ТЕМА 2. Филология как практически ориентированное

комплексное знание (V—IV вв. до н.э. — середина XIX в. н.э.)

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ

М.М. Бахтин. Проблемы творчества Достоевского

Глава V СЛОВО У ДОСТОЕВСКОГО

1. ТИПЫ ПРОЗАИЧЕСКОГО СЛОВА.СЛОВО У ДОСТОЕВСКОГО

<...> мы имеем в виду слово, то есть язык в его конкретной и жи­вой целокупности, а не язык как специфический предмет лингвисти­ки <...>.

Диалогические отношения <...> внелингвистичны. Но в то же время их никак нельзя оторвать от области слова, то есть от языка как конкретного целостного явления. Язык живет только в диалогическом общении пользующихся им. Диалогическое общение и есть подлинная сфера жизниязыка. Вся жизнь языка, в любой области его употребле­ния (бытовой, деловой, научной, художественной и др.), пронизана диалогическими отношениями. Но лингвистика изучает сам «язык» с его специфической логикой в его общности, как то, что делает возможным диалогическое общение, от самих же диалогических отношений лингвистика последовательно отвлекается. Отношения эти лежат в области и мы, так как слово по своей природе диалогично, и поэтому должны изучаться металингвистикой, выходящей за пределы лингвистики и имеющей самостоятельный предмет и задачи.

Диалогические отношения не сводимы и к отношениям логическим и предметно-смысловым, которые сами по себе лишены диалогического момента. Они должны облечься в слово, стать высказывания­ми, стать выраженными в слове позициями разных субъектов, чтобы между ними могли возникнуть диалогические отношения.

«Жизньхороша». «Жизнь не хороша». Перед нами два сужде­ния, обладающие определенной логической формой и определенным предметно-смысловым содержанием (философские суждения о ценности жизни). Между этими суждениями есть определенное логическое отношение: одно является отрицанием другого. Но между ними нет и не может быть никаких диалогических отношений, они вовсе не спорят друг с другом (хотя они и могут дать предметный материал и логическое основание для спора). Оба этих суждения должны вопло­титься, чтобы между ними или к ним могло возникнуть диалогическое н ми мнение. Так, оба этих суждения могут, как теза и антитеза, объеди­ниться в одном высказывании одного субъекта, выражающем его единую диалектическую позицию по данному вопросу. В этом случае диалогических отношений не возникает. Но если эти два суждения будут pi» мшены между двумя разными высказываниями двух разных субъектов, то между ними возникнут диалогические отношения.

«Жизнь хороша». «Жизнь хороша». Здесь два совершенно одинаковых суждения, по существу, следовательно, одно-единственное суждение, написанное (или произнесенное) нами два раза, но это «два» относится только к словесному воплощению, а не к самому суждению.

Правда, мы можем говорить здесь и о логическом отношении тожде­ства между двумя суждениями. Но если это суждение будет выражено в двух высказываниях двух разных субъектов, то между этими выска­зываниями возникнут диалогические отношения (согласия, подтверж­дения).

Диалогические отношения совершенно невозможны без логиче­ских и предметно-смысловых отношений, но они не сводятся к ним, а имеют свою специфику.

Логические и предметно-смысловые отношения, чтобы стать диа­лектическими, как мы уже сказали, должны воплотиться, то есть долж­ны войти в другую сферу бытия: стать словом, то есть высказыванием, и получить автора, то есть творца данного высказывания, чью пози­цию оно выражает.

Всякое высказывание в этом смысле имеет своего автора, которо­го мы слышим в самом высказывании как творца его. О реальном ав­торе, как он существует вне высказывания, мы можем ровно ничего не знать. И формы этого реального авторства могут быть очень различны. Какое-нибудь произведение может быть продуктом коллективного тру­да, может создаваться преемственным трудом ряда поколений и т.п., — все равно мы слышим в нем единую творческую нолю, определенную позицию, на которую можно диалогически реагировать. Диалогическая реакция персонифицирует всякое высказывание, на которое реагирует. Диалогические отношения возможны не только между целыми (от­носительно) высказываниями, но диалогический подход возможен и к любой значащей части высказывания, даже к отдельному слону, если оно воспринимается не как безличное слово языка, а как знак чужой смысловой позиции, как представитель чужого высказывания, т.е. если мы слышим в нем чужой голос. Поэтому диалогические отношения могут проникать внутрь высказывания, даже внутрь отдельного слова, если в нем диалогически сталкиваются два голоса (микродиалог, о ко­тором нам уже приходилось говорить).

