Система технического обслуживания подвижного состава автомобильного транспорта 5 страница

— Нам нужно поговорить с вашим сыном, мэм. Через гаражную дверь в дом вошел Редж.

— Джейсон?

— Со мной все нормально, пап.

Он оглядел меня с головы до ног, и на его лице промелькнуло раздражение. Причина не замедлила себя проявить.

— Ну что ж. Хорошо. В школе миссис Эллиот сказала, что ты не ранен и тебя отвезли домой.

— Мы хотим задать вашему сыну несколько вопросов, сэр, — вмешался полицейский.

— Шерил убили... — запричитала с кресла мать. Редж сверкнул глазами на полицейского:

— Зачем это вам расспрашивать моего сына?

— Так положено, сэр.

— Джейсон, о чем они хотят тебя спросить?

— Понятия не имею.

— Ты что, не слышал меня? — взвизгнула мать.

Отец проигнорировал как ее, так и вести о Шерил.

— При чем здесь мой сын? — спросил он.

— Ваш сын был в столовой, — начал объяснять полицейский. — Не швырни он тот камень, кто знает, сколько еще было бы жертв.

— Камень?

— Да. Смекалка вашего сына...

— Этот камень убил главного бандита, — перебил второй полицейский.

— Бандита? — передразнил первый. — Ну уж нет — всего лишь психованного пацана с ружьем.

Отец повернулся ко мне:

— Ты сегодня убил человека?

— Ваш сын — герой, сэр, — почтительно сказал полицейский.

— Джейсон, я с тобой разговариваю. Ты убил человека сегодня?

—Угу.

— Ты намеренно его убил?

— Да, намеренно. По-твоему, лучше, чтобы он меня пристрелил?

— Я тебя не об этом спросил. Я спросил, намеренно ли ты убил человека.

— Мистер Клосен, — сказал первый полицейский, — вы, наверное, не поняли. Ваш сын спас жизнь десяткам детей.

— Я понял, — процедил Редж, — что мой сын возжелал убить человека в сердце своем и не справился с этим порывом. Мой сын впал в грех. Мой сын — убийца. Это я понял.

На экране телевизора светились цифры погибших и раненых. Полицейские онемели от нечеловеческой логики Реджа — отца, обвинявшего сына в убийстве.

Я вопросительно взглянул на мать. Мама всегда была сильной женщиной. Она потянулась к столу, где стояли два базальтовых светильника — на редкость уродливых и потрясающе тяжелых, — скинула с одного из них абажур, схватилась за верхний конец и со всего размаху врезала светильником по ноге Реджу. От удара коленная чашечка треснула на двадцать восемь частей, и понадобилось восемнадцать часов у операционного стола, семь титановых спиц и несколько врачебных бригад, чтобы скрепить осколки. Но это еще не все: тупому ублюдку пришлось ждать операции два дня, потому что все травматологи занимались жертвами школьной трагедии. Ха!

Матушка — дай Бог ей здоровья — завелась не на шутку:

— Ползи к своему Господу, надменная сволочь! Смотри, как бы он не побрезговал таким слизняком, как ты, и не швырнул тебя в преисподнюю. Ты жалкая, бессердечная тварь. У тебя и души-то нет: убил ее давным-давно. Сдохни, слышишь меня! Пропади пропадом!

Приехала неотложка, забрала вопящего отца в больницу. Ни полицейские, ни Редж никому не сообщили о случившемся. Но этот эпизод привел к большим переменам в нашей жизни. Во-первых, всякая любовь к Реджу, которая могла еще теплиться у матери или меня, исчезла навсегда. Во-вторых, стало ясно, что отец окончательно свихнулся. В-третьих, когда через несколько недель он выписался из больницы, его тихо спровадили на ранчо к сестре, в Агасси, на болотистый и заброшенный клочок земли у самой окраины города, окруженный непроходимыми зарослями ольховника, ежевики, елей, тайными наркозаводами, бультерьерами и несметным количеством трупов в безымянных могилах.

Правда, разводиться родители не стали. Отец всегда давал нам деньги... Кто знает, что продолжало связывать этих людей? Быть может, отец чувствовал вину за порушенную жизнь моей матери. Хотя вряд ли — он не способен на чувства.

