Часть 1. ОХОТА НА БУЛА 9 страница

– Это для тебя, – говорит он, когда она срывает с себя блузку и оборачивает ею красную и кровоточащую массу. Лизи чувствует, как материя напитывается кровью, чувствует безумный жар этой крови и понимает (разумеется!), почему этот одинокий голос был в таком ужасе от всего того, что она говорила Скотту. Этот голос всё знал с самого начала: и про то, что мужчина, которого она честила, был влюблён в неё, и про то, что он был наполовину влюблён в смерть, всегда с готовностью соглашался с любыми упрёками и претензиями, которые кем угодно и в любой, даже самой грубой форме высказывались ему. Кем угодно?

Нет, не совсем. Он не столь уязвим. Только теми, кого он любит. И Лизи внезапно осознаёт, что она – не единственная, кто ничего не рассказывал о своём прошлом.

– Это для тебя. Чтобы сказать, я сожалею, что забыл, и такого больше не повторится. Это бул. Мы…

– Скотт, помолчи. Всё хорошо. Я не…

– Мы называем это кровь‑6ул. Он особенный. Отец говорил мне и Полу…

– Я не злюсь на тебя. Никогда не злилась.

Он останавливается у первой из скрипящих деревянных ступенек, ведущих к двери на кухню, таращится на неё. Её блузка неумело завёрнута вокруг его левой руки, как рыцарская матерчатая перчатка; когда‑то жёлтая, теперь она практически вся красная. Лизи стоит на лужайке в бюстгальтере «мейденформ», чувствует, как трава щекочет голые лодыжки. В тусклом жёлтом свете фонаря, который льётся на них от кухонной двери, ложбинка между грудей прячется в глубокой тени.

– Ты его берёшь?

Он смотрит на неё с такой детской мольбой. Мужчины в нём более не осталось. Она видит боль в его неотрывном, жаждущем взгляде, и ей понятно, что боль эта вызвана не порезанной рукой, но она не знает, что ей сказать. Просто представить себе не может. Наверное, она может предложить ему перевязать руку, и с этим она бы справилась, но в данный момент словно окаменела. Именно это она должна сказать?

А может, именно этого говорить и нельзя? Может, от этих слов он вновь побежит к теплице, чтобы порезать вторую руку? Он помогает ей.

– Если ты берёшь бул, особенно кровь‑бул, тогда извинение принимается. Отец так говоил. Отец говоил это мне и Полу снова и снова.

Не говорил, а говоил. Детское произношение. О Господи,

– Полагаю, возьму, – говорит Лизи, – потому что я с самого начала не хотела смотреть этот чёртов шведский фильм с субтитрами. У меня болят ноги. Я просто хотела лечь с тобой в постель. А теперь смотри, вместо этого мы должны ехать в отделение неотложной помощи.

Он качает головой, медленно, но решительно.

– Скотт…

– Если ты не злилась на меня, почему ты обзывала всеми этими дурными словами?

Всеми этими дурными словами. Конечно же, ещё одна почтовая открытка из детства. Она это отмечает, даёт себе зарок подумать об этом позже.

– Потому что я больше не могла кричать на мою сестру, – говорит она. Объяснение кажется ей забавным, и она начинает смеяться. Смеётся, не в силах остановиться, и собственный смех так шокирует её, что она начинает плакать. Потом чувствует, что голова идёт кругом. Опускается на ступеньки, думая, что сейчас лишится чувств.

Скотт садится рядом. Ему двадцать четыре года, волосы отросли почти до плеч, на щеках двухдневная щетина, и он стройный, как линейка. Его левая кисть одета в её блузку, один рукав развернулся и висит. Скотт целует её в пульсирующую впадину виска, потом смотрит с обожанием, всё понимая. Когда начинает говорить, становится практически прежним Скоттом.

– Я понимаю. Семьи засасывают.

– Это точно, – шепчет она.

