Часть 2. СОВИСА 6 страница

Она ещё не позволяла себе поверить, что теперь всё будет хорошо, но стоя под дверью, слушая, как он возвращается к тому, что должен делать, она знала: такое возможно. И не ошиблась. Когда он сказал, что договорился о перевозке в Америку, как он её называл «Mein Gott Bed»[78], Лизи никак не прокомментировала его слова, зная, что на ней они больше не будут ни спать, ни заниматься любовью. Если бы Скотт предложил ей такое («Только разок, маленькая Лизи, в память о давно минувших днях»), она бы отказалась. Более того, послала бы куда подальше. Если и существовала мебель, в которую вселился призрак, так это была вот та самая кровать.

Лизи подошла к кровати, опустилась на колени, подняла край чехла и заглянула под неё. И там, в пыльном зазоре между кроватью и полом, куда вернулся запах куриного помёта («Как пёс возвращается к своей блевотине», – подумала Лизи), стояло то, что она искала.

Там, в густой тени, Лизи различила силуэт кедровой шкатулки доброго мамика Дебушер.

Глава 8. ЛИЗИ И СКОТТ. (Под конфетным деревом)

Едва она успела зайти в залитую солнцем кухню, сжимая в руках кедровую шкатулку, как затрезвонил телефон. Она поставила шкатулку на стол и ответила рассеянным «алло», больше не боясь голоса Джима Дули. Если бы позвонил он, она бы сказала, что обратилась в полицию, а потом положила бы трубку. В настоящий момент она была слишком занята, чтобы бояться.

В трубке раздался голос Дарлы – не Дули, звонила она из комнаты для посетителей «Гринлауна», и Лизи не особенно удивилась, выяснив, что Дарлу мучает совесть из‑за звонка Канти в Бостон. А если бы всё было наоборот, Канти находилась бы в Мэне, а Дарла в Бостоне? Лизи подумала, что от перемены мест слагаемых ничего бы не изменилось. Она не знала, по‑прежнему ли Дарла и Канти любят друг друга, но связь между ними осталась, как между пьяницей и выпивкой. Когда они были детьми, добрый мамик говорила: если Кантата подхватывает грипп, то у Дарланны тут же поднимается температура.

Лизи пыталась давать правильные ответы, как и в более раннем телефонном разговоре с Канти, и по той же причине – чтобы поскорее закончить с этим берьмом и заняться своими делами. Она полагала, что сможет позаботиться о сёстрах позже (надеялась на это), но здесь и сейчас угрызения совести Дарлы значили для неё так же мало, как и нынешнее состояние Аманды. Так же мало, как и теперешнее местопребывание Дули, при условии, что его нет в одной комнате с ней и он не размахивает ножом.

Нет, нет, заверила она Дарлу, ты поступила правильно, позвонив Канти. И да, Канти совершенно незачем срываться из Бостона и мчаться сюда. И да, конечно, она, Лизи, сегодня обязательно навестит Аманду, только попозже.

– Это ужасно. – И Лизи, пусть и занятая своими мыслями, услышала страдания в голосе сестры. – Она ужасная. – Тут же Дарла затараторила: – Я хотела сказать другое, она не ужасная, разумеется, нет, но это ужасно – видеть её такой. Там только её оболочка, Лизи. Солнце освещало половину её лица, когда я была там, утреннее солнце, и кожа у неё выглядела такой серой и старой.

– Не надо так расстраиваться, милая. – Кончиками пальцев Лизи водила по гладкой лакированной крышке кедровой шкатулки доброго мамика. Даже сейчас, при закрытой крышке, она ощущала идущий изнутри сладкий запах. А уж открыв её, собиралась наклониться и с головой нырнуть в аромат, будто вдохнуть прошлое.

– Они кормят её через трубочку, – говорила Дарла. – Вставляют, а потом вынимают. Если она не начнёт есть сама, полагаю, трубочку оставят насовсем. – Она то ли вздохнула, то ли всхлипнула. – Они кормят её через трубочку, а она уже такая тощая и не говорит, а я поговорила с медсестрой, и та сказала, что иногда они остаются такими на годы, иногда вообще не возвращаются, ох, Лизи, не знаю, как я всё это вынесу!