Я припозднился к Барб. На поминки собрались в основном друзья Кента. Они казались мне старыми еще в школе и навсегда для меня такими останутся. На лужайке вкривь и вкось стояли складные стулья. А со всех сторон надвигался лес и медленно засасывал в себя сельский домик. Близнецы (это я про вас, племяшки) и другие дети сидели в одной из комнат, тихие и благообразные, подобно их набожным родителям, под запись умиротворяющих природных звуков — плеска прибоя на острове Косумель, щебета тропических птиц в гвианских лесах, шума дождя в фиордах Аляски.

Друзья Кента (некогда все — активисты «Живой молодежи») за свою жизнь ни разу не оступились, стали стоматологами или бухгалтерами и перебрались жить в самые фешенебельные районы Ванкувера вместе с остальными кентами нашего города. После похорон Кента я год не встречал ни одного из них. Знаю, что им бы польстило любое доказательство краха моей жизни. И понимаю, что для подтверждения этого приятелям Кента достаточно одного вида моего измятого костюма.

— Привет, Барб.

— Ну наконец хоть кто-то из твоей семьи соизволил прийти.

— Мать не приедет — догадайся почему, — а Редж молится на дороге. Скоро прикатит сюда.

— Замечательно.

Я налил себе стакан красного вина: набожность, к счастью, не распространялась на стойку со спиртным.

Барб не прошла через «Живую молодежь» и поэтому всегда ощущала себя чужой среди друзей Кента. Глядя на здоровые, счастливые лица во дворе, я вдруг понял, как нелепы любые поминки. Я скучал по Кенту. Очень.

— Ты сама решила устроить поминки?

— Да. Но только я и подумать не могла, что выйдет такое голливудское шоу. Они уже пытаются свести меня с одним парнем из их рядов. Все так картинно, так искусственно. — Барб перевела взгляд на лужайку. — Хотя надо отдать им должное: организаторы они что надо. От меня требовалось всего лишь открыть дверь и делать расстроенный вид.

— Как щедро с их стороны.

— Да пошли они! Кстати, твоя сегодняшняя роль — обреченный брат-неудачник. Думаю, сыграешь ее без труда.

— А твоя роль?

— Преданная вдова с близнецами, скорбящая о любимом муже.

Я вышел к машине и вернулся с сумкой подарков для вас двоих. Ваша мать тут же напала на меня, ругаясь, что я вас порчу. Однако все это без толку: никогда не устану носить вам подарки. Я подошел к вашей кроватке, и на меня уставились два пухлых личика с кудрявыми волосами и улыбкой Кента. Или, вернее, улыбкой вашей бабушки. Вручил игрушки, и вы с оживлением принялись их изучать.

Я вышел на лужайку, поздоровался с теми, кого знал, и постарался не выглядеть обреченным братом-неудачником. Друзья Кента разговаривали со мной в своей, мастерски отточенной еще в «Живой молодежи», дружелюбной манере.

Скажем, так:

— Знаешь, Джейсон, мы с Джиной думаем, не обновить ли нам вторую ванную. Правда ведь, Джина?

— Да-да, и совсем скоро. Надо бы взять твой телефон.

— Попросим его у тебя к концу вечера.

— Обязательно.

Несколькими минутами позже Гэри, лучший друг Кента, постучал ножом по бокалу, и все расселись по местам. Возле стола, на мольбертах висели увеличенные цветные фотографии, запечатлевшие самые яркие моменты из жизни Кента. Вот Кент спускается на лодке по бурлящей горной реке; вот он с друзьями смакует дорогие сигары; вот веселится на холостяцкой пирушке, притворяясь, что пьет пиво из стакана в метр длиной; вот играет в диск-гольф; вот сидит с Барб в мексиканском ресторанчике. Каждый из снимков подчеркивал пустоту моей собственной жизни.

Гэри начал говорить речь, от которой я тотчас отключился, и пришел в себя уже к концу, от шороха позади: Редж возился со щеколдой на дверях веранды. Барб подошла к нему, сухо поздоровалась, довела до лужайки и усадила на стул. Мы помолчали, поминая Кента. Тягостная для меня минута: смерть брата означала, что теперь на Земле Джейсонов больше, чем Кен-тов. А мне вовсе не нравился этот перевес. Вряд ли я нужен этому миру.

