Leaning together 2 страница

Каждому из практикующих аналитиков не худо было бы по мере сил ему в этом следовать.

Но мы идем против течения. Сопротивление его дает себя знать по тому снисходительному вниманию, с которым, как некое нов­шество, встречают ныне wording; английская морфология придает этому понятию, пока нелегко поддающемуся определению, выра­жение достаточно тонкое, чтобы им не пренебречь.

Однако то, что скрывается за этим понятием, не слишком вдох­новляет, когда некий автор³² радостно удивляется, что получил совершенно иной результат при интерпретации одного и того же сопротивления, употребив «без сознательного умысла», как он подчеркивает, выражение need for love вместо выражения de­mand for love, которым он, по его собственным словам, «не заду­мываясь», пользовался до этого. Если случай этот призван под­твердить отсылку интерпретации к ego psychology, заявленную в заголовке статьи, то речь, видимо, идет об ego psychology самого

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

аналитика, которая обходится в данном случае языковыми сред­ствами столь скромными, что позволяет ему довести свою практи­ка едва ли не до косноязычия³³.

Ибо слова need и demand имеют для субъекта смысл диаметраль­но противоположный, и полагать, будто их можно где-то употреблять неразборчиво, значит решительно игнорировать intimation в речи содержащийся.

Ведь то, к чему стремится речь в своей символизирующей функции - это трансформировать субъект, которому она адресуется, установив его связь с субъектом, от которого она исходит, т.е. создав эффект означающего.

Вот почему мы хотим еще раз вернуться к структуре языкового общения и навсегда покончить с понятием языка-знака, этим не­доразумением, которое в данной области стало источником как взаимонепониманий в беседе, так и речевых изъянов.

Если языковую коммуникацию действительно рассматривать как сигнал, с помощью которого передающий посредством определен­ного кода информирует о чем-либо принимающего, у нас не остается повода отказывать в таком же и даже большем доверии лю­бому другому знаку, лишь бы «что-либо», о чем идет речь, исходило от индивидуума; более того, у нас есть все основания отдавать предпочтение тем способам выражения, которые стоят ближе к естественным знакам.

В результате мы начали страдать недоверием к технике речи и за­нялись поисками жеста, гримасы, черт поведения, мимики, дви­жения, содрогания - а то и странной просто заминки в движе­нии дело свое мы понимаем тонко и готовы пустить своих гончих но любому из этих следов.

Несостоятельность концепции «языка-знака» мы покажем на примере одного явления из животного царства, наилучшим обра­зом ее иллюстрирующего - явления, которое, не будь оно недавно научно удостоверено, следовало бы специально с этой целью изобрести.

В настоящее время общепризнано, что возвратившись с медосбора в улей, пчела сообщает своим товаркам о близости или отдаленности добычи, исполняя один из двух определенных видов танца.

Второй из них особенно замечателен, ибо плоскость в которой пчела описывает восьмерку (почему танец этот и назвали wagging dапсe), и частота этих фигур в единицу времени точно указыва­ют, во-первых, направление на добычу по отношению к солнечно-

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

му склонению (которое пчелы благодаря своей чувствительности к поляризованному свету легко определят в любую погоду) и, во-вторых, расстояние до нее в пределах нескольких километров. И на сообщение это другие пчелы немедленно реагируют, направля­ясь в указанное таким образом место.

Десяток лет терпеливых наблюдений понадобилось Карлу фон Фришу, чтобы расшифровать код этого сообщения - ведь речь идет именно о коде, т.е. о системе сигнализации, которую лишь родовой ее характер мешает рассматривать как произвольную.

Но становится ли он от этого языком? Нам представляется, что отличает его от языка как раз жесткая корреляция его знаков с той реальностью, которую они обозначают. Ведь знаки языка приобретают значение лишь по отношению друг к другу, в лекси­ческом распределении семантем, равно как и в позиционном, да­же флексионном, использовании морфем, что резко отличает их от задействованного в данном случае жестко фиксированного ко­да. В свете этого открытия можно по достоинству оценить разнооб­разие человеческих языков.

