти истинную правду. Бывает эмоциональная правда, фактическая правда, феноменологическая правда, правда брухо, как у дона Хуана, и приторная правда повара из буфета. Каждый, кажется, знает, что такое правда, но у всех она разная, и кто такой Хосе Бракамонте, чтобы называть его "великим лжецом"?

При всем своем отношении к трезвой истине и академической объективности, Карлос был все же очарован мистиками. Оглядываясь назад, можно сказать, что ни Пухарич, ни Раин не были провидцами, как он когда-то думал, зато Хаксли заслуживает этого звания. Был еще некто, кто завладел его вниманием. Когда он сидел у меня на кушетке, терпеливо слушая мой рассказ о Невилле и сочувственно улыбаясь, в этот самый момент другой философ-маг появился на сцене. Поначалу казалось, что у него есть все рекомендации, положение в академии и некоторая своеобразная отреченность, и Карлос начал читать все, что мог найти о докторе Тимоти Лири.

Еще до того, как в 1963 году Лири выгнали из Гарварда, Карлос обратил особое внимание на эксперименты странного доктора с псилоцибином, которые стали результатом первого опыта Лири с психотропными растениями, когда он ел Psilocybe mexicana в 1960 году в Куэрнаваке, в Мексике. Лири и его гарвардский коллега Ричард Алперт основали в Ньютоновском Центре близ Бостона Международную Федерацию Внутренней Свободы, вся деятельность которой была направлена на "многосемейную трансцендентальную жизнь". Идея была взята из утопического романа Хаксли "Остров", в котором жители утопического острова Пала едят галлюциногенные грибы, практикуют тантрический буддизм, гипноз, евгенику, безболезненные роды и совместное воспитание детей во многих семьях. К осени 1960 года образовалась информационная сеть ученых и исследователей, принимавших психоделики. Лири разделил их на три основные группы: независимые философы, такие, как Хаксли и Уоссон, которые понимали важное теологическое значение химического откровения; врачи, обладавшие видением психоделического возрождения; и менее благоразумные богоискатели, которые, как и сам Лири, собирались "зажечь" мир.

Сначала от Лири и Алперта требовали безупречности в этом деле.

Гарвардские чиновники хотели, чтобы исследования психоделиков проводились в рамках оговоренных условий и лабораторной респектабельности. Но Лири этого было недостаточно. Свободные эксперименты с ЛСД и последующая их огласка вынудили президента Гарвардского университета Натана Пьюзи впервые за время с середины XIX века воспользоваться правом исключить члена факультета за "серьезный проступок и пренебрежение своими обязанностями". К тому времени, когда Лири и Алперта изгнали, они уже выдали 3500 доз псилоцибина 400 испытуемым, в основном аспирантам психиатрического, теологического, медицинского факультетов и факультета изобразительного искусства. Связанные по рукам и ногам правительственными ограничениями и изгнанные из академического общества, просветленные поселились в небольшом отеле в успокоительной мексиканской рыбацкой деревушке Сихуантанехо, где Международная Федерация Внутренней Свободы организовала учебный центр. Но за этим странным использующим психотропные средства анклавом следило недоверчивое око мексиканских властей, и 13 июня 1963 года правительство дало 20 американцам из команды Лири 5 дней на то, чтобы покинуть страну.

Осажденные Лири и Алперт с двумя сыновьями Лири и другими парами вернулись в родные пенаты и поселились в уединенном и обширном поместье в 300 акров в Милбруке (штат Нью-Йорк, к северо-востоку от Покипси). Теперь группа называлась "Касталия" в честь колонии интеллектуалов из романа Гессе "Игра в бисер". Они сидели на корточках на милой Матери-Земле, практикуя чрезвычайно серьезное расширение сознания. С осени 1964 года они начали ежеквартально издавать "Психоделическое обозрение" и осуществлять множество проектов с целью поднятия своего престижа — например, занялись приведением в порядок лужаек и засадили три акра кукурузой и другими культурами. Все это было весьма полезно, очень разумно и научно, и этот покров возвышенности и серьезности распространился на все их дело.