Как только окончилась минута молчания, я вскочил и стремглав бросился на кухню: срочно требовалось выпить. Крепкого спиртного там не было, так что, приметив едва начатую бутылку белого вина, я перелил содержимое в поллитровую пластмассовую чашу, выполненную в виде волшебной лампы Аладдина, и залпом ее осушил. Барб, увидев, как я хлещу вино, словно холодную воду в знойный полдень, подошла и с деланной детской наивностью сказала:

— Бедненький. Надо же, как ты хочешь пить. Я игнорировал ее сарказм.

— Да, Барб, хочу.

Она не стала цепляться. Во дворе друзья Кента скучились вокруг Реджа: высказывали ему почтение, приносили соболезнования. По мне — так дольше бы они там все и оставались. Я спросил у Барб, общалась ли она с Реджем после гибели Кента.

— Нет.

— Ни разу?

— Ни разу.

Я решил ее подколоть:

— А ты попробуй.

— Это еще зачем?

— Как зачем, Барб! Сегодня же годовщина смерти Кента. Редж — его отец. Нужно хоть что-то для него сделать.

Я дернул за верные веревочки.

— Пожалуй, ты прав, — согласилась она.

И направилась во двор, где двое друзей Кента беседовали с Реджем. С моего места я слышал весь разговор.

— Спасибо, что приехал, Редж, — начала Барб.

— Спасибо, что пригласила.

— О чем это вы разговаривали? — повернулась она к его собеседникам.

— О клонировании.

— О клонировании! — подхватила Барб. — Вот уж удивили нас овечкой Долли!

— То ли еще будет, — сказал один из собеседников (кажется, его зовут Брайан) и спросил Реджа: — Как вы думаете, у клона будет такая же душа, как у исходного организма, или другая?

— Душа? — Редж потер подбородок. — У клонов не может быть души.

— Не может быть души? Так ведь если клонируют человека, выйдет такой же живой человек. Как же он будет жить без...

— Клон — не человек; клон — чудовище. Вмешался второй собеседник, Райли:

— А как тогда быть с вашими внуками? Двойняшки ведь возникают из распавшегося зародыша. То есть один ребенок — это фактически клон другого. Вы что же, допускаете, что у одного из них есть душа, а у второго нет?

Барб попыталась разрядить обстановку:

— Да, к слову о чудовищах: если я опаздываю с кормлением хотя бы на пару минут, то становлюсь несчастной Рипли*, а близнецы превращаются в голодных космических пришельцев.

* Рипли (Эллен Рипли) — главная героиня известного американского фильма ужасов «Чужой».

Однако Редж не дал закончить тему на веселой ноте. Он крепко задумался; лицо стало серьезным, будто бюст Авраама Линкольна.

— Да, — вдруг сказал он. — Нельзя исключить, что у одного из двойняшек нет души.

Тишина. Все улыбки вдруг стали натянутыми.

— Вы это серьезно? — недоверчиво спросил Райли.

— Стал бы я шутить на тему человеческой души!

Барб вдруг развернулась и, не сказав ни слова, пошла прочь. Двое мужчин ошарашенно взирали на Реджа. Потом Барб вернулась со сложенным стулом в руках, который несла несколько сбоку от себя, будто теннисную ракетку.

— Грязная, мерзкая сволочь! Сейчас же убирайся! И впредь чтобы духу твоего в моем доме не было!

— Барб?

— Проваливай или я за себя не ручаюсь!

— Барб, как ты можешь?..

— Не пытайся меня разжалобить, бессердечный ублюдок!

Мне уже доводилось видеть разъяренную Барб, и я знал, что ее слова — не пустые угрозы. Райли неуклюже попытался встать между ней и Реджем. Я подбежал к Барб и ухватился за стул, но она упиралась с силой бывшего капитана женской хоккейной команды.

— Барб, прекрати!

— Ты слышал, что он сказал?..

— Не стоит руки марать.

— Пора ему умереть за все, что он сделал с людьми. Кто-то должен его остановить.

Я посмотрел на отца, в его пустые глаза, и понял, что ничего не изменилось. Он искренне не понимал, чем заслужил такое обращение. Я плеснул бы ему в лицо остатки вина из чаши — да жаль попусту добро переводить.

— Я тебя в порошок сотру, псих поганый! — вопила Барб.

До Реджа наконец дошло — в этом доме его больше не жалуют. Женщины отвели моего папашу к машине. (Впрочем, не все: одна девушка, окруженная поклонниками, не обратила на случившееся ни малейшего внимания.)

Пока друзья Кента приводили дом в порядок, я подсел к Барб:

— Ты считала, что я преувеличиваю его черствость. Теперь сама убедилась.

— Одно дело, когда тебе рассказывают, Джейсон. Совсем другое — увидеть своими глазами.

— Просто надо знать: в конце концов мой отец предаст любого. Даже если кажется, что сблизился с ним, заслужил место в его сердце, как Кент, — все равно в итоге он продаст тебя ради своей религии. Он будто дикарь: те совершали жертвоприношения, и он тоже жертвует Богу членов своей семьи. Одного за другим. Сегодня он преподнес Господу собственных внуков. Будь он собакой, я бы его пристрелил.

Когда я заехал за Джойс, мать отсыпалась на кушетке под включенный телевизор, где вперемешку шли ночные новости и реклама. Потом я вернулся домой. Скоро лягу спать.

Не успел приехать на Эмблсайдский пляж, как со мной произошло нечто из ряда вон выходящее. Сижу я в кабине своего грузовичка и вытаскиваю колючки из шерсти Джойс, одновременно проглядывая мои записи на розовых квитанциях, как вдруг к машине подходит довольно симпатичная женщина в темно-красной шерстяной кофточке и с ребенком на руках и спрашивает через открытое окно:

— Что, домашнее задание?

Память — странная штука. Я легко забываю имена тех, с кем познакомился всего неделю назад, но моих друзей по детскому саду помню так же ярко, как прежде. Передо мной стояла Деми Харшейв — та самая Деми, жертва школьной бойни. Последний раз я ее видел четвертого октября 19 года, когда Деми всаживали не то иглу, не то гвоздь в обнаженную грудь.

— Как дела, Джейсон?

— Без неожиданностей. А у тебя?

Джойс запрыгнула мне на колени и начала ластиться к Деми.

— Наверное, как у всех. Вышла замуж позапрошлым летом; теперь моя фамилия Минотти. А это Ло-ган.

Джойс лизнула Логан в лицо.

— Прости.

— Пустяки. У нас дома тоже собака. Видишь, Логан ни капли не испугалась.

— Как я рад, что мы встретились.

Нам снова по шесть лет, и мы чувствуем себя вольными и беззаботными, будто только что бросили ненавистную работу. Несколькими минутами позже я уже спрашиваю Деми о здоровье: тогда, в столовой, ее сильно ранили возле торгового автомата, и врачам пришлось отнять ступню.

— Я уже и забыла про ногу, — отмахивается Деми. — Трижды в неделю хожу на гимнастику, вместе с сестрой учу софтболу*. Если честно, я больше намучилась со скобками на зубах в начальной школе. Сам-то ты как?

* Софтбол — спортивная игра, похожая на бейсбол и отличающаяся меньшим размером поля и более крупным мячом. Играют чаще женщины.

Как и все, Деми знает, чем обернулись для меня недели после трагедии. Теперь мы на десять лет старше и можем говорить начистоту.

— Знаешь, я так и не оправился от потери Шерил. Ни на секунду. И вряд ли когда-нибудь смогу. Поначалу я упорно старался вернуться к действительности, но ничего не выходило. А теперь даже стараться перестал — и это страшнее всего. Зарабатываю ремонтом домов. Друзья — сплошные пропойцы.

Она задумалась.

— Я тогда тоже потеряла веру в людей и вновь обрела ее, лишь встретив моего мужа, Андреаса. Может, это покажется глупым, но теперь, когда снова могу верить людям, ты — один из немногих, на кого я готова положиться.

— Спасибо.