Он обнимает её левой рукой, которую она уже воспринимает кровь‑бульной рукой, его подарком ей, его безумным долбаным подарком в пятничную ночь.

– Они не должны иметь значения в жизни человека, – говорит он. Голос на удивление спокоен. Словно он только что не превратил левую руку в кровоточащую рану. – Послушай, Лизи: люди могут забыть всё.

Она с сомнением смотрит на него.

– Могут?

– Да. Теперь пришло наше время. Ты и я. Вот что имеет значение.

«Ты и я». Но она действительно этого хочет? Теперь, когда она видит, на какой тонкой проволоке он балансирует. Теперь, когда она получила наглядное представление, какой может быть совместная с ним жизнь. Потом она думает об ощущениях, которые вызывают прикосновения его губ к височной впадине, прикосновения к этому особому тайному местечку, и думает: «Может, и хочу. Разве не у каждого тайфуна есть глаз?»

– Правда? – спрашивает она.

Несколько секунд он молчит. Только обнимает её. Из паршивенького центра Кливса доносится рёв двигателей, крики, дикий, истерический смех. Пятница, вечер, вот неудачники‑изгои и веселятся. Но здесь всё по‑другому. Здесь только напоённый ароматами цветов длинный; пологий склон холма, лай Плутона под фонарём в соседнем дворе, ощущение обнимающей руки Скотта. Даже тёплая, влажная тяжесть раненой руки успокаивает, пусть капли крови клеймят её тело.

– Крошка, – говорит он. Пауза, – Любимая, – продолжает он.

Для Лизи Дебушер, которой надоела её семья, но которая в не меньшей степени устала жить одна, этого достаточно.

Наконец‑то достаточно. Он позвал её домой, и в темноте она сдаётся Скотту, которого видит в нём. И с этого момента до самого конца ни разу не оглянется.

Когда они вновь на кухне, она разматывает блузку и осматривает раненую руку. Глядя на неё, вновь чувствует, что готова плюхнуться в обморок. Свет над головой становится очень ярким, с тем чтобы погрузить её во тьму. Но она борется, пытается не потерять сознание, и ей это удаётся, потому что она говорит себе: «Я ему нужна. Я ему нужна, чтобы отвезти его в отделение неотложной помощи в Дерри‑Хоум».

Каким‑то образом ему удалось не порезать вены, которые находятся у самой кожи на запястье, но глубокие раны рассекают ладонь в четырёх местах, кое‑где кожа висит, как отклеившиеся обои, а кроме того, порезаны, как говорил её отец, «три толстых пальца». Ещё одна рана – жуткий порез на предплечье, из которого, как акулий плавник, торчит треугольник толстого зелёного стекла. Она слышит, как с её губ слетает беспомощное: «О‑ох», – когда он выдёргивает осколок (небрежно так, словно мимоходом) и бросает в мусорное ведро. При этом пропитанную кровью блузку он держит под кистью и предплечьем, определённо стараясь не запачкать кровью пол кухни. Несколько капель всё‑таки падают на линолеум, это такая малость в сравнении с количеством вытекшей из ран крови. На кухне у неё есть высокий стул, на котором она сидит, когда чистит овощи или моет посуду (когда человек на ногах по восемь часов в день, он использует каждую возможность присесть), и Скотт подвигает его к себе одной ногой и садится так, чтобы кровь с руки капала в раковину. Он говорит, что объяснит ей, как и что нужно сделать.

– Ты должен пойти в отделение неотложной помощи, – говорит она ему. – Скотт, прояви благоразумие. В руке полно сухожилий и ещё много чего. Ты хочешь потерять возможность пользоваться рукой? Потому что такое может случиться! Ты останешься без руки! Если ты беспокоишься из‑за того, что они скажут, придумай какую‑нибудь историю, в этом ты мастер, а я тебя поддержу.