С другой стороны, диалогические отношения возможны и между языковыми стилями, социальными диалектами и т.п., если только они воспринимаются как некие смысловые позиции, как споет рода языко­вые мировоззрения, т.е. уже не при лингвистическом их рассмотрении.

Наконец, диалогические отношения возможны и к своему соб­ственному высказыванию в целом, к отдельным его частям и к отдельному слову в нем, если мы как-то отделяем себя от них, говорим с внутренней оговоркой, занимаем дистанцию по отношению к ним, как бы ограничиваем или раздваиваем свое авторство.

В заключение напомним, что при широком рассмотрении диалогических отношений они возможны и между другими осмысленными пилениями, если только эти явления выражены в каком-нибудь знаковом материале. Например, диалогические отношения возможны между i фразами других искусств. Но эти отношения выходят за пределы метаалингвистики.

Главным предметом нашего рассмотрения, можно сказать, главным героем его будет двуголосое слово, неизбежно рождающееся в условиях диалогического общения, т.е. в условиях подлинной жизни слова. <...>

Цит. по: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского / / Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994.

С. 395,397-399.

А.К. Михальская. Основы риторики. Определение современной риторики

<...> § 14. Теперь у нас есть некоторые основания для того, чтобы попытаться найти определение современной риторики.

Риторика — это теория и мастерство целесо­образной, воздействующей гармонизирующей речи.

Проанализируем наше определение, чтобы оно стало окончательно

ясным.

Мы говорим о риторике и как о теории, и как о мастерстве, так как риторическая теория возникла в древности и развивается до сих пор именно как обобщение мастерства красноречия в ши­роком смысле этого слова, т.е. осмысление риторической практики. Немного найдется дисциплин, столь явно воплощающих классическое античное единство ремесла и искусства, мастерства и науки.

Целесообразность речи — ее соответствие цели говоряще­го (оратора) или, выражаясь языком современной науки, его речевому намерению. Целесообразность понимается как основное требование к риторическому произведению, как основной закон успешной речи еще со времен Аристотеля.

Столь же непременным свойством хорошей речи является сила ее воздействия на адресата. Риторически грамотная речь никогда и никого не оставит равнодушным — она пробудит ум и чув­ства, ratio и intuition, склонит слушателя сперва прислушаться, благо­склонно и заинтересованно, а затем заставит всей душой принять ту картину мира, которую предложит ему говорящий. Такая речь способ­на не только побудить к согласию или исторгнуть слезы, но и подвиг­нуть людей на активные действия, а иногда и заставит полностью из­менить образ жизни и мировосприятие.

И целесообразность речи, и способность ее воздействовать на слу­шателя определяются умением строить и вести речь по законам адресата, в соответствии с особенностями аудитории, с законами восприятия. Риторика, равно и древняя, и современная, относится к адресату с постоянным пристальным вниманием. Рито­рически грамотная (целесообразная, воздействующая) речь должна быть скроена по мерке адресата, как платье по мерке заказчика, иначе успешной она не будет. Значит, из двух главных участников общения (говорящий и слушающий) определяющая роль, как это ни парадок­сально, принадлежит второму. Каждому ясно, что с первоклассником и министром просвещения по-разному надо говорить о проблемах образования, однако на практике мы видим часто иное. У нас сейчас редки ораторы, которые хотя бы относительно верно могли оценить аудиторию для эффективного воздействия на нее, и столь же немногие умеют вести себя верно в беседе, руководствуясь правильным пред­ставлением о собеседнике, понимая его особенности и потребности, ориентируясь на него. Фактически утрачена связь говорящего с теми, к кому обращена речь.

Целесообразная и воздействующая речь — это речь эффек­тивная. Ясно, что для нашего определения риторики важно понять, что такое эффективность речи и речевого общения.

