Білет №1. 21 страница

Самарин изображал тревожную задумчивость. Магоне, встав из-за стола, подошел к приемнику и включил его. Рижская радиостанция заканчивала передачу на латышском языке, а затем объявила о включении Берлина,

— Вот и послушаем свеженькие известия, — сказал Магоне, возвращаясь к столу.

Но в выпуске радиоизвестий о войне было всего несколько фраз в самом начале — немецкие войска ведут тяжелые бои на нескольких направлениях, нанося противнику огромный ущерб в технике и живой силе. И больше ни слова. А потом сообщалось о речи Геббельса перед выпускниками офицерского училища, о предстоящем визите в Берлин Муссолини, о высоких достижениях сталелитейной промышленности Германии и под конец о выпуске нового журнала фронтовой кинохроники, в котором запечатлена поездка фюрера на фронт и его встречи с героическими солдатами...

Снова включилась Рига, но заговорила по-немецки:

— Передаем сообщение военной комендатуры Риги:

«Всем немцам, находящимся в Риге по делам или по каким-либо другим поводам, предлагается в течение сорока восьми часов явиться в комендатуру для регистрации. К лицам, уклонившимся от этого, будут приняты самые строгие меры».

Сообщение прочитали два раза, а затем передача пошла на латышском языке.

— Вот еще и вас отправят на фронт, — усмехнулся Магоне.

— Как-нибудь обойдутся без меня, — ответил Самарин, изо всех сил стараясь скрыть тревогу.

Разговор у них больше не клеился, и вскоре Самарин ушел.

За все время, что жил Самарин в Риге после той, первой своей регистрации в гебитскомиссариате, сразу после прибытия, он никаких перерегистраций не проходил. Правда, минувшей зимой он посетил гебитскомиссариат. В той же комнате, за тем же столом сидела та же женщина, которая его вспомнила, приняла от него подарок — коробку шоколада. Они поговорили о погоде, о капризной местной зиме, и потом Самарин спросил, нужно ли ему еще раз регистрировать свое проживание в Риге. Женщина сказала, что вскоре вступит в действие «новый порядок» и всеми приезжими из Германии будет заниматься немецкая военная комендатура. Недели две спустя Самарин позвонил ей по телефону и она подтвердила, что теперь следует обращаться в комендатуру. Самарин спросил, зачем ему регистрироваться, если он уже давно и постоянно живет в Риге. Она ответила, что регистрация касается, по ее мнению, только приезжающих в командировки. И эта, в общем-то, легковесная консультация, да еще прочнее жилье под личной охраной дворника Леиньша создали у Самарина безответственное ощущение необязательности какой-либо формальной регистрации. Сейчас ему было ясно, что он совершил серьезную ошибку. Имея дело именно с немцами, ему следовало, как положено немцу, быть пунктуальным в соблюдении всех установленных ими правил. Сейчас он мог пострадать от одного того, что на его документе стоит единственный и уже довольно старый штамп.

В общем, надо немедленно идти в комендатуру. А там может произойти... Неизвестно, что там может произойти... Совершенно неизвестно...

Дома Самарин достал из кармана все свои документы и разложил их на столе. В это время в дверь постучали, и Самарин услышал голос хозяина квартиры:

— Можно к вам на минуточку?

Самарин сгреб документы и накрыл их книгой.

— Войдите.

— Извините меня, пожалуйста, — почтительно начал Леиньш. — Если бы не строгость приказа, я бы вас не тревожил. Но всем дворникам строго приказано... Вам как приезжему из Германии надо явиться в военную комендатуру в сорокавосьмичасовой срок. Очень строго, — Леиньш покачал головой и сказал, оскалив крупные зубы в улыбке: — Я полагаю, ловят дезертиров,

— Я обо всем знаю, спасибо, — сухо ответил Самарин.

Леиньш ушел. Самарин снова разложил перед собой документы. Какой из них предъявлять в комендатуре? Документов у него четыре. Аусвайс, на котором есть немецкий штамп с разрешением на гостиницу в литовском городке; разрешение на проезд в Остланд, на котором старый штамп регистрации в гебитскомиссариате; нотариально заверенная и подписанная отцом доверенность на ведение коммерческих дел от фирмы «Раух и сын».