– Если завтра ты захочешь, чтобы я пошёл в больницу, я пойду, – говорит он ей. Теперь он уже совершенно нормальный Скотт, и его обаяние действует гипнотически. – От этого я сегодня не умру, кровотечение уже практически прекратилось, а кроме того, ты знаешь, что такое отделение неотложной помощи в ночь с пятницы на субботу? Пьяницы на параде! Прийти туда в субботу утром куда как лучше. – Теперь он уже улыбается, его улыбка однозначно говорит: «Родная моя, у меня всё хорошо», почти что требует ответной улыбки, она пытается не поддаваться, но проигрывает эту битву. – А кроме того, все Лэндоны поправляются очень быстро. По‑другому нам нельзя. Сейчас я расскажу тебе, что нужно делать.

– Ты ведёшь себя так, словно вышибал стёкла в десятке теплиц.

– Нет. – Его улыбка немного вянет. – До этой ночи никогда не вышибал стёкла в теплице. Но я многое знал о ранах и травмах. Мы оба знали, Пол и я.

– Он был твоим братом?

– Да. Он умер. Набери таз тёплой воды, Лизи, хорошо? Тёплой, но не горячей.

Она хочет задать ему всякие и разные вопросы о его брате (Отец говоил Полу и мне снова и снова), раньше она и не подозревала, что у Скотта был брат, но сейчас не время. Не собирается она и уговаривать его ехать в отделение неотложной помощи, во всяком случае, немедленно. Во‑первых, если он согласится, за руль придётся садиться ей, а она не уверена, что справится, потому что внутри всё дрожит. И он прав насчёт кровотечения, оно уже далеко не такое сильное. Возблагодарим Бога за маленькие радости.

Лизи достаёт белый пластмассовый таз (купленный в гипермаркете «Маммот‑Март» за семьдесят девять центов) из‑под раковины и наполняет его тёплой водой. Он опускает в воду порезанную руку. Поначалу всё в порядке: щупальца крови, которые тянутся к поверхности, её не смущают. Но когда он начинает второй рукой потирать раненую, вода становится розовой, и Лизи отворачивается, спрашивая его, почему, во имя Господа, он вновь вызывает кровотечение.

– Я хочу точно знать, что раны чистые, – отвечает он. – Они должны быть чистыми, когда мы… – Пауза, потом он заканчивает предложение: – Ляжем в постель. Я могу остаться у тебя, могу? Пожалуйста!

– Да, – кивает она, – конечно, ты можешь. – И думает: «Ты собирался сказать совсем другое».

Когда он приходит к выводу, что рука в достаточной степени отмокла, то сам выливает кровавую воду, освобождая Лизи от этой обязанности, потом показывает ей свою руку. Влажные и блестящие порезы выглядят уже не такими опасными, и одновременно они ужасны, чем‑то напоминают рыбьи жабры, розовые сверху, в глубине переходящие в красноту.

– Могу я воспользоваться твоей коробочкой с пакетиками чая, Лизи? Я куплю тебе новую, обещаю. Я вот‑вот должен получить чек за потиражные. Более чем на пять тысяч долларов. Мой агент поклялся честью своей матери. Тот факт, что у него была мать, сказал я ему, для меня новость. Это, между прочим, шутка.

– Я знаю, что это шутка, я не такая тупая…

– Ты совсем не тупая.

– Скотт, зачем тебе целая коробочка чайных пакетиков?

– Принеси, и ты всё узнаешь.

Она приносит заварку. Всё так же сидя на её высоком стуле и работая одной рукой, Скотт вновь наполняет таз тёплой, но не горячей водой. Потом открывает коробочку чайных пакетиков «Липтон».

– Это придумал Пол, – взволнованно говорит он. Детское волнение, думает Лизи. Посмотри на эту модель самолёта, которую я собрал сам, посмотри на невидимые чернила, которые я изготовил с помощью компонентов набора «Юный химик». Он опускает в воду пакетики, все восемнадцать или около того. Они немедленно начинают окрашивать воду в янтарный цвет, опускаясь на дно таза. – Немного пощиплет, но помогает действительно очень хорошо. Смотри!

