От Иоанна, 15, 5

Перестройка монашеского обихода на началах «общего жития», как и ожидал Сергий, оказалась весьма сложным и многотрудным делом. Прежде всего необходимо было выработать новый устав — закон внутренней жизни обители. Ве­роятно, вместе с грамотой о введении «общего жития» пат­риарх прислал и список общежительного устава, который следовало взять за основу. В Византии в этот период сосу­ществовали два основных вида монастырских уставов («типиков») — константинопольского Студийского монастыря и обители Саввы Освященного близ Иерусалима. Существен­но различаясь в разделе, посвященном порядку богослуже­ния, они были очень близки в вопросах устройства монашеской общины.

Источники не сообщают, какой именно устав — Студий­ский или Иерусалимский — был принят во времена Сергия в Троицком монастыре. Однако несомненно, что основные его положения были достаточно традиционны для восточно­го монашества. Они хорошо известны по многочисленным русским спискам византийских общежительных уставов.

В основе «организационной» части нового устава лежали три принципа: равенство, послушание и четкое распределе­ние обязанностей. Равенство обеспечивалось отсутствием у иноков какого-либо личного имущества и общей трапезой. Залогом послушания служили различные формы воздейст­вия игумена на братьев: от отеческого внушения до изгнания из монастыря. Распределение обязанностей определя­лось продуманной системой «служб».

Житие Сергия сообщает о некоторых должностях, уста­новленных в обители после введения «общего жития». Мо­настырская кладовая, где хранились съестные припасы, бы­ла поручена келарю. Другому брату было доверено попече­ние о старых и больных иноках; «повар» отвечал за порядок в монастырской кухне («поварне»), «хлебник» — за выпечку хлеба. За правильностью совершения богослужения наблю­дал «уставщик». Ему помогали дьячки и пономари. Они за­жигали свечи и лампады, наводили порядок в храме, читали на клиросе. Особый монах — «будильник» — отвечал за своевременный подъем иноков по утрам.

Вероятно, Сергий установил и другие принятые в киновиях «службы» — казначей, «трапезник» (старший в трапез­ной), «кутник» (разносящий блюда и напитки).

День в монастыре начинался с рассветом. Первым вста­вал «будильник». Он шел к келье игумена и, став под окон­цем, громко произносил: «Благослови и помолися за мя, от­че святый». Разбуженный этим возгласом игумен отвечал изнутри: «Бог спасет тя». После этого «будильник» ударял в малое било и совершал обход келий, восклицая под окном каждой: «Благословите, святые!» Дождавшись отклика и убе­дившись, что все иноки проснулись, «будильник» призывал пономаря. Тот ударял в большое било, призывая монахов в церковь на утреннюю молитву (66, 30).

Вступление в храм совершалось в строго определенном порядке. Все братья выстраивались в шеренгу на паперти. Священники и дьяконы становились впереди. Иерей, кото­рому надлежало совершать в этот день службу, входил в храм первым. Перед ним шествовал чтец с горящей свечой. Священник кадил перед иконами, произносил несколько ритуальных возгласов. Лишь после этого остальные иноки чинно, по порядку входили в церковь с пением псалмов. Все монахи, в том числе и неграмотные, должны были знать Псалтирь наизусть.

Во время богослужения каждый монах стоял на своем месте. Игумену полагалось находиться в первом ряду спра­ва, келарю — слева. Перед царскими вратами стояли мона­хи-священники, по сторонам — иеродьяконы.

Случалось, во время утреннего бдения иноки начинали перешептываться, переминаться с ноги на ногу, даже дре­мать. Благочиние немедленно восстанавливали два инока-надзирателя («эпитирита»), стоявшие справа и слева от тол­пы. Братья, которым надлежало отправиться куда-либо по монастырским делам, могли уходить из церкви до оконча­ния службы. Все прочие стояли неподвижно до конца.

Наконец раздавались три удара в малое било, и монахи с пением псалма выходили из церкви. Путь их лежал в трапез­ную. Впереди всех шли игумен и совершавший литургию священник.

Распорядок монастырской трапезы был строг и неукос­нителен. Обычно иноки имели две ежедневные трапезы — обед и ужин. Во время Великого поста допускалась лишь од­на трапеза, а в некоторые его дни положено было только «сухоядение». Обед состоял из супа («варева») и каши («со­чива»). Мясные блюда полностью исключались из меню иноков. На ужин подавали подогретое «сочиво», оставшееся от обеда. По праздникам монахи имели на трапезе «утеше­ние» — кутью или пироги. Летом на монастырском столе появлялись овощи и фрукты, грибы и ягоды. В определен­ные дни на трапезе допускалась свежая, соленая, копченая и вяленая рыба.

Приготовление пищи начиналось весьма торжественно. От неугасимой лампады, горящей в алтаре храма, зажигали лучину. Затем, бережно укрыв от ветра, ее несли в поварню и там священным огнем поджигали дрова в печи.

В трапезной иноки занимали места за столом в соответ­ствии со своим положением в обители. Постепенно в монас­тырях возникло своего рода «местничество». Нередко за пра­во сидеть ближе к игумену возникали ожесточенные споры.

Сама трапеза была особого рода ритуалом. После крат­кой молитвы первым начинал есть игумен и только после этого — остальные иноки. Кутник, обходя всех, наполнял чаши. С первой чашей все подходили к игумену за благо­словением. Во время трапезы один из братьев читал вслух жития святых. Разговоры за столом категорически воспре­щались.

Остатки трапезы — куски и крошки хлеба — тщательно собирали и выносили за ворота, где их уже ждали нищие. После обеда — но до захода солнца — совершалась вечерня. За ужином следовало новое богослужение — повечерие.

В качестве напитков в византийских монастырях упо­требляли вино, разведенное водой. В русских обителях «вы­сокого жития» хмельные напитки были запрещены. Причи­ну этого отличия откровенно высказал в своем монастыр­ском уставе Иосиф Волоцкий: «О Рустей же земле ин обычей и ин закон: и аще убо имеем питие пианьственное не можем воздержатися, но пием до пианьства» (21, 318). Из­вестно, что «сухой закон» ввел в своем монастыре ученик

Сергия Кирилл Белозерский. Относительно самого Сергия прямых сведений на сей счет не сохранилось. Впрочем, в одной богослужебной книге, написанной в Троицком монастыре в 1380 году, писец, начиная новый раздел текста, на полях отметил: «Почата, коли Епифана вином Лев поил» (126, 93).

Кроме трапезы, маленькой радостью в жизни иноков бы­ла баня. Поскольку она была «праздником тела», отцы мо­нашества смотрели на нее очень косо. Византийские уставы разрешали инокам посещать баню не чаще чем один раз в месяц и только поодиночке. Последнее требование объясня­лось традиционной нормой монашеского обихода — «ни перед кем не обнажай ни одного члена своего» (33, 55). Для посещения бани требовалось особое разрешение игумена. В Великий пост мыться в бане монахам вообще воспрещалось (53, 517).

Традиционную любовь русских к бане не могли одолеть даже строгие запреты византийских уставов. Ограничения на посещение бани аккуратно выскабливали из их текстов. Привычку к чистоте телесной оправдывали словами апосто­ла Павла: «Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Ду­ха» (1 Кор., 6, 19).

Важнейшим принципом отношений в киновии было по­читание игумена и «старцев». Оно выражалось не только в беспрекословном послушании, но и чисто внешне, жестами. Придя к игумену и уходя от него, монах отдавал ему земной поклон, встретив случайно — поясной. Таким же образом — поясным поклоном — «новоначальные» приветствовали «старцев».

Значение института «старчества» в русском монашестве на протяжении веков существенно изменялось. Однако сохра­нялась и несомненная духовная преемственность. К «стар­цам» Сергиевского времени вполне можно отнести суждение Ф. М. Достоевского, в основе которого лежат его впечатления от встреч и бесед со славившимися своей мудростью и «учительностью» «старцами» Оптиной пустыни. «Старец — это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот ис­кус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принима­ет добровольно в надежде после долгого искуса победить се­бя, овладеть собою до того, чтобы мог, наконец, достичь, че­рез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли» (57, 50).