Последние слова Дарлы вызвали у Лизи лёгкую улыбку, а её пальцы двинулись к петлям на задней стороне шкатулки. Это была улыбка облегчения. Она разговаривала с Дарлой – королевой драмы, Дарлой‑Примадонной, то есть всё вернулось на круги своя, обе сестры играли привычные им роли. На одном конце провода Дарла Впечатлительная. Протяните ей руку помощи, дамы и господа. На другом конце ‑ Маленькая Лизи, маленькая, да удаленькая. Давайте послушаем, что она скажет.

– Я заеду в «Гринлаун» во второй половине дня, Дарла, и ещё раз поговорю с доктором Олбернессом. К тому времени у них сложится более ясная картина относительно её состояния.

– Ты действительно так думаешь? – В голосе Дарлы слышалось сомнение.

На этот счёт у Лизи не было ни малейшего долбаного понятия.

– Абсолютно. А тебе следует поехать домой и отдохнуть. Может, даже поспать.

– Ох, Лизи, – говорила Дарла с драматическими интонациями, – я просто не смогу уснуть.

Лизи было без разницы, будет ли Дарла есть, спать, курить травку или просрется на бегонии. Ей хотелось положить трубку.

– Дорогая, потом ты сможешь приехать, а пока постарайся расслабиться. Слушай, не могу больше говорить. Должна следить за духовкой.

Настроение Дарлы мгновенно переменилось.

– Ой, Лизи! Ты? – Лизи это вопросительное «ты» крайне разозлило. Как будто за свою жизнь она ничего не готовила, кроме… чизбургерного пирога из полуфабриката. – Что ты печёшь? Банановый хлеб?

– Ты почти угадала. Клюквенный хлеб. Я должна проверить, как он там.

– Но позже ты заедешь сюда, чтобы проведать Анду, правда?

Лизи хотелось кричать. Вместо крика она сказала:

– Обязательно. Во второй половине дня.

– Ну, тогда… – Дарла замолчала. «Убеди меня, – просило её молчание. – Поговори со мной ещё минут пятнадцать и убеди меня». – Пожалуй, я могу поехать домой.

– Вот и договорились. Пока, Дарл.

– И ты не считаешь, что я поступила неправильно, позвонив Канти?

Нет! Позвони Брюсу Спрингстину! Позвони Холлу Холбруку! Позвони Конди Долбаной Райс! Только ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ!.[79]

– Нет, конечно. Я думаю, ты всё сделала правильно. Держи её… – Лизи вдруг подумала о маленьком блокнотике с вычислениями Аманды. – Держи её в курсе.

– Ну… хорошо. До свидания, Лизи. Полагаю, мы скоро увидимся.

– Пока, Дарл. – Щелчок отбоя. Наконец‑то.

Лизи закрыла глаза, откинула крышку шкатулки и вдохнула сильный аромат кедра. На мгновение позволила себе вновь стать пятилетней девочкой, одетой в шорты Дарлы, которые стали той малы, и обутой в свои чуть стоптанные, но любимые ковбойские сапожки «Маленькая наездница» с выцветшими розовыми ушками по бокам.

Потом заглянула в шкатулку, чтобы посмотреть, что там лежит и куда это её приведёт.

Сверху лежал пакет из фольги длиной шесть или восемь дюймов, шириной в четыре, толщиной в два. В двух местах содержимое пакета выпирало, обтянутое фольгой. Она не знала, что это, но когда подняла, уловила лёгкий запах мяты (собственно, она уловила его и раньше, он накладывался на кедровый аромат шкатулки) и вспомнила ещё до того, как раскрыла пакет и увидела окаменевший кусок свадебного торта. А в нём – две пластмассовые фигурки: кукла‑мальчик во фраке и цилиндре и кукла‑девочка в свадебном платье. Лизи собиралась хранить этот кусок год, а потом съесть на пару со Скоттом на первую годовщину их свадьбы. Это ли не суеверие? Если так, ей следовало положить кусок торта в холодильник. А он оказался в шкатулке.

