Примечания. Не то чтобы я был уж очень артистичным, зато очень хотел быть артистичным

Василий Троян

Из гурийской тетради

Я

1. «Волшебник-недоучка»

Не то чтобы я был уж очень артистичным, зато очень хотел быть артистичным. В детстве положено талантливым – рисовать, музицировать, ну, в крайнем случае, в секцию спортивную ходить. Спускаясь с двенадцатого этажа на первый в лифте или пешком, пробовал напевать «Волшебника-недоучку» и убеждался сам: верно говорят про медведя на ухо... Про волшебника-недоучку однако пел не зря: ему бы пошли кособокие кувшины, нарисованные мной на рисовании (оценка – «три с минусом»), или – спотыкающаяся резьба по дереву под папиным наблюдением… Папа-то – умелые руки, вот и со стен глядят с укоризной его чеканки с резьбой всякой – глядят, как папочка поправляет зарывшийся или соскользнувший резец сына. Волшебнику-недоучке сродни мое благоговение перед конструктором и разными моделями, которые еще собрать надо – но как? Ребенок вертит в руках гайку или шуруп и шепчет: поистине, вещь в себе.

Папе и маме на день рождения полагается произведение своих рук. Слепить? – только шарики из пластилина катать в ладонях умею. Нарисовать? – ну да, розочку на 8 марта рисовал вот так: * – похоже на розочку? Вырезать аппликации всякие – куда там, с танцующими ножницами в руках. На уроках труда что-нибудь бы выдумать, но не с этими же гудящими станками разговаривать? Хорошо, если пальцы не откусят. На выпускном экзамене по физике волшебник-недоучка теорию ответил на «пять», но какого же черта школьникам предлагают практические задачки типа: да будет свет!.. При виде угрожающих щупальцев клемм – сказал он, что это плохо, очень плохо!

В армии, когда у меня погас свет за планшетом, мне сказали: «Чини!» – «Вы что хотите, чтобы меня током убило?» Прапорщик Карпенко: «Раствор нужно вот так метать, вот так!» – «Ага, плюх!» – «Да не так мастерок-то, вот пиздобол!» Жижа, которая, по идее, должна стать стеной, расползается и плывет. Сержант Филя выливает ведро на пол и собирает воду тряпкой. Ведро вылить у меня получится, а собирать как? – вот и бегает вода от тряпки из угла в угол. А как красиво Филя тряпку выжимал! Только не впрок мне, жамкающему, доящему набухшую ткань. Всякие узелки и зацепки не давались мне сроду: сумку мне собирал Калачев, а рюкзак – дядя Марик, трубу паяльной лампой отогревал мне майор из секретного отдела… (Это когда я был кочегаром: мне – тепло, а он, как в революцию чекисты в многосерийных фильмах, в своем отделе в шинели сидит). Пол за меня подметали замкомбригады подполковник Жидко, старшина моей роты и комбат, вырывая друг у друга веник. Руки-крюки, сделать хотел козу, сделать хотел утюг – что получилось вдруг, как будто бы ясно. Но не совсем.

В спортсекции я вообще-то ходил крайне неохотно. В волейболе не научился ни подавать, ни на грудь планировать, а уж гасить и подавно. Невзлюбила меня к тому же тамошняя мафия – взялась за меня круто. Дрался я с маленьким чертенком, презлющим, так-сяк, а тут мне корзину на голову одели – дело было решено… Я плакал, но радовался – повод уйти из секции. На водном поло два занятия посетил, проплыл туда-сюда, ясно: ни Сапегой не стал, ни Мшвенирадзе. А что же футбол? Уже в зрелом возрасте решил попытать счастье в Советском районе – вратарем. Играть в одной команде с богом Фиделем! – несбыточная мечта. Мячики-то в Советском районе крутились и звенели, и пальчики отгибали, и свистели, и в сетке шуршали, успокоившись только за спиной. На цыпочках унес свой стыд.

Значит, ни петь, ни рисовать, ни рекорды устанавливать, ни мастерить, ни даже пуговицу пришить. Даром со мною мучился самый искусный МАГ, всемогущий Маликов Александр Григорьевич. Как это он стремительно манипулирует бечевой! Вот бы мне так! Это было бы чудо. Суметь не умея – чудо, возможное только в мифе: недоучка, но ведь волшебник! Из трех волшебных желаний – какое бы выбрал? Первое – пианистом, второе – полиглотом, третье – память, что ли, заказать необъятную и стремительную? Нет, первое – футболистом, второе – каратистом, а уж третье – пианистом. А память как же и иностранные языки? Черт возьми, как распорядиться? Мечты... А пока как бы так извернуться, чтобы компенсировать отсутствие талантов?