К тому же сообщение данного типа, определяя действия члена группы, никогда не передается им далее. Это значит, что оно ос­тается привязанным к функции передачи действия, от которой ни один субъект действия не отделяет его в качестве символа комму­никации самой по себе³⁴.

Форма, в которой изъясняется язык, сама по себе служит опреде­лением субъективности. Он говорит: «Ты пойдешь сюда, а когда увидишь вот это, свернешь вон туда». Другими словами, он ссыла­ется на дискурс другого. В этом качестве языка он облечен вы­сшей функцией речи, поскольку, загружая адресата некой новой реальностью, речь обязывает и своего автора; так, например, го­воря: «Ты моя жена», субъект связывает себя узами брачного со­юза в качестве супруга.

Такова по существу исходная форма человеческой речи, и любая наша речь не столько сближается с этой формой, сколько удаляется от нее.

Отсюда парадокс, который один из наиболее проницательных на­ших слушателей счел возможным сформулировать как возраже­ние, когда мы приступили к изложению своих взглядов на анализ как процесс диалектический, и который звучал следующим обра­зом: выходит, что человеческий язык создает ситуацию общения, в которой передающий получает от принимающего свое собствен-

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ное сообщение в обращенной форме. Формулу эту нам оставалось лишь позаимствовать из уст возражавшего, поскольку в ней легко узнавался отпечаток нашей собственной мысли, заключавшейся в том, что речь всегда субъективно включает в себя ответ, что фраза «Ты не искал бы меня, если бы меня уже не нашел» эту истину лишь окончательно удостоверяет, и что именно поэтому в отказе параноика от признания то, в чем он не может сознаться, возникает, как носящее характер преследования «интерпретация», именно в форме негативной вербализации.

И когда вы радуетесь, встретив кого нибудь, кто говорит на том же языке, что и вы, вы радуетесь не тому, что встретились с ним внутри общего дискурса, а тому, что связаны с ним какой то осо­бой, носящий частный характер.

Таким образом становится видна антиномия, внутренне присущая отношениям речи и языка. По мере того, как язык становится все более функциональным, он делается непригодным для речи, полу­чив же характер слишком частный, он утрачивает свою языковую функцию.

Известно, что в традициях первобытных обществ использовались секретные имена, с которыми субъект идентифицировал свою личность или своих богов настолько тесно, что открыть имя значило погубить самого себя или предать их. Судя по признаниям субъектов анализа, да и по собственным воспоминаниям, дети не редко и сейчас спонтанно используют имя аналогичным образом.

В конечном счете именно степень усвоенной языком итерсубъективности, которая получает свое выражение в «мы», служит в нем мерой его ценности в качестве речи.

Рассматривая обратную сторону этой зависимости, отметим, что чем более служебные функции языка нейтрализуются, приближаясь к чисто информационным, тем более ему вменяется избыточность. Это понятие избыточности в языке возникло в результате исследований, залогом добросовестности которых являлась огромная в них заинтересованность речь шла о проблеме экономной передачи информации на большие расстояния и, в частности, о возможности передачи нескольких переговоров по одному телефонному проводу, в результате было констатировано, что значительная часть фонетического материала для реализации фактически требуемой коммуникации избыточна.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Для нас это в высшей степени поучительно³⁵, поскольку то самое, что в информации является избыточным, в речи выполняет функцию резонанса.

Ибо функция языка не информировать, а вызывать представления.

То, что я ищу в речи - это ответ другого. То, что конституирует меня как субъекта - это мой вопрос. Чтобы получить признание от другого, я говорю о том, что было, лишь ввиду того, что будет.

Чтобы найти его, я называю его по имени, которое отвечая мне, он должен либо принять, либо отвергнуть.