Принятие «общего жития» повлекло за собой и переме­ны в распорядке богослужений. Гораздо больше времени стало уделяться общей, церковной молитве. Вероятно, именно тогда в обители был установлен порядок, о котором сообщает Житие Сергия: совершать семь богослужений в сутки. Сергий вместе с братьями пел в церкви «и полуношницу, и заутренюю, и чясове, и третий, и шестый, и девя­тый, и вечерю, и нефимон» (9, 320). Кроме того, Сергий сам, став священником, «Божественную на всяк день служаше литургию», моля Бога «о смирении всего мира, и о бла­госостоянии святых церквий, и о православных царих, и князех, и о всех православных христианех». Последнее по­яснение весьма существенно: церковная молитва иноков была по преимуществу прошением о спасении мира, тогда как в келейной молитве преобладала забота о спасении соб­ственной души.

Дополнительные часы, уходившие теперь на храмовое богослужение, можно было изыскать только за счет сокра­щения времени, отводимого на келейную молитву и заботы о хлебе насущном. Первый способ, несомненно, вызывал резкое недовольство вчерашних келиотов, привыкших про­водить долгие часы в молитвенном собеседовании с Богом, а то и просто — в столь любимой русским человеком созер­цательной бездеятельности. Не желая обострять отношения в общине, Сергий должен был прибегать главным образом ко второму способу изыскания времени для общей молит­вы. Впрочем, к этому располагали и внешние обстоятельст­ва. К середине 50-х годов вокруг монастыря уже появилось крестьянское население. «И множество людий всхотевше, начаша с обаполы места того садитися, и начаша сещи ле­сы оны, яко никому же възбраняющу им. И сътвориша се­бе различныя многыя починьци, преждереченную исказиша пустыню и не пощадеша, и сътвориша пустыню яко поля чиста многа... И съставиша села и дворы многы, и насеяша села, и сътвориша плод житен, и умножишася зело, и нача­ша посещати и учящати в монастырь, приносяще многооб­разная и многоразличнаа потребнования, им же несть чис­ла» (9, 340-342).

Получая от монастыря всевозможные услуги не только религиозного, но и хозяйственного характера, крестьяне де­лились с иноками плодами своего труда. Подчеркнем: это были добровольные подношения верующих, а не поборы и повинности в пользу монастыря-землевладельца. В источни­ках нет достоверных сведений о том, что при жизни Сергия обитель приобретала населенные крестьянами вотчины.

Регулярные, но скромные подношения окрестных крес­тьян дополнялись редкими, но щедрыми «милостынями» от московских доброхотов. С введением на Маковце «общего жития» их количество, несомненно, возросло. Запрещая инокам просить милостыню, Сергий никогда не отказывал­ся принять то, что давалось от чистого сердца.

Оказавшись «на особом счету» у московских духовных и светских властей, Троицкий монастырь, вероятно, мог и совсем прекратить собственное, основанное на труде иноков земледелие. Однако Сергий, понимая «душеполезное» зна­чение труда вообще и земледельческого труда в особеннос­ти, не допускал его исчезновения. Напротив, он сам, пока­зывая пример остальным, каждый свободный час проводил с лопатой в руках на монастырском огороде.

Впрочем, не только в этом, но и во всем другом роль Сер­гия как наставника, учителя с принятием «общего жития» резко возросла.

Вводимые в монастыре иерархия должностей, дисципли­на и единообразие могли погасить тот энтузиазм личного подвига, которым сильна была созданная Сергием монаше­ская община. Однако маковецкие иноки и после установле­ния «общего жития» сумели сохранить дух подвижничества. Главная заслуга в этом принадлежала их игумену. Его свет­лая личность служила своего рода «мерилом праведным» для остальных иноков. «Сергий был великим устроителем мона­стырей: своим смирением, терпеливым вниманием к люд­ским нуждам и слабостям и неослабным трудолюбием он умел не только установить в своей обители образцовый по­рядок иноческого общежития, но и воспитать в своей бра­тии дух самоотвержения и энергии подвижничества», — справедливо отметил В. О. Ключевский (72, 234).

Как игумен, Сергий всячески избегал принуждения и на­казания. Призвав к себе монаха, виновного в том или ином проступке, он беседовал с ним «не с яростию... но с тихостию и кротостию» (9, 340), желая вызвать добровольное рас­каяние.

Требуя послушания от других, игумен киновии сам дол­жен был показывать пример прилежного исполнения своих многочисленных и разнообразных обязанностей. Он обязан был строго соблюдать устав и заповеди святых отцов; блюсти равенство монахов, следя за тем, чтобы они не обзаводились какой-либо собственностью; трижды в неделю говорить братьям поучения; кормить нищих и давать приют странникам.

Игумену запрещалось: менять устав монастыря; иметь и копить деньги; уделять мирянам что-либо из монастырского имущества; ездить на коне; брататься и кумиться с миря­нами; впускать женщину в монастырь, беседовать с ней на­едине и даже есть за одним столом; брать себе в келью маль­чика-прислужника; носить богатые одежды; тратить монастырские деньги на пышные приемы знатных гостей; брать на себя обязанности других должностных лиц монастыря; принимать важные решения единолично, без совета со «старцами».

Как и прочие монахи, игумен должен был иметь «духов­ного отца». Его исповедь обычно принимал самый автори­тетный из «старцев».

Не менее важным, чем соблюдение формальных требова­ний устава, была сама личность игумена: ее обаяние, ощу­щение внутренней силы и «богоизбранности» — словом, все то, что в научной литературе принято обозначать понятием «харизма».

Вероятно, Сергий далеко не сразу нашел верную линию поведения как настоятель киновии. Это потребовало долгих поисков, раздумий. Однако основное направление его рабо­ты над собой — смирение во имя братской любви — опре­делено было изначально. В этом отношении весьма интерес­на речь, с которой Сергий обратился к братьям, став игуменом. Несомненно, он произнес речь, стоя у порога киновии, ибо в условиях «безвластного» игуменства периода «особного жития» ее положения теряют весь свой практический смысл.

Литературная форма этой речи, разумеется, результат ра­боты агиографа. Но самый дух ее — сергиевский, ибо не только во времена Епифания Премудрого, но и в середине XV века, когда работал Пахомий Логофет, воспоминания о «великом старце» были еще свежи в обители.

Речь Сергия кратка и соткана главным образом из слов Иисуса. Но уже в самом их подборе можно видеть личное, Сергиевское начало. Оно же — в прямой речи игумена. Здесь каждое слово дышит смирением. «Молите, братие, о мне: грубости бо и неразумна исполнен есмь. Талант приах вышняго Царя, о нем же и слово отдати ми есть» (9, 330).

Сергий вспоминает слова апостола Павла о торжестве ду­ховного начала над материальным, «плотью»: «Плод же ду­ха: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосер­дие, вера, кротость, воздержание» (Гал., 5, 22—23). Он при­знается в том, что испытывает страх перед возложенной на него громадной ответственностью за своих иноков. Сможет ли он, подобно Иисусу, сказать в конце пути: «Из тех, ко­торых Ты мне дал, Я не погубил никого» (Иоанн, 18, 9)?

В поисках правильного пути Сергий, став руководителем киновии, постоянно обращался к опыту преподобного Феодосия Печерского, запечатленному в его Житии и Киево-Печерском патерике. Оба эти произведения были широко рас­пространены в монашеской среде и, несомненно, знакомы Сергию. Сравнив жития обоих подвижников, можно заметить очень много общего в их поведении. Думается, это не столь­ко литературное заимствование, сколько подлинная преемст­венность. Говоря о Сергии, Г. П. Федотов верно отмечает, что «образ Феодосия Печерского явно проступает в нем, лишь более утончившийся и одухотворенный» (105, 134).

Порядки строгого общежития исчезли в Киево-Печерском монастыре вскоре после кончины Феодосия. На про­тяжении XII—XIII веков нет сведений об их существовании в той или иной русской обители, за исключением новгород­ского Антониева монастыря. И вот теперь на Маковце они как бы возродились заново. В поведении Сергия как игуме­на отчетливо прослеживаются многие феодосиевские тради­ции. Это и постоянный физический труд иноков и самого игумена, и вечерние обходы игуменом монастыря для на­блюдения за тем, что делают братья в своих кельях («когождо их како житие»), и решительное вмешательство в мир­ские дела во имя общего блага.