Поэт

В девятом отряде пионерлагеря один мальчик, который, распределяя роли в палате, мне сказал – будешь Пупс, Сереге Горностаеву – будешь Крикс, а сам, сказал, буду Шеф (нетрудно убедиться, деловой мальчик), – вот он-то и сказал однажды в сердцах, после того, как я в очередной раз запорол уборку в палате (негодование Шефа разделили бы Филя и замкомбригады со старшиной – те, десять лет спустя); сказал пророческую фразу: «Ты ничего, кроме как читать и писать стихи, не умеешь». Пророки сперва ошибаются – таким афоризмом я бы отметил своеобразие ситуации: ни читать, ни писать стихов тогда я, конечно, не умел.

Но свойственна мне уже тогда была, пользуясь удачным выражением Лещука, «дурная публичность»: рвался на сцену пионерлагеря всеми правдами-неправдами, даже, помню, кувырки хотел показывать, тоже мне гуттаперчевый мальчик! Кувырки нам пригодятся как материал для метафоры, а у Красновой, худрука, такое не проходило: ее критерий был – сальто и шпагат. А вот читать звонкие пионерские вирши пригодился. Набрать побольше воздуха и прокричать шинельную оду линейке – волнующемуся каре белых рубашек, трепещущим язычкам галстуков – так прокричать, чтобы грамоту дали. Гусиная кожа под белой рубашкой на факельном шествии: как бы не забыть слова ритуальной речовки, когда никто не забыт, ничто не забыто, а в горле катаются слезы? Теперь уж не забуду никогда: «Самолет направляет Гастелло // На колонну фашистских машин, // В тыл бесстрашная Зоя уходит, // Кошевой краснодонцев зовет, // И Матросов с гранатой на взводе // К амбразуре фашистской ползет!»

Пионерский ритуал – чем не пролог к мифу? Ведь и факелы не с неба же взялись (хотя, по мифу, взялись именно с неба): во всяком случае, у древних позаимствованы. Ритуал и стихи, порожденные ритуалом, – держим в уме. Однако Краснова пошла дальше: выбрала для меня из Заходера сольный номер – стихотворение про некоего лентяя, завидующего бегемоту: «Замечательно живет // В зоопарке бегемот. // У него огромный рот, // А забот наоборот». Имел успех. На гребне успеха – предпринял первый «кувырок»: сочинил стишок под хазановскую пародию на Рождественского: «Надо иметь в боксе // Огромные кулачищи, // Чтоб можно было // Проломить корабля днище. // Надо учиться отлично, // Особенно по рисованию, // Чтоб рисовать кистью // На соревнованиях». Успех ошеломляющий. На «улице» узнавали в пределах маленького государства, каким мне всегда представлялся пионерлагерь. Стать в нем неформальным лидером – было едва ли возможно, а вот получить грамоту (лучше две) – реальный план. Неформальное лидерство оставил для грез после отбоя, а вот тем прославился, что такой стишок написал – грамота обеспечена. Первый опыт, заметим, был пародией на пародию. Вместо детской непосредственности – словесная игра на пустом месте: из меня такой же боксер, как и рисовальщик. Мне было десять лет, и я был не Ника Турбина.

Следующий опыт – года через четыре, в восьмидесятом. Тогдашнее стихотворение было принципиально написано на случай – не мой и немой – ничего не говоривший лирическому «я». Будущий биограф напишет с подачи Шайтанова: «Поэт с детства был обречен на мертвый звук». Вот и в четырнадцать лет: поэтический опыт был посвящен чемпионке лагеря по многоборью Динаре – я звал ее Дианой. Подростковая влюбленность? Ничуть. Диана безраздельно принадлежала кудрявому Женьке, а я только «кувыркался», упражняясь в условном стихотворстве: «Подобно солнцу излучаешь ты сиянье, // Легка твоя походка и тверда, // В твоих движеньях пластика и обаянье. // А сколько мысли в складочках у рта! // Глаза твои – чистейшие сапфиры, // А нос твой – совершенства эталон, // И запах тела не земной, а будто миррой // Твой стан окутан тонкий. Аполлон! // Зачем ты дразнишь нас, ничтожных, право? // Зачем такую ты рождаешь красоту? // И я страдаю, мучаюсь бесславно // И в страсти горькую терплю нужду». Увы, моя первая муза звалась Дианой, и с тех пор мой выбор жесток: кем быть – Ипполитом или Актеоном?