Лири прекрасно понимал то, что всегда знали мессии, — недостаточно видеть свет, необходимо обеспечить спрос на идею. И он делал это. Он лелеял новую аристократию ЛСД, он фанатично обращал в свою веру и ездил на Западное побережье и в Нью-Йорк к своим друзьям. Именно там, в Ист-Виллидж, в самом центре самой хипповой общины на свете, Карлос Кастанеда столкнулся с великим Тимом Лири. Карлос, приехавший в город навестить своих друзей, к тому времени имел уже значительный интерес к Лири. Его гарвардские эксперименты, его изгнание и стремительный отъезд в Мексику, а также последующее возвращение в Милбрук стали темой горячих обсуждений в УКЛА. Не было дня, чтобы в Хейнз-Холле не говорили о нем.

Карлос, когда приходил ко мне на квартиру поиграть с К. Дж., говорил о Лири, его психоделиках и о выходе его экспериментов за границы лаборатории.

Выход такого дела из стен лаборатории в частные владения, или в пустыню, или куда бы то ни было еще, не важно куда, Карлос считал очень значительным.

Освобождение из мрачной скорлупы стен. Старые пердуны только фыркали на эту идею.

Но дело было в том, что эксперименты Лири не вполне отвечали требованиям научной обоснованности. Но, по крайней мере в представлении Карлоса, они вполне отвечали всем критериям, и поэтому он уделял Лири особое внимание. Лири собирался на Восточное побережье в поисках самого важного в психоделии — визионера, время которого пришло; Карлос продолжал внимательно следить за перемещением с Запада. Он читал о нем в журналах "Тайм", "Ньюсуик" и "Лайф", в специализированных журналах и изданиях и говорил о нем с друзьями. Карлос много размышлял о Лири даже тогда, когда занимался своими собственными психоделическими исследованиями с индейцами. И потому встреча с реальным Лири в Ист-Виллидж для него стала подлинным сюрпризом.

Карлос заранее составил себе представление о том, что они с Лири каким-то образом находились на одной длине волны — оба были учеными, исследовавшими социальное неизвестное. Но он заблуждался.

Во-первых, Лири и Алперт блистали на этой вечеринке, а Карлос был никто. Эго здесь правило бал, а не наука, и все вертелись вокруг Лири, который, ссутулившись, сидел в персиковом кресле с подголовником и демонстрировал свою знаменитую ухмылку. Они говорили о грибах и кислоте (То есть об ЛСД), поэтому, когда Карлос вставил что-то о своих опытах с индейцами, никто не обратил особого внимания. Это было так, как будто его слова нарушили ход вещей. Здесь собрались не для того, чтобы говорить о различиях в познании; Лири проповедовал кислотную революцию. Он болтал что-то об "эликсире жизни" и о "глотке бессмертного откровения". Хипповые молодые ученые в линялых джинсах кивали головами, пока Лири трещал суставами в своем кресле, красноречиво распространяясь о сознании, излагая свое спасительное видение мистического тантрического крестового похода. Он говорил о тантриках, демонах, суфиях, гностиках, герметиках, садху...

Лири был здорово под кайфом. Карлос качал головой и смотрел с отвращением. Тот, должно быть, заметил это, потому что выпрямился в своем кресле и хмуро посмотрел из-под полуприкрытых век, внимательно разглядывая блестящий орлоновый костюм Карлоса, застегнутый на среднюю пуговицу, рубашку пастельного оттенка от Дона Лопера, узкий черный галстук с узлом размером с виноградину.

"Кто вы по астрологическому знаку?" — спросил он. Карлос промямлил, что он Козерог. Тим Лири кивнул и пренебрежительно усмехнулся. "Помешан на структуре", — сказал он и повернулся к Алперту. Хихикая, он стал дразнить его, называя еврейским гомосексуалистом. Тот ничего не сказал в ответ, но просто сидел в углу, медитируя в длинной мантии с весьма серьезным и величественным выражением лица. Время от времени Алперт запускал руку в просторный, как у кенгуру, карман своего одеяния и доставал оттуда бананы и яблоки, которыми всех угощал. И он даже не улыбался.

