Об атеизме, религии и светском гуманизме 7 страница

НАЧИНАЮЩИЕ ХУДОЖНИКИ

Настоящих любителей, которые приняли бы участие в судьбе молодых художников, было в старой Москве мало. Они ограничивались самое большое покупкой картин для своих галерей и "галдарей", выторговывая каждый грош. Настоящим меценатом, кроме П. М. Третьякова и К. Т. Солдатенкова, был С. И. Мамонтов, сам художник, увлекающийся и понимающий. Около него составился кружок людей, уже частью знаменитостей, или таких, которые показывали с юных дней, что из них выйдут крупные художники, как и оказывалось впоследствии. Беднота, гордая и неудачливая, иногда с презрением относилась к меценатам. - Примамонтились, воротнички накрахмалили! говорили бедняки о попавших в кружок Мамонтова. Трудно было этой бедноте выбиваться в люди. Большинство дети неимущих родителей - крестьяне, мещане, попавшие в Училище живописи только благодаря страстному влечению к искусству. Многие, окончив курс впроголодь, люди талантливые, должны были приискивать какое-нибудь другое занятие. Многие из них стали церковными художниками, работавшими по стенной живописи в церквах. Таков был С. И. Грибков, таков был Баженов, оба премированные при окончании, надежда училища. Много их было таких. [134] Грибков по окончании училища много лет держал живописную мастерскую, расписывал церкви и все-таки неуклонно продолжал участвовать на выставках и не прерывал дружбы с талантливыми художниками того времени. По происхождению-касимовский мещанин, бедняк, при окончании курса получил премию за свою картину "Ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем". Имел премии позднее уже от Общества любителей художеств за исторические картины. Его большая мастерская церковной живописи была в купленном им доме у Калужских ворот. Дом был большой, двухэтажный, населен беднотой прачки, мастеровые, которые никогда ему не платили за квартиру, и он не только не требовал платы, но еще сам ремонтировал квартиры, а его ученики красили и белили. В его большой мастерской было место всем. Приезжает какой-нибудь живописец из провинции и живет у него, конечно, ничего не делая, пока место найдет, пьет, ест. Потерял живописец временно место-приходит тоже, живет временно, до работы. В учениках у него всегда было не меньше шести мальчуганов. И работали по хозяйству и на посылушках, и краску терли, и крыши красили, но каждый вечер для них ставился натурщик, и они под руководством самого Грибкова писали с натуры. Немало вышло из учеников С. И. Грибкова хороших художников. Время от времени он их развлекал, устраивал по праздникам вечеринки, где водка и пиво не допускались, а только чай, пряники, орехи и танцы под гитару и гармонию. Он сам на таких пирушках до поздней ночи сидел в кресле и радовался, как гуляет молодежь. Иногда на этих вечеринках рядом с ним сидели его друзья-художники, часто бывавшие у него: Неврев, Шмельков, Пукирев и другие, а известный художник Саврасов живал у него целыми месяцами. В последние годы, когда А. К. Саврасов уже окончательно спился, он иногда появлялся в грибковской мастерской в рубище. Ученики радостно встречали знаменитого художника и вели его прямо в кабинет к [135] С. И. Грибкову. Друзья обнимались, а потом А. К. Саврасова отправляли с кем-нибудь из учеников в баню к Крымскому мосту, откуда он возвращался подстриженный, одетый в белье и платье Грибкова, и начиналось вытрезвление. Это были радостные дни для Грибкова. Живет месяц, другой,, а потом опять исчезает, ютится по притонам, рисуя в трактирах, по заказам буфетчиков, за водку и еду. Всем помогал С. И. Грибков, а когда умер, пришлось хоронить его товарищам: в доме не оказалось ни гроша. А при жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников, О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом: - Ведь это же Дубровский, пушкинский Дубровский! Только разбойником не был, а вся его жизнь была, как у Дубровского,-и красавец, и могучий, и талантливый, и судьба его такая же! Товарищ и друг В. В. Пукирева с юных дней, он знал историю картины "Неравный брак" и всю трагедию жизни автора: этот старый важный чиновник-живое лицо. Невеста рядом с ним-портрет невесты В. В. Пукирева, а стоящий со скрещенными руками-это сам В. В. Пукирев, как живой. У С. И. Грибкова начал свою художественную карьеру и Н. И. Струнников, поступивший к нему в ученики четырнадцатилетним мальчиком. Так же, как и все, был "на побегушках", был маляром, тер краски, мыл кисти, а по вечерам учился рисовать с натуры. Раз С. И. Грибков послал ученика Струнникова к антиквару за Калужской заставой реставрировать какую-то старую картину. В это время к нему приехал П. М. Третьяков покупать портрет архимандрита Феофана работы Тропинина. Увидав П. М. Третьякова, антиквар бросился снимать с него шубу и галоши, а когда они вошли в комнату, то схватил работавшего над картиной Струнникова и давай его наклонять к полу: [136] - Кланяйся в ноги, на колени перед ним. Ты знаешь, кто это? Н. И. Струнников в недоумении упирался, но П. М. Третьяков его выручил, подал ему руку и сказал: - Здравствуйте, молодой художник! Портрет Тропинина П. М. Третьяков купил тут же за четыреста рублей, а антиквар, когда ушел П. М. Третьяков, заметался по комнате и заскулил: - А-ах, продешевил, а-ах, продешевил! Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в кармане и добился своего не легко. После С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал работать по реставрации картин у известного московского парфюмера Брокара, владельца большой художественной галереи. За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей в училище и содержал "на всем готовом". А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим,- так двое на одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару: - Я ухожу. Брокар молча вынул из кармана двадцать пять рублей. Н. И. Струнников отказался. - Возьмите обратно. Брокар молча вынул бумажник и прибавил еще пятьдесят рублей. Н. И. Струнников взял, молча повернулся и ушел. Нелегка была жизнь этих начинающих художников без роду, без племени, без знакомства и средств к жизни. Легче других выбивались на дорогу, как тогда говорили, "люди в крахмальных воротничках". У таких заводились знакомства, которые нужно было поддерживать, а для этого надо было быть хорошо воспитанным и образованным. У Жуковых, Волгушевых и других таких-имя их легион - ни того, ни другого. Воспитание в детстве было получить негде, а образование Училище живописи не давало, программа общеобразовательных предметов была слаба, да и смот[137] рели на образование, как на пустяки,- были уверены, что художнику нужна только кисть, а образование- вещь второстепенная. Это ошибочное мнение укоренилось прочно, и художников образованных в то время почти не было. Чудно копирует природу, дает живые портреты-и ладно. Уменья мало-мальски прилично держать себя добыть негде. Полное презрение ко всякому приличному обществу"крахмальным воротничкам" и вместе-к образованию. До образования ли, до наук ли таким художникам было, когда нет ни квартиры, ни платья, когда из сапог пальцы смотрят, а штаны такие, что приходится задом к стене поворачиваться. Мог ли в таком костюме пойти художник в богатый дом писать портрет, хотя мог написать лучше другого... Разве не от этих условий погибли Жуков, Волгушев? А таких были сотни, погибавших без средств и всякой поддержки. Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал свои лучшие вещи. Выбился в люди А. М. Корин, но он недолго прожил прежняя ляпинская жизнь надорвала его здоровье. Его любили в училище как бывшего ляпинца, выбившегося из таких же, как они сами, теплой любовью любили его. Преклонялись перед корифеями, а его любили так же, как любили и А. С. Степанова. Его мастерская в Училище живописи помещалась во флигельке, направо от ворот с Юшкова переулка. Огромная несуразная комната. Холодно. Печка дымит. Посредине на подстилке какое-нибудь животное: козел, овца, собака, петух... А то-лисичка. Юркая, с веселыми глазами, сидит и оглядывается; вот ей захотелось прилечь, но ученик отрывается от мольберта, прутиком пошевелит ей ногу или мордочку, ласково погрозит, и лисичка садится в прежнюю позу. А кругом уче[138] ники пишут с нее и посреди сам А. С. Степанов делает замечания, указывает. Ученики у А. С. Степанова были какие-то особенные, какие-то тихие и скромные, как и он сам. И казалось, что лисичка сидела тихо и покорно оттого, что ее успокаивали эти покойные десятки глаз, и под их влиянием она была послушной, и, кажется, сознательно послушной. Этюды с этих лисичек и другие классные работы можно было встретить и на Сухаревке, и у продавцов "под воротами". Они попадали туда после просмотра их профессорами на отчетных закрытых выставках, так как их было девать некуда, а на ученические выставки классные работы не принимались, как бы хороши они ни были. За гроши продавали их ученики кому попало, а встречались иногда среди школьных этюдов вещи прекрасные. Ученические выставки бывали раз в году-с 25 декабря по 7 января. Они возникли еще в семидесятых годах, но особенно стали популярны с начала восьмидесятых годов, когда на них уже обозначились имена И. Левитана, Архипова, братьев Коровиных, Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и Николая Чехова (брата писателя). На выставках экспонировались летние ученические работы. Весной, по окончании занятий в Училище живописи, ученики разъезжались кто куда и писали этюды и картины для этой выставки. Оставались в Москве только те, кому уж окончательно некуда было деваться. Они ходили на этюды по окрестностям Москвы, давали уроки рисования, нанимались по церквам расписывать стены. Это было самое прибыльное