В дальнейшем – все те же «кувырки» пастиша. А цель? Присвоение поэзии, кража таланта с парнасских складов.

Но вот в шестнадцать лет – случился лирический прорыв. «Весна» стала рифмоваться с «без сна». Открыл стихию в себе: стихи были неизбежны. Захлебнулся лирикой: «Вселенная, Вселенная – и крест. // Иисус распят – Иисус воскрес. // Пусть будем счастливы в любви, удачливы по службе и богаты, // Но никогда не будем мы распяты // И не воскреснем никогда». «Любить – Жить. // Не любить – убить. // Не любить – преступление, // Смертоносное безделье, // Бесцелие». «О, душа моя, // Разжиревшая свинья, // На даровых харчах // Цветок зачах, цветок зачах». Вот такой порыв. Порыв иссяк, а творчество – по-прежнему заветная цель. Что делать? Играть в поэзию.

В Мирном (1982–83 гг.) за партой передо мной сидели две уродины. Две влиятельные уродины – то был период их шефства надо мной. Одной из них – той, что поуродливее, – посвятил очередной пародический опыт. Весь эффект был, легко догадаться, в несоответствии слов и чувств. Больше всего я хотел улететь из Мирного обратно в Москву. В этом желании была страсть, идея-фикс; «Поскорей бы не видеть уродин за партой передо мной», – вот это было бы лирическое высказывание. Я же – ради «кувырка» – имитировал отчаянное прощание: «Что ж осталось? Только память. // До черты – черт воскрешенье, // В зыбких водах отраженья. // Отражениям таять, таять»…

В Нижнем (1983–84 гг.) мы сидели со Зверевой каждой ночью до четырех – на подоконнике. Она была нежна. Я был невинен. Ситуация, которая была предвидена Лией Старосельской на Дне Первокурсника. Для какого-то конкурса там надо было построить аллегорическую фигуру. Я встал на стол, предварительно указав каждой из девяти девчонок, какую им позу принять: одна должна воздеть ко мне руки, стоя на коленях, другая должна воздеть ко мне руки, как-то по-другому стоя на коленях, и так далее, сам же я – стоя на столе с поднятой правой рукой – сказал: «Я – Аполлон». Все должны были понять, что девять девочек вокруг меня – девять муз. Тут-то Старосельская, пятикурсница с КВН-овской жилкой, и напророчила: «Они стремятся к нему, а он к знаниям».

Уносился к знаниям с подоконника, а в стишке писал, отдавая дань донновскому «Going to bed», будто я-де искатель прелестей, а она – отказ: «Я смотрю на Ленку – // Страсть из-под ресниц. // Ах, попал я в плен к ней, // В сети, в клетку, в плен к ней – // Упадаю ниц»; «Голые две стенки // Венчаются окном. // Голые коленки, // Ленкины коленки — // Запретом и замком». Рассматривая в микроскоп следы своей музы, замечаю: стихи не были самоцелью, но, пожалуй, средством мифологизировать быт, перевести явление повседневности на язык поэтической игры.

Вот Казанский сошелся с Ару. Моя реакция – баллада-эпиграмма: «Средь знойныя долины Дагестана // Цвела цветок любви – Арушаняна. // В пустынныя пустыне мексиканской // Росла колючка злобная – Казанский».

Или – лекция по старославу. Лекторша предавалась диахронии. Как же менялось качество губных звуков, как же при них развивался вторичный вставной звук? А я пишу свою «Любовную песнь на старославянском»: «Но почему губная артикуляция речей любви // Так далека от язычной? // Языческой! Оргии языческим богам, // Славянских языков и губ сплетенье». «Помнишь тот призвук, // Что при губах развивался – легкий, вторичный, вставной?..» Лекторша рассказывала, как в разных славянских языках произносится слово «свеча». Я записывал: «Кап! Капнула капелька – воск раскаленный – мозг воспаленный. // Кап! Только не капайте мне на мозги – не надо!» Так я выражал свое отношение к старославу. Но отношение к старославу задано, не в нем было дело, а разве в отношении к отношению к старославу, в желании обыграть старослав – говорю я, пытаясь использовать два значения слова «обыграть», старательно намекая, что здесь не только спор приема с материалом, но и отчаянный спорт.