По легенде он член нацистской партии, но об этом никаких документов у него нет, Есть только «случайно сохраненное» им приглашение комитета партии четвертого района Гамбурга на торжественное собрание членов партии, посвященное пятидесятилетию ее основателя и вождя Адольфа Гитлера. И вообще, на эту сторону, своей биографии он нажимать не должен. И наконец, очень важный документ — карточка о полном освобождении от военной службы в связи с болезнью. Этот документ может перекрыть все остальное, но с ним связаны и очень опасные сложности...

А может, на регистрацию не идти? Скажем, он мог просто не знать об этом приказе. Нет, этого делать нельзя — он не мог не знать. В случае осложнения — последняя надежда на Ганса Вальрозе, а тот может уехать... В общем, надо идти, и поскорее, — нужна любая ясность в его положении.

В комендатуре сидевший у входа дежурный направил Самарина в комнату, возле которой, несмотря на раннее утро, уже толпились люди. Было их одиннадцать человек. Пять женщин, остальные — мужчины. Все уже в возрасте. Самарин среди них был единственный молодой, и поэтому, как положено, он поклонился старшим и скромно стал к стене. Люди странным образом не общались, и каждый был как бы наедине со своими мыслями, но видно было, что все они встревожены.

Из кабинета вышел раскрасневшийся толстяк в летнем пестром костюме.

— Аллес орднунг, — сказал он, улыбаясь и вытирая платком вспотевшее лицо.

Так, у этого все в порядке. Кое-кто ему ответно улыбнулся, другие провожали его безучастными взглядами. Самарин нагнал его:

— Извините, скажите, пожалуйста, там строго спрашивают?

— Не так строго, как грубо, — ответил толстяк. — Знаете, мне уже за пятьдесят, я свое отвоевал и не заслужил, чтобы во мне видели плохого немца. Я, между прочим, парикмахер, а у немцев растут волосы и здесь. И если я хочу зарабатывать здесь — это мое дело. Я их спросил, зачем надо кричать о жизненном пространстве для немцев, если вы не даете немцам на этих пространствах жить и работать.

— Спасибо, — поклонился ему Самарин и вернулся на свое место.

Ответ толстяка ничего утешительного не дал.

Побывали в комнате еще трое. И у них тоже все было в порядке — аллес орднунг. А у четвертого, тоже примерно пятидесятилетнего мужчины, явно произошли неприятности. Он вышел из комнаты в сопровождении солдата, который повел его на второй этаж.

— Это неправильно... это недоразумение, — бормотал он, на ходу оглядываясь на солдата.

Женщина вышла из комнаты в слезах. Остановилась возле Самарина и, прислонившись к стене, вздрагивала всем телом.

— Что случилось, мадам? — тихо спросил Самарин.

— Здесь служит мой сын, — рассказывала она, всхлипывая. — Он в охране аэродрома. Я вчера приехала к нему. Мне приказано сегодня же уехать. И взяли с меня штраф, за то, что я приехала без разрешения. У меня не осталось денег даже на дорогу.

— Подождите меня на улице, я вам как-нибудь помогу, — сказал Самарин, сам не зная, почему, и зачем он это делает. Но вот же сказал...

Женщина кивнула, благодарно глядя на него, и ушла.

Самарин вошел в комнату и увидел двух офицеров, сидевших рядом за одним столом. Оба молодые, в чистеньких мундирчиках. Один запрокинулся вместе со стулом и покачивался, держась рукой за стол. Увидев Самарина, он поставил стул нормально и воскликнул весело:

— О, и это тоже гражданское лицо! Вам не было стыдно там, в коридоре, среди старцев и старух?

Второй офицерик смотрел на Самарина со злобной усмешкой:

— Он, наверное, тоже парикмахер!

Самарин молча стоял перед столом, переводя недоуменный взгляд с одного офицера на другого. И тогда оба они сделали официальные, физиономии.

— Документы! — холодно произнес тот, что раскачивался на стуле.

— Какие? — спокойно спросил Самарин.

— По которым вы отсиживаетесь здесь, когда ваши сверстники на фронте выполняют свой священный долг перед рейхом, — повышенным голосом выпалил офицер с искаженным злобой лицом.

— Для того чтобы разговаривать таким тоном, вам следовало быть фронтовиками, а не сидеть здесь, — так же спокойно сказал Самарин, подавая им свою карточку об освобождении от воинской службы по болезни.

Офицеры вдвоем уставились в карточку и тщательно изучали ее. Было видно, что они несколько смущены.