занятие, и за летнее время ученики часто обеспечивали свое существование на целую зиму. Ученики со средствами уезжали в Крым, на Кавказ, а кто и за границу, но таких было слишком мало. Все, кто не скапливал за лето каких-нибудь грошовых сбережений, надеялись только на продажу своих картин. Ученические выставки пользовались популярностью, их посещали, о них писали, их любила Москва. И владельцы галерей, вроде Солдатенкова, и никому не ведо[139] мые москвичи приобретали дешевые картины, иногда будущих знаменитостей, которые впоследствии приобретали огромную ценность. Это был спорт: угадать знаменитость, все равно что выиграть двести тысяч. Был один год (кажется, выставка 1897 года), когда все лучшие картины закупили московские "иностранцы": Прове, Гутхейль, Кноп, Катуар, Брокар, Гоппер, Мориц, Шмидт-После выставки счастливцы, успевшие продать свои картины и получить деньги, переодевались, расплачивались с квартирными хозяйками и первым делом - с Моисеевной. Во дворе дома Училища живописи во флигельке, где была скульптурная мастерская Волнухина, много лет помещалась столовка, занимавшая две сводчатые комнаты, и в каждой комнате стояли чисто-начисто вымытые простые деревянные столы с горами нарезанного черного хлеба. Кругом на скамейках сидели обедавшие. Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех, и всегда была полна. Раздетый, прямо из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья. Садится ученик с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем. - Ты уж принеси... а то я забуду,- говорила она. Обед из двух блюд с куском говядины в супе стоил семнадцать копеек, а без говядины одиннадцать копеек. На второе-то котлеты, то каша, то что-нибудь из картошки, а иногда полная тарелка клюквенного киселя и стакан молока. Клюква тогда стоила три копейки фунт, а молоко две копейки стакан. Не было никаких кассирш, никаких билетиков. И мало было таких, кто надует Моисеевну, почти всегда платили наличными, займут у кого-нибудь одиннадцать копеек и заплатят. После выставок все расплачивались обязательно. [140] Бывали случаи, что является к Моисеевне какой-нибудь хорошо одетый человек и сует ей деньги. - Это ты, батюшка, за что же? - Должен тебе, Моисеевна, получи! - Да ты кто будешь-то? - И всматривается в лицо подслеповатыми глазами. Дочка узнает скорее и называет фамилию. А то сам скажется. - Ах ты батюшки, да это, Санька, ты? А я и не узнала было... Ишь франт какой!.. Да что ты мне много даешь? - Бери, бери, Моисеевна, мало я у тебя даром обедов-то поел. - Ну вот и спасибо, соколик! [141]

НА ТРУБЕ

...Ехали бояре с папиросками в зубах. Местная полиция на улице была... Такова была подпись под карикатурой в журнале "Искра" в начале шестидесятых годов прошлого столетия. Изображена тройка посередине улицы. В санях четыре щеголя папиросы раскуривают, а два городовых лошадей останавливают. Эта карикатура сатирического журнала была ответом на запрещение курить на улицах, виновных отправляли в полицию, "несмотря на чин и звание", как было напечатано в приказе обер-полицмейстера, опубликованном в газетах. Немало этот приказ вызвал уличных скандалов, и немало от него произошло пожаров: курильщики в испуге бросали папиросы куда попало. В те годы курение папирос только начинало вытеснять нюхательный табак, но все же он был еще долго в моде. - То ли дело нюхануть! И везде можно, и дома воздух не портишь... А главное, дешево и сердито! Встречаются на улице даже мало знакомые люди, поздороваются шапочно, а если захотят продолжать знакомство - табакерочку вынимают. - Одолжайтесь. - Хорош. А ну-ка моего... Хлопнет по крышке, откроет. - А ваш лучше. Мой-то костромской мятный. С канупером табачок, по крепости - вырви глаз. [142] - Вот его сиятельство князь Урусов - я им овес поставляю - угощали меня из жалованной золотой табакерки Хра... Хра... Да... Храппе. - Раппе. Парижский. Знаю. - Ну вот... Духовит, да не заборист. Не понравился... Ну я и говорю: "Ваше сиятельство, не обессудьте уж, не побрезгуйте моим..." Да вот эту самую мою анютку с хвостиком, берестяную-и подношу... Зарядил князь в обе, глаза вытаращил-и еще зарядил. Да как чихнет!.. Чихает, а сам вперебой спрашивает: "Какой такой табак?.. Аглецкий?.." А я ему и говорю: "Ваш французский Храппе - а мой доморощенный - Бутатре"... И объяснил, что у будочника на Никитском бульваре беру. И князь свой Храппе бросил-на "самтре" перешел, первым покупателем у моего будочника стал. Сам заходил по утрам, когда на службу направлялся... Потом будочника в квартальные вывел... В продаже были разные табаки: Ярославский-Дунаева и Вахрамеева, Костромской-Чумакова, Владимирский Головкиных, Ворошатинский, Бобковый, Ароматический, Суворовский, Розовый, Зеленчук, Мятный. Много разных названий носили табаки в "картузах с казенной бандеролью", а все-таки в Москве нюхали больше или "бутатре" или просто "самтре", сами терли махорку, и каждый сдабривал для запаху по своему вкусу. И каждый любитель в секрете свой рецепт держал, храня его якобы от дедов. Лучший табак, бывший в моде, назывался "Розовый". Его делал пономарь, живший во дворе церкви ТроицыЛисты, умерший столетним стариком. Табак этот продавался через окошечко в одной из крохотных лавочек, осевших глубоко в землю под церковным строением на Сретенке. После его смерти осталось несколько бутылок табаку и рецепт, который настолько своеобразен, что нельзя его не привести целиком. "Купить полсажени осиновых дров и сжечь их, просеять эту золу через сито в особую посуду. Взять листового табаку махорки десять фунтов, немного его подсушить (взять простой горшок, так называемый коломенский, и ступку деревянную) и этот табак класть в горшок и тереть, до тех пор тереть, когда останется не больше четверти стакана корешков, которые очень трудно трутся: когда весь табак перетрется, про[143] сеять его сквозь самое частое сито. Затем весь табак сызнова просеять и высевки опять протереть и просеять. Золу также второй раз просеять. Соединить золу с табаком так: два стакана табаку и один стакан золы, ссыпать это в горшок, смачивая водой стакан с осьмою, смачивать не сразу, а понемногу, и в это время опять тереть, и так тереть весь табак до конца, выкладывая в одно место. Духи класть так: взять четверть фунта эликсиру соснового масла, два золотника розового масла и один фунт розовой воды самой лучшей. Сосновое масло, один золотник розового масла и розовую воду соединить вместе подогретую, но не очень сильно; смесь эту, взбалтывая, подбавлять в каждый раствор табаку с золою и все это стирать. Когда весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником розового масла я перемешивать руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их на печь дней на пять или на шесть, а на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем положении. И табак готов". Задолго до постройки "Эрмитажа" на углу между Грачевкой и Цветным бульваром, выходя широким фасадом на Трубную площадь, стоял, как и теперь стоит, трехэтажный дом Внукова1. Теперь он стал ниже, потому что глубоко осел в почву. Еще задолго до ресторана "Эрмитаж" в нем помещался разгульный трактир "Крым", и перед ним всегда стояли тройки, лихачи и парные "голубчики" по зимам, а в дождливое время часть Трубной площади представляла собой непроездное болото, вода заливала Неглинный проезд, но до Цветного бульвара и до дома Внукова никогда не доходила. Разгульный "Крым" занимал два этажа. В третьем этаже трактира второго разряда гуляли барышники, шулера, аферисты и всякое жулье, прилично сравнительно одетое. Публику утешали песенники и гармонисты. Бельэтаж был отделан ярко и грубо, с претензией на шик. В залах были эстрады для оркестра и для цыганского и русского хоров, а громогласный орган заводился вперемежку между хорами по требованию публики, ------------------------------1 Потом Кононова. [144] кому что нравится,-оперные арии мешались с камаринским и гимн сменялся излюбленной "Лучинушкой". Здесь утешались загулявшие купчики и разные приезжие из провинции. Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним, глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой "Шиповской крепости" набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону "Поляковскому трактиру" на Яузе, а хитровская "Каторга" казалась пансионом благородных девиц по сравнению с "Адом". Много лет на глазах уже вошедшего в славу "Эрмитажа" гудел пьяный и шумный "Крым" и зловеще молчал "Ад", из подземелья которого не доносился ни один звук на улицу. Еще в семи- и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку. А вход и выход были совершенно особенные. Не ищите ни подъезда, ни даже крыльца... Нет. Сидит человек на скамейке на Цветном бульваре и смотрит на улицу, на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдругникого! Куда они девались?.. Смотрит-тротуар пуст... И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется... И вдруг исчезает снова... Торопливо шагает будочник-и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой... Встанет заинтересовавшийся со скамейки, подойдет к дому-и секрет открылся: в стене ниже тротуара широкая дверь, куда ведут ступеньки лестницы. Навстречу выбежит, ругаясь непристойно, женщина с окровавлен[145] ным лицом, и вслед за ней появляется оборванец, валит ее на тротуар и бьет смертным боем, приговаривая: - У нас жить так жить! Выскакивают еще двое, лупят оборванца и уводят женщину опять вниз по лестнице. Избитый тщетно силится встать и переползает на четвереньках, охая и ругаясь, через мостовую и валится на траву бульвара... Из отворенной двери вместе с удушающей струёй махорки, пьяного перегара и всякого человеческого зловония оглушает смешение самых несовместимых звуков. Среди сплошного гула резнет высокая нота подголоска-запевалы, и грянет звериным ревом хор пьяных голосов, а над ним звон разбитого стекла, и дикий женский визг, и многоголосая ругань. А басы хора гудят в сводах и покрывают гул, пока опять не прорежет их визгливый подголосок, а его не заглушит, в свою очередь, фальшивая нота скрипки... И опять все звуки сливаются, а теплый пар и запах газа от лопнувшей где-то трубы на минуту остановят дыхание... Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего "зала". Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромный плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не мешает этому рому пополам с чаем делаться "пунштиком", любимым напитком "зеленых ног", или "болдох", как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем. Все пьяным-пьяно, все гудит, поет, ругается... Только в левом углу за буфетом тише-там идет игра в ремешок, в наперсток... И никогда еще никто в эти игры не выигрывал у шулеров, а все-таки по пьяному делу играют... Уж очень просто. Например, игра в наперсток состоит в том, чтобы угадать, под каким из трех наперстков лежит хлебный шарик, который шулер на глазах у всех кладет под наперсток, а на самом деле приклеивает к ногтю - и под наперстком ничего нет... В ремешок игра простая: узкий кожаный ремешок свертывается в несколько оборотов в кружок, причем партнер, прежде чем распустится ремень, должен уга[146] дать середину, то есть поставить свой палец или гвоздь, или палочку так, чтобы они, когда ремень развернется, находились в центре образовавшегося круга, в петле. Но ремень складывается так, что петли не оказывается. И здесь в эти примитивные игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышникипортяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же ценное и крупное поступает к самому "Сатане" - так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы -они же и скупщики краденого. Они выплывают во время уж очень крупных скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им всегда становятся завсегдатаи-"болдохи", которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми "дело делают" по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно ночевать в ночлежках или в своих "хазах". Сюда же никакая полиция никогда не заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими намерениями-получить бутылку водки. И притом дальше общего зала не ходили, а зал только парадная половина "Ада". Другую половину звали "Треисподняя", и в нее имели доступ только известные буфетчику и вышибалам, так сказать, заслуженные "болдохи", на манер того, как вельможи, "имеющие приезд ко двору". Вот эти-то "имеющие приезд ко двору" заслуженные "болдохи" или "иваны" из "Шиповской крепости" и "волгой" из "Сухого оврага" с Хитровки имели два входа-один общий с бульвара, а другой с Грачевки, где также исчезали незримо с тротуара, особенно когда приходилось тащить узлы, что через зал все-таки както неудобно. "Треисподняя" занимала такую же по величине половину подземелья и состояла из коридоров, по обеим сторонам которых были большие каморки, известные под названием: маленькие-"адских кузниц", а две большие"чертовых мельниц". Здесь грачевские шулера метали банк-единственная игра, признаваемая "Иванами" и "болдохами", в которую они проигрывали свою добычу, иногда исчисляемую тысячами. [147] В этой половине было всегда тихо-пьянства не допускали вышибалы, одного слова или молчаливого жеста их все боялись. "Чертовы мельницы" молотили круглые сутки, когда составлялась стоящая дела игра, Круглые сутки в маленьких каморках делалось дело: то "тырбанка сламу", то есть дележ награбленного участниками и продажа его, то исполнение заказов по фальшивым паспортам или другим подложным документам особыми спецами. Несколько каморок были обставлены как спальни (двухспальная кровать с соломенным матрасом)-опять-таки только для почетных гостей и их "марух"... Заходили сюда иногда косматые студенты, пели "Дубинушку" в зале, шумели, пользуясь уважением бродяг и даже вышибал, отводивших им каморки, когда не находилось мест в зале. Так было в шестидесятых годах, так было и в семидесятых годах в "Аду", только прежде было проще: в "Треисподнюю" и в "адские кузницы" пускались пары с улицы, и в каморки ходили из зала запросто всякие гости, кому надо было уединиться. Иногда в семидесятых годах в "Ад" заходили почетные гости - актеры Народного театра и Артистического кружка для изучения типов. Бывали Киреев, Полтавцев, Вася Васильев. Тогда полиция не заглядывала сюда, да и после, когда уже существовала сыскная полиция, обходов никаких не было, да они ни к чему бы и не повели - под домом были подземные ходы, оставшиеся от водопровода, устроенного еще в екатерининские времена. В конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на один из таких ходов под воротами этого дома, когда уже "Ада" не было, а существовали лишь подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира, освещавшаяся и днем керосиновыми лампами). С трактиром "Ад" связана история первого покушения на Александра II 4 апреля 1866 года. Здесь происходили заседания, на которых и разрабатывался план нападения на царя. В 1863 году в Москве образовался кружок молодежи, постановившей бороться активно с правительством. Это были студенты университета и Сельскохозяйственной [148] академии. В 1865 году, когда число участников увеличилось, кружок получил название "Организация". Организатором и душой кружка.