В языке я идентифицирую себя, но лишь для того чтобы затеряться в нем как объект. В моей истории реализуется не прошедшее время, выражающее то, что было, ибо его уже нет, и даже не перфект, выражающий присутствие того, что было, в том, что я есть сейчас, а скорее предшествующее будущее: то, чем я буду в прошлом для того, чем я теперь становлюсь.

Если я встану сейчас перед лицом другого, чтобы обратиться к нему с вопросом, ни одна сколь угодно сложная кибернетическая система не сможет превратить то, что является ответом, в реакцию. Определение ответа в качестве второго звена цепи стимул-ответ представляет собой лишь метафору, которая поначалу приписывает животному субъективность, а затем сама же исключает ее, сводя к чисто физической схеме. Это, пользуясь нашим старым сравнением, все равно, что фокус с кроликом, которого достают из шляпы, куда предварительно посадили. Но реакция - это вовсе не ответ.

Если, при нажатии мною кнопки выключателя зажигается свет, то ответом это является исключительно постольку, поскольку на лицо мое желание. Если для того же самого мне приходится оп­робовать целую систему реле, устройство которой мне неизвестно, вопрос существует лишь постольку, поскольку налицо мои ожидания как только я разберусь в системе достаточно, чтобы свободно ей манипулировать, никакого вопроса просто не станет.

Но если, говоря с кем-то, я обращаюсь к нему по какому-то определенному имени, я вменяю ему тем самым субъективную функцию, которую, отвечая мне, он обязательно возьмет на себя - хотя бы для того, чтобы от нее отречься.

С этого момента проясняется решающая функция моего собственного ответа, состоящая не только, как утверждают, в том, чтобы быть воспринятым субъектом как одобрение или неприятие его

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

дискурса, а в том, чтобы признать или упразднить в качестве субъекта его самого. Именно в этом и заключается ответственность аналитика в каждом случае его речевого вмешательства.

Поэтому проблема терапевтических эффектов неточной интерпре­тации, поставленная в замечательной статье Эдварда Гловера³⁶, привела к выводам, в которых вопрос точности отступает уже на второй план. Выводы эти заключаются в том, что всякое речевое вмешательство не только воспринимается субъектом в соответ­ствии с его структурой, но и принимает в нем обусловленную сво­ей формой структрообразующую функцию, так что неаналитичес­кие средства психотерапии, вплоть до обычных медицинских «рецептов», суть не что иное, как вмешательства, представляющие собой системы навязчивого внушения, истерические внушения ти­па фобии, или даже системы поддержки, построенные на мотивах преследования, причем характер каждой из них определяется тем, какую санкцию получает в том или ином случае непризнание субъектом его собственной реальности.

Речь является даром языка, а язык вовсе не есть нечто нематериальное. Это тонкое тело, но все же тело. Слова включены во все пленяющие субъекта телесные образы, они могут сделать истерич­ного субъекта «беременным», идентифицироваться с объектом penis-neid’a представлять мочевую струю уретрального честолю­бия, или удерживаемые экскременты жадного наслаждения. Более того, слова могут сами претерпевать символические увечья и совершать воображаемые действия, субъектом которых является пациент. Так приходит на память Wespe (оса), которая путем кастрации-отсечения начального W превратилась в S.P. - иници­алы Человека с Волками; превратилась в момент осознания им символического наказания, которому он подвергся со стороны Груши, осы.

Напрашивается также и пример с буквой S, представлявщей со­бой остаток герметической формулы, в которой сконденсирова­лись заклинания Человека с Крысами после того, как Фрейд раз­гадал зашифрованную в ней анаграмму его возлюбленной, и кото­рая, вкупе с заключительным аминь его возгласа, вечно орошает имя этой дамы символическим излиянием его бессильного желания.

Со своей стороны, статья Роберта Флиса³⁷, вдохновленная всту­пительными замечаниями Абрахама, показывает нам, что по мере смещений эрогенности в телесном образе, которые на какое-то

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

время определяются аналитической связью, объектом эротизации может стать и весь дискурс в целом.