Вся эта сцена была лишь грубой пародией. Светила и прихлебатели на самом деле просто толклись в центре комнаты, и у всех у них была краснота вокруг глаз, которая всегда появляется на последних стадиях унылого оцепенения под воздействием амфетаминов. Великий Лири "индульгировал", выдавая какие-то бессвязные откровения, а Алперт раздавал бананы в углу.

Повсюду толклись люди. Все это было слишком уныло. Карлос Кастанеда, единственный в блестящем орлоновом костюме, решил, что пора уходить.

18.

Карлтон Джереми пошел в школу в сентябре 1964 года, но не в обычную школу. Я устроила его в школу Святой Софии Монтессори в Санта-Монике, в элитное заведение, которое, как думал Карлос, даст его чочо лучшее образование. Из случайных заработков Карлос накопил денег и помогал оплачивать обучение, давая ровно 120 долларов в месяц. Он сказал мне, что эти деньги были частью гранта, который он получал в УКЛА на работу с брухо.

В действительности же у него было тяжелое материальное положение, и ему было очень не просто зарабатывать достаточно денег, чтобы оставаться в аспирантуре и содержать К. Дж. в школе Святой Софии. Некоторое время он торговал научными книгами вразнос прямо в университете. Он ходил по различным факультетам и рассказывал профессорам и деканам о достоинствах продукции "Оксфорд Юнион", Работа позволяла ему не покидать университетский городок и в то же время давала достаточно денег на питание и оплату квартиры.

В начале сентября Карлос последний раз встречался с Мескалито перед окончанием ученичества. Это произошло в мексиканском штате Чиуауа, почти на самой границе с Техасом, во время четырех пейотных собраний, называемых митотами. Митоты, конечно, не представляли собой ничего нового для ученых.

Триста лет назад Бернардино Саагун, испанский священник, изучил пейотные церемонии, и его классическая работа об охотниках пустыни Теочичимека стала нормативной для серьезно изучающих антропологию. Саагун наблюдал за тем, как охотники северной пустыни собирались в густой желтой пыли в 300 милях на северо-восток от гор Сьерра-Мадре, где пели целые сутки, рыдая и превознося священный галлюциногенный пейот ацтеков. Индейцы уйчоль использовали пейот, чтобы найти Татевари; дон Хуан искал Мескалито. Но все это одно и то же: прорицатели, мистики, индейцы шестнадцатого века, грибные культы Гватемалы, арийские охотники за сомой. Легендарный Шаман — все искали одного и того же понимания того, что все включены в божественный порядок вещей.

Об этом много говорится в трудах ученых от Саагуна до Лабарра. Это было изложено на бумаге, разбросано по десяткам различных научных журналов и сотням учебников, и всегда ученые объясняли шаманскую магию в торжественных, почтительно-серых тонах. И потому идея нахождения Мескалито во время четырехдневного митота в мексиканском штате Чиуауа не была совершенно новой.

Он знал, что важной с точки зрения антропологии его работу сделает полное и точное описание того, как пейотеро и ученики взаимодействуют на митоте.

Карлос предполагал, что это осуществляется через сложную серию сигналов. Он слышал рассказы о том, что участники видели и слышали по существу одно и то же во время таких встреч, длящихся всю ночь, хотя все время оставались совершенно безмолвными. Должна была существовать серия ключей, и Карлос шел на митот, намереваясь расшифровать их. Три дня он наблюдал, как они пели вместе и говорили нараспев, но не увидел никаких ключей. В воскресенье, на четвертый день митота, к тому времени, когда он жевал уже четырнадцатый батончик пейота, Карлос услышал монотонное гудение самолета. Этот звук, по утверждениям индейцев, обозначал присутствие Мескалито, и, когда Карлос взглянул на серые старые лица индейцев, сидящих вокруг него, он знал, что они тоже слышали это. Дело в том, что это не было реальным звуком, а только некое гудение у него в голове, поэтому было невозможно, чтобы они слышали его. Не было никаких ключей, никаких сигналов, которые он мог бы разобрать, но все лица светились одинаковым пониманием того, что дух Мескалито присутствует где-то здесь, Может быть, его ум просто смешался от пейота, но по какой-то причине он, казалось, понимал, что имели в виду шаманы, когда говорили, что сущность Lopbophora williamsii была там, вовне, вне зависимости от воспринимающего.

Она существовала вовне, в Потоке. И внезапно у Карлоса появилась трезвая мысль о том, что есть что-то ужасно реальное, ужасно серьезное в суевериях индейцев.

Как он писал об этом позже, он оставил группу и пошел в поле искать Мескалито. Он пел ту же песню, которой научился в кругу, и когда он пел, из кустов выступил Мескалито и вытянул свой длинный, похожий на трубу рот, сказал что-то Карлосу на ухо. Это было духовное имя. И пока Карлос стоял в заводи пейотной грезы, ясный свет осветил все поле во всех направлениях и серебряный край пустынного неба зажегся на востоке.

За несколько лет в поле он написал несколько сот страниц полевых заметок, сделал фотографии, снял шестнадцатимиллиметровый фильм и записал несколько магнитофонных интервью. Большую часть этого материала он позднее скрывал. Свои полевые заметки он полностью переработал, стараясь придать им более удобную для чтения форму.

Иногда оп переживал подъемы огромной уверенности в работе, чувствуя, что проект будет опубликован, может быть, как часть монографии УКЛА по антропологии. Но были другие моменты, когда он был подавлен своей работой и самим собой. Это была настоящая пытка в самом широком смысле. В конце концов, он так и не обнаружил ключей и, что еще хуже, сам до некоторой степени стал верить в некоторые наиболее непонятные элементы магии. Вряд ли такая позиция была бы убедительной с академической точки зрения. Он писал от первого лица, вставляя множество диалогов, чтобы сделать свою работу интересной, но добавлял длинные параграфы комментариев, объясняя в холодных рациональных терминах, где, по его мнению, дон Хуан манипулировал его сознанием или где некоторые феномены, которые он видел, были лишь порождением галлюцинации. Он предполагал закончить аспирантуру и осенью 1965 года сдать экзамены на степень магистра, используя свою работу с индейцами как тему для диссертации. Но у него закончились деньги, и после периода отчаянных усилий, когда он рассматривал все возможности, ему пришлось оставить УКЛА.

Одна из моих подруг, Альберта Гринфилд, работала вместе со мной над книгой о телефонной компании. Карлос согласился помочь в написании и редактировании ее. Он надеялся, что его доли будет достаточно, чтобы вернуться в аспирантуру и получить свою степень.

Альберта была стройной молодой шатенкой с короткой стрижкой, глубокими глазами, тонкими скулами и серьезным взглядом. Она работала со мной в "Пасифик Белл", и мы не понаслышке знали телефонную службу, по крайней мере на уровне "оператор — клиент". Мы хотели написать книгу, в которую вошли бы все мыслимые махинации, которые придумывают люди, чтобы обмануть телефонную компанию в вопросах установки телефона, оплаты местных и междугородных звонков и т. д. Рабочее название было "На проводе". Мы с Альбертой зарегистрировали это название в Гильдии писателей в Голливуде. Мы решили придерживаться юмористического, может быть даже анекдотического, стиля в ходе изложения всего спектра хитрых уловок. Детально рассматривались десятки способов мошенничества со звонками по кредитным карточкам. В общих чертах описывались возможности и ограничения различных телефонных линий. Это было "внутреннее" знание о работе телефонной компании, по крайней мере, на элементарном уровне. Но то, что мы уже написали, было бесформенно и громоздко. Требовалась умелая обработка, и Карлос согласился помочь в работе над последовательностью и целостностью изложения. Это не была первоклассная антропология, но это было нечто. Карлос ушел из университета, время от времени возвращаясь в университетский городок, но никогда никому не говорил, что именно происходит.

"Полагали, что он более-менее подходит под категорию бросивших обучение, — говорит доктор Мейган. — Таких очень много. Когда я случайно встречал его, он говорил мне, что работает со своим информатором и пишет работу. Он спрашивал, не посмотрю ли я ее, когда он закончит, и я сказал, что буду рад. Про себя я думал, что он подобен всем, кто задумал что-то великое, но так ничего и не напишет. Это стандартная игра, в которую играют и студенты, и ученые, и писатели".

Над редактированием книги о телефонной компании Карлос работал почти исключительно с Альбертой. Мой вклад большей частью заключался в форме идей, и к лету 1965 года работа была почти завершена. Оставалось только привести в порядок отдельные места и главы, уплотняя изложение, поясняя неясные разделы, и придумать более товарное название. С самого начала Карлос с Альбертой не поладили. Во-первых, Альберта была резкой и любила поспорить.

Выглядела она очень костлявой и всегда носила хлопчатобумажные штаны и блузки из рубашечной ткани, которые Карлос терпеть не мог. Их индивидуальности сразу же пришли в столкновение, и споры между ними никогда не утихали. Очень скоро после начала их совместной работы стало ясно, что Карлос не сможет закончить ее.

Как рассказывает Карлос, его работа с доном Хуаном и индейцами достигла самого серьезного и устрашающего уровня, устрашающего потому, что начали появляться все эти сомнения относительно того, что реально, а что нет. Он переживал краткие проблески искаженных ассоциативных связей, которые интерпретировал как неглубокие состояния необычной реальности. Все это происходило в то же самое время, когда он разочаровывался в Альберте и книге о телефонах и волновался за обучение К. Дж. и за свое собственное будущее.

Карлос по-прежнему делал свои заметки в поле и в библиотеке и продолжал писать дома, но грандиозный замысел его антропологического романа все еще не обрел завершенной формы у него в голове. У него был материал, было впечатляющее общество, у него были замечательные герои — чего у него не было, так это соответствующей развязки.

Карлос сходил с ума. Он расхаживал по Леверинг-авеню, где жил, потом зашел в дом, сел за рабочий стол и уперся взглядом в груду заметок, сложенных на краю стола. Он только качал головой. И вдруг в самом разгаре всего этого, когда он был на грани полного помешательства под тяжестью грозящей неудачи, именно тогда, когда все рисовалось в самых мрачных красках, к нему пришло озарение. Он просто сходил с ума. Вот и все! Он записал все свои сомнения и написал о своей ослабевающей объективности, он принял все это!

В январе в головокружительной галлюцинации он превратился в ворону.

Вороньи лапки выросли у него из подбородка, сначала неустойчивые, выходящие из мягких тканей под нижней челюстью. Затем из затылка появился длинный черный хвост, а сквозь щеки вылезли огромные вороньи крылья. Через месяц это произошло опять, но только на этот раз он по-настоящему летал. Они говорили с доном Хуаном об этом опыте в течение многих дней, говорили о возникающих вновь и вновь тревоге и волнении Карлоса. Ему удавалось сохранять здравый рассудок только благодаря пониманию того, что его переживания с доном Хуаном были следствием двух вещей: психотропных растений и тонких указаний шамана.

Карлос пытался поймать его на слове, но безуспешно.

Постепенно он начал понимать, что здесь имело место нечто большее, нежели просто галлюцинация. Это было больше, чем быть абсолютным человеком или абсолютной птицей. Было что-то еще. Может быть, он просто начинал верить во все эти магические разговоры, или, возможно, действительно существовала некая непонятная промежуточная территория, состояние ума, нелинейное, нерациональное и не воспринимаемое никакими чувствами в западном понимании вещей. В любом случае Карлос проигрывал.

Если бы Карлос сохранял достаточное расстояние между собой и индейцами, как Саагун, то в результате получился бы интересный и научный, но совершенно неполный рассказ. Если бы, с другой стороны, он сразу удачно разобрался бы с этой Отдельной Реальностью, если бы он вдруг начал видеть людей как серебряные нити света и т. д., если бы он пошел по этому пути, тогда его попытка продать свой труд консерваторам из УКЛА оказалась бы обреченной на провал. Тим Лири уже пробовал что-то доказать и потерял свое место в академии; Карлос не был уверен, что готов к этому.