Лизи ногтем отщипнула кусочек глазури и положила в рот. Вкуса практически не почувствовала, лишь намёк на сладость и едва уловимый, исчезающий вкус мяты. Они поженились в часовне Ньюмана в университете Мэна, на гражданской церемонии. Приехали все её сёстры, даже Джоди. Линкольн, брат папаши Дебушера, прибыл из Саббатуса, чтобы передать жениху невесту. Присутствовали друзья Скотта из Пита и университета Мэна в Ороно, а его литературный агент был шафером. Родственников Скотта, разумеется, не было; родственники Скотта умерли.

Под окаменевшим куском торта лежала пара свадебных приглашений. Они со Скоттом писали их сами для своих приглашённых, и она сохранила два, написанных Скоттом и ею. Тут же лежала сувенирная книжица со спичками. Они обсуждали другой вариант: заказать приглашения и книжицы со спичками в типографии. Могли позволить себе такие расходы, пусть деньги от массового издания в мягкой обложке романа «Голодные дьяволы» ещё не пришли, но в конце концов решили, что приглашения, написанные от руки, более душевные (и, естественно, более прикольные). Она помнила, как купила пятьдесят книжиц со спичками с белой обложкой в супермаркете «ИГА» в Кливс‑Миллс, а потом надписала их сама красной шариковой ручкой. Книжица, которую она держала в руке, наверное, была единственной уцелевшей, и она разглядывала её с любопытством археолога и сердечной болью влюблённой.

Скотт и Лиза Лэндон 19 ноября 1979 г. «Теперь нас двое»

Лизи почувствовала, как слёзы щиплют глаза. Идея «Теперь нас двое» принадлежала Скотту. Он сказал, что это отсылка к «Винни‑Пуху». Она вспомнила эту книгу, как только Скотт её упомянул (очень уж часто уговаривала Джодоту или Аманду чтением перенести её в Дремучий лес), и подумала, что «Теперь нас двое» – блестяще, идеально. За это она его даже поцеловала. А теперь едва могла заставить себя смотреть на спичечную книжицу с этим глупым храбрым девизом. То был другой конец радуги, а теперь она осталась одна, и какая дурацкая цифра эта единица. Лизи сунула книжицу в нагрудный карман блузки, а потом вытерла слёзы со щёк: некоторые всё‑таки выкатились из глаз. Мокрая работа – исследование прошлого.

«Что со мной происходит?»

Она бы дала цену своего дорогого «бумера» да ещё накинула бы, чтобы узнать ответ на этот вопрос. А ведь казалось, что всё у неё в порядке! Она похоронила его и пошла дальше; сняла траурные одежды и пошла дальше. Более двух лет строка из старой песни казалась правдой; «Я прекрасно обхожусь без тебя»[80]. Она даже начала наводить порядок в его рабочие апартаментах – и разбудила призрака не в каком‑то эфемерном призрачном мире, а в себе. Она даже знала, где и когда это произошло; в конце первого дня, в кабинете, в углу, который Скотту нравилось называть «мой мемориальный уголок». Там на стене висели его литературные награды, дипломы, забранные стеклом: Национальная книжная премия, Пулитцеровская за беллетристику, «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», И что случилось?

– Я сломалась, – признала Лизи дрогнувшим, испуганным голосом и запечатала фольгу, в которой лежал кусок ископаемого свадебного торта.

