Білет №1. 6 страница

О всех более или менее крупных населенных пунктах Латвии он знает не только по справочнику. В Москве работали эвакуированные из Латвии работники НКВД, беседы с ними — в программе занятий. Очень полезное дело. Один товарищ пришел на занятие с фотоальбомом и планом Риги, и они целый день гуляли с ним по улицам этого города, любовались его площадями, памятниками, мостами, парками. Дня не хватило. Закончили прогулку на другой день.

Прочитаны книги по истории Латвии, ее экономике, природе, этнографии. Эвакуированный в Москву латышский писатель провел с Самариным беседу о латышской литературе.

Все это он усваивал цепко, память у него была отличная. А вот латышский язык давался трудно. Однако по легенде ему и не нужно знать его очень хорошо, но, если при нем будут говорить по-латышски, суть разговора он должен понимать. Главным языком у него будет немецкий. Часами Самарин зубрил латышские слова...

Но Латвия — только часть программы. С начала марта началась такая же зубрежка материалов по Литве и Германии, причем для него это было не менее важно: ведь он, как коммерсант, уроженец Мюнхена, «приедет» в Латвию через Литву.

Германия давалась легче. Отличное знание немецкого языка позволило ему прочитать все подобранные для него книги, журналы, газеты, справочники. Современную историю и политику Германии он изучал по тем же учебникам, какими пользовались его сверстники в самой Германии. Немецкое право он неплохо знал по институту. Фашизм свел историю и политику в такую примитивную схему, что Самарину, чтобы твердо ее усвоить, иногда приходилось даже «забывать» то, что он знал о Германии раньше.

День за днем Самарин «залезал» в Латвию, Литву и Германию все глубже и глубже и вдруг однажды с тревогой обнаружил, что каждое новое узнавание, наслаиваясь на прежние, как бы затушевывало их. Вот, хоть убей, не мог однажды вспомнить, в каком году к власти в Латвии пришел Ульманис

Самарин рассказал об этом Ивану Николаевичу, но тот нисколько не встревожился.

— Это всегда так бывает, — сказал он. — Закрома твоей памяти забиты информацией, надо, чтобы все прочно улеглось. И мы займемся теперь делами, так сказать, практическими.

Пошли занятия по новой программе, а в ней: стрелковое оружие, мины, радиосвязь, пешие переходы на дальние дистанции, автомобиль, мотоцикл, «почтовые ящики» и еще до черта всякой всячины. Правда, многое тут Самарину уже было известно — он занимался этим до войны в спецучилище и теперь в разведшколе, но почему-то там все заучивалось как-то абстрактно: нужно знать, и точка. А сейчас это надвинулось на него уже не как наука, а как его личное оружие в той борьбе, которая предстояла ему буквально завтра, и в борьбе не на жизнь, а на смерть. Вот о чем не хочется думать, и нельзя об этом не думать... о смерти...

Допустим, провал — и его схватили... Избиение, пытки... Это он выдержит... Да, выдержит. Почему-то он уверен. А если расстрел? Мгновенный выстрел — черт с ним, это мгновение уже не мое. Наверное, самое страшное — ожидание этого мгновения и когда поведут...

Всякий раз, когда он начинает думать об этом, перед ним почему-то возникает лубочного вида плакатик: «Героическая гибель летчика Гастелло». На шоссе — колонна танков с крестами на башнях, и в центр колонны пикирует горящий самолет, который сам летчик сюда нацелил. Самарин закрывает глаза, видит пикирующий самолет так, как видят его немцы, еще не понимая, что сейчас произойдет, и, может быть, даже торжествуя, что русский самолет горит. И Самарин видит теперь все, как видел из самолета Гастелло. Точно, точно — самый центр колонны, мгновение — грохот, огонь, крики... Темнота... Тишина... Нет ни самолета, ни Гастелло, который мгновение назад своими руками кренил машину сюда, в центр колонны, где была его смерть...