— Что за болезнь? — спросил тот, который только что злобно его отчитал.

Болезни в таких карточках обозначались шифрами.

— Достаточно тяжелая болезнь.

— У вас есть разрешение на пребывание здесь? — спросил другой.

Самарин отдал ему разрешение с регистрационным штампом гебитскомиссариата. Это был очень напряженный момент — штамп имел давнюю дату. Но видимо, эти офицерики в канцелярских формальностях были не очень сильны. Ничего не сказав, офицер положил эту бумажку поверх карточки;

— Чем вы здесь занимаетесь?

— Сугубо штатским делом.

— А точнее?

Виталий дал им свою доверенность от торговой фирмы «Раух и сын». Они ознакомились с ней. Наступила долгая пауза. Они, кажется, не знали, как им поступить. И вдруг один из них сказал:

— Вас освободили от армии в тридцать девятом, а сейчас сорок третий. Может, ваша болезнь давно прошла.

— С моей болезнью так не бывает, — спокойно ответил Самарин.

Другой офицер засмеялся:

— Вот уж если счастье привалит человеку, так на всю жизнь. Но у моего дяди тоже какая-то болезнь, но он каждый год проходит переосвидетельствование. Это придется сделать и вам.

— Где? — спросил Самарин.

— Я сейчас выясню. — Офицер взял карточку Самарина и ушел из комнаты.

Оставшийся за столом смотрел на Самарина без всякой злости и даже с любопытством. А Самарин смотрел на него со спокойным равнодушием, он видел перед собой, в общем, еще мальчишку — розовые щечки, покрытые нежным пушком, над верхней губой чуть наметившаяся растительность, явно еще не знавшая бритвы. Было ли ему двадцать?

— Вам, как и дяде моего коллеги, здорово повезло с болезнью, — сказал он с улыбкой.

— Не знаю, как его дядя, а я о своей болезни так не думаю. Я хотел бы быть на фронте. И как считать везением то, что я, находясь далеко от фронта, могу умереть каждую минуту. И выслушивать за это от вас оскорбления! — Самарин умолк, возмущенно смотря на офицера.

— Напрасно обижаетесь. Мой коллега просто очень старается.

— Боится попасть на фронт?

Офицер рассмеялся и простодушно сказал:

— А кто этого не боится? Разве только вы да его дядя!

Вернулся второй офицер.

— Ну вот, я оказался совершенно прав. Переосвидетельствование обязательно. И на вашей карте это должно быть отмечено. Вот здесь я написал адрес военного госпиталя, куда вам надлежит явиться в трехдневный срок. Придете к нам с новой отметкой, получите свои документы.

— А как же я буду без документов?

— Не теряйте времени, поезжайте в госпиталь сейчас же, и сегодня же мы вернем вам ваши документы.

— Меня в госпитале могут не принять, я же не военный.

— Примут. Скажите, что посланы военной комендатурой.

С тем Самарин и покинул комендатуру.

На улице его ждала та женщина. Самарин о ней уже забыл.

— Что же мне делать? — спросила женщина. — У меня действительно нет денег на дорогу.

— Я вам дам денег. — Самарин вынул из кармана сто рейхсмарок и дал их женщине.

— Боже мой, но как я вам верну? Куда мне послать эти деньги?

— Не нужно никуда посылать, я просто хочу вам помочь. — Самарин поспешил уйти. И снова он не знал, зачем он это сделал.