Дискурс выполняет в подобном случае фалло-уретральную, анально-эротическую, или даже садо-оральную функцию. Замечательно, что свидетельства этого явления автор обнаруживает главным образом в умолчаниях, знаменующих сдерживание того удовлетворения, которое субъект испытывает.

Таким образом, речь может стать в субъекте воображаемым, или даже реальным, объектом, и в качестве такового умалить языко­вую функцию в целом ряде ее аспектов. В этом случае мы обяза­ны заключить ее в скобки сопротивления, проявлением которого она в подобной ситуации выступает.

Но это не значит, что мы исключим ее из аналитической связи, ибо последняя утратила бы тогда всякий смысл.

Единственная цель, которую может ставить себе анализ, - это появление истинной речи и осознание субъектом своей истории в ее соотнесенности с неким будущим.

Следуя этой диалектике, мы категорически выступаем против любой объективирующей ориентации анализа, подчеркнуть это необходимо, чтобы указать на те заблуждения, которыми отмече­ны проявившиеся в анализе новые тенденции.

Для иллюстрации нашего положения мы еще раз вернемся к Фрейду и его наблюдениям над Человеком с Крысами, благо мы к этому примеру уже обращались.

Порой, когда речь идет о постижении истины субъекта, Фрейд по­зволяет себе фактические погрешности. Так, в один прекрасный момент он замечает, что определяющую роль в возникновении у субъекта текущей фазы невроза сыграла попытка сватовства со стороны матери, - на нашем семинаре мы показали, между про­чим, что навел Фрейда на эту неожиданную мысль его собственный опыт. Тем не менее в разговоре с субъектом он не колеблется истолковать субъекту последствия этого предложения как результат запрета на связь с дамой его сердца со стороны покойного отца.

Неточность здесь не только чисто фактическая, но и психологи­ческая, ибо кастрирующее сына деяние отца, утверждаемое Фрей­дом с настойчивостью, в которой можно заподозрить систему, сыграло здесь роль второстепенную. Однако восприятие диалектического соотношения оказывается настолько точным, что приуро­ченная Фрейдом к данному моменту интерпретация упраздняет власть смертоносных символов, посредством которых субъект нар-

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

циссически связан одновременно с покойным отцом и с идеализи­руемой дамой, чьи образы, сохраняя характерную для обсессивного невроза эквивалентность, находили себе опору, один - в увековечивающей его фантазматической агрессивности, другой - в несущем смерть культе, который делает из него идола.

Именно благодаря признанию вынужденной субъективации навяз­чивого долга³⁸, борьбу с которым пациент разыгрывает в гранича­щем с бредом сценарии тщетных попыток его уплаты - сцена­рии, в описании своих воображаемых условий слишком совершен­ном, чтобы субъект хотя бы попытался его осуществить - Фрейд и достигает своей цели, которая состоит в том, чтобы в истории неделикатности своего отца, его женитьбы на матери - «бедной, но милой» девушке, - неудачных романов и неблагодарности по отношению к Другу, которому он обязан спасением, субъект мог имеете с этими определившими его рождение на свет созвездиями открыть для себя и ту зияющую бездну символического долга, вексель которого опротестовывается его неврозом.

Как видим, здесь и речи нет о том, чтобы прибегнуть к нечистому духу некоего изначального «страха», к столь легко поддающемуся всяческим манипуляциям мазохизму, или к тем навязчивого характера подспорьям, которые рекомендуются иными аналитика­ми под именем анализа защитных механизмов. Сами сопротивле­ния - у меня был случай доказать это в другом месте - исполь­зуются для продолжения дискурса как можно дольше. И чтобы положить дискурсу конец, достаточно поддаться им.

Именно так удается Человеку с Крысами ввести в свою субъективность свое истинное опосредование в трансференциальной форме воображаемой дочери, которую он дает Фрейду чтобы от него получить ее руку, и которая в ключевом для него сне откры­вает ему свое истинное лицо - лицо смерти, глядящей на него асфальтовыми глазами.