Смог бы я это? Самарин не спешит ответить. На собрании, на митинге он ответил бы сразу: смог. А наедине с собой он сразу так ответить не может. Сначала он должен вместе с Гастелло пережить все, начиная с самого главного момента, когда он отбрасывает все мысли и остается с одной — направить свой горящий самолет в колонну гитлеровских танков. Еще секунду назад можно было отвернуть в сторону от шоссе, там недалеко лес, и там можно прыгнуть, но та секунда уже позади, и остались только эти —на пикирование в центр колонны вражеских танков. Впрочем, сколько тут могло быть секунд? Допустим, пять. Громадное время — раз, два, три... а земля все ближе. И с ней — смерть. Есть еще возможность вспомнить близких. Нет, не надо. Когда само сердце нацелено на врагов — не надо. Думать только, как бы не ударить мимо! Точнее, точнее. У Самарина зубы сжаты до боли в висках и холод ветром по спине. Удар! И он незаметно для себя вслух хрипло произносит:

— Смог бы... смог.

Но получается, будто он заклинает себя смочь, а не делает это от пылающего сердца — наотмашь, торжествующим криком.

Эти его нелегкие, иногда мучительные размышления о смерти что-то стали ему досаждать довольно часто. Он сказал об этом Ивану Николаевичу. Ему он говорил все, да тот и сам просил его об этом.

Иван Николаевич внимательно посмотрел на него и сказал строго:

— Об этом старайся без особой нужды не думать! Лучше делать все, чтобы смерти избежать.

И он рассказал еще одну свою историю...

Рассказ Ивана Николаевича Урванцева

— После той работы во Франции я был переброшен в Польшу. Из Франции я вышел чистым как ангел, так что мою легенду только самую малость подправили, введя в нее убедительную мотивировку переезда из Парижа в Варшаву.

Продал я свою парижскую лавочку, не продешевил, между прочим, и в Варшаве эти деньги, вложил — не удивляйся — в кинотеатр. Вместе с одним польским коммерсантом мы купили кинотеатр. Не бог весть что, но все же киношка. Не в центре и не люкс, но публика идет, и очень эта точка удобна для моего дела. Киномеханик крутит картину, кассир продает билеты, мой компаньон взял на себя все заботы по добыче кинофильмов. Большие деньги мы не загребали, но на свою долю я мог жить безбедно, снимать хорошую квартиру и с утра до вечера сидеть в кофейне и через окно смотреть на улицу, ожидая, пока ко мне привыкнет Варшава. А потом начал работать. Что я там делал — рассказ длинный, да и вспоминать не хочется. Пошло у меня там неудачно.

И вот ситуация... Я обнаруживаю за собой слежку. Дело серьезное — польская политическая полиция, так называемая дефензива, работала не очень-то искусно, но беспощадно. Говорили: попасть туда можно, а выйти оттуда живым нельзя. Жертвы дефензивы просто исчезали. До суда дело доходило только в редких случаях, когда правителям Польши было выгодно продемонстрировать и раздуть «красную опасность». Ну а нашему брату надеяться на пощаду вообще не приходилось. И когда я обнаружил за собой слежку, я прекрасно понимал всю опасность создавшегося положения. Решение могло быть одно: исчезнуть, пока не схватили. Но сложность состояла в том, что слежку я обнаружил утром, а поздно вечером у меня было назначено конспиративное свидание, от которого зависело очень многое и ради которого я работал около четырех месяцев.

В двух словах расскажу, в чем было дело. В то время появились слухи, будто диктатор Польши Пилсудский, никогда не оставлявший своих антисоветских захватнических замыслов, собирается вступить в какие-то переговоры с фашистской Германией, так как во Франции как в союзнице по антисоветской политике он разочаровался. Некоторым подтверждением этого был факт посещения Польши Герингом, правда неофициального — он был гостем Пилсудского, и они вместе охотились в Беловежской пуще. Но вряд ли главного сатрапа Гитлера интересовали только кабаны, во время охоты, могли идти и какие-то переговоры. А после смерти Пилсудского к власти в Польше пришли деятели куда более мелкого масштаба, чем почивший диктатор, и эти легко могли пойти на сделку с Гитлером. Они то и дело публиковали заявления, что в области международной политики Германия становится главной движущей силой.

В общем, сговор Польши с гитлеровской Германией представлялся весьма реальным, и совершенно понятно, как важно было нашему государству вовремя обо всем этом знать.

Позже выяснится, что Гитлер от какого бы то ни было союза с Польшей отказался, вспомнив, каких усилий и средств стоила в прошлом Польша России и какие неразрешимые проблемы она, стремясь к государственной самостоятельности, создавала во время первой мировой войны. Гитлер решил, что он попросту раздавит Польшу, сделав ее своим плацдармом против Советского Союза. Так все и произошло...

Но тогда все ныне известное было покрыто туманом секретности, и я по приказу Центра занимался только этим — искал щель в польском генеральном штабе, через которую можно было получить необходимую информацию. И в результате четырех месяцев работы — нашел.

На моем горизонте замаячил один офицер польского генерального штаба. Он принадлежал к почтенному роду с весьма звонкой фамилией, но, кроме знатного происхождения, он от своих обнищавших предков не получил ничего. А жил на широкую ногу. Страстно желал жениться на наследнице большого богатства — известной в Варшаве красавице.

Было решено его, что называется, купить. Когда имеешь дело с публикой этого сорта, категорически избегать таких комбинаций нельзя. Если в мире, в котором все продажно, продается и государственная тайна, преградой для покупки может быть только несообразно высокая цена.

Словом, я развертываю охоту на офицера. Для начала я в коммерческом клубе сыграл с ним на деньги в карамболь — есть такой вид биллиарда. Конечно, проиграл некоторую сумму, не ахти какую большую, но все же заметную. Проиграв, тут же положил кий — хватит! Он уговаривал меня продолжить игру, но я был неумолим. Так или иначе, мы познакомились, и он меня уже запомнил. Дальше все было уже делом техники. Для подобной цели в моем распоряжении была крупная сумма денег во французской валюте. И на эту приманку офицер пошел. Описывать весь процесс обольщения офицера не буду, да и ни к чему это тебе — подобные операции всегда очень индивидуальны.

И вот наступил день, когда я должен был передать ему пачку денег, а он мне — пакет с копиями очень важных документов. Это должно было произойти в моем кинотеатре, куда офицер должен был прийти на восьмичасовой вечерний сеанс и сесть с краю в последнем ряду.

И как раз в этот же день утром я возле своего дома обнаружил шпиков. Но может, это были шпики не мои? До шести вечера я не выходил из дома, и шпики не покидали своих постов. Один маячил на противоположной стороне улицы, другой — левее, у перекрестка. И то, что они не покидали постов, подтверждало мысль, что они все-таки ждут меня. Было время обо всем подумать. Почему слежка? Никакой своей ошибки я обнаружить не смог. Оставалось одно: офицер решил продать меня во имя карьеры, думая, что это ему будет выгоднее. Если это так, то ни о чем больше думать не надо, а только о том, как выскользнуть из капкана польской охранки. В конце концов, у меня было для этого достаточно опыта и несколько заранее продуманных маршрутов ухода. Был, например, такой: покинуть дом по черной лестнице, проходными дворами выйти к вокзалу и сесть в пригородный поезд — в летнее время они ходят часто. Отъехать подальше от Варшавы, а там уже пробираться своим ходом или к литовской, или к нашей границе.

Однако против того, чтобы немедленно уходить, было существенное «но». Дело в том, что офицер не знал, кто я и где живу. После начала наших с ним переговоров мы встречались так, что слежка за нами была исключена. Об этом заботился я. Дальше... Для польских властей, для полиции я жил в квартире в том же здании, где находился мой кинотеатр. А сейчас я находился в своей резервной квартире, о которой они знать не могли, тем более что снял я ее только неделю назад и был здесь впервые. Это обстоятельство позволяло мне надеяться, что, во-первых, шпики все-таки ждут не меня — дом-то большой, и, во-вторых, если слежка и за мной, то она не связана с офицером. Мало ли чем и почему я мог заинтересовать дефензиву. Может быть, тем, что они видели меня в разных злачных местах, где я, как истинный бизнесмен, обычно проводил время. И они решили меня прощупать, а я вчера вечером, идя на эту квартиру, слежку проморгал. Словом, сейчас же бежать, забыв об офицере, а вернее, о его документах, я не имел права.

В начале седьмого я вышел из дома и пешком направился в свой кинотеатр. Я не торопился, останавливался у витрин, у афишных щитов и имел возможность убедиться, что оба шпика идут за мной.

В кинотеатре я занялся обычными делами: проверил, как идет продажа билетов, забрал выручку за прошедший сеанс и прошел в свою квартиру. Время тянулось так медленно, что мне казалось, будто я слышу отсчет каждой секунды.

Но вот начался восьмичасовой сеанс. Я пошел в зал. Офицера на условленном месте не было.

Минут двадцать я смотрел картину. Шла, между прочим, веселая американская комедия с участием Гарри Ллойда, но мне было не до смеха, я уже обдумывал исход. Раз охранка не взяла меня по пути в кинотеатр, она проводит меня домой. Тогда я применю тот вариант, о котором я уже говорил. Но это сопряжено с риском. Дело в том, что со мной был пакет с валютой. Выбросить его я не мог. Не мог, и все. Деньги-то не мои, народные. Дарить их охранке — еще того безобразнее. И я принимаю решение, за которое мне потом досталось как следует.

Был у меня в Варшаве «почтовый ящик» особого резерва. В центре Варшавы, в многоэтажном доме, населенном весьма привилегированной публикой, на пятом этаже, в квартире номер 22, жил человек, которого я не знал. В самом исключительном случае я мог в щель для почты в дверях квартиры опустить то, что нужно, и это попадет по адресу.

Но... в самом исключительном случае! А разве сейчас не такой случай?

На обертке пакета с валютой я написал условную фразу и отправил по тому адресу.

Было уже темно, но я все же установил, что по крайней мере один шпик за мной идет. Теперь мне нужно было только одно: чтобы охранка дала мне дойти до того дома. Темнота была моим помощником, и шпик должен был чувствовать себя неуверенно. Тем более он, наверно, не сразу поверил своим глазам, увидев, что я вошел в столь шикарный дом, а мне-то и нужно всего две минуты, чтобы подняться на пятый этаж. И потом, обыскивать такой дом, квартиру за квартирой, охранка не посмеет.

На лифте я поднялся на пятый этаж, в щель для почты в дверях квартиры номер 22 сунул свой пакет и пошел вниз, готовый ко всему. Я был спокоен, ибо теперь дело касалось уже только меня лично.

Выхожу на улицу — шпика не видно.

Возвращаюсь на квартиру при кинотеатре — шпика не видно. И больше я вообще наблюдения за собой не замечал.

Спустя несколько дней в газетах появилось краткое сообщение о том, что политической службе контршпионажа удалось обезвредить опасного агента одной страны, пытавшегося передать туда важнейшие секретные документы. Думаю, что это было о моем офицере. Можно предположить, что охранка, арестовав офицера, конкретно обо мне показаний от него не получила, он-то меня толком и не знал. А польская дефензива просто установила и взяла под наблюдение всех, кого видели в обществе офицера. В том числе и меня, но, видимо, я их в дальнейшем не заинтересовал. Так или иначе, больше наблюдений за мной не было, и я, сообщив Центру о происшедшем, оставался в Варшаве и вел себя демонстративно неосторожно.

Но вскоре я получил приказ покинуть Польшу и перебраться в Эстонию. Считалось, что раз я все же заинтересовал дефензиву, то, чем бы это ни кончилось, продолжать действовать в Варшаве мне нельзя.

В Эстонии я встретился с представителем Центра, который устроил мне страшную взбучку за неоправданное использование «почтового ящика» особого резерва.

Но как я должен был поступить? Подумай об этом на досуге. Ты можешь спросить, почему я тебе рассказал эту историю в связи с твоим размышлением о смерти? Какая связь? — Иван Николаевич посмотрел с улыбкой на Самарина и сказал: — Я хотел обратить твое внимание на то, что по ходу этой истории я ни разу — ни разу! — не подумал о возможности своей гибели.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Занятий стало меньше, и все приходилось штудировать самому: книги, немецкие и наши документы, отчеты разведчиков, стенограммы оперативных совещаний. На это дело ушла вся зима, но Самарин понимал, что ни одного дня он не потерял зря. Кроме всего, Иван Николаевич сказал, что зимний заброс с парашютом в совершенно неизвестную местность, где нет партизанской поддержки, исполнен риска большего, чем допустимо. Словом, Самарин работал упорно, с интересом и даже с жадностью.

В это утро ему предстояло совершить особый тренировочный прыжок с парашютом. Три обычных прыжка он сделал раньше.

Приземлившись там, в Литве, в глубоком вражеском тылу, он должен внешне выглядеть, как цивильный немец, едущий из Германии в Прибалтику по своим коммерческим делам. Поэтому пальто, костюм, белье, обувь — все было как надо: продумано и подогнано. Поверх всего этого на нем будет комбинезон, который он там снимет и запрячет. Инструктора по парашютному делу беспокоило, не будет ли фигура Самарина слишком толстой, обхватят ли его лямки и насколько в этом снаряжении можно быть подвижным.

Машина заехала за Самариным в половине восьмого утра. Он сел на заднее сиденье к инструктору, и всю дорогу они проговорили о деле, которое им предстояло.

Когда Самарин вылез из машины на Тушинском аэродроме, он вдруг обнаружил, что вокруг сияет весна. В городе он ее как-то не замечал, а орущие по утрам на подоконнике воробьи только мешали ему.

А тут — весна зеленым разливом по всему аэродрому!

Возле здания земля под тополями усыпана клейкими скорлупками, из которых уже вылезли молодые листья. Небо голубое, высокое, и в нем неподвижные прозрачные облака. И тишина невероятная, будто весь мир прислушивается к весеннему пробуждению.

Инструктор побежал узнавать, на каком самолете их поднимут, а Самарин присел на ящик у ангара и стал наслаждаться теплом, светом, тишиной.

Тушинский аэродром тоже работал на войну, и солдаты удивленно поглядывали на него — что за штатский тип, да еще такой шикарный, весь в заграничном?!

Появился инструктор.

— Пошли одеваться, — сказал он на ходу.

В полумраке ангара Самарина ослепили вспышки электросварки, оглушил лязг металла. Он остановился, подождал, пока глаза освоились. Ангар был плотно заставлен самолетами, возле которых хлопотали ремонтники.

— Где ты застрял? Иди сюда! — кричал инструктор откуда-то из сумрака.

Самарин пошел на его голос. Дорогу ему преградило крыло самолета. Чтобы пробраться под ним, пришлось согнуться в три погибели, и тут он вдруг почувствовал острое волнение — все, что окружало его сейчас, было уже началом дела, началом того завтрашнего, неизвестного...

Вылезая из-под крыла, он увидел инструктора, который стоял рядом с летчиком в короткой кожаной куртке на «молнии».

— Познакомьтесь, капитан Стешин, — сказал инструктор, — Нам повезло — капитан уже не раз летал через фронт. Тут в ремонте его самолет, и мы можем к нему примериться.

Они втроем зашли в маленькую клетушку. Почти час инструктор и капитан Стешин пригоняли на Самарине парашютное снаряжение поверх комбинезона. Когда первый раз его оплели лямками, он еле мог рукой двинуть. Стянутыми оказались и ноги.

— Я же как в воду смотрел! — бормотал инструктор, возясь с лямками, снова разложенными на верстаке, и соображая что-то.

— А если пальто подвернуть? — предложил Стешин.

— Еще толще станет, а вверху комбинезон будет люфтовать, — возразил инструктор. — Дело только в лямках.

Наконец эта задача была решена.

Самарин медвежьей походкой неуклюже прошел к самолету и полез в фюзеляж. Это тоже оказалось не просто.

— Пожмись влево! Согнись! Плечи вперед! — командовал инструктор.

С Самарина пот катился градом, когда он влез в самолет, И волновался он все больше.

— Порядок, — сказал инструктор, и они молча посидели в самолете.

В дверцу заглянул капитан Стешин:

— Отрепетировали? Вылезайте! Сюда ремонтникам надо.

Они вышли из ангара и на эмке через все летное поле поехали к самолету, с которого Самарин должен совершить проверочный прыжок.

Инструктор внимательно осмотрел, как Самарин влез в самолет. Сейчас он проделал это довольно ловко.

— Молодец! — крикнул инструктор.

Все дальнейшее происходило как-то автоматически, что называется, по инструкции. Самолет вылетел, и очень скоро над дверью кабины летчика замигала лампочка. Инструктор стал возиться с дверью. Они стояли перед светящимся и ревущим проемом. Инструктор — впереди, и плотно за ним — Самарин.

Сигнал: «Прыгать!» Инструктор оглянулся на Самарина и боком повалился в пучину. За ним — Самарин. Успел заметить, как вся земля сделала под ним пол-оборота, и тотчас последовал рывок раскрывшегося парашюта. Самолет точно в воздухе растворился, его нигде не было видно. Тишина.

Самарин посмотрел вниз, увидел аэродром, Отсюда он большим не казался, но, правда, быстро разрастался во все стороны. Дым от костра — ориентир для приземления. Вспомнив все наставления, Самарин подтянул как надо стропы и пошел к земле точно по расчету. Чуть ниже его спускался инструктор.

Очень хотелось Самарину приземлиться на ноги; когда прыгал — удавалось. А сейчас не вышло — упал, и его немного проволокло по земле. Но ничего, он быстро вскочил и погасил купол. Подбежал инструктор.

— Молодец! Полный порядок! — кричал он, издали показывая большой палец. — Давай сбрасывай комбинезон! Я засеку время!

Самарин в это время несколько удивленно обнаружил, что он совершенно спокоен. Довольно быстро освободился от лямок и сбросил с себя комбинезон.

— У тебя талант, — смеялся инструктор, — я бы взял тебя к себе с полным удовольствием!

Самарин расправил пальто, шляпу, спросил у инструктора:

— Как выгляжу?

— Артист. Народный артист. На распаковку у тебя ушло шесть минут, а тебе еще нужно будет распорядиться парашютом и комбинезоном. Клади на это не меньше 20 минут. Значит, всего — 26. Не многовато? Все ж помни там об этом...

...А вылет, оказывается, послезавтра.

Сообщив об этом Самарину, Иван Николаевич сказал:

— Поброди завтра по Москве, только никаких встреч и разговоров.

— Можно сходить домой?

— Ладно, сходи, — явно неохотно разрешил Иван Николаевич и, вынув что-то из стола, протянул Самарину. Это был ключ от его московской комнаты. — Но никаких разговоров с соседями. Если спросят — ты находишься вместе с матерью в эвакуации. Прибыл в служебную командировку. И все. Ни слова больше.

— А если мама им писала?

— Не писала! — сердито буркнул Иван Николаевич.

Этот день, когда он прощался с Москвой, он возьмет с собой туда и будет бережно хранить в сердце.

Его школа... Там как ни в чем не бывало шли занятия, и он, стоя на школьном крыльце, услышал звонок на перемену. Он узнал бы этот звонок среди тысячи других...

Его юридический... Он постоял на другой стороне улицы Герцена, может, целых десять минут — институтские двери ни разу не раскрылись. Рядом — консерватория, и там, черт побери, концерты, на стене афиши, как в мирное время...

Улица Мархлевского, Люсин дом, ее подъезд... Здесь он не задерживался, быстро прошел мимо и не оглянулся. Что-то в душе тревожно требовало — от этого надо уйти, уйти.

Весенняя Москва — единственная, милая — окружала его со всех сторон, воскрешала в его душе давно забытое, но, оказывается, подспудно жившее в нем.

Крымский мост... Когда его строили, сюда ходили на комсомольские субботники, и однажды у него ветром сорвало кепку, Крутясь, она падала и потом поплыла по реке. Смеху было!

Кинотеатр на Таганке... Пять раз он смотрел тут «Чапаева». И вдруг воспоминание об этом почему-то больно кольнуло сердце, и он быстро пошел прочь.

Родной дом он оставил напоследок. Впервые обнаружил, какой он маленький и старенький. Во дворе все как было — старый полузасохший тополь с наклонным стволом, на который можно было взбежать почти до первых сучьев; под липой — скамейка, на ее спинке им вырезано имя одноклассницы Нади, которая, быстро забыв клятвы, еще учась на первом курсе пединститута, вышла замуж... Виталия охватила такая грусть по детству, что впору заплакать! Не надо было сюда ходить — сказал он себе со злостью, а сам вошел в свой темный подъезд, который как был, так и остался без двери. Соседей, кажется, никого не было дома. Виталий быстро прошел в свою комнату и запер дверь на задвижку. Огляделся. По комнате разбросаны вещи. На подоконнике лежала мамина коричневая кофта, о которой она писала. Виталий взял ее и прижал к лицу. Она была теплая и пахла домом, тем прежним их домом. И снова на душе стало тоскливо и тревожно, но не так резко, как там, возле кинотеатра на Таганке. Он завернул кофту в старую газету и повернулся к дверям. На полу возле двери лежало письмо. Его кто-то подсунул под дверь.

Письмо Люси

«Милый мой дружок и вечный жених Виталька! Решила все-таки написать тебе это единственное письмо. Сначала я решила по-другому — никаких писем, пусть пройдет эта проклятая война, и, если, бог даст, оба останемся живы, мы встретимся, и тогда все нам будет ясно. Ведь правда, это было бы самое разумное?

Но вот пишу. Я на фронте. Как это случилось? Очень просто. Получила похоронную на брата и пошла в военкомат. Все остальное — неинтересно. Два месяца училась на курсах военных связистов и теперь работаю телефонисткой в штабе большого хозяйства, так что и здесь я при телефоне, как в своей мирной справочной. Работаю вроде хорошо, даже имею благодарность. Единственная моя беда, что я все-таки красивая, или, как ты говорил, заметная. Это здесь мешает, сам понимаешь... Но на ту нашу встречу после войны я хочу прийти чистой, как стеклышко. Очень этого хочу — клянусь. Как бы тебе объяснить получше, почему я так хочу?

Я помню все, что у нас с тобой было, по минутам помню. Все помню: твои слова, всего тебя. И чем дальше, тем все это мне дороже, и, значит, я все-таки была дура, когда всего не понимала. Ты очень хороший. Очень. А я, дура, тогда этого еще не видела. Думала, ты как все. Снишься ты мне, Виталька, а проснувшись, я плачу, честное слово. Хотя о чем плачу? Разве нам не было хорошо, как в раю? А вот плачу, и все. И клянусь себе, что никому это не отдам, ни на что не променяю.

Но ты, пожалуйста, не подумай, что этим я хочу повязать и тебя. Ни за что, Виталька. Ты передо мной чист уже теперь, а я, дура, и теперь должна поумнеть. Самое большее, что прошу у тебя, — вспоминай обо мне, а когда вспомнишь, не очень ругай. Я ведь хоть и дура, но я хорошая. Я тебя любила и люблю. Это ведь многое мне прощает. Правда? Писать мне не надо. Я с детства не верю письмам. И это мое длинное письмо — первое в моей жизни. Даже с братом мы обменивались открытками и телеграммами. Моему письму ты можешь поверить — пишу его, будто говорю с тобой глаза в глаза. Но больше писать не буду. Боюсь не получить твоих ответов.

Нежно тебя целую, и особенно твою милую родинку. Люся.

P. S. Только бы война была, покороче, хотя конца ей не видно.

Люся».

Виталий прочитал письмо и долго не мог справиться с волнением. Прочитал второй раз. И снова в душе возникло требование — уйти от этого, уйти...

Решил письмо порвать. Передумал. Спрятал в карман.

Уже там, в своей служебной комнате, он стал читать письмо еще раз. Решил, прочту и теперь порву. И в это время в комнату вошел Иван Николаевич.

— Как настроение? — спросил он.

— Отличное, — ответил Виталий с такой интонацией, будто произнес: «Поганое».

— Грустно, наверно?

— Есть немножко.

— Ничего, эта грусть полезная.

— Чем?

— В ней твоя любовь к жизни, на которую подняли грязные руки всякие сволочи. Ненависть проистекает из любви... — Иван Николаевич кивнул на лежавшее на столе Люсино письмо: — Что еще зубришь?

— Почитайте, — не сразу ответил Самарин и подвинул ему письмо.

Иван Николаевич начал читать и сразу перестал:

— Может, не надо?

— Вы должны знать.

Иван Николаевич прочитал письмо, вернул его Виталию, и он тут же порвал его на мелкие клочки.

— Рвешь с прошлым? — улыбнулся Иван Николаевич.

— Не знаю.

— По-моему, честная дивчина.

— Не знаю.

Иван Николаевич сдвинул брови, как всегда, если сердился:

— Ответ, недостойный мужчины.

— Согласен, — еле слышно произнес Самарин и, поколебавшись, добавил: — Мешает все это, мешает.

— Это дело другое, но она в этом не виновата. Лучше приплюсуй это к той любви, из которой произрастает ненависть. Вот и ее любовь к брату бросила на фронт, понимаешь?

Самарин кивнул,

— Где у тебя родинка? — вдруг спросил Иван Николаевич.

— Вот тут. — Самарин показал на левую ключицу.

— Почему не указал в графе «Особые приметы»?

— Не думал.

— Сходи сейчас же к Парфенову и впиши. На аэродром уедем завтра в восемнадцать ноль-ноль.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Р а п о р т

Командира экипажа транспортного самолета Ли-2 капитана Стешина С. П.

Согласно приказу командования особым авиаотрядом в ночь на 24 мая с. г. произведен полет в указанное приказом место (см. полет-карту). Линию фронта прошли в 21 час 20 минут, не обнаруженные противником. Вышли по приборам точно в заданный район Литовской ССР и произвели выброс парашютиста при сравнительно благоприятных условиях. Земля в районе выброски на большом пространстве была закрыта густым туманом, что затрудняло противнику определение нашего самолета, но одновременно усложняло точный сброс и дальнейшее приземление парашютиста. Совершая обратный полет, при переходе фронта в предрассветное время были обстреляны зенитной артиллерией противника, но не активно.