Пояснение

Когда в Москве разрабатывалась легенда для Самарина, выбор болезни, по которой он полностью освобождался от военной службы, был одним из очень трудных моментов. К тому времени Центр располагал шифром обозначения болезней, употреблявшимся в 1939 году. Но стало известно, что в начале 1941 года перечень таких болезней был пересмотрен в сторону их сокращения. Значит, можно было выбирать только такую болезнь, которая не могла быть вычеркнута из перечня как неподдающаяся лечению. В конце концов речь шла о двух болезнях: шизофрения и наследственный порок сердца. Шизофрения была привлекательна тем, что в случае необходимости ее не так уж трудно было симулировать и даже при длительном клиническом исследовании искусную симуляцию разоблачить почти невозможно. Но Самарину предстояло, и, как мы убедились, довольно часто, самому говорить о своей болезни, и говорить не с врачами. И ясно, что надеяться на расположение к коммерсанту-шизофренику не приходилось. Другое дело — порок сердца. Но симуляцию этой болезни мог разоблачить любой врач. Слепо полагаться на то, что врачебного осмотра не случится. И тогда решили: в карточке об освобождении от военной службы будет записано обозначение шизофрении, а в разговорах не с врачами Самарин будет говорить о пороке сердца. В случае же если этот его обман раскроется, он должен оправдываться тем, что ему не хотелось сознаваться в душевной болезни. А если Самарину придется предстать перед врачебной комиссией, он будет вести себя как больной шизофренией. Но в этом варианте было свое белое пятно. К разговору с врачами о ходе и явлениях болезни он был подготовлен отлично. Его на этот счет в Москве хорошо проинструктировал известный психиатр профессор Краснушкин. А вот о ходе лечения он почти ничего немецким врачам сказать не мог, не мог назвать даже клинику, куда обращался он или его родители, это всегда можно проверить; допустим, что он скажет, будто находился в клинике только в школьные годы и потому ничего уже не помнит. А как было с лечением потом?..

Конечно, наиболее известные психиатрические клиники Германии и крупные немецкие психиатры были известны, но привязка к ним Самарина тоже таила опасность проверки. Нужна была какая-то конкретность, пусть даже малозначительная, которая, промелькнув в рассказе Самарина, вызывала бы к нему доверие. Но где взять такую конкретность?

Тогда в подготовительной разработке этого момента легенды казалось, что из тупика выхода нет, но помог случай...

В начале ноября 1941 года под Москвой был взят в плен технический работник немецкой группы, снабжавший фронтовыми материалами Берлинское радио. Метельной ночью мотоциклист вез его на пункт связи, они заблудились и напоролись на наших разведчиков. Радиодеятелю было тридцать лет. Он был в военной форме, но на первом же допросе заявил, что он лицо гражданское, и в доказательство предъявил карточку об освобождении от военной службы как больной шизофренией. Это сильно развеселило работников нашей контрразведки, и факт о сумасшедшем из Берлинского радио попал во фронтовую печать. А его карточка об освобождении от военной службы была отправлена в Москву, куда направлялись все могущие представить интерес немецкие документы. И когда готовилась легенда для Самарина, об этой карточке кто-то вспомнил. Из лагеря военнопленных был доставлен владелец карточки, и в присутствии Самарина его подробнейшим образом расспросили о болезни, лечении и о процедуре освобождения от военной службы. И все же опасность оставалась — опасность проверки того, что расскажет Самарин.

Самарин шел по городу в полном смятении. Неужели его работа оборвется? Все документы остались в комендатуре, и это лишало всякой надежды вывернуться из ситуации, не обращаясь в госпиталь. А там может произойти все что угодно. Во-первых, там может не оказаться психиатра, а какой-нибудь служивый врач, увидев вполне здорового на вид и притом разумно разговаривающего молодого мужчину и помня о приказе фюрера, напишет заключение о годности к военной службе и еще скажет: «Стариков берем, а как вам не стыдно?..»

Опять Самарин вспомнил о Вальрозе, но подумал, что идти к нему с рассказом о неблагополучии в документах, а главное — об истинной болезни нельзя, это означало бы потерять его доверие, а значит, и его отца. Словом, нельзя...

Выйдя на набережную Даугавы, Самарин остановился у гранитного парапета и, смотря в сверкающую под солнцем живую воду, думал, думал, думал... Надежда, единственная надежда вспыхнула солнечным бликом на гребне волны...

Доктор Килингер встретил его радушно и мгновенно заметил, что он встревожен. Как только они прошли в его кабинет, спросил:

— Что у вас случилось?

Самарин подавленно молчал. Он уже начал осторожно выказывать признаки своей «истинной» болезни.

Стараясь заглянуть Самарину в глаза (а он их прятал), Килингер сказал с чисто врачебной уверенностью:

— Раух, с вами что-то происходит. Самарин молчал.

— Вы меня тревожите...

Самарин еще помолчал немного и сказал тихо:

— У меня, профессор, большая беда.

— Ну наконец-то, заговорил! Рассказывайте, что за беда, и помните, что человеку, попавшему в беду, всегда она кажется самой большой.

— Профессор, когда я говорил, что у меня порок сердца, это не было правдой, — сказал Самарин и удивленно посмотрел на Килингера: он смеялся.

— Оказывается, Раух, я в болезнях все-таки разбираюсь, и не только в душевных, — говорил Килингер, смеясь. — Наблюдая вас, я не замечал некоторых примет болезни и думал: не было ли ошибки в диагнозе?

— У меня шизофрения, профессор. Моя мама покончила с собой, когда мне было десять лет. Но я стыжусь признаться в этом. И отец тоже всячески это скрывал. И он еще давно приписал мне порок сердца и требовал, чтобы я всем говорил так же.

— Это глупо! — раздраженно обронил Килингер и уставился на Самарина внимательными, чуть прищуренными глазами.

Они оба молчали.

— И оказывается, я никудышный психиатр, да, никудышный, — продолжал Килингер, вглядываясь в Самарина.

— Но это правда, профессор.

— Где вы лечились? У кого?

— Еще в школьные годы я каждое лето проводил в специальном санатории в Гарце, а когда учился уже в университете, дважды проходил лечение в клинике под Гамбургом. Но у меня ничего такого особо заметного не было, просто надолго портилось настроение. Я умолял отца, но он заставлял меня ложиться в клинику. И всякий раз он эти мои исчезновения обставлял с глупой таинственностью, которая меня только еще больше раздражала.

Килингер слушал очень внимательно, не сводя с него цепкого взгляда.

— Так... так... — произнес он с какой-то неопределенной интонацией не то недоверия, не то сочувствия и, помолчав, спросил: — Когда произошло освобождение от военной службы?

— В тридцать девятом.

— Где?

— У нас же в Гамбурге. И снова отец обставил это с той же глупой таинственностью. Сам повез меня на врачебную комиссию, вызвал туда врача из клиники, где я лечился.

— Ну-ну, дальше! Как было на комиссии? — спросил Килингер.

— Меня пригласили в кабинет, где находились врач из клиники, еще двое — очевидно, врачи — и отец. Со мной врачи разговаривали около часа, а потом попросили меня и отца выйти. Минут через двадцать туда был приглашен только отец, и вскоре он вышел сияющий. Обняв меня, сказал, что все в порядке, и мы уехали домой.

— У вас карточка освобождения с собой?

— Да, конечно.

Килингер бегло посмотрел карточку и, вернув ее, спросил:

— Так в чем же теперь беда?

— Я был в комендатуре. Перерегистрация. И мне приказано пройти переосвидетельствование в местном госпитале. Я боюсь туда идти.

— Боитесь, что отправят на фронт?

— Боюсь, — не сразу ответил Самарин. — Но еще больше боюсь грубости, издевок. Если бы вы знали, как со мной разговаривали в комендатуре!

Килингер думал о чем-то, поглядывая на понурившегося Самарина.

— Я могу вам помочь. В госпитале здесь работает психиатр, которого я знаю. Он даже в какой-то степени мой ученик. Но мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. И попросить ответить только правду. Извините за эту просьбу, но единожды солгавший...

Самарин понял, что хочет от него Килингер, собрался, сжал в кулак волю, сосредоточив память на уроках, которые ему давал в Москве профессор Краснушкин — сухощавый старик с красивым улыбчивым лицом и тихим покоряющим голосом.

— Ответьте мне, в чем заключалось ваше лечение в школьные времена и позже?

— Какие-то лекарства, лечебные ванны, прогулки в горах. Ни во что я не верил, как и в то, что я болен. Но место было прекрасное, летом там прямо благодать. Я гулял и очень много читал. А после, в студенческие годы, мне в клинике делали какие-то уколы.

— Не можете назвать то лечебное заведение в Гарце?

— Санаторий-пансионат доктора Вайнера.

— Какая там была достопримечательность?

— В каком смысле?

— Ну которая учила, по мнению доктора Вайнера, долголетию?

— А-а, террариум с живыми черепахами.

Доктор Килингер рассмеялся:

— Когда правда — она одна для всех. Доктор Вайнер однажды приглашал меня туда, совсем молодого психиатра на консультацию. И конечно же, хвастался черепахами как лечебно-психологическим фактором. А то, что вы не верили в лечение там, имело все основания — это заведение было чисто коммерческим предприятием, рассчитанным на детей богатых родителей.

Самарин молчал и думал в это время о том, какое великое дело точно отработанные детали легенды...