И когда с заключением этого символического договора субъектом отброшены были ухищрения его рабского состояния, реальность не замедлила скрепить этот брак: примечание 1923 года, посвя­щенное Фрейдом в качестве эпитафии юноше, нашедшему на полe брани «конец, ожидавший стольких достойных молодых людей, на которых возлагалось столько надежд», завершает историю Человека с Крысами с неумолимостью судьбы, сообщая ей возвы­шенною красоту трагедии.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Чтобы знать, как следует отвечать субъекту в ходе анализа, нуж­но прежде всего определить место, где находится его Эго - то Эго, которое сам Фрейд определил как Эго, образованное словес­ным ядром, другими словами, аналитику необходимо узнать, через кого и для кого ставит субъект свой вопрос. Не зная этого, легко впасть в заблуждение как относительно желания, которое здесь должно быть распознано, так и относительно объекта, которому это желание адресовано.

Истеричный субъект уловляет этот объект в сети утонченной интриги, и его Эго находится в третьем лице, через посредство которого субъект наслаждается этим объектом, в котором его вопрос воплощается. Обсессивный субъект затаскивает в клетку своего нарциссизма объекты, отражающие его вопрос в нескончаемом алиби смертельных трюков, и, выступая в ролиихдрессировщика, воздает их акробатическим искусством двусмысленную честь той ложе, где находится его собственное место - место господина, не способного увидеть самого себя.

Trahit sua quemque voluptas; один идентифицирует себя со зрели­щем, а другой дает его.

Первому субъекту следует помочь узнать, где располагается его действие, по отношению к которому термин acting out приобретает свой буквальный смысл, ибо субъект действует здесь вне себя самого. Второму же вы должны помочь узнать вас в том невидимом со сцены зрителе, с которым соединяет его посредничество смерти.

Таким образом, чтобы преодолеть отчуждение субъекта, смысл его дискурса следует искать во взаимоотношениях «собственного я» субъекта и «я» его дискуpcа.

Но вам это не удастся, пока вы не откажетесь от мысли, что «собственное я» субъекта идентично тому присутствию, которое обращает к вам свою речь.

К подобной ошибке весьма располагает сама терминология данной топики, для объективирующей мысли болеечем соблазнительная, ибо она позволяет от «собственного я» в смысле системы «восп­риятие-сознание», т.е. в смысле системы объективаций субъекта, незаметно перейти к «собственному я» в смысле коррелята абсолютной реальности и тем самым - удивительный пример возвращения вытесненного в психологистическом образе мысли! - вновь обнаружить в нему ту «функцию реальности», на которой строит свои концепции, например, Пьер Жане.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Это незаметное смещение термина оказалось возможным только от нежелания понять, что топика «ego», «id» и «superego» подчи­нена в работах Фрейда метапсихологии, термины которой выра­батывались и использовались одновременно с этой топикой, теря­ющий без нее всякий смысл. В результате этого непонимания аналитикам пришлось заняться психологической ортопедией, которая приносит свои плоды и по сей день.

Михаэль Балинт, с исключительной проницательностью исследовавший сложное сплетение обусловливающих рождение новой концепции анализа теоретических и технических факторов, не нашел для выражения итогов ничего лучшего, чем заимствованный у Рикмана лозунг Two-body psychology.

Лучше действительно не скажешь. Анализ становится взаимодействием двух тел, между которыми устанавливается фантазматическое общение, в котором аналитик учит субъекта рассматривать себя как объект, субъективность допускается только в качестве иллюзии, а речь отвергается ради поисков «переживания», про­никновение в которое и становится окончательной целью. Диалек­тически необходимый результат такого подхода обнаруживается в том факте, что ничем не сдерживаемая субъективность психоаналитика отдает субъекта на милость любым предписаниям своей речи.