До последнего времени, опираясь на теорию информации и теорию коммуникации, специалисты по речевому общению склонны были считать эффективным (успешным) такое общение, при котором поте­ри информации в процессе ее передачи от говорящего к слушателю минимальны. Вернемся к оценке эффективности речевого общения (50%;, без специальной подготовки): эта оценка сделана именно на основа­нии информационного подхода. Итак, получается, что чем меньше помех и потерь при передаче информации, тем успешнее общение, выше эффективность речи. Чтобы учесть, что человек все же отличается чем-то от компьютера, что у него есть чувства и эмоции, что он всегда оценивает действительность, стали различать три типа информации, передаваемых речью: понятийно-логическую, оценочную, (+ или и -), эмоциональную. Выходит, что если слушатель верно «расшифровал» информацию всех трех типов, присутствующую в сообщении говорящего, то общение между ними успешно (эффективно), а речь, соответственно, эффективна в том случае, если хорошо обеспечивает правильную расшифровку.

Рассмотрим, однако, следующую ситуацию, которая, несмотря на₃ данность, легко узнаваема и сегодня. •,

Молодой человек лет двадцати трех-четырех, жиденький, бледный, с белокурыми волосами и в довольно узком черном фраке, робко и сме­шавшись, явился на сцену. «Здравствуйте, почтеннейший! — сказал генерал, благосклонно улыбаясь и не вставая с места. — Мой доктор очень хорошо отзывает­ся об вас; я надеюсь, мы будем друг другом довольны. Эй, Васька! (при этом он свистнул). Что ж ты стула не подаешь? Думаешь, учитель, так и не надо... Прошу покорно. У меня, почтеннейший, сын-с; мальчик добрый, со способностями, хочу его в военную школу приготовить. Ска­жу вам откровенно, мне не нужно, чтоб из моего сына вышел магистер или философ; однако, почтеннейший, я хоть и слава Богу, но две тысячи пятьсот рублей платить даром не стану...» Молодой человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой платок и собирался что-то сказать... он чувствовал, что вся его [генерала] речь вместе делает ощу­щение, похожее на то, когда рукой ведешь по моржовой коже против шерсти (Герцен А.И. Кто виноват?).

В этой речевой ситуации вся информация, передаваемая говоря­щим адресату, расшифрована последним полностью — и понятийная, и оценочная, и эмоциональная. Однако общее ощущение от этой речи, появляющееся у слушателя — учителя, никак не дает возможности на­звать результат общения успешным, а саму речь — эффективной, ско­рее напротив.

Современная риторика, отражая наиболее актуальную проблему речевого общения в современном мире — проблему обеспечения наилучшего взаимопонимания между людьми, конструктивного решения возникающих конфликтов, прежде всего решает задачу объединения участников об­щения. Поэтому как непременное требование к успешной речи сегод­ня вводится еще одно условие — гармонизация отношений говорящего и адресата. Гармонизирующая речь — это, возмож­но, речь будущего; в настоящем она представляет собой скорее идеал, к которому нужно стремиться, но идеал вполне осознанный и реально значимый. Потому в наше определение риторики мы и включаем это насущное для всех нас сегодня понятие — понятие гармонии. Осо­бенно важно, что гармонизирующая речь — это риторический идеал, сложившийся в истории отечественной культуры, характерный для русской речевой традиции (подробнее об этом речь пойдет ниже).

Итак, современная риторика — это теория и ма­стерство эффективной (целесообразной, воздей­ствующей, гармонизирующей) речи.

Цит. по: Михальская А.К. Введение / /Михальская А.К. Основы ри­торики: Мысль и слово. М., 1996. С. 32—34.

М.Ю. Сидорова. Лингвистическая уникальность и лингвистическая банальность русского Интернета