был студент Ишутин, стоявший во главе группы, квартировавшей в доме мещанки Ипатовой по Большому Спасскому переулку, в Каретном ряду. По имени дома эта группа называлась ипатовцами. Здесь и зародилась мысль о цареубийстве, неизвестная другим членам "Организации". Ипатовцы для своих конспиративных заседаний избрали самое удобное место-трактир "Ад", где никто не мешал им собираться в сокровенных "адских кузницах". Вот по имени этого притона группа ишутинцев и назвала себя "Ад". Кроме трактира "Ад", они собирались еще на Большой Бронной, в развалившемся доме Чебышева, где Ишутин оборудовал небольшую переплетную мастерскую, тоже под названием "Ад", где тоже квартировали некоторые "адовцы", называвшие себя "смертниками", то есть обреченными на смерть. В числе их был и Каракозов, неудачно стрелявший в царя. Последовавшая затем масса арестов терроризировала Москву, девять "адовцев" были посланы на каторгу (Каракозов был повешен). В Москве все были так перепуганы, что никто и заикнуться не смел о каракозовском покушении. Так все и забылось. Еще в прошлом столетии упоминалось о связи "Ада" с каракозовским процессом, но писать об этом, конечно, было нельзя. Только в очень дружеских беседах старые писатели Н. Н. Златовратский, Н. В. Успенский, А. М. Дмитриев, Ф. Д. Нефедов и Петр Кичеев вспоминали "Ад" и "Чебыши", да знали подробности некоторые из старых сотрудников "Русских ведомостей", среди которых был один из главных участников "Адской группы", бывавший на заседаниях смертников в "Аду" и "Чебышах". Это Н. Ф. Николаев, осужденный по каракозовскому процессу в первой группе на двенадцать лет каторжных работ. Уже в конце восьмидесятых годов он появился в Москве и сделался постоянным сотрудником "Русских ведомостей" как переводчик, кроме того, писал в "Русской мысли". В Москве ему жить было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у друзей. В редакции, [149] кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с друзьями он делился своими воспоминаниями. Этому последнему каракозовцу немного не удалось дожить до каракозовской выставки в Музее Революции в 1926 году. Первая половина шестидесятых годов была началом буйного расцвета Москвы, в которую устремились из глухих углов помещики проживать выкупные платежи после "освободительной" реформы. Владельцы магазинов "роскоши и моды" и лучшие трактиры обогащались; но последние все-таки не удовлетворяли изысканных вкусов господ, побывавших уже за границей,-живых стерлядей и парной икры им было мало. Знатные вельможи задавали пиры в своих особняках, выписывая для обедов страсбургские паштеты, устриц, лангустов, омаров и вина из-за границы за бешеные деньги. Считалось особым шиком, когда обеды готовил поварфранцуз Оливье, еще тогда прославившийся изобретенным им "салатом Оливье", без которого обед не в обед и тайну которого не открывал. Как ни старались гурманы, не выходило: то, да не то. На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку-Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На месте будок и "Афонькина кабака" вырос на земле Пегова "Эрмитаж Оливье", а непроездная площадь и улицы были замощены. Там, где в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье - только одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами. [150] И сразу успех неслыханный. Дворянство так и хлынуло в новый французский ресторан, где, кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было заказывать такие же обеды, какие делал Оливье в особняках у вельмож. На эти обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с удостоверением, что этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью "Трианон". Набросились на лакомство не знавшие куда девать деньги избалованные баре... Три француза вели все дело. Общий надзор - Оливье. К избранным гостям-Мариус и в кухне парижская знаменитость - повар Дюге. Это был первый, барский период "Эрмитажа". Так было до начала девяностых годов. Тогда еще столбовое барство чуралось выскочек из чиновного и купеческого мира. Те пировали в отдельных кабинетах. Затем стало сходить на нет проевшееся барство. Первыми появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты - Кнопы, Вогау, Гопперы, Марки. Они являлись