— Это тебе спасибо. Столько перенести... — Секундная пауза. — Я две недели провалялась в больнице. Страшно скучала по всем этим жестам утешения: по цветам, по молитвам, по мягким игрушкам... До сих пор о них жалею. Может, в обществе сочувствующих людей я стала бы добрее; может, не воспринимала бы окружающих такими страшными и злыми.

— Вряд ли. Деми вздохнула:

— От таких слов муж считает меня бессердечной. Так ведь он не прошел через то же, что мы. Ему не понять...

Мы вдруг осознали, что достигли незримой черты, которую нельзя переступать. Любые слова только обесценили бы наши воспоминания. [Ибо за словами уже не стояло реального опыта или мысли!] После короткого прощания Деми и Логан направились к воде, а я, писатель с Эмблсайдского пляжа, остался в кабине грузовичка.

* * *

Прошел час, а я все еще сижу в машине.

Хотел бы я получить обратно детскую невинность, которая было вернулась во время разговора с Деми, Ребячество! Хотел бы я, чтобы люди стали лучше. Несбыточные мечты! Узнать бы, насколько плохим я могу стать — достать, скажем, распечатку с длинным перечнем всевозможных грехов и моей склонностью к ним. Склонность к чревоугодию — 23%, к зависти — 68%, к сластолюбию — 94% и так далее.

Тьфу. Опять религия! Опять едкая отцовская желчь сочится сквозь рыхлую почву до самых глубоких корней моей души. Человек, даже самый набожный, — всего лишь слизь. «Слизь пред очами Господа», — добавил бы отец. Не важно. Важно то, что, начав благочестивую жизнь, противясь злу и стремясь к духовному просветлению, ничего в себе не изменишь: навсегда останешься таким, как есть, ибо суть человека формируется раньше [И эта суть божественна! Нужно лишь не мешать её проявлению!], чем в его голове появляются вопросы.

Может, клоны действительно выход? Хорошая, должно быть, идея, раз Редж так резко против нее настроен. Только представьте: ваш клон сходит с конвейера с готовой, вами же написанной, инструкцией по его использованию. Инструкцией столь же полной и всеобъемлющей, как та, что лежит в салоне нового «фольксвагена-джетта». Сколько времени удалось бы сберечь! Сколько пустых надежд избежать! Над этим стоит серьезно подумать: руководство по использованию самого себя.

Полночь. Сегодня сбежал от пьяных дружков. Мы помахали клюшками на тренировочном поле для гольфа в парке «Ройяль» и пошли за пивом. Однако после второй-третьей кружки я уже не мог оставаться; меня ждала рукопись.

Пора рассказать о том, что случилось после кровопролития.

Все, казалось, забыли, что я никогда не виделся с тремя отморозками. В опубликованных свидетельских показаниях я все утро «нервничал», потом «бесцеремонно», не спросясь у учителя, вышел из класса во время урока химии. Меня видели «горячо спорившим» с Шерил. Затем я «напал» на Мэтта Гурского из «Живой молодежи», «избил его до крови и сотрясения мозга». Я «с явным умыслом» напал на мистера Крогера и, наконец, с «подозрительной прозорливостью» вошел в столовую сразу после выстрела в Шерил.

Наверное, стремясь к разумным объяснениям, общественность судорожно искала причину произошедшего. Это нормально; на их месте я тоже заподозрил бы себя — а туг еще превратная логика отца. Я уверен — это из-за него полиция вместо героя начала видеть во мне подозреваемого. В общем, уже на следующее утро в газетах появилась моя школьная фотография под заголовком: «А не было ли у шайки главаря?»

Им не хватало мотива. Одно дело — трое вооруженных психов: дегенераты в параноидном бреду, накрученные ролевыми играми, военными сказками, неразделенной любовью. [Вред комп.игр и пропаганды насилия в СМИ!!!;(] С ними все ясно. Другое дело — я. Тут все крутилось вокруг наших с Шерил отношений, утренней ссоры и причин, по которым я мог бы желать ее смерти. Лучшие полицейские умы, даже самые мелодраматично настроенные, не могли подобрать стоящего мотива.

Я же твердо решил, что наши с Шерил отношения никого не должны касаться. Я ни словом не обмолвился о нашей свадьбе: для меня она свята, и я не Перри Мейсон*, чтобы в корне менять ход следствия за пять минут до конца очередной серии. Поэтому на вопрос полицейских о причине нашего спора я ответил, будто Шерил хотела поговорить по душам, а я отказывался. Всего лишь. Что, в сущности, и было на самом деле.

* Перри Мейсон — адвокат, главный герой многочисленных детективных романов Э.С. Гарднера и их экранизаций.

Ну, ладно, ладно, чего тут таить? Все было куда сложнее. Шерил только что узнала, что беременна, — это она мне и сказала тогда в коридоре, у своего шкафчика. От неожиданности я потерял способность связно мыслить; ответил какой-то глупостью — уже не помню какой, — а потом сказал, что должен подготовить спортзал для матча. Подумать только — мне говорят: «Ты будешь отцом», а я отвечаю: «Мне надо готовить спортзал к игре».

За две недели последовавшей травли мысль о ребенке куда-то исчезла и всплыла только через месяц, когда одним морозным днем я ждал автобуса в Нью-Брансуике. Из глаз вдруг брызнули слезы, и я скрылся за можжевеловым кустом, чтобы выплакаться. От сухого воздуха из носа потекла кровь, ее вид вернул остальные воспоминания... В общем, представляете картину.

В результате я вернулся к тому, чем занимался в детстве, когда смотрел на девочек и думал, которая из них уготована мне в жены. Только теперь при взгляде на любого ребенка я спрашивал себя — не так ли бы выглядел мой? Со временем я уже не мог оставаться рядом с детьми и отправился работать на север — на лесоповалы, стройки, в геологоразведочные экспедиции.

А сейчас? Сейчас пора продолжить рассказ. Мои многочисленные дружки из «Живой молодежи» с готовностью снабдили полицию досье на меня с Шерил, полноте которого позавидовал бы сам Маккарти*, — подробнейший отчет о том, чем мы вместе занимались с тех пор, как вернулись из Лас-Вегаса. Их записи детально описывали все, кроме секса: где мы оставляли наши машины, в каких комнатах находились, где и когда зажигали и гасили свет, как выглядела наша одежда и прическа при входе и выходе из дома и какие эмоции читались на наших лицах (обычно вариации на тему удовлетворенности).

* Маккарти, Джозеф Раймонд — американский политический деятель, сенатор-республиканец, дурно прославившийся тем, что собирал компрометирующую информацию на членов правительства.

Слух о том, что со школьной стоянки меня забрала полиция, разлетелся в мгновение ока. К вечеру наш дом закидали яйцами и измазали краской. Полицейские отгородили здание, а нам сказали, что проще и безопаснее будет, если я проведу ночь в участке, а мама подыщет номер в гостинице или мотеле.

Кент вернулся из Эдмонтона, где второй год учился на бухгалтера. Отец, по счастью, оставался в больнице и не мог ничего больше выкинуть. В последнем жесте супружеского единства они с матерью состряпали общую историю про его сломанное колено — и после этого расстались. Много бы я отдал, чтобы послушать их беседу.

Мои самые сильные воспоминания о тех двух неделях — это смена одной спартанской обстановки на другую: камера в полицейском участке, номер в мотеле, кабинет следователя. Я был, так сказать, «прорабатываемой версией». Жил между двумя мирами — не на свободе, но и не за решеткой. Питался в основном китайской стряпней и пиццами: заказывал их по телефону, а когда еду доставляли, прятался в ванной. Помню, как всегда, набирал девятку для звонков адвокату. Помню, как женщина-полицейский дала мне кудрявый парик каштанового цвета и приказала носить его при переездах с места на место. Правда, сколько бы я ни стирал дурацкий парик, от него несло, будто из магазина поношенной одежды. Поэтому, плюнув на безопасность, я отправил дурацкую вещь в мусорное ведро. Помню запах вишневой колы в одной из комнат для допросов. А еще помню, как со всех сторон — из газет, журналов, с телевизионных экранов — на меня смотрели одни и те же школьные фотографии.