<...> Никто не приходит в Интернет в двухмесячном возрасте и не погружается в виртуальный мир настолько, чтобы полностью утратить нужду в мире реальном и контакт с этим окружающим миром (речь не идет об отдельных патологических случаях, не являющихся пред­метом нашей науки). Усваивая новые речевые навыки, необходимые для общения в сетевом пространстве, человек «наклады пает» их па уже имеющиеся навыки внесетевого общения. Модели коммуникации, опо­средованной и не опосредованной компьютером, начинают взаимодей­ствовать в его сознании. Проникновение особенностей сетевой речи во внеинтернетовские письменные и устные тексты (например, исполь­зование смайликов в школьных сочинениях, на которое жалуются учителя) сразу привлекает внимание потому, что это проникновение спорадическое: отдельный инородный элемент, отступление от нормы резко выделяется на фоне жанрового или стилевого стандарта. Именно поэтому первые лингвистические исследования Рунета фокусируются на том новом, что возникло в русской речи в сетевом пространстве. Об­ратное влияние — отражение в компьютерной коммуникации языковых явлений, существовавших и существующих до и помимо Интерне­та, — гораздо более объемно, оно само собой разумеется и в результате хуже описано. А ведь даже причина широкого распространения таких жанров межличностной коммуникации, как форумы и чаты, лежит не только в удобстве электронной формы общения, но и в укорененности этих жанров в досетевом языковом сознании, в наличии у русских лю­дей потребности в разнообразных формах свободной, неформальной дискуссии, беседы, болтовни и в существовании в русском языке ши­рокого диапазона средств, обеспечивающих эти жанры (разнообразные средства авторизации и адресации, выражения оценки, аргументации, побуждения, извинения и т.п.).

Отсюда должна вытекать идеология Интернет-русистики. Обращая внимание на то новое, что появилось в русской межличностной, поли­тической, деловой, научной коммуникации, в нашей современной лите­ратуре с развитием компьютерных сетей, мы всегда будем помнить, что русский язык в Интернете — это лишь одна из форм существования рус­ского языка, имеющего тысячелетнюю историю, уходящую в глубь веков письменную и литературную традицию, сложившуюся в течение столе­тий языковую систему и систему текстовых жанров. Потому и возможно научное изучение этой сферы русской речи, что у нас есть представле­ние о языковых нормах, о стилистических характеристиках языковых единиц, об общих свойствах каждого уровня системы русского языка. Нет особого «языка Интернета» как некоторой формы реализации рус­ской языковой системы, разновидности русского языка, обязательной для использования в мировой сети. В одних зонах и жанрах Интернета преобладает литературная кодифицированная речь, в других — внелитературная (жаргон, просторечие, антиорфография и т.п.), в одних ком­муникация осуществляется по законам письменной речи, в других — по законам речи устной, но «переданной на письме». В одних текстах Интер­нета превалируют черты книжной речи, в других — языковые приметы разговорности, одни ориентированы на спонтанность, другие — на обработанность текста. Для пользования некоторыми жанрами и общения на некоторых территориях сети предполагается владение всей стилисти­ческой шкалой русского языка (высокий — нейтральный — сниженный стиль), для того чтобы уютно себя чувствовать в прочих жанрах и уголках Рунета пользователю достаточно языковых средств сниженной сти­листической окраски, в которых утопают элементы нейтрального стиля. Есть в Мировой Паутине и монолог, и диалог. Наконец, в Интернете представлены все традиционно выделяемые функциональные стили. И все перечисленные признаки: литературность (кодифицированность) / нелитературность, устность / письменность, монологичность / диалогичность, стилистическая ограниченность / стилистическая нейтраль­ность, обработанность/спонтанность и др. — модифицированы сетевой формой осуществления речевой деятельности и существования языко­вого материала (текстов). Потому и возник на Западе термин «общение, опосредованное компьютером», гораздо лучше отражающий суть явле­ния, чем пресловутый «язык Интернета». На весьма большом простран­стве Рунета носитель русского языка может прекрасно существовать и решать свои коммуникативные задачи, не выходя за границы письмен­ного литературного языка в его традиционном облике, не прибегая ни к каким специфическим знаковым ресурсам Интернета (ни к сетевому жаргону, ни к смайликам и другим графическим элементам, ни к сокра­щениям слов и т.п.). Другое дело, если носитель языка отправляется на территорию общения, заведомо чуждую нормам литературной речи и исповедующую иное отношение к языку (установку на неважность ор­фографии, приоритет сетевых традиций и правил над общеязыковыми, упрощенность общения и словесного выражения). Но и здесь речь идет не об использовании какого-то иного, особого Интернет-языка, а про­сто

а) об иных фильтрах, которые применяются к реализованным и потенциальным возможностям русской языковой системы для отбора «подходящих» для данной сферы общения элементов, о снятии и до­бавлении определенных ограничений и разрешений на использование того или иного элемента плюс

б) о добавлении некоторых созданных компьютерной и сетевой формой способов выражения.