Действительно, очень хорошо, думает Лизи.

Он опускает руку в слабый чай, который сам и заварил, и на мгновение губы его задираются, обнажая кривые и далеко не белые зубы.

– Больно, конечно, но помогает. Действительно очень хорошо помогает, Лизи.

– Да, – говорит она. Странно, конечно, но она знает, что чай то ли дезинфицирует, то ли способствует заживлению, может, и то, и другое вместе. Чаки Гендрон, повар блюд быстрого приготовления в ресторане, большой поклонник «Инсайдера»[41], и иногда она заглядывает в этот журнальчик. Так вот буквально пару недель назад она прочитала где‑то на последних страницах статью о том, что чай помогает от всего. Но с ней, само собой, соседствовала другая статья, о костях снежного человека, найденных в Миннесоте. – Да, думаю, ты прав.

– Не я, Пол. – Он взволнован, на щёки вернулся румянец. Может сложиться впечатление, что эти порезы – первые в его жизни, думает она.

Скотт указывает подбородком на нагрудный карман.

– Дай мне сигарету, любимая.

– А стоит ли тебе курить, когда твоя рука…

– Ничего, ничего.

Она достаёт пачку из нагрудного кармана, даёт ему сигарету, подносит к ней огонёк зажигалки. Ароматный дым (она всегда будет любить этот запах) синей струйкой поднимается к грязному, в разводах протечек потолку. Лизи хочет спросить Скотта о булах, особенно о кровь‑булах. Она уже начинает представлять себе общую картину.

– Скотт, тебя и брата растили отец и мать?

– Нет. – Сигарету он сдвинул в уголок рта и щурит от дыма один глаз. – Мама умерла, когда рожала меня. Отец всегда говорил, что я убил её, будучи лежебокой и очень большим. – Он смеётся, словно это самая забавная шутка в мире, но это и нервный смех, смех ребёнка над похабным анекдотом, смысл которого он до конца не понимает.

Она молчит. Боится что‑либо сказать.

Он смотрит вниз, на то место, где кисть и нижняя часть предплечья исчезают в тазу, который теперь наполнен подкрашенным кровью чаем. Часто затягивается, и на конце «Герберт Тейритон» растёт столбик пепла. Глаз по‑прежнему прищурен, отчего Скотт выглядит другим. Не то чтобы незнакомцем, не совсем, но другим. Как…

Ну, скажем, старшим братом. Который умер.

– Но отец говорил, не моя вина, что я продолжал спать, когда пришла пора вылезать. Он говорил, что матери следовало разбудить меня оплеухой, а она этого не сделала, поэтому я вырос таким большим, за что она и понесла наказание, бул, конец. – Он смеётся. Пепел с сигареты падает на разделочный столик у раковины. Он, похоже, этого не замечает. Смотрит на руку, кисть которой скрыта под поверхностью мутного чая, но больше ничего не говорит.

Тем самым ставит Лизи перед деликатной дилеммой. Следует ей задавать очередной вопрос или нет? Она боится, что он не ответит, что он рявкнет на неё (он может рявкать, она это знает, она иногда бывала на его семинаре «Модернисты»). Она также боится, что он ответит. Думает, что ответит.

– Скотт? – Имя это она произносит очень мягко.

– М‑м‑м‑м? – Сигарета выкурена уже на три четверти, а то, что кажется фильтром, в «Герберт Тейритон» является мундштуком.

– Твой отец делал булы?

– Кровь‑булы, конечно. Когда мы трусили или чтобы выпустить дурную кровь. Пол делал хорошие булы. Забавные булы. Как при охоте за сокровищами. Ищи ключи к разгадке. «Бул! Конец!» – и получи приз. Как конфетку или «Ар‑си»[42]. ‑ Пепел снова падает с сигареты. Скотт не отрывает глаз от кровавого чая в тазу. – Но папа целует. – Он смотрит на неё, и она внезапно понимает: он знает всё, о чём она не решается спросить, и готов ответить на все её вопросы, как только сможет. Насколько хватит смелости. – Это приз отца. Поцелуй, когда прекращается боль.