Как-то раз, когда я возвращался в мотель с очередного допроса, мать открыла дверь номера, а по ее блузке расплылось длинное, словно Аргентина, пятно от водки. Я тогда еще думал, стоит ли ехать в Неваду со свидетельством о смерти Шерил, чтобы официально расторгнуть брак. Да кем я вообще стал? «Вдовец» — какое-то нелепое слово...

Я завтракал шоколадками из «Тексако». Однажды мы с Кентом решили съездить на могилу Шерил, но около кладбища стояли телевизионные микроавтобусы, и мы не стали заходить внутрь. Когда мы добирались назад, я заметил, что на насыпи возле полицейского участка растут мухоморы — это же галлюциногенные грибы — прикольно! В другой раз брат отправился очищать наш дом от яиц и краски, а потом вернулся хмурый и не проронил ни слова.

За все это время Кент, как всегда, не принял ничьей стороны. И еще брат часами висел на телефоне, говорил с «молодежниками», успокаивал их.

— Они думают, я все спланировал, так ведь?

— Они расстроены и ищут виновных. Это естественно.

— И считают, что это я.

— Они запутались. Успокойся. Скоро тебя оправдают.

— А сам-то ты веришь в мою вину? Кент чуть задержался с ответом;

— Нет.

— Ведь веришь же!

— Джейсон, оставь.

Мысль, что даже мой собственный брат не верит мне, оказалась настолько ужасной, что я больше ни разу не поднимал этот вопрос.

Время шло. Дни становились короче. Приближался Хэллоуин. Я сломал зуб о кран с питьевой водой в полицейском участке.

И еще помню, как мать увлеклась Нострадамусом. Пыталась найти намек на школьную трагедию в его предсказаниях. Можно подумать...

Эй, Нострадамус! Знал ли ты, что, дойдя до Земли Обетованной, мы начнем резать друг друга? Что Обетованная Земля всего одна и другой больше не будет? И уж коли ты такой великий прорицатель, то почему не писал простыми, понятными словами? Для чего эти нелепые катрены? Благодарю покорно за пророчества.

Но отчетливее всего я помню, как требовал, чтобы мне вовремя делали уколы — ровно в полдень и в полночь. После уколов я минут пять мог не думать о Ше-рил — живой, умирающей или мертвой.

Я пьян...

* * *

Утром голова трещит с похмелья.

На улице дождь — в первый раз за весь месяц. Пора идти работать над шкафчиком для полотенец. Хотя, если подумать, пропущу-ка я сегодняшний день. Пусть Лес звонит и объясняет клиенту, что я занят на другой работе. Такова цена, которую ему приходится платить за пьющего друга, работающего по круглосуточному графику.

Помнится, я хотел написать руководство к использованию самого себя. (Или, вернее, своего будущего клона.) Сейчас вполне подходящее время.

Здравствуй, клон.

Это записки такого же, как ты, только успевшего уже накрутить черт знает сколько километров. Поэтому не рыпайся и просто поверь мне на слово, ладно?

О чем бы тебе рассказать?

Скажем, о внешности. Тут тебе повезло. К семнадцати годам твой рост достигнет шести футов и одного дюйма; ты не будешь ни худым, ни склонным к полноте. Ты левша. Тебе тяжело дадутся цифры, зато легко — слова. Ты не переносишь вещей, оканчивающихся на «каин» — лидокаин, новокаин и, главное, кокаин. Я узнал об этом, когда в третьем классе мне пытались запломбировать зуб.

Если б не аллергия на кокаин, то я бы, наверное, давно уже умер. А так хотя бы успел создать тебя.

Ты будешь носить обувь сорок третьего размера. Начнешь бриться почти сразу после того, как тебе исполнится шестнадцать. У тебя будут угри — не слишком много, но заметно. Они появятся в тринадцать и, назло житейской мудрости, так до конца и не исчезнут. С лицом тебе тоже повезло. Из-за него тебе постоянно будут делать что-нибудь приятное, а ты наивно решишь, что ко всем остальным относятся точно так же. Черта с два! Другим нужно прыгать, кричать и махать руками, чтобы их заметили. Тебе же достаточно будет сесть и улыбнуться — и все вокруг кинутся совать банкноты за пояс твоих вместительных трусов.