Овеществление интрасубъективной топики приводит к разделению труда между присутствующими субъектами. Извращенное приме­нение формулы Фрейда, согласно которому все, что относится к id, должно стать принадлежностью Эго, при этом демистифицируется: субъект, превращенный в «это», вынужден сообразовывать­ся с Эго, в котором аналитик без труда узнает своего союзника, так как речь идет, по сути дела, о его собственном Эго.

Перед нами тот самый процесс, который описывается множеством теоретических формул splitting [расщепления] Эго в процессе анализа. Вначале по другую сторону стены, отделяющей анализи­руемого от аналитика, переходит одна половина Эго субъекта, по­том за ней следует половина оставшейся половины, и так далее; однако процесс этот протекает асимптотически, и сколь бы глубоко ни подействовал он на мнение субъекта о самом себе, у того всегда останется толика свободы, достаточная для возвраще­ния на позиции, которые он занимал до того, как был сбит с толку психоанализом.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Но каким образом субъект анализа, построенного на убеждении, что все его формулировки суть системы защиты, можно защитить от той полной дезориентации, на которое обрекает это убеждение диалектику самого аналитика?

Интерпретация Фрейда, диалектические процедуры которой столь ярко проявляются в работе с Дорой, позволяет избежать этих опасностей, ибо если предвзятость аналитика (т.е. его контр-перенос - термин, которым, на наш взгляд, не следует злоупотреб­лять, распространяя его значение на что-либо помимо диалекти­ческих причин заблуждения) навела его при вмешательстве на ложный след, он тут же платится за это отрицательным перено­сом. Ибо этот последний проявляется с силой тем большей, чем далее вовлечен субъект анализа в процесс аутентичного узнава­ния, как правило, дело заканчивается обрывом анализа.

Именно это и произошло в случае Доры; причиной было усердие, с которым Фрейд принуждал Дору узнать скрытый объект ее желания в персонаже с инициалами г. К. - усердие, обусловленное тем, что в силу предвзятых мнений, ставших слагаемыми его контр переноса, он именно в этом видел залог ее счастья.

Конечно, Дора была в этих отношениях обманута, но это не мешало ей остро почувствовать, что обманывался и сам Фрейд. И когда по прошествии пятнадцати месяцев, в которые вписан фатальный шифр ее «времени понимания», она к нему возвращается, то чувствуется, что она начала притворяться, будто притворялась прежде, и совпадение этого притворства во второй степени с агрессивными намерениями (которые, достаточно обоснованно, но не понимая их подлинного источника, приписывает ей Фрейд) набрасывает картину интерсубъективного сообщничества, которую уверенный в своих полномочиях «анализ сопротивлений» мог бы развивать до бесконечности. Не стоит сомневаться, что с помощью имеющихся теперь у нас на вооружении технических средств человеческое заблуждение может легко перейти те границы, за которыми в нем появляется нечто дьявольское.

Все это не плод нашего воображения: Фрейд впоследствии сам об­наружил источник своей ошибки, объяснив свою предвзятость тем, что проигнорировал в свое время гомосексуальную позицию того объекта, на который желание истеричного субъекта было на­правлено.

Конечно же, тот процесс, которыйпривел к возникновению в психоанализе настоящей тенденции, восходит в первуюочередь к

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

укорам совести, которые испытывает психоаналитик, когда видит, что словом его совершаются чудеса. Вот он интерпретирует некий символ, и симптом этот - эти письмена, начертанные на теле субъекта страданием - бесследно исчезает. Подобное чудотвор­ство нам не свойственно. Ведь мы как-никак ученые, а магия в науке непозволительна. Чтобы очистить совесть, приходится при­писать пациенту магическое мышление. Еще немного, и мы нач­нем проповедовать нашим больным Евангелие от Леви-Брюля. А пока суть да дело, мы выступаем в роли мыслителей и успели вос­становить дистанцию, которую по отношению к больному важно уметь сохранять - преждевременно утраченная добрая традиция, столь благородно выраженная в следующих, оценивающих скром­ные способности истеричного больного сравнительно с доступными нам вершинами мысли, строках Пьера Жане. «Она ничего не по­нимает в науке, - доверительно сообщает он о бедняжке, - и не понимает, как ей вообще можно интересоваться... Помня о бес­контрольности, характеризующей их мышление, мы должны не смущаться их ложью, к тому же очень наивной, а скорее удив­ляться, что меж ними остается еще столько честных людей, и т.д.».