Следуя примеру Феодосия, Сергий не требовал от жела­ющих вступить в общину никаких вкладов. Он принимал в обитель всех, не отвергая «ни стара, ни уна, ни богата, ни убога» (9, 338). Однако для отсева случайных людей и отбо­ра наиболее достойных на Маковце была принята та же, что и в Киево-Печерской обители, система четырех ступеней ду­ховного совершенства обитателей монастыря. Поначалу «со­искатель» жил в обители в мирской одежде, выполнял любую работу и присматривался к порядкам. Затем он получал пра­во стать «рясофором» («носителем рясы») — надеть «свиту долгу еже от сукна черна». Пройдя длительное послушание под началом «старца» и усвоив весь монашеский «чин», рясофор удостаивался наконец пострига и облачался в собст­венно монашеские одежды — мантию и клобук. Наиболее ревностные иноки могли заслужить право принять повтор­ный постриг — в «святую схиму». Они получали и соответст­вующие отличия в одежде — кукуль и параманд (9, 338).

Впрочем, свидетельство Жития Сергия о том, что всякий, кто отличался «житием чистым», мог принять схиму, вызы­вает сомнение. Возможно, здесь имеет место перенесение на сергиевские времена более поздних монастырских обычаев. «Великая схима» вызывала осуждение многих отцов монашества, так как нарушала равенство иноков. Примечатель­но, что даже любимый ученик Сергия Афанасий Высоцкий не имел «великой схимы» и просил этого отличия у митро­полита Киприана (23, 266).

При многих сходных чертах, в изначальном укладе жиз­ни Киево-Печерского и Троицкого монастырей существова­ли и важные различия. Главное из них заключалось в том, что Феодосии охотно принимал подаренные вотчины, а Сергий «пребываше в великом безименстве и нищете, нико­его же притяжаниа имея, ни сел, ни имениа» (26, 138).

Заметно различаются и характеры обоих преподобных, их представления о формах подвижничества. Феодосии, напри­мер, откровенно презирал и жестоко мучил собственное те­ло: носил ранящую кожу грубую власяницу, кормил собою комаров и мошек, спал только сидя, никогда не мылся, «разве токмо руце умывающа» (6, 344). Сергий избегал по­добных вещей и, видимо, не только в переносном, но и в прямом смысле любил «чистоту телесную и душевную» (9, 318). Феодосии был педантичен и строг в поддержании норм «общего жития». Он постоянно устраивал обыски в кельях и, найдя какое-либо личное имущество, бросал его в огонь. В знак полного смирения игумен заставлял своих иноков ходить по монастырю со скрещенными на груди руками. Сергий гораздо спокойнее относился к вопросам дисципли­ны и обрядности.

И все же в самом основании личности Сергия есть чер­та, роднящая его с Феодосием более, чем все аналогии в по­ведении. Это стихийное, всепоглощающее стремление приблизиться к нравственному идеалу: уподобиться Иисусу Христу в смирении как высшей форме самообладания и са­мопожертвования. Но если у Феодосия при всем его последовательном самоуничижении проскальзывали все же за­машки властного хозяина, то Сергий, судя по Житию, был свободен от этого. Его врожденный аристократизм — ибо трудно найти здесь более точное определение для того, что позднее стали называть «интеллигентностью», — уберег по­движника от темных крайностей аскезы, от соблазнов юрод­ства и произвола. Впрочем, и в самой идее монашества — возвышение духа через уничижение плоти — Сергий делал упор на первой части, а Феодосии — на второй.

Смирение во Христе сближает Сергия и Феодосия не только внешне, выражаясь в привязанности к нищенскому облачению, «ветхим ризам», в предельной личной нестяжательности. Оно находит проявление и в том, что оба они взяли за правило учить не словом, а делом. Феодосии «всем служа, и собою образ всем дая» (6, 332). Радонежский игумен «мала же некаа словесы глаголаше, наказая братию, множайшаа же паче делесы сам образ бываше братии» (9, 332). Давно замечено, что в этом «бессловесном» наставни­честве — особенность не только древнерусской, но и всей восточной монашеской традиции.

Двух великих подвижников объединяет и светлое, безза­ботное милосердие: не думая о том, чем жить завтра, они го­товы отдать голодным свои последние запасы. Все, что да­ется монастырю или самому игумену, тут же расточается просящим. О Сергии в этой связи автор Жития говорит в необычайно ярких, образных словах: «бе рука его простерта к требующим, яко река многоводна и тиха струями» (9, 368). Но чем больше оба они расточали, тем больше им давалось. В этой беззаботности современники видели неоспоримое свидетельство истинной святости обоих подвижников.

Помимо заветов Феодосия Печерского, огромное влия­ние на Сергия как руководителя киновии, несомненно, ока­зало и хорошо известное на Руси в ту эпоху учение о мона­шестве одного из отцов церкви — Василия Великого. Не случайно его имя встречается уже на первых страницах Сергиева Жития.

Именно Василий Великий первым определил задачу мо­нашества как активную борьбу с царящим в мире злом. Его тезис: монах есть «воин Христов» — стал одной из основ восточной концепции монашества (38, 39).

Наилучшим устройством монашеской жизни Василий Великий считал «общее житие». И потому его особенно вол­новал вечный вопрос: как совместить иерархию с ее неизбежным неравенством власти и чина — с евангельской иде­ей всеобщего равенства? Этот вопрос стал главным и для Сергия, как только он оказался во главе киновии.

Единственным средством, способным разрешить это противоречие, Василий считал смирение. «Попечение о многих есть смирение многим» (38, 162). Кроме того, «на­добно, чтобы настоятель... представлял в жизни своей ясный пример всякой заповеди Господней... Во-первых (что есть самое главное), ему надобно... так преуспеть в смиренному­дрии, чтобы, когда и молчит, пример его дел служил уро­ком, поучающим сильнее всякого слова»... (38, 189, 190). Примеру настоятеля должны следовать и другие должност­ные лица обители. «Не к превозношению да ведет тебя сте­пень церковного чина, но да смиряет наипаче» (38, 62).

Следуя примеру своих наставников, рядовые иноки также должны усвоить эту норму поведения. Однако властвовать собой способен не каждый. Поэтому для желающих вступить в братство, «общий способ испытания всех — изведывать, расположены ли, не стыдясь, оказывать всякое смиренному­дрие, так, чтобы принимать на себя самые низкие работы, если разум признает делание их полезными» (38, 128).

Только так — через всеобщее смирение — можно достичь нравственных идеалов «общего жития» — единомыслия и любви к ближнему.

О каждой из этих добродетелей Василий говорит ярко и взволнованно. «Когда многие, имея в виду ту же цель спа­сения, вступают в общежитие друг с другом, надобно преж­де всего в них утвердить, чтобы у всех были одно сердце, од­на воля, одно вожделение... Любовь же друг к другу должна быть во всех так же равною и общею, как человек естественным образом имеет любовь к каждому из своих членов, в равной мере желая здравия всему телу» (38, 79—80).

Развивая сравнение монашеской общины с человеческим телом, Василий замечает, что настоятель служит как бы оком, затмение которого грозит гибелью всему телу. Для этого служения необходимо особое призвание, ибо «трудно, и редко возможно, найти душу, способную быть оком для многих» (38, 157-158, 170).

Василий требует от иноков добросовестного отношения к любым своим обязанностям, повторяя слова пророка Иере­мии: «Проклят, кто дело Господне делает небрежно» (Иере­мия, 38, 10). Не оттого ли, что слова эти знал и помнил каж­дый монах, все иноческие «пустынные» общины работали так, что самая дикая местность быстро начинала приносить плоды? Не в этих ли словах ключ к пониманию и по сей день поражающей нас добросовестности работы древнерус­ских церковных мастеров?

Святитель советует настоятелю следить за тем, чтобы иноки не предавались безделью, а в особенности — празд­нословию. «Неполезное же слово и безвременное рассеяние себя беседою с другими да будут запрещены» (38, 82). В этом его наставлении — объяснение странных на первый взгляд ночных обходов монастыря Феодосией и Сергием. Следы наставлений кесарийского архиепископа узнаем и в церков­ном чине Троицкого монастыря: Василий требует именно той системы семи суточных богослужений, которую ввел Сергий (38, 73—74).