— Идите в госпиталь и ничего не бойтесь, — сказал Килингер. Но ничего не добавил о том, поможет ли он хоть чем-нибудь, хотя бы телефонным звонком знакомому психиатру.

В тот же день Самарин предстал перед двумя госпитальными врачами. Один из них был совсем молодой, все время понуждавший себя выглядеть серьезным и глубокомысленным. Но он почти не участвовал в разговоре, а если хотел что-нибудь спросить, непременно испрашивал на это разрешение у второго — худощавого, примерно сорокалетнего мужчины, с узким удлиненным лицом, точно перерезанным пополам глубокими глазницами, на дне которых поблескивали крупные черные глаза. Две глубокие морщины от ноздрей к уголкам рта еще более удлиняли его лицо, но когда он говорил, эти морщины оживали, смягчались, и казалось, что лицо у него в эти мгновения укорачивалось.

— Расскажите о ходе своей болезни, — сказал длиннолицый неожиданно глубоким, бархатным голосом.

Помня советы профессора Краснушкина, Самарин не спешил с ответом. Пожал плечами, подумал, глядя куда-то на стену повыше врачей:

— Мне сделать это трудно.

— Почему?

Самарин посмотрел на длиннолицего и точно обжегся о его глаза.

— Видите ли, доктор... Моя болезнь для меня — тайна, и у меня не раз появлялась мысль, что, не проходи я лечения, не было бы и речи о болезни. Я думаю, что после самоубийства матери отец сам... Я у него остался один... Ему, наверное, мерещилось, что со мной то же... А было все проще и понятнее. В детстве я очень много читал и сильно от этого переутомлялся.

— Что вы любите читать? — спросил длиннолицый.

Самарин усмехнулся тому далекому своему увлечению:

— Самому теперь смешно. Решил узнать все что можно о всех религиях, какие есть на свете. И между прочим, страшно увлекся буддизмом. Перерисовывал в альбом убранства буддийских храмов, лепил из глины будду, заучивал моления. Хотел...

— И наступало переутомление, — перебил его длиннолицый.

— Естественно. Пропадал сон, шумела голова, даже чудилось всякое. И я, по глупости, говорил об этом отцу. И началась эта история с моим лечением.

— Разрешите задать вопрос, — обратился к длиннолицему молодой врач. Тот кивнул.

— Вы сказали, что вам чудилось всякое, а что именно?

— Да чушь, честное слово, что об этом говорить!

— Но вы все же скажите, — настаивал молодой.

— Ну однажды мне почудилось, что вылепленный мною будда произнес мое имя. Я сам посмеялся над этим, рассказал отцу, а он...

— Еще что вам чудилось? — продолжал спрашивать молодой врач.

— Господа, честное слово, мне не хочется доказывать, что я болен. И в школьные годы, когда отец помещал меня в санаторий Вайнера, и позже, уже в клинике, я наблюдал таких же больных, как я. И не раз приходил к выводу, что, если бы их не поместили в эти лечебные заведения, они бы жили и жили, как нормальные среди нормальных. В санатории, например, жил мальчик, мой сверстник. Он был потрясающе ленив, он даже есть ленился. Так у меня в школе был точно такой же сосед по парте, но его никто не лечил, и потом он принял от отца большое дело и прекрасно работал. Другой был просто нервный мальчик. Такими по разным причинам бывают многие дети. У этого неблагополучно было в семье, отец пьянствовал, не ладил с матерью, а мальчик был умный, любил читать серьезные книги. Мы подружились и потом переписывались. До недавнего времени он работал в министерстве иностранных дел и был там на хорошем счету. Ну как я могу после этого стараться уверить вас, что я больной! Я занимаюсь здесь коммерцией, и у меня довольно хорошие дела,

— Если мы признаем вас здоровым и вас отправят на фронт, как вам это понравится? — спросил длиннолицый.

Самарин долго молчал, раздумывая, потом пожал плечами:

— Я ничего не умею делать на войне — вот только-что меня тревожит. А буддизм утверждает: человек везде со всем тем, что ему дано.

Длиннолицый, поглядывая на Самарина, неторопливо закурил сигарету и, выпустив густую струю дыма, спросил:

— Вы никогда не говорили отцу, что думаете по поводу его ненужных забот о вашем лечении?

— У нас были даже крупные ссоры. Особенно одна, после которой я не разговаривал с ним довольно долго. Теперь мне стыдно за это.