Виртуальное пространство, в котором происходит сетевое обще­ние, создано человеком для себя, по человеческой мерке, ограничено пределами человеческого воображения и возможностей. А значит, глу­бинного противоречия между техническими новшествами «постгутенберговской эпохи» и особенностями языка и коммуникации, которые сложились до нее, нет.

Сегодня мы знаем о постгутенберговском человеке больше, чем в конце прошлого века, но по-прежнему недостаточно. Нестабильность междисциплинарных связей (прежде всего между лингвистикой и психологией) — одна из причин этого. Еще меньше знаем мы о русском постгутенберговском человеке: большая часть информации, которую можно извлечь из работ отечественных исследователей Интернета — нелингвистов, есть проекция на Рунет данных, полученных зарубеж­ными коллегами при изучении англоязычной сети, и выводов, сделанных на основе этих данных. Выпадающие при этом из поля зрения такие языковые «частности», как разграничение в русском языке форм «ты» и «Вы» при обращении ко второму лицу, противопоставление по роду, выражаемое окончаниями глаголов в прошедшем времени и при­лагательных, или, например, традиционная особая маркированность нецензурных, непечатных слов, не просто должны, как мы покажем да­лее, учитываться при перенесении интерпретаций англоязычного Ин­тернета на Рунет, но и заставляют нас в некоторых случаях ограничить и существенно пересмотреть эти интерпретации.

Одна очевидная иллюстрация. Общим местом в рассуждениях специалистов по Интернет-коммуникации является постулирований анонимности общения в Интернете как источника неограниченных возможностей конструирования виртуального образа коммуниканта: «Анонимность общения в Интернете обогащает возможности самопрезентации человека, предоставляя ему возможность не просто создавать' о себе впечатление по своему выбору, но и быть тем, кем он захочет, т.е. особенности коммуникации в Интернете позволяют человеку кон­струировать свою идентичность по своему выбору» (А.Е. Жичкина. Социально-психологические аспекты общения в Интернете, 1999). В самом деле, Интернет-коммуниканту, желающему в виртуальном! пространстве жить под маской лица противоположного пола, чем его / ее реальный пол, на каком бы языке он / она ни писали, доступны языковые средства, позволяющие создать виртуальный образ, соответствующий тому или иному тендерному стереотипу. Но эти средства, варьируются от языка к языку. Носителю английского языка гораздо проще осуществлять gender swap (виртуальную перемену пола) уже в силу того, что у него есть возможность строить тексты в прошедшем времени, не задумываясь о «предательских» окончаниях глаголов, которые часто выдают невнимательных русскоязычных Интернет-коммуникантов; писать о себе, не обращая внимания на форму прилагательнЬго. Зато на почве русского языка открываются гораздо бол1. шие возможности изощренных тендерных мистификаций. Известны даже попытки делать записи в Интернет-дневнике «от среднего рода»: я было радо, я потянулось, я сносило это гордо и терпеливо и т.п. <...>

Цит. по: Филология и человек. 2006. №1. С. 76 — 79.

Л. В. Щерба. Опыты лингвистического толкования стихотворений / 1 /

II. «Сосна» Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом / 2 /

Целью и этого опыта толкования стихотворений является показ тех лингвистических средств, посредством которых выражается идей­ное и связанное с ним эмоциональное содержание литературных про­изведений. Что лингвисты должны уметь приводить к сознанию все эти средства, в этом не может быть никакого сомнения. Но это должны уметь делать и литературоведы, так как не могут же они довольство­ваться интуицией и рассуждать об идеях, которые они, может быть, неправильно вычитали из текста. Само собой разумеется, что одного узколингвистического образования недостаточно для понимания ли­тературных произведений: эти последние возникают в определённой социальной среде, в определённой исторической обстановке и имеют своих сверстников и предшественников, в свете которых они, конечно, только и могут быть поняты. Но плох и тот лингвист, который не раз­бирается в этих вопросах. <...>

В дальнейшем, путём подробного лингвистического анализа, я по­стараюсь показать, что лермонтовское стихотворение является хотя и прекрасной, но совершенно самостоятельной пьесой, очень далёкой от своего quasi-оригинала.

Ein Fichtenbaum steht einsam На севере диком стоит одиноко

Im Norden auf kahler Hoh! На голой вершине сосна

Ihn schlafert, mit weisser Decke И дремлет качаясь, и снегом сыпучим

Umhiillen ihn Eis und Schnee. Одета, как ризой, она.