В уставе Василия Великого находилось и требование не­притязательности в одежде, которое столь неуклонно исполняли и Феодосии, и Сергий — «не надобно желать се­бе лучшей одежды или обуви, и должно выбирать такую, которая похуже, дабы и в этом показать смиренномудрие» (38, 460).

В Троицком монастыре исполнялся и еще один завет Ва­силия: «Должно каждому из братьев все помыслы открывать настоятелю» (38, 162). Житие Сергия сообщает, что племянник преподобного Иван (в монашестве Федор) взял за пра­вило «никогда же свой помысл от преподобнаго утаити... аще в нощи, аще в дни» (9, 382). Так же поступал и другой ученик Сергия — Никон (29, LXIX).

Однако при всей требовательности Василия монашеские правила его «чужды всякого формализма и отличаются здра­вомыслием и человеческой чуткостью» (84, 151). Весьма примечательно его отношение к «грешной плоти». В нем нет и следа столь часто встречавшейся среди иноков тяги к са­моистязанию. «А самым лучшим пределом и правилом воз­держания пусть будет следующее: не иметь целью — и не­жить плоть, и поступать с нею жестоко, но избегать неуме­ренности и в том и в другом» (38, 73).

В целом же «общее житие» иноков, по мысли кесарийского архиепископа, решает не только религиозную зада­чу — спасение души, но также служит прообразом идеаль­ных отношений между людьми. Киновия — «свет миру». Именно так — в духе Василия Великого — понимал смысл иночества и Сергий Радонежский. Своей маковецкой общиной-киновией он дал Руси живой пример любви и едино­мыслия. Высшим воплощением этих спасительных для че­ловечества начал стал излюбленный Сергием образ едино­сущной Троицы.

Житие Сергия сохранило простодушный, но полный глу­бокого смысла рассказ «О бедности одежды Сергия и о не­коем крестьянине». В литературном отношении он обнаруживает близость с одним из эпизодов Жития Василия Вели­кого — сценой встречи святителя с пустынником Ефремом Сирином. Однако само настроение этого рассказа, его «мо­раль» — всецело Сергиевские.

Прослышав о «высоком житии» Сергия и его иноков, не­кий человек, «земледелец, живый на селе своем, орый (то есть «пашущий». — Н. Б.) плугом своим и от своего труда питаася», пришел издалека, желая увидеть все своими глаза­ми и получить благословение «великого старца». Войдя в монастырь, он стал спрашивать Сергия. Игумен в это время копал землю на монастырском огороде. Занятие это было для него чем-то большим, нежели просто хозяйственная потребность. И потому он просил братьев не беспокоить его, пока он не окончит работу.

Монахи велели поселянину ждать. Однако любопытство взяло верх: тот не выдержал и через щель в заборе решил взглянуть на Сергия. Он увидел среднего роста, худощавого инока в ветхой рясе из грубого сукна — сермяги. Снорови­сто орудуя лопатой, он при этом напевал какой-то псалом.

Поселянин решил, что монахи подшутили над ним и вместо Сергия указали на последнего из монастырских по­слушников. «Аз пророка видети приидох, вы же ми сироту (то есть «крестьянина», «мужика». — Н. Б.) указасте», — уп­рекал он иноков (9, 354).

Эта фраза стоит того, чтобы над ней призадуматься. «Я пришел видеть пророка», — говорил крестьянин. Можно ду­мать, что слова эти и в самом деле были на устах у всех при­ходивших тогда на Маковец. Сергия начинали чтить как но­вого пророка, уподобляя его пророкам из Священного Пи­сания. По христианским понятиям появление пророка сре­ди народа — признак любви, заботы Бога. «И всех объял страх, и славили Бога, говоря: великий пророк восстал меж­ду нами, и Бог посетил народ свой» (Лука, 7, 16). Устами пророков Бог обращается к людям. Презрение к пророку ги­бельно, почитание и послушание — путь спасения.

Обидевшись на братьев, крестьянин встал у входа в цер­ковь, надеясь здесь повстречать наконец самого игумена. Между тем Сергий окончил работу и возвратился в монас­тырь. Братья сообщили ему о посетителе. Игумен подошел к нему, но тот с досадой отвернулся, даже не поклонившись, как должен был мирянин поклониться при встрече любому монаху. Тогда Сергий сам низко поклонился крестьянину, по-братски расцеловал его, усадил рядом с собой на скамью.

Беседуя с Сергием за скромной трапезой, крестьянин все еще не догадывался, с кем он говорит. Он жаловался на бра­тьев, которые смеются над ним, не хотят допустить его к знаменитому игумену. Пряча улыбку в бороде, Сергий уте­шал его, обещая скоро показать того, к кому он пришел.

Разговор их прервало появление вестников: к монастырю подъезжал некий князь, желавший получить благословение у игумена. Сергий по обычаю вышел ему навстречу. Оттес­ненный в сторону княжеской свитой, потрясенный поселя­нин увидал, как его недавний собеседник, все в том же за­латанном рубище, сидит рядом с князем и разговаривает с ним все с той же мягкой, доброжелательной улыбкой. А по­одаль в почтительном ожидании застыли приближенные, выстроились полукругом дюжие княжеские телохранители.

Когда князь уехал, крестьянин вновь подошел к Сергию, прося прощения за свою оплошность. «Ныне познах поис­тине о тебе, отче; яко же слышахом, тако и видехом», — говорил он Сергию (9, 358). В этих словах — суть нравствен­ного урока, который получал каждый, приходивший погля­деть на Сергия и его братьев: «Яко же слышахом, тако и видехом», то есть «что слышал, то и увидел». Слух о «высоком житии», об истинном монашестве Сергия и его братьев не был праздным, как многие другие такого рода слухи. Сергий не только слыл святым. Он действительно был святым — в том смысле, который вкладывала в это понятие средневеко­вая Русь.

Стремление Сергия во всем следовать Иисусу рано или поздно должно было увлечь его за пределы монастыря, за­ставить пойти в мир с проповедью любви и единомыслия. Однако и условия русской жизни, и традиции православно­го монашества, и, наконец, ответственность за начатое им на Маковце великое дело не позволили Сергию покинуть монастырь и всецело предаться этому образу подвига. Про­поведь Сергия находила себе дорогу прежде всего через его беседы с посетителями монастыря — от крестьянина до кня­зя. Позднее он примет на себя обязанности духовного отца великого князя Дмитрия Ивановича и князя Владимира Андреевича Серпуховского, увидя в этом еще один путь слу­жения миру.

Но бывали случаи, когда Сергий все же покидал монас­тырь и отправлялся в путь, чтобы погасить пожар ненавис­ти, вспыхнувший то в одном, то в другом краю Руси. Его миротворческие походы — в Ростов, Нижний Новгород, Тверь, Рязань — следует понимать не как исполнение чьих-то повелений (великого князя, митрополита), но прежде всего как проявление овладевшего им духа самоотвержен­ной и деятельной любви к людям — духа, который взрасти­ло в нем Евангелие.

Разделял ли Сергий какую-то конкретную политическую программу? Поддерживал ли он всецело линию того или иного князя? Не имея об этом каких-либо определенных свидетельств, можно, однако, с большой долей уверенности утверждать: взгляды Сергия на политику, на междукняжес­кие отношения определялись его «евангельским» мировоззрением. Его представления о наилучшем устройстве обще­ства были основаны на идее киновии как оптимальной фор­ме человеческих отношений. И здесь он, несомненно, шел от Василия Великого — главного теоретика киновии. «Об­щее житие» — порядок, «в сравнении с которым... не най­дется у людей другого рода жизни, столько светлого, приятного и высокого» (38, 468). Здесь «все между собою единомысленны» (38, 430). Таким образом, «общее житие» есть осуществление апостольских заветов — «имейте одни мыс­ли, имейте ту же любовь, будьте единодушны и единомысленны... почитайте один другого высшим себя» (Филиппийцам, 2, 2—3).