В аптечке нет подходящего бинта, чтобы перевязать руку Скотта, вот Лизи и отрывает длинные полосы от простыни. Простыня старая, но её потеря печалит Лизи: на зарплату официантки (плюс жалкие чаевые неудачников‑изгоев и, чуть побольше, преподавателей, которые заглядывают на ленч в пиццерию «У Пэт») она не может позволить себе часто покупать льняные простыни. Но она думает о порезах на ладони и глубокой ране на предплечье и не колеблется.

Скотт засыпает, прежде чем его голова касается подушки на своей половине её до нелепости узкой кровати; Лизи думает, что сон сразу не придёт – его отгонят раздумья о том, что он ей рассказал, но куда там – мгновение, и она уже спит.

За ночь она просыпается дважды. Первый раз – по малой нужде. Кровать пуста. Не открывая глаз, она идёт к ванной, на ходу задирая к бёдрам большущую футболку с надписью «УНИВЕРСИТЕТ МЭНА» на груди, в которой спит, говоря: «Скотт, поторопись, ладно, очень хочется…» – но, войдя в ванную, в свете ночника, который она всегда оставляет включённым, видит, что комнатка пуста. Скотта там нет. И сиденье не поднято, а он всегда оставляет его поднятым после того, как отливает.

И Лизи уже совершенно не хочется облегчиться. Мгновенно её охватывает ужас: он проснулся от боли, вспомнил всё, что она ему наговорила, и его раздавили (как там это называется в «Инсайдере» Чаки?) вернувшиеся воспоминания.

Причиной ухода стали эти воспоминания или всё то, что он носил в себе? Точно она не знает, но уверена, что эта детская манера разговора… от неё точно мурашки бегут по коже… а вдруг он вернулся к теплицам, чтобы закончить начатое? На этот раз разрезать не руку, а горло?

Она спешит на кухню (в квартире только кухня и спальня) и краем глаза видит его, свернувшегося на кровати. Спит он в обычной для него позе зародыша, колени чуть ли не касаются груди, лоб упирается в стену (осенью, когда они съедут с этой квартиры, на стене останется слабое, но всё‑таки различимое пятно – метка Скотта). Она не раз говорила, что ему было бы больше места, если б он спал с края кровати, но он всегда ложится к стене. Сейчас чуть меняет позу, пружины скрипят, и в свете уличного фонаря Лизи видит чёрную прядь волос на его щеке.

Его не было в кровати.

Но он здесь, в доме. Если она сомневается, то может подсунуть руку под прядь волос, на которую смотрит, приподнять её, почувствовать вес.

Может, мне только приснилось, что его нет?

Это логично (вроде бы), но, вернувшись в ванную и сев на унитаз, она думает: Его не было. Когда я встала, эта долбаная кровать была пуста.

Она поднимает сиденье после того, как заканчивает свои дела, потому что он, если встанет ночью, будет слишком сонным, чтобы вспомнить об этом. Потом возвращается в кровать. К тому времени уже спит на ходу. Он рядом с ней, и это имеет значение. Конечно же, только это и имеет.

Второй раз она просыпается не сама.

– Лизи.

Скотт трясёт её.

– Лизи, маленькая Лизи.

Она не хочет просыпаться, у неё был тяжёлый день (чёрт, тяжёлая неделя), но Скотт не отстаёт.

– Лизи, проснись.

Она ожидает, что утренний свет ударит в глаза, но ещё темно.

– Скотт. В чём дело?

Она хочет спросить, не началось ли кровотечение, не сползла ли повязка, но это очень сложные вопросы для её затянутого туманом сна мозга. Поэтому сойдёт и «В чём дело?».

Его лицо нависает над её, сна нет ни в одном глазу. Он взволнован, но его не гложет страх, и у него ничего не болит. Он говорит:

– Мы не можем и дальше так жить.