Точнее не скажешь. Она сломалась. Отчётливостью её воспоминания не отличались, но началось всё потому, что ей захотелось пить. За стаканом воды она прошла в эту бестолковую долбаную нишу‑бар (бестолковую, потому что Скотт давно уже не пил, хотя его роман со спиртным затянулся намного дольше, чем роман с куревом), но вода не полилась, ничего не полилось, зато послышалось сводящее с ума урчание в трубах, перекрытых воздушной пробкой. Если бы она подождала, вода со временем, может, и потекла бы, но вместо этого Лизи закрыла кран и вернулась к дверному проёму между нишей‑баром и так называемым мемориальным уголком. Яркость света потолочной лампы регулировалась реостатом, и в тот момент светила она далеко не на полную мощность. При таком свете всё выглядело нормальным… всё выглядело по‑прежнему, ха‑ха. Казалось, в следующее мгновение откроется дверь с наружной лестницы, он войдёт, включит музыку и начнёт писать. Как будто он и не ушёл навсегда. И что ей следовало ощутить? Грусть? Ностальгию? Неужели именно это? Что‑то такое приятное, такое дражайшее, как ностальгию? Как бы не так, потому что в тот момент, вот умора‑то, на неё нахлынула одновременно лихорадочно‑горячая и замораживающе‑холодная…

На неё – практичную Лизи, Лизи, которая всегда остаётся хладнокровной (за исключением, возможно, того дня, когда ей пришлось махать серебряной лопатой, да и за тот день она хвалит себя, потому что всё сделала правильно), на маленькую Лизи, которая не теряет головы, когда эта участь постигает всех окружающих, – на неё нахлынула дикая, ослепляющая ярость, божественная ярость, которая, похоже, отталкивает в сторону её разум и захватывает контроль над телом. И однако (она ещё не знает, парадокс это или нет) эта ярость вроде бы вносит ясность в мысли, должна вносить, потому что она наконец‑то понимает. Два года – долгий срок, но всё наконец‑то встаёт на свои места. Она понимает, что к чему. Она видит свет.

Он отдал концы, как говорится (тебе это нравится?).

Он откинулся (ты от этого в восторге?).

Теперь его пища – сандвич с землёй (этот перл я выловила в пруду, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду и порыбачить).

И если подводить итог, что остаётся? А то, что он увлёк её и бросил. Смылся. Сделал ноги. Отправился в путь‑дорогу, покинул город на «Полночном экспрессе». Подался в Долины[81]. Оставил женщину, которая любила его каждой клеткой своего тела и каждой частичкой серого вещества в своей не слишком умной голове, и теперь всё, что у неё есть, вот эта дерьмовая… долбаная… скорлупа.

Она ломается. Лизи ломается. И когда бросается в его идиотский, долбаный мемориальной уголок, вроде бы слышит голос Скотта: СОВИСА, любимая… «энергично поработать, когда сочтёшь уместным», а потом голос замолкает, и она начинает срывать со стены забранные в рамки дипломы и фотографии. Она хватает бюст Лавкрафта, вручённый ему как лауреату премии «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», эту отвратительную книгу, и швыряет его через весь кабинет, крича: «Пошёл на хер, Скотт! Пошёл на хер!» Это один из тех редких случаев, когда это слово срывается с её языка после той ночи, когда Скотт рукой разбил стекло теплицы, после ночи кровь‑була. Она злилась на него и тогда, но никогда не была так зла, как сейчас; будь он здесь, она могла бы снова его убить. Она вне себя от ярости, срывает со стен все его регалии до последней: из того, что падает на пол, мало что разбивается, спасибо толстому ковру (в этом ей повезло, думает она, когда приступ безумия проходит). Она поворачивается и поворачивается вокруг оси, снова и снова выкрикивает его имя: «Скотт! Скотт! Скотт!» – плачет от горя, плачет от чувства потери, плачет от ярости; плачет, чтобы он объяснил ей, как мог вот так её оставить, плачет, потому что хочет, чтобы он вернулся, ох, вернулся. Какое там всё по‑прежнему, без него всё не так, ей его недостаёт, у неё внутри дыра, и ветер, ещё более холодный, чем прилетает из Йеллоунайфа, теперь продувает её насквозь, а мир – такой пустой, настолько лишён любви, когда нет никого, кто выкрикивает твоё имя и зовёт тебя домой. В конце концов она хватает монитор компьютера, который стоит в мемориальном уголке, и что‑то в спине предупреждающе хрустит, но она не обращает внимания на свою долбаную спину, голые стены смеются над ней, и она в ярости. Лизи неуклюже разворачивается с монитором в руках и швыряет его в стену. Глухой удар, звон стекла… а потом тишина.