В политике и междукняжеских отношениях идеалы люб­ви и единомыслия могут осуществиться лишь в том случае, если каждый будет довольствоваться тем, что у него есть, не пытаясь стяжать большего. Прообразом общественной гар­монии может служить гармония человеческого тела, где «каждый член действует тою силою, какую получил от при­роды, поддерживая члены слабые. Когда такой порядок бу­дет соблюдаться в обществе духовном, тогда окажется, что мы поистине «тело Христово, а порознь — члены» (7 Кор., 12, 27), всегда сохраняющие стройное согласие и безмятеж­ное единение друг с другом» (38, 462).

Практический вывод из этой теории мог быть только один: должна сохраняться система соподчинения князей во главе с великим князем Владимирским. Но в этой системе нет места произволу. Младшие князья должны, не теряя су­веренитета, помогать великому князю в решении общерус­ских вопросов, а он — заботиться об их интересах. В сущ­ности, это был тот самый идеально-гармонический уклад, о котором мечтал еще неизвестный автор «Слова о полку Игореве».

Однако такая позиция не была чистой «философией воз­душных замков». В основе ее лежат как бы очищенные от постоянной примеси эгоизма междукняжеские отношения XII—XIII веков, то есть традиция, «старина». Эта «старина» была признаваема как некая данность и московскими князьями, которые, впрочем, понемногу отходили от нее в сторону иной и для Сергия совершенно неприемлемой сис­темы — монархии, «самодержавства».

Сергий выступал как проповедник христианского едино­мыслия, а отнюдь не как апологет московского «насильства». В этом — главное отличие его позиции от политиче­ских взглядов митрополита Алексея.

Можно ли на основании всего этого сказать, что Сергий был «прекраснодушным идеалистом» или даже консервато­ром, ретроградом? Едва ли. Стремясь ввести политику в рамки христианской нравственности, он создавал — а может быть, продолжал — традицию духовного противодействия лицемерию, коварству, безнравственности — словом, всему тому, что позднее получит название «макиавеллизма». Именно в противоборстве этих двух начал, двух типов мы­шления — мы назвали бы их ценностной и силовой логи­кой — на протяжении двух веков выстраивалась реальная линия московской политики.

О первом из миротворческих походов Сергия — в Рос­тов — известно очень мало. На основании старинной «По­вести о Борисоглебском монастыре» можно заключить, что радонежский игумен приходил в Ростов около 1363 года (101, 104). На обратном пути по просьбе монахов Федора и Павла он основал в 18 верстах от города «пустынную» оби­тель, храм которой был посвящен страстотерпцам Борису и Глебу. Примечательно, что святым князьям была посвящена и дворцовая церковь ростовских князей.

Поход Сергия в Ростов, несомненно, был связан с по­пыткой местного князя Константина Васильевича высту­пить против великого князя Дмитрия Ивановича Московского. Трудно сказать, как воспринял ростовский князь уве­щания игумена. Известно лишь, что в следующем году он уступил Ростов своему племяннику князю Андрею Федоровичу, за спиной которого стояла московская боевая сила, а сам уехал жить в Устюг.

Более подробно можно рассказать о походе Сергия в Нижний Новгород. И начать здесь придется издалека.

Митрополит Алексей, арестованный в Киеве в 1358 го­ду, в начале 1360 года бежал из литовского плена и возвра­тился в Северо-Восточную Русь. Обстановка, с которой он здесь столкнулся, резко отличалась от той, что существова­ла накануне его отъезда в злополучную поездку по юго-за­падным епархиям. 13 ноября 1359 года в возрасте 33 лет скончался великий князь Иван Иванович, прозванный Красным. После него остались два сына — девятилетний Дмитрий и пятилетний Иван. В том же году был свергнут с престола и убит кровавый хан Бердибек. В Орде вспых­нула новая усобица, обещавшая быть длительной и ожес­точенной.

В этих условиях недруги Москвы — а к ним принадлежал едва ли не каждый второй князь Северо-Восточной Руси — воспряли духом. Первым решил воспользоваться сложив­шимся положением суздальский князь Дмитрий Константи­нович — второй из четырех сыновей умершего в 1355 году честолюбивого и могущественного суздальско-нижегородского великого князя Константина Васильевича. Еще в 1353 году Константин Васильевич пытался «обойти» Ивана Крас­ного и получить великое княжение Владимирское. Однако тогда он потерпел неудачу. Теперь мечту отца решил осуще­ствить сын — князь Дмитрий Константинович. Он «не по отчине, не по дедине», то есть не по праву наследования и преемственности, а лишь по произволу нового хана Навруса получил владимирский престол. 22 июня 1360 года Дми­трий торжественно въехал в древнюю столицу Северо-Вос­точной Руси. Митрополит вынужден был признать нового великого князя и присутствовать на его вокняжении.

Алексей понимал, что ход событий ставит под угрозу всю кропотливую созидательную работу московских Данилови­чей, а главное — добытую ими животворную «тишину», без­опасность Руси. Если при Иване Красном положение Моск­вы как ведущего политического центра Северо-Восточной Руси пошатнулось, то теперь ее стягу грозило окончательное падение. Вместе с падением дома Даниила неизбежно долж­на была начаться череда междукняжеских войн. В итоге Се­веро-Восточная Русь в своем политическом развитии могла быть отброшена к тому состоянию, в котором она находи­лась в начале XIV века. А это означало новую кровь и новые преступления...

Такой поворот дел казался особенно горьким в условиях, когда в стане «поганых» разгоралась «великая замятия», да­вавшая надежду всем, кто тяготился владычеством Орды. Пользуясь усобицами чингизидов, литовский князь Ольгерд деятельно разворачивал наступление на ее владения в Сред­нем Поднепровье, сталкивал между собой предводителей различных степных орд. А Москва, вместо того чтобы воз­главить борьбу северорусских земель за освобождение от власти Орды, должна была — в который раз! — идти войной на своих же соотечественников.

Отыскивая свое место в происходивших событиях, Алексей учитывал и еще одно: программа «неделимой» ки­евской митрополии, которую он — понимая ее как обще­русскую, патриотическую, — не щадя сил, отстаивал в 50-е годы, оказалась несостоятельной. Первый удар ей нанесли греки, утвердившие литовского митрополита Романа, а по­следний — князь Ольгерд, приказавший, в нарушение всех прежних норм отношений между светскими и духовными правителями, схватить и бросить в темницу «московского» митрополита. Алексей понимал, что он никогда уже не сможет возглавить всю Русскую Православную Церковь.

Путь во владения Ольгерда и других литовских князей от­ныне был ему заказан. А между тем там находилась не ме­нее чем половина всех тогдашних православных русских епархий. Под властью Алексея оставались тверская, новго­родская, ростовская, суздальская, брянско-черниговская, рязанская, смоленская, сарайская и собственно митропо­личья епархии. Однако и в них он мог чувствовать себя уверенно лишь в том случае, если за ним стояла военно-политическая мощь великого князя Владимирского. А между тем новый владимирский князь Дмитрий Констан­тинович, несомненно, имел уже своего кандидата на место «москвича» Алексея.

Все эти тревожные обстоятельства заставили Алексея пе­ревоплотиться. Его богатая натура открылась новой гранью: в начале 60-х годов он стал во главе московского боярского правительства, сумел пресечь внутренние распри, собрать в кулак московскую боевую силу. Многие вспоминали тогда слова духовной грамоты Семена Гордого, обращенные к братьям: «А слушали бы есте отца нашего владыки Олексея» (2, 14). Братьев Семена уже не было в живых. Но их дети — Дмитрий Московский и Владимир Серпуховской — выпол­няли последнюю волю Семена Ивановича.

В 1362 году, получив ярлык от одного из соперничавших за власть ханов, 12-летний московский князь начал откры­тую борьбу с Дмитрием Константиновичем Суздальским. За спиной московского князя-отрока стоял митрополит Алек­сей и весь цвет московского боярства. «Послужим государю малу, а от великого честь приимем, а по нас и дети на­ши», — говорили бояре. И памятливый летописец записал их разумное суждение.