прямо с биржи, чопорные и строгие, и занимали каждая компания свой стол. А там поперло за ними и русское купечество, только что сменившее родительские сибирки и сапоги бураками на щегольские смокинги, и перемешалось в залах "Эрмитажа" с представителями иностранных фирм. Оливье не стало. Мариус, который благоговел перед сиятельными гурманами, служил и купцам, но разговаривал с ними развязно и даже покровительственно, а повар Дюге уже не придумывал для купцов новых блюд и, наконец, уехал на родину. Дело шло и так блестяще. На площади перед "Эрмитажем" барские запряжки сменились лихачами в неудобных санках, запряженных тысячными, призовыми рысаками. Лихачи стояли также и на Страстной площади и у гостиниц "Дрезден", "Славянский базар", "Большая Московская" и "Прага". Но лучшие были у "Эрмитажа", платившие городу за право стоять на бирже до пятисот рублей в год. На других биржах - по четыреста. [151] Сытые, в своих нелепых воланах дорогого сукна, подпоясанные шитыми шелковыми поясами, лихачи смотрят гордо на проходящую публику и разговаривают только с выходящими из подъезда ресторана "сиятельными особами". - Вась-сиясь!.. - Вась-сиясь!.. Чтобы москвичу получить этот княжеский титул, надо только подойти к лихачу, гордо сесть в пролетку на дутых шинах и грозно крикнуть: - К "Яру"! И сейчас же москвич обращается в "вась-сиясь". Воланы явились в те давно забытые времена, когда сердитый барин бил кулаком и пинал ногами в спину своего крепостного кучера. Тогда волан, до уродства набитый ватой, спасал кучера от увечья и уцелел теперь, как и забытое слово "барин" у извозчиков без волана и "вась-сиясь" у лихачей... Каждому приятно быть "вась-сиясем"! Особенно много их появилось в Москве после японской войны. Это были поставщики на армию и их благодетели - интенданты. Их постепенный рост наблюдали приказчики магазина Елисеева, а в "Эрмитаж" они явились уже "вась-сиясями". Был такой перед японской войной толстый штабскапитан, произведенный лихачами от Страстного сперва в полковника, а потом лихачами от "Эрмитажа" в "васьсиясь", хотя на погонах имелись все те же штабскапитанские четыре звездочки и одна полоска. А до этого штабс-капитан ходил только пешком или таскался с ипподрома за пятак на конке. Потом он попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели, а его писарь, полуграмотный солдат, снимал дачу под Москвой для своей любовницы. - Вась-сиясь! С Иваном! Вась-сиясь, с Федором! встречали его лихачи у подъезда "Эрмитажа". Худенькие офицерики в немодных шинельках бегали на скачки и бега, играли в складчину, понтировали пешедралом с ипподромов, проиграв последнюю красненькую, торговались в Охотном при покупке фруктов, колбасы, и вдруг... Японская война! [152] Ожили! Стали сперва заходить к Елисееву, покупать вареную колбасу, яблоки... Потом икру... Мармелад и портвейн № 137. В магазине Елисеева наблюдательные приказчики примечали, как полнели, добрели и росли их интендантские покупатели. На извозчиках подъезжать стали. Потом на лихачах, а потом в своих экипажах... - Э... Э... А?.. Пришлите по этой записке мне... и добавьте, что найдете нужным... И счет. Знаете?..- гудел начальственно "низким басом и запускал в небеса ананасом"... А потом ехал в "Эрмитаж", где уже сделался завсегдатаем вместе с десятками таких же, как он, "васьсиясей", и мундирных и штатских. Но многих из них "Эрмитаж" и лихачи "на ноги поставили"! "Природное" барство проелось в "Эрмитаже", и выскочкам такую марку удержать было трудно, да и доходы с войной прекратились, а барские замашки остались. Чтоб прокатиться на лихаче от "Эрмитажа" до "Яра" да там, после эрмитажных деликатесов, поужинать с цыганками, венгерками и хористками Анны Захаровны - ежели кто по рубашечной части,- надо тысячи три солдат полураздеть: нитки гнилые, бухарка, рубаха-недомерок... А ежели кто по шапочной части - тысячи две папах на вершок поменьше да на старой пакле вместо ватной подкладки надо построить. А ежели кто по сапожной, так за одну поездку на лихаче десятки солдат в походе ноги потрут да ревматизм навечно приобретут. И ходили солдаты полураздетые, в протухлых, плешивых полушубках, в то время как интендантские "вась-сияси" "на шепоте дутом" с крашеными дульцинеями по "Ярам" ездили... За счет полушубков ротонды собольи покупали им и котиковые манто. И кушали господа интендантские "вась-сияси" деликатесы заграничные, а в армию шла мука с червями. Прошло время!.. Мундирные "вась-сияси" начали линять. Из титулованных "вась-сиясей" штабс-капитана разжаловали в просто барина... А там уж не то что лихачи, а и "желтоглазые" извозчики, даже извозчики-зимники на своих [153] клячах за барина считать перестали - "Эрмитаж" его да и многих его собутыльников "поставил на ноги"... Лихачи знали всю подноготную всякого завсегдатая "Эрмитажа" и не верили в прочность... "вась-сиясей", а предпочитали купцов в загуле и в знак полного к ним уважения каждого именовали по имени-отчеству. "Эрмитаж" перешел во владение торгового товарищества. Оливье и Мариуса заменили новые директора: мебельщик Поликарпов, рыбник Мочалов, буфетчик Дмитриев, купец Юдин. Народ со смекалкой, как раз по новой публике. Первым делом они перестроили "Эрмитаж" еще роскошнее, отделали в том же здании шикарные номерные бани и выстроили новый дом под номера свиданий. "Эрмитаж" увеличился стеклянной галереей и летним садом с отдельным входом, с роскошными отдельными кабинетами, эстрадами и благоуханным цветником... "Эрмитаж" стал давать огромные барыши - пьянство и разгул пошли вовсю. Московские "именитые" купцы и богатей посерее шли прямо в кабинеты, где сразу распоясывались... Зернистая икра подавалась в серебряных ведрах, аршинных стерлядей на уху приносили прямо в кабинеты, где их и закалывали... И все-таки спаржу с ножа ели и ножом резали артишоки. Из кабинетов особенно славился красный, в котором московские прожигатели жизни ученую свинью у клоуна Таити съели... Особенно же славились ужины, на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры и дамы в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел на хорах, шампанское рекой... Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти до двадцати пяти рублей за несколько часов. Кого-кого там не перебывало! И все держалось в секрете; полиция не мешалась в это дело еще на начальство там наткнешься! Роскошен белый колонный зал "Эрмитажа". Здесь привились юбилеи. В 1899 году, в Пушкинские дни, там был Пушкинский обед, где присутствовали все знаменитые писатели того времени. А обыкновенно справлялись здесь богатейшие купеческие свадьбы на сотни персон. И ели "чумазые" руками с саксонских сервизов все: и выписанных из Франции руанских уток, из Швейца[154] рии красных куропаток и рыбу-соль из Средиземного моря... Яблоки кальвиль, каждое с гербом, по пять рублей штука при покупке... И прятали замоскворецкие гости по задним карманам долгополых сюртуков дюшесы и кальвиль, чтобы отвезти их в Таганку, в свои старомодные дома, где пахло деревянным маслом и кислой капустой... Особенно часто снимали белый зал для банкетов московские иностранцы, чествовавшие своих знатных приезжих земляков... Здесь же иностранцы встречали Новый год и правили немецкую масленицу; на всех торжествах в этом зале играл лучший московский оркестр Рябова. В 1917 году "Эрмитаж" закрылся. Собирались в кабинетах какие-то кружки, но и кабинеты опустели... "Эрмитаж" был мрачен, кругом ни души: мимо ходить боятся. Опять толпы около "Эрмитажа"... Огромные очереди у входов. Десятки ручных тележек ожидают заказчиков, счастливцев, получивших пакет от "АРА", занявшего все залы, кабинеты и службы "Эрмитажа". Наполз нэп. Опять засверкал "Эрмитаж" ночными огнями. Затолпились вокруг оборванные извозчики вперемежку с оборванными лихачами, но все еще на дутых шинах. Начали подъезжать и отъезжать пьяные автомобили. Бывший распорядитель "Эрмитажа" ухитрился мишурно повторить прошлое модного ресторана. Опять появились на карточках названия: котлеты Помпадур, Мари Луиз, Валларуа, салат Оливье... Но неугрызимые котлетына касторовом масле, и салат Оливье был из огрызков... Впрочем, вполне к лицу посетителям-нэпманам. В швейцарской-котиковое манто, бобровые воротники, собольи шубы... В большом зале - те же люстры, белые скатерти, блестит посуда... На стене, против буфета, еще уцелела надпись М. П. Садовского. Здесь он завтракал, высмеивая прожигателей жизни, и наблюдал типы. Вместо белорубашечных половых подавали кушанья служащие в засаленных пиджаках и прибегали на зов, сверкая оборками брюк, как [155] кружевом. Публика косо поглядывала на посетителей, на которых кожаные куртки. Вот за шампанским кончает обед шумная компания... Вскакивает, жестикулирует, убеждает кого-то франт в смокинге, с брюшком. Набеленная, с накрашенными губами дама курит папиросу и пускает дым в лицо и подливает вино в стакан человеку во френче. Ему, видимо, неловко в этой компании, но он в центре внимания. К нему относятся убеждающие жесты жирного франта. С другой стороны около него трется юркий человек и показывает какие-то бумаги. Обхаживаемый отводит рукой и не глядит, а тот все лезет, лезет... Прямо-таки сцена из пьесы "Воздушный пирог", что с успехом шла в Театре революции. Все - как живые!.. Так же жестикулирует Семен Рак, так же нахальничает подкрашенная танцовщица Рита Керн... Около чувствующего себя неловко директора банка Ильи Коромыслова трется Мирон Зонт, просящий субсидию для своего журнала... А дальше секретари, секретарши, директора, коммерсанты Обрыдловы и все те же Семены Раки, самодовольные, начинающие жиреть... И на других столах то же. Через год в зданиях "Эрмитажа" был торжественно открыт Моссоветом Дом крестьянина. [156]