Нет, снаружи стрекочут цикады.

Лизи падает на усыпанный осколками ковёр, всхлипывая, опустошённая донельзя. И она просит его хоть как‑то вернуться? Она просит его вернуться в её жизнь всеми силами охватившего её горя? Он вернулся, как вода, которая наконец‑то потекла по давно пустующей трубе. Она думает, что ответ на всё это…

– Нет, – пробормотала Лизи. Потому что (безумная, конечно, мысль) Скотт, похоже, заготовил для неё все эти станции охоты на була задолго до того, как умер. Связался с доктором Олбернессом, например, который, так уж вышло, оказался поклонником его творчества. Как‑то заполучил историю болезни Аманды и привёз ее на ленч, это же надо! И вот результат: «Мистер Лэндон сказал, если мы когда‑нибудь встретимся, я должен спросить вас о том, как он провёл медсестру в тот раз в Нашвилле».

И… когда он поставил кедровую шкатулку доброго мамика под бременскую кровать в амбаре? Потому что это наверняка сделал Скотт, она сама точно шкатулку туда не ставила.

В 1996‑м? (заткнись) Зимой 1996‑го, когда у Скотта съехала крыша, и ей пришлось… (А ТЕПЕРЬ ЗАТКНИСЬ, МАЛЕНЬКАЯ ЛИЗИ) Хорошо… хорошо, она заткнётся насчёт зимы 1996 года (сейчас заткнётся)… но, похоже, именно тогда. И…

Охота на була. Но почему? С какой целью? Чтобы позволить взглянуть на те эпизоды их жизни, вспомнить которые она раньше не решалась? Возможно. Вероятно. Скотт всё это знал по себе, наверняка сочувствовал разуму, который хотел спрятать самые ужасные воспоминания за занавесами или засунуть их в шкатулки со сладким запахом.

Хороший бул.

Ох, Скотт, что в этом хорошего? Что хорошего во всей этой боли и печали? Короткий бул.

Если так, кедровая шкатулка – или конечная станция, или одна из последних, но у неё уже появилась мысль: если она пойдёт дальше, то пути назад, возможно, не будет.

Милая, вздохнул он… но лишь у неё в голове. Никаких призраков. Только воспоминания. Только голос её мёртвого мужа. Она в это верила; она это знала. Могла закрыть шкатулку. Могла задёрнуть занавес. Могла не ворошить прошлое.

Любимая.

Он всегда своего добивался. Даже мёртвый, он знал, как добиться своего.

Лизи вздохнула (печальным и одиноким восприняли этот звук её уши) и решила идти дальше. Всё‑таки сыграть роль Пандоры.

Ещё одним сувениром, оставшимся от дня их урезанного, без венчания, бракосочетания (но они хранили верность своим обетам, хранили очень хорошо), который она засунула в шкатулку, стала фотография со свадьбы, которую они устроили в «Роке» – самом безвкусном, самом шумном, самом грязном ночном рок‑н‑ролльном клубе Кливс‑Миллса.

Фотография запечатлела её и Скотта, когда они вышли на первый танец. Она – в белом кружевном платье, Скотт – в простом чёрном костюме («Мой костюм гробовщика», – так он его называл), который он купил специально для этого случая (и той зимой надевал снова и снова во время рекламного тура «Голодных дьяволов»). На заднем плане она видела Джодоту и Аманду, невероятно молодых и миловидных, с забранными наверх волосами, их руки застыли, не дойдя друг до друга в очередном хлопке. Она смотрела на Скотта, а он улыбался, глядя на неё сверху вниз, его руки лежали на её талии, и, Господи, какими длинными были у него волосы, почти касались плеч, она об этом забыла.

Лизи прошлась по фотографии кончиками пальцев, проводя ими по людям, какими они были в тот знаменательный момент: «СКОТТ И ЛИЗИ, НАЧАЛО!» – вдруг обнаружила, что может вспомнить даже название рок‑группы из Бостона («Свингующие Джонсоны», забавно, однако) и песню, под которую они танцевали перед своими друзьями, «Уже поздно поворачивать назад», которая впервые прозвучала в исполнении «Братьев Корнелиусов и сестры Розы».

– Ох, Скотт, – вырвалось у неё. Ещё одна слеза поползла по щеке, и Лизи рассеянно смахнула её. Потом положила фотографию на залитый солнечным светом кухонный стол и продолжила раскопки. В шкатулке лежала тонкая стопка меню, салфеток с логотипами различных баров, спичечные книжицы из мотелей Среднего Запада, а также программка из университета Индианы в Блумингтоне, приглашающая на чтение «Голодных дьяволов» автором романа Скоттом Линденом. Она помнила, что сохранила программку из‑за опечатки, сказав ему, что когда‑нибудь программка эта будет стоить целое состояние, а Скотт ответил: «Что‑то ты размечталась, любимая». На программке стояла и дата: 19 марта 1980 г. Но где сувениры из «Оленьих рогов»? Она оттуда ничего не взяла? В те дни она всегда что‑то брала, такое у неё было хобби, и она могла поклясться…

Лизи подняла программку «Скотт Линден», и под ней лежало тёмно‑пурпурное меню с надписями золотом «ОЛЕНЬИ РОГА» и «РИМ, ГЕМПШИР». И она услышала Скотта так ясно, словно он говорил ей на ухо: «Раз уж мы в Риме, будем делать то, что делают римляне». Сказал в пустом (только они и официантка) обеденном зале, когда заказал для них обоих «Обед от шеф‑повара». И потом, в кровати, когда накрыл её обнажённое тело своим.

– Я предложила заплатить за него, – она протянула меню солнечной пустой кухне, – но тот парень сказал, что я могу его взять. Потому что мы – единственные гости. И потому что шёл снег.

Тот странный октябрьский снег. Они провели в «Оленьих рогах» две ночи, хотя планировали остаться только на одну, и во вторую она долго лежала без сна после того, как Скотт заснул. Холодный атмосферный фронт, который принёс с собой этот необычный снегопад, уже уходил, и она слышала, как снег тает и вода капает с карнизов. Она лежала в этой незнакомой постели (первой из незнакомых постелей, которые она делила со Скоттом), думала об Эндрю «Спарки» Лэндоне, Поле Лэндоне и Скотте Лэндоне – Скотте уцелевшем. Думала о булах. Хороших булах и кровь‑булах.

Думала о пурпуре. И о пурпуре тоже думала. В какой‑то момент облака разорвались, и комнату залил белёсый лунный свет. И вот под этим светом она наконец‑то уснула. На следующий день, в воскресенье, они уехали, и местность вокруг них возвращалась из зимы в осень, а менее чем месяц спустя они танцевали под песню «Уже поздно поворачивать назад» в исполнении «Свингующих Джонсонов».

Она открыла тиснёное золотом меню, чтобы посмотреть, что предлагал шеф‑повар в тот далёкий вечер, и из меню выпала фотография. Лизи сразу её вспомнила. Хозяин отеля сделал её маленьким фотоаппаратом «никон» Скотта. Он нашёл две пары снегоступов (все его лыжи ещё находились на складе в Норт‑Конуэе, сказал он, вместе с четырьмя снегоходами) и настоял на том, чтобы Скотт и Лизи отправились на пешую прогулку по тропе, которая начиналась за отелем. «Наши леса в снегу – это фантастика, – вспомнились Лизи его слова. – И все они сегодня ваши. Вы не увидите ни одного лыжника, ни одного снегохода. Такой шанс выпадает раз в жизни».

Он даже запаковал им ленч и бутылку красного вина за счёт заведения. И вот они, в толстых зимних штанах и куртках, с тёплыми наушниками, которые нашла им весёлая жена хозяина отеля (у Лизи куртка до смешного огромная, закрывает колени), позируют около деревенского отеля, предоставляющего ночлег и завтрак, в снегопад, похожий на спецэффекты Голливуда, в снегоступах, и улыбаются, как пара радостных олухов. Им одолжили и рюкзак, в который Скотт положил ленч и бутылку. Скотт и Лизи, отправляющиеся в поход к конфетному дереву, пусть тогда они этого и не знали. Отправляющиеся в поход по улице Воспоминаний. Только для Скотта Лэндона улица Воспоминаний – аллея‑Выродков, и не приходится удивляться, что он предпочитает заглядывать туда как можно реже.

«И всё‑таки, – думала Лизи, водя кончиками пальцев по этой фотографии, точно так же, как по фотографии их свадебного танца, – ты, должно быть, знал, что должен пойти туда хотя бы один раз перед тем, как я выйду за тебя замуж, нравится тебе это или нет. Ты считал себя обязанным кое‑что мне рассказать, не так ли? Историю, которая обоснует твоё не подлежащее изменениям условие. Должно быть, ты не одну неделю выискивал подходящее место. И когда увидел это дерево, эту иву, так заваленную снегом, что под ветвями образовался грот, ты понял, что нашёл его, и не мог и дольше тянуть с рассказом. Как же ты, должно быть, тогда нервничал. Как боялся, что я, выслушав тебя, скажу, что всё‑таки не выйду за тебя замуж».

Лизи думает, что тогда он сильно нервничал, всё так. Она могла вспомнить его молчание в автомобиле. Разве она ещё не решила, что он думает о чём‑то своём? Да, потому что обычно Скотт был таким говорливым.

– Но к тому времени ты должен был достаточно хорошо меня знать… – начала она и замолчала. Разговор с самим собой хорош тем, что нет нужды заканчивать фразу. К октябрю 1979 года он, должно быть, знал её достаточно хорошо, чтобы верить: она останется. Чёрт, да когда она не указала ему на дверь, после того как он так искромсал руку, разбив стекло в теплице, он уже должен был поверить, что она готова к долгому путешествию. Но он нервничал из‑за того, что придётся выставить напоказ все эти давние воспоминания, коснуться этих древних жизненных струн? Лизи догадалась, что нервничал – мягко сказано. Догадалась, что он был испуган до долбаной смерти.

Тем не менее Скотт взял её затянутую в перчатку руку в свою и указал на иву: «Давай поедим там, Лизи… давай пойдём под это…».

– Давай поедим под этой ивой, – говорит он, и Лизи более чем согласна с его предложением. Во‑первых, она страшно проголодалась. Во‑вторых, ноги, особенно икры, болят от непривычной нагрузки, связанной с особенностью передвижения в снегоступах: поднял ногу, повертел, тряхнул… А главное, она хочет отдохнуть от необходимости смотреть на этот бесконечно падающий снег. Прогулка, как и обещал хозяин отеля, получилась великолепной, это спокойствие, думает Лизи, она запомнит на всю жизнь, единственные звуки – их дыхание, скрип снега под снегоступами да бесконечная дробь, которую где‑то вдалеке выбивает дятел. И всё же этот устойчивый поток (иначе, наверное, и не скажешь) гигантских снежинок уже начал её доставать. Снег такой густой, падает так быстро, что мешает сосредоточиться на чём‑либо, она теряет ориентацию, у неё кружится голова. Ива стоит на краю поляны, её ветви со всё ещё зелёными листьями тянет к земле толстый слой белой глазури.

«Они называются вайя?» – гадает Лизи, думает, что спросит за ленчем у Скотта. Скотт‑то наверняка знает. Но спросить так и не удаётся. Потому что появляются другие вопросы.

Скотт направляется к иве, Лизи – за ним, поднимая ноги, стряхивая снег со снегоступов, шагает по следам своего жениха. Добравшись до дерева, Скотт, как занавес, раздвигает покрытые снегом ветви с зелёной листвой и заглядывает внутрь. Его обтянутый синими джинсами зад приглашающе смотрит на неё, словно напрашивается на пинок.

– Лизи! – говорит Скотт. – Тут очень мило. Подожди, пока ты…

Она поднимает снегоступ «А» и прикладывает его к обтянутыми синими джинсами заду «Б». Жених «В» мгновенно исчезает в засыпанной снегом иве «Г» (в удивлении выругавшись). Это забавно, очень забавно, и Лизи начинает смеяться, стоя под падающим снегом. Она вся им покрыта, даже ресницы потяжелели от снега.

– Лизи? – доносится из‑под белого зонтика.

– Да, Скотт?

– Ты меня видишь?

– Нет, – отвечает она.

– Тогда подойди поближе.

Она подходит по его следам, зная, что её ждёт, но когда его рука выстреливает сквозь снежно‑зелёный занавес, а пальцы ухватывают её запястье, это всё равно сюрприз, и она вскрикивает, смеясь, потому что она не просто удивлена; она даже немного испугана. Он тащит её на себя, и холодная белизна накрывает её лицо, на мгновение ослепляет. Капюшон её куртки откинут, и снег попадает на шею, замораживает тёплую кожу. Лизи стягивает с ушей меховые наушники и слышит приглушённое «бламп»: за её спиной с дерева падают тяжёлые глыбы снега.

– Скотт! – ахает она, – Скотт, ты меня на… – и замолкает.

Он стоит перед ней на коленях, капюшон его куртки откинут назад, открывая гриву чёрных волос, почти таких же длинных, как у неё. Тёплые наушники висят на шее как настоящие. Рюкзак рядом с ним, прислонён к стволу дерева. Он смотрит на неё, улыбается, ждёт, когда она сообразит, что к чему. И Лизи соображает. Соображает быстро. «Любой сообразил бы», – думает она.

Ощущение такое, будто её пустили в сарай, где большая сестра Анда и её друзья играли в пиратов…

Но нет. Даже лучше, потому что здесь не пахнет старым деревом, отсыревшими журналами и заплесневелым мышиным помётом. Он словно привёл её в совершенно другой мир, затащил в магический круг, и всё пространство под белым куполом принадлежит только им. Диаметр основания этого пространства – десять футов. По центру – ствол ивы. У травы, растущей вокруг, по‑прежнему цвет лета – зелёный.

– Ох, Скотт. – И у неё изо рта не вырывается пар. Тут тепло, осознаёт Лизи. Снег, плотным слоем лежащий на ветвях, служит теплоизоляцией. Она расстёгивает молнию куртки.

– Круто, правда? А теперь послушай, как здесь тихо.

Он замолкает. Молчит и она. Поначалу думает, что вообще нет никаких звуков, но это не так. Один есть. Она может слышать медленные, приглушённые удары. Это её сердце. Он протягивает руки, снимает с неё перчатки, берёт её руки в свои. Целует каждую ладошку точно посередине. Оба не говорят ни слова. Тишину нарушает Лизи: урчит её желудок. Скотт хохочет, усаживается спиной к стволу ивы.

– И мой тоже урчит, – признаётся он. – Я хотел вытащить тебя из этих лыжных штанов и трахнуть здесь, Лизи, тут достаточно тепло, но после такой прогулки я слишком голоден.

– Может, позже, – отвечает она, зная, что позже она так наестся, что ей будет не до траханья, но этой не важно; если снег и дальше будет так валить, они почти наверняка проведут вторую ночь в «Оленьих рогах», и её это вполне устраивает.

Она раскрывает рюкзак и выкладывает их ленч. Два толстых сандвича с курятиной (и много‑много майонеза), салат, два увесистых куска того, что оказывается пирогом с изюмом.

– Конфетка, – говорит он, когда она протягивает ему бумажную тарелку.

– Разумеется, конфетка, – соглашается она. – Мы под конфетным деревом.

Он смеётся.

– Под конфетным деревом. Мне это нравится. – Потом улыбка тает, и он смотрит на неё со всей серьёзностью. – Тут мило, не правда ли?

– Да, Скотт. Очень мило.