Москвичам пришлось иметь дело с целой коалицией князей: братьями Дмитрия Константиновича, его союзника­ми — ростовским, галицким и белозерским князьями. Однако хитроумные московские правители сумели расколоть враждебный стан, устранить противников по одному. Глав­ную опасность представлял, конечно, сам Дмитрий Константинович. Дважды, в 1362 и 1363 годах, московское вой­ско изгоняло его из Владимира. Неудачно окончилась по­пытка Дмитрия Константиновича овладеть Переяславлем. В 1364 году положение суздальского князя осложнилось тем, что ему нанес удар в спину родной брат — Борис, внезапно захвативший Нижний Новгород.

Не имея сил для борьбы на два фронта, Дмитрий Кон­стантинович спешно запросил мира. Он обещал москвичам навсегда отказаться от притязаний на великое княжение Владимирское, а взамен просил оказать ему помощь в борь­бе с младшим братом. Митрополит отозвался на его прось­бу. Для начала к Борису были посланы видные иерархи: ар­химандрит Павел и игумен Герасим. Их миссия не имела особого успеха. Борис отказался ехать в Москву на третей­ский суд с братом. Вероятно, он не очень верил в справед­ливость московских правителей и к тому же опасался по­пасть в ловушку. Последующие события показали, что Бо­рис был вполне прав в своих опасениях.

После неудачного посольства Павла и Герасима москов­ская рать стала готовиться к походу на Нижний Новгород. Однако, не желая доводить дело до новой войны, Алексей решил послать впереди войска еще одно посольство. На сей раз оно состояло всего из одного человека. Но этим челове­ком был не кто иной, как сам Сергий Радонежский...

Под 1365 годом в летописи сообщается: «Митрополит Алексей отня епископью Новгородцкую (то есть «нижего­родскую». — Н. Б.) от владыки Алексея. А тогда прииде посол от князя Дмитрея Ивановича игумен Сергий, зовучи князя Бориса на Москву; он же не поеха; они же церкви затвориша, и князь Дмитрей Московьский дал свою рать кня­зю Дмитрею Костянтиновичу». Помимо приведенной здесь Новгородской Четвертой летописи, то же известие содержат Софийская Первая и Никоновская, а также Московский свод конца XV века. Недавно одним из историков было вы­сказано мнение о недостоверности этих сведений. Однако рассуждения, положенные в основу вывода, не отличаются убедительностью (79, 67). Более интересно другое: тот же историк обратил внимание на точное совпадение фразы «они же церкви затвориша» в раннем источнике — Рогож­ском летописце и более поздних летописных текстах, гене­тически связанных с ним. Однако в Рогожском летописце эта фраза относится к рассказу о миссии Герасима и Павла (о которой, кроме него, не сообщает ни одна летопись), а во всех прочих летописях, где есть известие о походе Сергия, закрытие церквей приписано ему. Это текстологическое на­блюдение позволяет думать, что более поздний летописец ошибочно перенес на Сергия деяние, совершенное Гераси­мом и Павлом. Ошибку одного летописца, как это часто бы­вало, «тиражировали» последующие переписчики.

Да и по законам здравого смысла Сергию незачем было налагать запрещение («интердикт») на Нижний Новгород. Известно было, что эта акция, совершенная Герасимом и Павлом, не принесла желаемых результатов: князь Борис так и не поехал в Москву.

Зная характер Сергия, можно быть уверенным в том, что он был послан в Нижний Новгород — если не отправился туда по своей инициативе, хотя и с согласия московских правителей — именно как человек, имеющий не иерархиче­скую только (как Герасим и Павел), а скорее мистическую, «нездешнюю» власть над душами людей. Да и трудно представить себе апостола любви в роли свирепого ключника, запирающего нижегородские храмы.

Такова внешняя история и предыстория «нижегородско­го похода» Сергия. Теперь попытаемся понять, чем была эта миссия для самого Сергия? Как воспринята она была среди близких к нему людей?

Радонежский игумен отправился в Нижний Новгород не­смотря на то, что это было связано с большим риском. Именно в это время (1364—1365 годы) в нижегородских кра­ях свирепствовала чума. Оттуда зараза распространилась по всей Северо-Восточной Руси. В Переяславле «мерли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, иногда на день 60, 70 человек, а иногда 100, а таковы дни были же поболе ста на день человек умирало... Не токмо же в граде Переяслав­ле было се, но и по всем волостем переяславским был мор, и по селом и по погостом; и по монастырем, а преже того был мор в Новегороде в Нижнем, а пришел с Низу от Бездежа в Новгород Нижний, а оттоле на Коломну, а с Колом­ны на другое лето в Переяславль, а от Переяславля на дру­гое лето на Москву. Тако во всех градех и странах и в всех пределех их был мор великыи страшный» (20, 102).

Рассказав о событиях, летописец не удерживается от сте­наний, которые были тогда у всех на устах. «Увы мне! како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великий мор, како везде туга и печаль горькая, плач и ры­дание, и крик, и вопль, слезы неутешимы; плакахуся живыи мертвых, понеже умножишася множество мертвых, и в гра­дех мертвыя, и в селах и в домех мрътвыя, и в храмех и у церквей мертвыя, много же мертвых, а мало живых» (20,103).

По дороге Сергий видел немало мертвых, опустошенных чумой деревень. Ветер доносил оттуда запах смрада: в избах разлагались трупы, хоронить которые было некому. Особые отряды, сжигавшие зачумленные деревни, не успевали справляться со своей страшной работой. Встречались на его пути и полчища крыс. Они первыми становились жертвами чумы и спасались бегством, разнося заразу.

Кто знает, не была ли страшная «кара Божья» той глав­ной причиной, которая и заставила Сергия выйти из мона­стыря, отправиться «в мир» с проповедью братолюбия, смирения и покаяния?!

«Моровая язва» не миловала и духовных лиц. Сергий знал, что за несколько лет перед тем от чумы умер мужест­венный и мудрый новгородский архиепископ Василий Ка­лика. Выполняя свой пастырский долг, он отправился в охваченный эпидемией Псков. Там болезнь настигла и его. На обратном пути в Новгород владыка скончался.

Несомненно, братья упрашивали Сергия не покидать обитель в это страшное время. Иные предлагали — как это делали многие монастыри — запереть наглухо ворота и непрерывной молитвой просить Господа о милосердии. И быть может, он напомнил им тогда — с задумчивой и тихой своей улыбкой — слова Василия Великого: «Что ждете такой смерти, которая приходит сама собою? Она бесплодна, бес­полезна, общее достояние скотов и людей... Поэтому когда несомненно должно умереть, приобретем себе смертию жизнь» (37, 293).

Путешествие в Нижний Новгород было опасным не только из-за чумы. Следуя требованию того же Василия Ве­ликого — «конь исключается из употребления святых» (35, 282), — Сергий все свои «походы» совершал пешком. А меж­ду тем по лесам бродили шайки разбойников, грабивших одиноких путников. Конечно, странник в залатанной рясе, все богатство которого — черемуховый посох, миска, ложка да десяток сухарей в котомке за плечами, не представлял для них особого интереса. И все же Сергий не раз невольно ускорял шаг, проходя узкими и гиблыми местами.

Желая подбодрить себя, он повторял заученный на па­мять совет Иоанна Лествичника, который так помогал ему в первые годы жизни в лесу. «Не ленись в самую полночь приходить в те места, где ты боишься быть. Если же ты хоть немного уступишь сей младенчественной и смеха достойной страсти, то она состареется с тобою. Но когда ты пойдешь в те места, вооружайся молитвою; пришедши же, распростри руки, и бей супостатов именем Иисусовым; ибо нет силь­нейшего оружия ни на небе, ни на земле» (34, 170).

Нижний Новгород встретил Сергия неприветливо. Он чувствовал на себе косые взгляды местных клириков. Имя митрополита Алексея они произносили со злобой. Добрым словом поминали лишь своего, недавно умершего владыку Алексея. На его место митрополит не хотел ставить при­сланного из Нижнего Новгорода кандидата. Опыт показывал, что суздальско-нижегородские епископы деятельно помогают местным князьям в их борьбе с Москвой. В связи с этим Алексей намеревался вообще ликвидировать здесь кафедру и включить ее приходы в состав своей митрополичь­ей епархии, названным центром которой был Владимир, а подлинным — Москва.

Удрученного царившим повсюду духом вражды Сергия не радовал даже вид двух новых белокаменных церквей — Спасской и Михаила Архангела, — выстроенных в городе в 50-е годы XIV века.

Беседа с князем Борисом была трудной.

Разумеется, ее содержание скрыто от нас. И все же, зная особенности мировоззрения радонежского игумена, попытаемся воссоздать ход его рассуждений.

Князь посягнул на то, что в Древней Руси именовали «стариной», «пошлиной», «обычаем». Младший брат силой овладел тем, что по праву принадлежит старшему. Зло неиз­бежно порождает новое зло. Бедствия, начавшись с малого зла, станут расти, как снежный ком.

У каждого из князей есть своя цель, своя личная, малая правда. Но при этом существует и некое равновесие сил, ос­нованное на признании того, что каждый имеет свое дарова­ние от Бога (Римлянам, 12, 6). Младший должен оставаться младшим, даже если по силе своей он может притязать на большее. Старший должен уважать правду младшего, не при­теснять его, а младший — чтить правду старшего и не искать над ним превосходства. Нарушение этих устоев грозит неис­числимыми бедами и самому князю, и его подданным...

Однако князь Борис имел что возразить на доводы Сер­гия. Не он первым нарушил «старину». Наоборот, он сам стоит за нарушенный москвичами «обычай». Род Даниила хочет всю Русь прибрать к рукам, всех князей привести в свою волю. Но не бывать тому. И ежели старший брат, князь Андрей, не желает заботиться ни о чем, кроме «спасе­ния души», а второй брат, Дмитрий, словно заяц, бегает от воевод московского князя-отрока, то он, Борис, сумеет вос­становить нарушенный порядок.

Разгорячившись, Борис, наверное, высказал Сергию свои сокровенные мысли и опасения. Если не соединятся ныне князья и не дадут отпор московскому «насильству», то завт­ра же потомки Калиты передавят их всех поодиночке, умо­рят в застенках, сгноят в ссылках. И что, кроме «единачества» князей, может остановить произвол москвичей? Ведь уже и митрополит взял их сторону, и с его помощью они три года назад, согнав 40-летнего Дмитрия Суздальского, возвели на великое княжение Владимирское своего 12-летнего княжича Дмитрия. Такого попрания прав старшинства не знала еще Владимирская земля!

Сергий знал, что услышит от князя Бориса именно эти доводы. Было время, когда и самому ему они казались нео­споримыми. Но теперь он смотрел на мир по-иному. Да, московские князья попирают старый «обычай», ломают его и хотят создать свой, новый порядок. И за это Господь на­казывает их. Но нельзя человекам брать на себя дело того, кто сказал: «Мне отмщение, Я воздам» (Римлянам, 12, 19). На зло нельзя отвечать злом, иначе цепь зла никогда не пре­рвется. Нет высшей мудрости, чем та, которую дал нам Спа­ситель в притче о правой и левой щеке. Смирение спасет мир, а гордость — только погубит. Борис должен прими­риться с братом, отдать ему как старшему Нижний Новго­род и признать верховную власть великого князя Москов­ского. Он возмущается московским произволом? Но многим ли его посягательство на Нижний Новгород отличается от московского посягательства на Владимир? И тут и там — упование на силу, нежелание видеть чужую правду.

Только смирившись, Борис сумеет победить москвичей, ибо победить их можно только добром, как учит апостол, — «побеждай зло добром» (Римлянам, 12, 21).

Когда Сергий закончил свою речь, воцарилось долгое молчание. Нелегко было князю отказать тому, за чьей спиной невидимой, но грозной тенью стоял сам Иисус. Но была и у него на дне души последняя, крайняя мудрость, та самая, которую некогда повелел отчеканить на своем мече псков­ский князь Всеволод-Гавриил. Ее-то и высказал, почти выкрикнул он в лицо Сергию: «Честь свою никому не отдам!»

Игумен ушел, не благословив князя. Им владела глубокая скорбь. Он потерпел поражение, но жалел своего победите­ля, ибо предчувствовал, что победа не принесет ему ничего, кроме зла.

И в этом Сергий не ошибся. Проведя жизнь, полную го­рестей и тревог, гордый Борис Константинович в конце ее до дна выпьет чашу унижения. В сентябре 1392 года москов­ский князь Василий Дмитриевич «златом и сребром, а не правдою» получит в Орде ярлык на Нижегородское княже­ние. А спустя еще месяца три князь Борис, преданный сво­ими боярами, будет схвачен московскими воеводами, разлу­чен с семьей и сослан в заточение в самый отдаленный угол своих бывших владений. Вскоре он умрет там в темнице, и лишь мертвое тело его удостоится княжеских почестей, бу­дет положено рядом с могилами предков в суздальском со­боре. Сыновья Бориса, как и сыновья его старшего брата Дмитрия — того, что ныне навел на Нижний Новгород мос­ковскую рать, — словно дикие звери, будут скитаться по ле­сам и пустыням, лишенные вотчин и чести, преследуемые по пятам московскими загонщиками...

В дни, когда Сергий находился в Нижнем Новгороде, он, несомненно, имел встречи с игуменом Дионисием. Еще в первой половине XIV века Дионисий прославился как осно­ватель пещерного («Печерского») монастыря в Нижнем Новгороде — своего рода «двойника» киевской обители. Его любимой, келейной иконой была Богоматерь Печерская с предстоящими Антонием и Феодосием. Подражая Антонию, Дионисий начал свой монашеский путь с отшельничества. Со временем он возглавил небольшую общину иноков. В своей киновии он воспитал 12 учеников — основателей но­вых монастырей, проповедников и подвижников. Среди них были такие известные в монашеском мире «старцы», как Евфимий Суздальский и Макарий Унженский.

Для суздальско-нижегородских земель Дионисий был тем же, кем Сергий стал для московских — «светильником», му­жественным реформатором монашеской жизни.

Возвращаясь из Нижнего Новгорода, Сергий, пользуясь правами, данными ему митрополитом, основал новый «пус­тынный» монастырь. Вероятно, ему помог в этом деле игу­мен Дионисий. Выбрав безлюдное место вблизи устья Клязь­мы, Сергий поселил здесь несколько монахов. Должно быть, он и сам прожил с ними какое-то время. Жизнь в новой оби­тели была тяжелой. Спасаясь от голода, иноки держали кое-какую живность, для которой «косили сено по болоту», ло­вили рыбу в Клязьме и лесных озерах. Построенная в обите­ли церковь была посвящана Святой Троице (72, 235 [К.В.8] ).

Как ни важны были миротворческие «походы» Сергия, его поучения и увещания, но главным свидетельством люб­ви и единомыслия оставалась все же сама Троицкая оби­тель — ее нравственная атмосфера, уклад жизни, «страннолюбие». Понимая это, Сергий более всего заботился о на­саждении и поддержании на Маковце истинного «общего жития».

Со временем, когда жизнь иноков вошла в новое русло, он все чаще стал задумываться о распространении киновии по всей Руси. Точно ветви лозы, о которых говорил Иисус, новые киновии должны были прижиться не только в лесных «пустынях», но и вблизи городов, где людям так нужен был их духовный свет. Среди иноков Сергий присматривал лю­дей, способных продолжить его дело. Однако судьба распо­рядилась так, что первую «ветку лозы» взрастил он сам. И сделал он это не по своей воле, но под давлением весьма прискорбных для него обстоятельств.

Как и ожидал Сергий, по мере утверждения «общего жи­тия» усиливалось и недовольство среди монахов. Против но­вого устава выступали отнюдь не бездельники и разгиль­дяи — такого рода иноки на Маковце долго не задержива­лись, — а, напротив, те, кто выше всего ценил телесный «подвиг» и духовную свободу. Их возмущало последователь­но проводимое игуменом единообразие, раздражала предпи­санная новым уставом дисциплина.

Некоторые иноки, возмущаясь новыми порядками, по­кинули Маковец. Сергий не осуждал их. Изведав некогда божественную «сладость безмолвия», он уже никогда не мог забыть ее вкус. И лишь осознание собственного назначения заставляло его нести свое бремя.