Er traumt von einer Palme, И снится ей всё, что в пустыне далёкой,

Die fern im Morgenland В том крае, где солнца восход,

und schweigend trauert hrcnnender Felsenwand.

Одна и грустна на утёсе горючем Прекрасная пальма растёт.

Fichtenbaum, что значит «пихта», Лермонтов передал словом сосна. В этом нет ничего удивительного, так как в русско-немецкой словарной традиции Fichte и до сих пор переводится через сосна, так же как и слово Kiefer, и обратно — пихта и сосна переводятся через Fichte, fichtenbaum (ср. «Российский с немецким и французским переводами, словарь» Нордстета, 1780—82 гг.).

В самой Германии слово Fichte во многих местностях употребля­ется в смысле «сосна», и, по всей вероятности, Гейне под Fichtenbaum понимал именно «сосну». Для образа, созданного Лермонтовым, со­сна, как мы увидим дальше, не совсем годится, между тем как для Гейне ботаническая порода дерева совершенно неважна, что доказывается, между прочим, тем, что другие русские переводчики переве­ли Fichtenbaum кедром (Тютчев, Фет, Майков), а другие даже дубом (Вейнберг). Зато совершенно очевидно уже из этих переводов, что мужеский род {Fichtenbaum, а не Fichte) не случаен / 3 / и что в своём противоположении женскому роду Palme он создаст образ мужской неудовлетворённой любви к далёкой, а потому недоступной женщи­не. Лермонтов женским родом сосны отнял у образа всю его любовную устремлённость и превратил сильную мужскую любовь в прекрасно-' душные мечты. В связи с этим стоят и почти все прочие отступления русского перевода.

По-немецки психологическим и грамматическим подлежащим яв­ляется стоящее на первом месте Fichtenbaum, которое, таким образом, и является героем пьесы. По-русски сосна сделана психологическим сказуемым и, стоя на конце фразы, как бы отвечает на вопрос: «Кто стоит одиноко?» Ответ малосодержательный, так как ничего не разъясняет нам / 4 /; но сейчас для нас это и неважно — важно только подчеркнуть; что у Лермонтова сосна лишена той действенной индивидуальности, которую она имеет в немецком оригинале как подлежащее. <...>

Из проделанного лингвистического анализа следует совершенно недвусмысленно, что сущность стихотворения Гейне сводится к тому, что некий мужчина, скованный по рукам и по ногам внешними обстоя­тельствами, стремится к недоступной для него и тоже находящейся в тяжёлом заточении женщине, а сущность стихотворения Лермонтова — к тому, что некое одинокое существо благодушно мечтает о каком-то далёком, прекрасном и тоже одиноком существе. <...>

1. См. «Русская речь», I, изд. Фонетического ин-та, 1923, где помещен первый опыт — «Воспоминание» Пушкина.

2. В основе настоящей статьи лежит доклад, сделанный мною впервые в иностранной секции Общества изучения и преподавания языка и словес­ности в 1926 г.

3. На это мимоходом обратил внимание Потебня («Из записок но тео­рии словесности», 1905, с. 69) и более подробно, хотя, по-моему, не очень удачно, Берлин («Сочинения М.Ю. Лермонтова», ч. I, 1912, с. 132) (очень интересное с педагогической точки зрения издание избранных сочинений Лермонтова с подробными комментариями и объяснениями, к сожалению забытое и, к еще большему сожалению, не нашедшее подражателей).

4.Нужно, впрочем, сказать, что отсутствие в русском языке неопреде­лённого члена делает невозможным сделать из сосны индивидуальность, которая нужна для образа: «Сосна стоит одиноко на голой вершине» нельзя сказать, так как это значило бы, что сосна растёт одиноко на голых верши­нах; сказать «некая сосна» нельзя, так как это говорит несколько больше, чем даже немецкий текст, и стилистически не подходит. Лучше всего было бы сказать «одна сосна», как мы говорим: «один доктор рассказывал нам», «одна старушка, живущая в этом доме, приходит к нам» и т.п. Однако всё же «одна сосна» звучит несколько двусмысленно ввиду непривычности индивидуализации неодушевлённых предметов: «один стол стоял в ком­нате» может значить только, что в комнате, кроме стола, ничего не было. Цит. по: Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957.

С. 97, 98-99, 104.