Получилась двусмысленность? Но за двусмысленным выражением – двусмысленное положение. Что это я? – все о любви, да о любви писал? Не могу не вернуться к этому разговору. Речь о любви, потому что о любви не было и речи. Босые пятки по коридору в пионерлагере, с лестничной площадки – полоски света: завернувшись в простыни, пробегали пионеры в правое крыло корпуса, где и совершался весь этот ночной шепот и скрип кроватей, а в коридоре – целомудренные поцелуи, смех то здесь, то там: «А она дала мне грудь пощупать». Рассказывая об этом, я слегка рискую – вот и Аникеевой рассказывал – уже когда был вожатым: а я, говорю, в этом участия не принимал. Дура, должна же была понять, что в этой откровенности – прием, ретардация, что я кручу миф, где Иван не станет царевичем без дураков. «They giggled fit do die» – Аникеева с Лидой, за животики держались. Самоирония – любимое зеркало Нарцисса, у которого не получилось с Эхо. Аникеева – ведь факт, равна себе, только толще – ну что толку, что я сейчас ей мщу, если тогда, задумав обыграть факт перед фактом, задумав признание-«кувырок»: «Не получилось у меня», я услышал только смех, и толстое эхо повторило, кривляясь, дескать, «не получилось у меня», и повторяло раз за разом все вожатское лето. «Не получилось у меня», – говорила Аникеева, делая губы дугой и беспомощно разводя руками. «Не получилось у меня», – эхом повторяла за ней Лида, поднимая брови и делая жалобные глаза. И фыркают: очень смешно!

А в армии решил рассказать одному hot-shot guy из Челябинска, как волшебно мне жилось на гражданке, в мифическом Нижнем, который в палатке среди песков Балхашского полигона мной воспринимался как пятно, как чертово колесо, как диафильм в коробочке, как... миф? – услужливо подскажет читатель, в пятисотый раз произнесенное «миф»? – именно как миф, – скажу и в пятьсот первый раз, ибо повторение слов входит в поэтику мифа: хождение кругами, тавтология и всякое тождество. Миф, миф и еще раз миф, Нижний был мифом, был мифом. Непосредственным поводом, чтобы заглянуть в этот... мир был рассказ челябинского заправского парня о том, как он на гражданке играл в сардинок. В ночной избе набивалось народу, и ну друг друга любить по каким-то темным правилам! Я ужасно смеялся; а вот поэтическая и странная зарисовка, – говорю. Представь площадь. Скамейку. На ней Ару с Казанским – и я. Они целуются. Губы влажные, алые. Глаза тоже влажные, с искоркой. А я там что? А я с томиком переводов Шелли и Китса – третий. Читаю: «Безутешный соловей заливается в бреду. // Смертной мукою и я постепенно изойду».

Вытягиваю шею поближе к слитному дыханию, оставляющему на губах росу. Это ирония, объясняю я челябинцу, это подчеркнутое: я – третий, это игра в третьего, игра в треугольник, маленький спектакль, большая трагедия, всеоблемлющий миф, а тетка, проходя мимо скамейки, не может сдержать смеха, Казанский улыбается, Ару же, чуть запрокинув голову, показывает белые зубы. «Тебя должны судить», – сказал челябинский плэйбой. – «То есть??» – За распыление семенного фонда». Узбеки, айзеры, хохлы, дагестанцы, аварцы, татары, русские, армяне, Мамуладзе из Батуми, от которого рукой подать до Ланчхути, казахи, уйгуры, курды, каждой твари по паре, спрашивали у меня, видел ли я живую пизду? «Нет», – отвечал я. Зато стихи писал на старославе про любовь. Вот какая игра на старославе. И миф? – спросит догадливый читатель. И миф.

Писал Зверевой. Писал на восьмое марта Горшковой: «Томный цветок коварный – // Лилия благоуханная, // Твой аромат несравненный // И узор твоих лепестков изящных // Отраду забвенья сулят. // Но боясь приблизиться я, // Ах, боюсь, ты цветок коварный, сердце мне разобьешь». Такая разобьет сердце, толстая, как Аникеева!

Так вот, конкретный адресат, стихи на случай – это только подступ к мифу. Вот читайте: