Навязчивые идеи и комплексы неполноценности

Нам всем знакомы навязчивые идеи и комплексы неполноценности. Мы все испытали чувство, когда при встрече с чем-либо, поразившим наше воображение, вдруг видели угрожающий и разочаровывающий призрак, разрушающий оказанное на нас влияние. Например, мы слышим, как кто-то из наших знакомых прекрасно говорит по-французски. Какая гладкость, какое произношение! Почему эта девушка говорит по-французски так, как будто бы это ее родной язык? Она не прилагает никаких усилий, и, кажется, что француз даже не подозревает, что беседуете иностранкой. Это, действительно, прекрасно. Как глупо, что я перестала заниматься французским! Правда, я могу читать без особых трудностей, но если надо будет говорить, то я стану посмешищем. Я должна что-то делать. Начну сегодня вечером. Наша учительница французского языка говорила, что если выучивать по десять слов в день (а ведь это сущий пустяк), то в год мы будем знать почти четыре тысячи слов (а это ведь очень много). Почему бы это не сделать? Конечно, сделаю. А через полтора года поеду в Тур или Гренобль для того, чтобы попрактиковаться в своем знании четырех или пяти тысяч слов. Вот то, что действительно стоит сделать вместо того, чтобы заниматься ерундой. Десять часов вечера. На вашем столе лежит учебник французского языка, рассказ Мериме и небольшой словарь. Все это вместе не выглядит столь привлекательным, как та беседа на французском языке, свидетелем которой вы были. И менее всего привлекателен учебник. Но, однако, вы должны выучить и грамматику, и глаголы, и все прочее, и те же четыре спряжения, которых ни на одно не стало меньше с того времени, как вы в последний раз открывали этот учебник. (Вот здесь на сцену выходят призраки, разрушающие нашу решимость следовать доброму примеру.)

Конечно, люди с хорошей памятью могут выучить все эти слова, но у меня память плохая. Учительница говорила, что десять слов в день — это ерунда. Тогда почему ни одна девушка из нашего класса их не учила и так до сих пор и не выучила? Я не обладаю упорством. У меня его недостаточно даже для того, чтобы сократить количество выучиваемых слов в день. У меня нет того и нет этого. Поэтому и пытаться бесполезно. Кроме того, зачем мне обязательно знать французский? Все книги, в конце концов, переводят, а если вдруг возникнет необходимость, я всегда могу о каких-то словах догадаться или немножко притвориться, как все это делают. И если бы я даже знала французский, никто бы в это не поверил, поэтому не имеет смысла и учить его. К тому же существует масса полезных вещей ломимо французского. Лектор, которого я слушала на днях, совершенно правильно сказал, что мы часто говорим о Шекспире, а читаем его примерно так же редко, как и Библию. Лучше я почитаю Шекспира. Один акт каждый вечер, и я прочту его всего за пять или шесть месяцев. Вот только дочитаю эту дрянную, но увлекательную книжонку, которую я начала вчера, и сразу же примусь за "Тита Андроника". Память у меня плохая. Упорства нет. Может быть, кто-нибудь и способен добиться чего-то, но я не могу.

Все вышесказанное в полной мере нельзя назвать навязчивыми идеями, но это реальные преграды, которые направлены на то, чтобы разрушить рождающуюся у вас волю. И как только вы даете им возможность помешать вам, враждебные призраки в еще большем количестве возвращаются снова и заполняют ваше сознание до тех пор, пока в нем не родится устойчивый комплекс неполноценности: "Я не могу это сделать, это невозможно".

Если мы проанализируем работу своего ума, то обнаружим, что в нем гораздо больше навязчивых мыслей, чем истинных идей. Они-то чаще всего и являются причиной нашей несостоятельности.

Но комплексы неполноценности не всегда появляются так, как в моем рассказе. Иногда бывает, что цель, которую мы ставим перед собой, сама по себе препятствует эффективному мышлению. Многие люди в своей повседневной жизни как будто играют чужую роль, и этим безнадежно портят свой интеллект. Многие англичане, отрастившие бороду для того, чтобы стать похожими на Эдуарда VII или Георга V, никогда после этого не смогли стать самими собой. Их мысли, слова и действия были похожи на мысли, слова и действия актеров. Одно время в Париже я был знаком с человеком, фантастически похожим на Альфреда де Мюссе*.

* Альфред де Мюссе (1810 — 1857) — французский поэт-романтик (Прим. перев.)

Но, Боже мой! — он отнюдь не был Альфредом де Мюссе. Но так как он убедил себя в обратном, он уже больше не был ни Дюпоном, ни Дюраном, — он был никем. Политики часто играют роль исторических деятелей, и в результате их природное лицемерие увеличивается десятикратно. Люди, которые считают, что они достаточно хорошо владеют иностранным языком и могут сойти за иностранцев, начинают проявлять итальянскую возбужденность, французскую жизнерадостность или английскую флегматичность. Немногим студентам, знающим иностранный язык в совершенстве, удалось избежать этой довольно позорной фазы, и многие признают, что, пока она продолжалась, все это время их мысли не были их собственными, а лишь отражением того, как им представлялось, думают итальянцы, французы или англичане. Вряд ли будет преувеличением сказать о большой роли, к примеру, англо-американского языка в американизации иностранцев.

Социальное общение людей с его определенными требованиями и неписанными законами (а если назвать вещи своими именами, с его лицемерием) очень способствует развитию неискренности, которая мешает человеку самостоятельно думать. Многие ли из нас осмелятся сказать, что они не читали книгу, которую обсуждают три или четыре человека? Многие ли из нас проявят достаточно смелости, чтобы не сказать: "О да, замечательная книга!" Этим вы никого не обманываете, но укореняете в себе опустошающую душу привычку говорить хоть что-то, когда сказать нечего. И это так же должно быть стыдно, как и покупать книгу, которую вы никогда не откроете. Взгляните на книжные полки в некоторых домах. В книгах, которые хозяева называют любимыми, иногда даже не разрезаны страницы.

Такая же комедия разыгрывается неоперившимися юнцами, которые напускают на себя глубокомысленный вид, будто бы сами что-либо создали. Они придумывают научный жаргон, на котором рассуждают о науке и искусстве, о чем, в сущности, ничего не знают. Что обычно можно услышать на художественных выставках? Для этого необходимо еще меньше знаний, чем для посещения концерта: "Линия! Цвет! Яркость!"

Стремление "казаться" вместо того, чтобы "быть", может испортить и даже узаконить ущербную работу интеллекта. Предположим, двум студентам предлагают изучить причины начала Первой мировой войны. Если один из них хочет показать свои знания, свой патриотизм или интернационализм, то качество его мысли окажется гораздо ниже, чем у его коллеги, который стремится найти только факты. Это происходит потому, что первый студент на каждом этапе сбора информации будет озабочен тем, как он сможет использовать полученные сведения, и эти представления о своих будущих действиях играют роль паразита в его сознании, ослабляя его мыслительные способности. Возьмем другой пример. Попробуйте прослушать речь или прочесть стихотворение с единственной целью — запомнить их. Конечно, при такой мотивации сделать вам это будет легче, но эстетическое впечатление окажется гораздо меньшим.

Два шаблонных представления, одновременно сосуществующие в вашем мозгу, ослабляют его работу. Вы совершенно по-другому смотрите на картину, если вам сказали, что это копия (хотя на самом деле это — оригинал). Но как только вам говорят, что это оригинал, картина приобретает для вас значение, которого вы не ощущали всего несколько минут назад. Это можно сравнить с тем удивлением, которое охватывает вас, когда то, что вы принимали за трещину в окне, оказывается огромным бумажным змеем в небе, и вы, действительно, видите, как крохотная точка увеличивается в десятки раз. Точно такой же феномен происходит и в нашем мозгу. Мы можем в течение долгих лет знать человека старше нас и совсем не обращать внимание на черты его лица, и вдруг в один прекрасный день осознаем, что это лицо старого человека.

Мы живем в мире шаблонных представлений и постоянно пользуемся ими. Эти представления парализуют нашу мысль, калечат нашу личность. Казалось бы, писатели, которые в силу своих профессиональных занятий знакомы с тем, как работает сознание, должны быть застрахованы от разрушительного воздействия страхов и смущения. Но это не так. Большинство людей, одаренных литературным талантом, — это нервные существа или, по крайней мере, чрезмерно чувствительные, а поэтому они нередко болезненно восприимчивы к впечатлениям и даже игре воображения.

Ипполит Тэн* долго не мог приняться за работу, занимаясь поиском формулы, с помощью которой можно будет точно рассчитывать общественные явления. Лишь изучение истории помогло ему избавиться от этой навязчивой погони за призраком идеи и высказать простые выводы, которых он первоначально стыдился.

* Ипполит Тэн (1828 — 1893) — французский литературовед, философ, историк. (Прим. перев.)

Парализующее воздействие оказывает и страх проявить односторонний подход. С таким страхом был знаком Томас Карлайл** и ему пришлось приложить большие усилия, чтобы побороть его.

** Томас Карлайл (1795 — 1881) — английский публицист, историк, философ. (Прим. переа.)

Писатель может панически бояться чужих суждений. При этом автор не боится критиков, так как они принадлежат к его профессии, и он готов их бить их же оружием. Писатель цепенеет от ужаса при мысли о насмешках своих воображаемых читателей, которых он никогда не видел и которые, возможно, не существуют.

Страхи возрастают, когда автор представляет реального читателя. Так, многие ученики Анжельера, став профессиональными писателями, испытывали страх перед его возможными высказываниями относительно их проб пера. Они прекрасно знали, что их учитель всегда точно укажет на уязвимые места в их произведениях.

Сам же Анжельер был также несвободен от страхов. Размышляя о судьбе своих работ, он начинал волноваться или впадать в депрессию. Он испытывал сомнения в полученном результате, переживал по поводу того, сумел ли правильно себя выразить, и сравнивал свои работы не только с трудами великих, но и заведомо слабых писателей к невыгоде для себя. Он панически боялся, что его образы и литературные решения лишены оригинальности.

Никто не сможет сказать, сколько замечательных литературных талантов было загублено опасением, что ты повторяешься. Многие писатели, например, Ами-ель, Жубер, Дудэн, избавлялись от этого страха в своих дневниках и посмертно опубликованных мемуарах, так как считали, что никто не станет читать эти произведения. Как только они начинали писать для публики, в их произведениях проявлялось парализующее влияние этого страха.

Список подобных разрушительных умственных привычек бесконечен. Например, стремление любоваться памятниками архитектуры может мешать увидеть современный город. Многие писатели, впервые приезжающие в Париж, не замечают реального современного города, стараясь увидеть тот исчезнувший город, который им запомнился по романам Виктора Гюго и Ги де Мопассана, Александра Дюма и Онорэ де Бальзака.

Сам акт литературного творчества может быть чреват разрушительными представлениями. Никто не должен писать, если он делает это без удовольствия. В то же время целый ряд профессиональных писателей думает прежде всего о тяжелом труде, а не о получаемом ими удорольствии. Однако самовыражение — это радость. Причины того, что писательский труд перестает быть источником радости, могут быть вызваны неудачным выбором языка для самовыражения или отсутствием глубокого интереса к изучаемому предмету, или всем тем, что перечислено выше. И все же наиболее часто мешает свободному творчеству школярский подход к письму, обретенный еще в детстве, когда ребенка заставляли писать сочинения.

Порой, работая над главой, писатели начинают переживать о еще ненаписанных и даже непродуманных главах. Их волнения начинают отражаться на качестве того, над чем они работают. Лишь сосредоточив свое внимание на непосредственном предмете своей работы, писатель может достичь радости в труде и совершенства в самовыражении. Ничто не бывает столь захватывающим, как охота за мыслями, когда мы сосредоточенно исследуем тот или иной вопрос. Но вы полностью утратите радость труда, как только будете рабски следовать взятому на себя заданию и думать лишь о том, чтобы закончить книгу любой ценой. Некоторые люди обладают удивительной легкостью в выражении своих мыслей устно, но кажется, что их ум связан по рукам и ногам, как только они начинают писать. Я знал одного исключительно остроумного французского аристократа, который соловьем разливался в любой компании, но писал поразительно скучные письма. Один мой коллега-литератор поражал своих собеседников умением глубоко и оригинально излагать философские проблемы. Однако он утрачивал оригинальность суждений и выражений, как только садился за бумагу. Его философские эссэ получались такими же скучными, как предисловия к словарям. Наш мозг, так же как и глаз -— единственный и неповторимый. Дети, простые люди и святые, художники, — все те, кто захвачен какой-то идеей, не позволяют себе роскошь тратить время на пустые занятия. Реформаторы, апостолы, лидеры и аристократы духа поражают нас силой своего интеллекта. И наоборот, люди, неуверенные в себе, легко приходящие в замешательство, которые, скорее, станут следовать за кем-то, а не вести за собой, заботящиеся о том, какое впечатление они производят на других, вечно сомневающиеся в своих способностях и постоянно требующие разуверения в этом, — эти люди обладают фатальной способностью наводнять свой мозг малозначащими мыслями, которые можно назвать интеллектуальными паразитами. Сначала они лишь немного мешают человеку, но постепенно завладевают им, не давая развиваться его собственным взглядам, и в конце концов рождают у него постоянное чувство, называемое комплексом неполноценности. Даже если бы Фрейд и Адлер* не сделали ничего большего, кроме того, что открыли существование этих комплексов и показали, как можно преодолеть их, все равно значение их исследований можно было бы считать огромным.

* Альфред Адлер (1870 — 1937) — австрийский психиатр, ученик Зигмунда Фрейда