Оставшиеся на Маковце противники киновии сплоти­лись вокруг брата Сергия Стефана. Бывший великокняжес­кий духовник и богоявленский игумен, по-видимому, ли­шился своих постов в 1347 году, после совершенного втай­не от митрополита третьего брака Семена Гордого. Как ду­ховный отец князя он нес ответственность за его поступок. Возможно, Стефан был виноват и в том, что не сообщил митрополиту о намерении великого князя. Опальный игу­мен решил покинуть Москву и вновь вернуться в радонеж­ские леса.

Сергий тепло принял брата. Однако после введения «общего жития» Стефан вопреки его ожиданиям не полу­чил какой-либо видной должности в монастыре. Привык­ший к почестям и вниманию, он хмурился, бросал на бра­та укоризненные взоры, а тот, словно ничего не замечая, был с ним ровен и приветлив, как и со всеми. Как-то раз Стефан не выдержал и вспылил из-за мелочи. Во время субботней вечерней службы регент церковного хора (канонарх) по указанию Сергия взял богослужебную книгу, ко­торую, по мнению Стефана, брать не следовало. «Кто ти дасть книгу сию?» — гневно вопросил бывший богоявлен­ский игумен. «Игумен дасть ми ю», — ответил канонарх. «Кто есть игумен на месте сем: не аз ли прежде сед ох на месте сем?!» — воскликнул Стефан (9, 370). Потеряв власть над собой, он еще долго выкрикивал все то, что не давало ему покоя, о чем давно шептались недовольные но­вым уставом «старцы».

Сергий, находившийся в алтаре, ни словом не ответил на упреки Стефана. Дождавшись, когда брат утихнет, он довел до конца службу. Отпустив монахов по кельям, сам он в задум­чивости остался стоять на крыльце храма. Глубокая печаль ов­ладела игуменом. Вражда брата с братом: что может быть ху­же этого зла? И вот оно проникло в маковецкую обитель...

Сергий не мог жить в ссоре с братом. Вероятно, сам он и не питал вражды к Стефану, но лишь жалел его как чело­века, которым овладела тяжкая болезнь. Но он был бесси­лен исцелить брата. У него оставалось единственное, по­следнее средство, способное прекратить вражду, — самому уйти из обители. Именно так он и поступил.

Легкой тенью скользнув мимо дремавшего на лавке при­вратника, Сергий исчез в сгущавшихся сумерках.

У него не было никакого плана, никакого замысла. Игу­мен желал лишь одного: уйти из обители.

Выйдя из монастыря, он отправился по узкой тропе на юго-восток, в глухие леса по берегам Шерны. К вечеру сле­дующего дня Сергий пришел к иноку Стефану, своему дав­нему знакомцу, жившему верстах в 30 к востоку от Троиц­кого монастыря, близ устья Махры — притока другой лес­ной речки, Молокчи.

Историки Церкви склонны всех монахов-подвижников, живших одновременно с Сергием, считать его учениками. Однако это далеко не так. Сергий не был одиноким перво­проходцем в деле обновления монашеской жизни. Одновре­менно с ним, а порой и раньше его тем же делом занима­лись десятки других подвижников: Пахомий Нерехотский — в Костромском уезде, Федор и Павел — в Ростовской зем­ле, Дионисий и Евфимий — в Суздальско-Нижегородском княжестве, Дионисий Глушицкий и Дмитрий Прилуцкий, Григорий и Кассиан Авнежские — в Вологодском крае, Ки­рилл Челмужский — в Каргополье, Лазарь Мурманский — на Онежском озере, Сергий и Герман — на Ладоге.

Стефан Махрищский был одним из этих несгибаемых подвижников, которыми так богато XIV столетие — эпоха огромного напряжения всех духовных сил Руси. Отыскивая «путь спасения», эти люди обрекали себя на жизнь, полную добровольных лишений и скитаний. Часто косноязычные, безграмотные, они проповедовали слово Божие всей своей жизнью, своим презрением к корысти и благополучию. Не­многие из них попали в церковные анналы, и лишь один, Сергий Радонежский, стал знаменит на всю страну. В исто­рии он стал «полномочным представителем» всей этой бро­дячей святой Руси.

Стефан встретил Сергия радушно, усадил за братскую трапезу, не докучал расспросами. Сергий давно не был здесь и потому сразу заметил отрадные перемены. Вокруг кельи старца уже вырос маленький монастырь. Посреди поляны высилась стройная, недавно срубленная церковь во имя Троицы. По благословению митрополита Алексея Стефан был поставлен игуменом новой обители. Этот молодой, но уже известный в монашеском мире подвижник вызывал не­вольное уважение. Уроженец Киева, воспитанник Киево-Печерского монастыря, он ушел на север, не стерпев произ­вола хозяйничавших в городе татар и литовцев. Твердый, независимый нрав Стефана приносил ему множество вра­гов. Сергий знал, что у него идет острая вражда с местными землевладельцами братьями Юрковскими. Они всеми сред­ствами пытались выжить Стефана, заставить его уйти из этих мест.

Отстояв службу, «старцы» удалились в келью для беседы.

Сергий, не таясь, поведал Стефану о причинах своего ухо­да из обители, рассказал и о том, что привело его в Махру. Стефан предложил ему в качестве проводника одного из сво­их иноков, хорошо знающего окрестные леса. С его помощью Сергий сможет выбрать подходящее место для поселения.

После нескольких дней скитаний по лесам Сергий и его проводник нашли «место красно зело». Здесь, на высоком, крутом берегу реки Киржач, Сергий срубил себе келью.

Место было найдено и впрямь необыкновенно красивое. До самого окоема тянулись бескрайние синие леса. Ветер приносил здоровый, бодрый дух сосны. Над головой проплывали низкие облака. Внизу под горой шумел по камням торопливый Киржач, унося свои воды навстречу владимир­ской красавице Клязьме. И все же Сергию казалось, что нет в облике этого места того величавого достоинства, той нето­ропливой, плавной стати, которыми отмечен был Маковец. И в шуме полноводного Киржача слышалось игумену негромкое лепетание родника, что журчал в овраге у подножия Маковца.

Пустыннику не долго довелось «покой приимати от великаго труда». Вскоре на Киржач потянулись первые иноки — и те, кто не захотел без Сергия оставаться на Маковце, и те, кто, прослышав о создании монастыря, пожелал жить рядом со знаменитым подвижником.

Обретя утраченную бодрость, Сергий вместе с ней обрел и деловитость. Вскоре новая иноческая община задумалась о постройке церкви. К митрополиту были посланы два «ходока» за благословением. Получив разрешение, иноки дружно взялись за работу. Будущий храм решено было по­святить Благовещению Пресвятой Богородицы. Этот любимый в народе весенний праздник отмечался 25 марта. В русской православной традиции ему придавали особое зна­чение, называли «начатком спасению нашему».

Выстроив Благовещенскую церковь, Сергий вновь по­слал к митрополиту — на этот раз за антиминсом. Но Алек­сей не спешил с его присылкой. Он давно уже вниматель­но следил за событиями в Троицком монастыре. Его очень обеспокоил уход Сергия. Однако, хорошо изучив характер «старца», митрополит боялся преждевременным вмешатель­ством подтолкнуть его к новому бегству. Кроме того, Алек­сей был уверен, что со временем тоска Сергия по своему «родному» монастырю будет расти. Она заставит его быть более сговорчивым.

Узнав о том, что Сергий поселился на Киржаче, митро­полит дал ему время устроиться здесь, собрать иноков, ос­новать обитель. Когда же посаженный Сергием росток пус­тил прочные корни, митрополит решил возвратить «старца» на Маковец. С этой целью он направил к нему своих по­сланцев — архимандрита Павла и игумена Герасима. Они принесли Сергию митрополичье послание. Похвалив подвижника за устройство новой обители, Алексей потребо­вал, чтобы он вернулся на прежнее место. Митрополит пи­сал Сергию, что удалит из Троицкого монастыря всех, «до­саду тебе творящих».

Вероятно, игумен и сам был внутренне готов к возвраще­нию. Не мешкая, он стал собираться в обратный путь. Он долго думал над тем, кого оставить настоятелем здесь, на Киржаче. Любимый ученик и сподвижник Сергия «старец» Исаакий упросил не назначать его игуменом. Вместо этого он принял на себя обет молчальничества, который и хранил до самой смерти.