Строки эти, отражающие взгляды, к которым вернулись сегодня те аналитики, что снисходят до разговора с пациентом «на его языке», помогают нам лучше понять то, что с тех пор успело про­изойти. Будь Фрейд способен подписаться под ними, разве удалось бы ему расслышать истину, заключенную в немудреных рассказах своих первых больных, а тем более расшифровать мрачный бред Шребера, угадав в нем участь всякого человека, навеки прико­ванного к собственным символам?

Неужто разум наш так слаб, чтобы не увидеть себя и в глубоко мыслии научного дискурса, и в первичном обмене символически­ми объектами одним и тем же, чтобы не разглядеть и в том, и в другом общую меру собственного изначального лукавства? Нужно ли напоминать о том, чего стоит «мышление» в глазах практиков, имеющих дело с опытом, который сближает это занятие скорее с каким-то утробным эротизмом, чем с эквивалентом действия?

Нужно ли, чтобы тот, кто обращается к вам сейчас с этой речью освидетельствовал вам, что он, со своей стороны, не имеет нужды прибегать к «мысли», чтобы понять, что если он сейчас ведет с вами речь о речи, то возможно это лишь постольку,

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

поскольку вы разделяете с ним общую технику речи, позволяю­щую вам расслышать его, когда он вам о ней говорит, и располагающую его самого обратиться через вас к тем, кто не расслышит в ней ровно ничего?

Мы действительно обязаны внимательно прислушиваться к ютя­щемуся в дырах дискурса несказанному, но это не должно проис­ходить так, словно мы прислушиваемся к стуку в стенку из сосед­нею помещения.

Ведь если мы, по примеру некоторых аналитиков, которые этим свалятся, ни на что, кроме такого вот стука, впредь обращать внимания не станем, придется сознаться, что мы находимся в условиях, для расшифровки его смысла не самых благоприятных: как, не задаваясь целью во чтобы то ни стало его понять, переводить то, что по сути своей языком не является? Вынужденные на этом пути обратиться к субъекту, поскольку именно на его счет придется нам занести это понимание, мы заключаем в союзе с субъектом пари - пари, что мы его понимаем, и ожидаем ответ­ного хода, который нас обоих оставил бы в выигрыше. В результате, продолжая эту челночную тактику, он легко научится зада­вать ритм сам - форма внушения не хуже всякой другой, - другими словами, форма внушения, в которой, как и в любой другой, неизвестно, кто ведет в счете. Для ухода в никуда способ зарекомендовал себя хорошо³⁹.

На полпути к этой крайности встает, однако, вопрос: остается ли психоанализ диалектическим взаимодействием, в котором бездействие аналитика направляет дискурс субъекта к реализации его истины, или же он сводится к фантазматическому взаимодействию, в котором «две бездны соприкасаются», не дотрагиваясь друг до друга, до тех пор, пока вся гамма воображаемых регрессий не окажется исчерпанной, к своего рода bundling 'y ⁴⁰, доведенному в порядке психологического опыта до крайних пределов?

На самом деле, иллюзия, толкающая нас на поиски реальности субъекта по другую сторону стены языка, - это та же иллюзия, которая внушает субъекту, что истина его уже дана в нас, что мы знаем ее заранее, и что именно поэтому он настежь открыт для нашего объективирующего вмешательства.

Конечно, он, со своей стороны, за эту субъективную ошибку, - признает ли он ее в своем дискурсе или нет, - не в ответе, ибо она подразумевается самим фактом его вступления в анализ и заключения соответствующего принципиального соотношения. Иг-

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