Если и были какие-то надежды заработать немного денег на нашей с Альбертой книге, то они растаяли к осени 1965 года. Карлос был вне себя от потраченного времени с Альбертой, от того, как она осыпала его оскорблениями из-за чего-то, и сказал мне, что если она хочет, чтобы книга вышла, то ей придется поискать другого редактора. И вот неожиданно не осталось ничего: ни книги, ни школы, только груда неоконченных записок о брухо. Карлос вернулся в пустыню.

В последние месяцы того, что он позднее назовет первым циклом своего ученичества, Карлос пишет о том, как сидел со скрещенными ногами на своем месте силы возле дома дона Хуана, распевая свои песни, подаренные ему Мескалито, или же пассивно плывя в туманном шаманском потоке. Через несколько часов дон Хуан позвал его из дома, только это был вовсе не настоящий дон Хуан — голос был другой, а фигура, неуклюже двигавшаяся по веранде, была тяжелой и вялой. У индейца был холодный притупленный взгляд, и он издавал странные булькающие звуки в дверях, хныкая и имитируя припадок удушья. Он звал Карлоса, стоявшего снаружи, и наконец фигура дона Хуана удалилась.

Позднее, на рассвете, дон Хуан вышел на веранду и широко потянулся.

Однако это тоже был не дон Хуан, а кто-то другой, каким-то образом принявший его облик или сделавший что-то в этом роде. Правой рукой Карлос схватил камень, принимая боевую позицию, и неожиданно закричал и швырнул камень прямо в фигуру дона Хуана, который закачался, завизжал и заковылял в кусты.

Через несколько часов дон Хуан, настоящий, вышел из дома.

Это была странная и устрашающая иллюзия. Карлос объяснил это тем, что дьяблера, или ведьма, просто приняла облик дона Хуана и пыталась одурачить Карлоса. Это было очень логично в мире магов — один человек принимает форму другого и так далее. Но рационалисту возможными показались бы только три объяснения. Первое заключается в том, что дон Хуан, прекрасно сознавая, что инсценирует искусную головоломку, просто притворился кем-то другим, чтобы преподать Карлосу какой-то важный урок. Или, может быть, дон Хуан на самом деле не сознавал своих собственных движений на веранде. Возможно, он впал в какой-то глубокий религиозный страх, вошел в какое-то шизофреническое другое "я", неизвестное реальному дону Хуану. Если бы это было действительно так, то объяснение насчет дьяблеры, принимающей вид его тела, не было бы абсолютной ложью — старик на самом деле верил бы в это. Была еще третья возможность. Может быть — только может быть, — было что-то еще. Возможно, существовало нечто, столь примитивное и выходящее за рамки понимания, что это можно объяснить только с точки зрения магии и колдовства.

Вся эта история с дьяблерой оказала глубокое впечатление на Карлоса. Он цитирует дона Хуана, который по какому-то поводу сказал, что ведьма заставляет невероятно страдать свою жертву. Она эксплуатирует свою жертву, согласно дону Хуану, и Карлос считал, что точно знает, что он имел в виду.

Женщины всегда были причиной самых эмоциональных и неприятных эпизодов в его жизни: его мать, его тетки, я, тетушки Альта и Ведьма, Альберта Гринфилд.

Карлос давно уже начал смотреть на некоторых женщин в Лос-Анджелесе как на злобных ведьм, и из-за такого отношения он иногда чрезмерно драматизирует свое положение, во многом так, как он делал это, когда умерла его мать. Он поэтому был совершенно разбит, когда в начале 1966 года я объявила, что собираюсь забрать К. Дж. из школы Святой Софии и уехать из Лос-Анджелеса навсегда. Я устала от его не выполнявшихся обещаний, особенно тех, что он давал К. Дж„ просившему приходить к нему, и не появлялся неделями, а затем вдруг заявлялся без предупреждения и ожидал, что мальчик поймет. Все, чего я хотела, — это уехать от Карлоса и найти себе другую работу в другом месте. У нас были самые странные отношения.