— Вы теперь считаете, что он поступил с вами правильно?

— Теперь, когда он мертвый лежит под развалинами нашего дома в Гамбурге! — раздраженно ответил Самарин и, помолчав, добавил: — По восточной мудрости — мертвые во всем правы.

— Тогда, выходит, правы и русские, убитые в этой войне? — поспешно, без разрешения длиннолицего, спросил молодой и вонзил в Самарина пристальный злой взгляд.

Самарин спокойно выдержал этот взгляд и ответил:

— Я знаю множество восточных мудростей, но исповедую далеко не все. Однако думать сейчас плохо об отце не могу. Он не понял моего состояния, но он хотел мне добра. Господа, я еще раз заверяю, у меня нет ни малейшего желания убедить вас, что я болен. Более того, один раз я уже пережил и стыд, и горе, и обиду. Я получил юридическое образование, но мне не позволили работать по специальности. А коммерция, которой я занимаюсь, приносит мне деньги, но она не приносит никакого удовлетворения, и никакого счастья у меня нет. Но кто знает, в чем счастье человека? Я сейчас шел к вам и думал. Глупо, конечно, думал о том, что, может быть, на войне меня ждет красивая смерть. Ну знаете, случай какой-то, а я вот, ничего не умея, вдруг...

— Расскажите, как вас лечили в детские годы и позже? — спросил длиннолицый с небрежной интонацией человека, которому все уже ясно и вопрос задается чисто формально.

Самарин это уловил и, подумав, ответил:

— Пожирал, как я понимаю, успокоительные лекарства, от которых мне действительно хотелось спать. Позже в клинике мне делали уколы, а от них тоже потом хотелось спать. А меня не от чего было успокаивать. Что же касается врачей, поймите меня правильно и не обижайтесь, но они мне задавали примерно те же вопросы, что и вы, и никто никогда не спросил у меня, чего я хочу, чего мне не хватает.

— Скажите это хоть нам, — попросил длиннолицый и украдкой посмотрел на ручные часы.

— А мне нужно, чтобы никто не лез в душу, только и всего.

Солнце, скользнувшее к закату, выглянуло между домами и залило спокойным светом врачебный кабинет. И снова длиннолицый посмотрел на часы. А внимание Самарина на секунду привлек блеск металла над ширмочкой, которая отгораживала угол кабинета. Там блестело выходное колечко над спиннинговым удилищем. Внутренне усмехнувшись, Самарин спросил:

— Хотите, я расскажу вам свою теорию о том, что такое спокойствие человеческой души? — и, не дожидаясь согласия, продолжал: — Буддизм утверждает, что жизнь, окружающая нас и содержащаяся в нас самих, — это неисповедимый поток непознаваемых частиц под названием дхармы. И то, что мы именуем сознанием человека, — всего лишь какие-то сплетения дхарм, которые создают у нас иллюзию видения и понимания жизни, но только иллюзию. И когда умирает человек, это всего лишь распад, разрыв того сплетения дхарм. Но тотчас же образуются новые сцепления, и появляется новый человек. Все это, конечно, мистика, туманная бесконечность. Но что вы можете предложить взамен? Нам говорят: человека создал бог. Разве это реально? Или нам говорят: человек — царь природы. Но мы этого царя частенько видим в таком положении, когда перед ним царем покажется безродный пес. Или нам говорят: человек всего лишь усовершенствованная обезьяна. Прекрасное утешение, хотя вроде и научно. Ну вот... А моя теория проста и доступна каждому: не мучай себя, свой ум, свою, душу тем, чего понять тебе не дано. Занимайся делом, которое тебе выпало, и спокойно прими на веру ту судьбу, которая тебе предрешена неведомыми тебе силами. И поэтому меня мало тревожит ваше решение обо мне. Что бы вы ни решили — это моя судьба, и я спокоен.

Врачи говорили с Самариным еще минут десять, задали ему еще несколько вопросов по его биографии, а затем попросили выйти из кабинета и подождать в коридоре.

Вскоре длиннолицый прошел куда-то, и Самарин увидел в руках у него свою карточку. Затем он вернулся и пригласил Самарина снова войти в кабинет.

— Мы продлили вам освобождение, — сказал он, вручая Самарину карточку. — Но буддизм буддизмом, а вам следует продолжать лечение.

— Значит, я, по-вашему, сумасшедший? — усмехнулся Самарин.