Эта фраза разгоняет сон, потому что пугает её. Что он такое говорит? Хочет порвать с ней?

– Скотт? – Она шарит рукой по полу, находит свой «таймекс», щурясь, всматривается в циферблат. – Ещё только четверть пятого! – Голос недовольный, раздражённый, и она недовольна и раздражена, но при этом и испугана.

– Лизи, мы должны жить в настоящем доме. Купить его. – Он мотает головой. – Нет, это потом. Я думаю, мы должны пожениться.

Облегчение охватывает её, и она откидывается на подушку. Часы выскальзывают из расслабившихся пальцев и падают на пол. Это нормально. «Таймексы» выдерживают всё, продолжая тикать. За облегчением следует изумление; ей только что сделали предложение, как леди в романе. За возом облегчения последовала маленькая красная тележка ужаса. Предложение ей сделал (в четверть пятого утра, обратите внимание) тот самый парень, который продинамил её вчера вечером и превратил руку в кровавое месиво после того, как она отругала его за это (и наговорила кое‑что ещё, что правда, то правда), а потом вернулся, протягивая ей раненую руку, как какой‑то долбаный рождественский подарок. У этого парня умер брат, о чём она узнала этой ночью, и мать погибла вроде бы только потому, что он (как там выразился этот модный писатель?) вырос слишком большим.

– Лизи?

– Замолчи, Скотт, я думаю. – Но как трудно думать, когда луна зашла, и время остановилось, что бы там ни показывал «таймекс».

– Я тебя люблю, – мягко говорит он.

– Знаю. Я тоже люблю тебя. Дело не в этом.

– Может, в этом, – возражает он. – В том, что ты любишь меня. Может, в этом всё дело. Никто не любил меня, кроме Пола. – Долгая пауза. – И, наверное, отца.

Она приподнимается на локте.

– Скотт, множество людей любит тебя. Когда ты читал отрывки из своей последней книги… и той, над которой сейчас работаешь… – Она скорчила гримаску. Новая книга называлась «Голодные дьяволы», и то, что она читала и слышала, ей определённо не нравилось. – Когда ты читал, послушать тебя пришли около пятисот человек! Им пришлось перевести тебя из Мэн‑лодж в аудиторию Хока! Когда ты закончил, они аплодировали тебе стоя!

– Это не любовь, – отвечает он, – любопытство. И, только между нами, это шоу уродов. Когда ты публикуешь свой первый роман в двадцать один год, ты узнаёшь всё о шоу уродов, пусть даже твою книгу покупают лишь библиотеки, и она не выпускается массовым тиражом. Но ведь тебя не волнуют все эти вундеркинды, Лизи…

– Волнуют… – Она уже полностью проснулась или почти полностью.

– Да, но… дай мне сигарету, любимая. – Его сигареты на полу, в пепельнице в виде черепахи, которую она держит для него. Она протягивает ему пепельницу, вставляет сигарету между губами, даёт прикурить. Он продолжает. – Но тебя также волнует, чищу я зубы или нет…

– Ну… да…

– И избавляет ли шампунь, которым я пользуюсь, от перхоти, или, наоборот, от него её становится только больше…

Его слова напоминают ей кое о чём.

– Я купила флакон этого «тегрина», о котором говорила тебе. Он в душе. Я хочу, чтобы ты его попробовал.

Он хохочет.

Видишь? Видишь? Идеальный пример. У тебя холизмический подход[43].

– Я не знаю этого слова.

Он вдавливает сигарету в пепельницу, выкурив лишь на четверть.

– Он означает, что ты, когда смотришь на меня, видишь с головы до пят. С одного бока до другого, и всё, что ты видишь, одинаково важно.

Она обдумывает его слова, кивает.

– Пожалуй.

– Ты не знаешь, каково это. В детстве, когда я был всего лишь… когда я был одной личностью. Эти последние шесть лет, когда я стал другой. Это определённо шаг к лучшему, но всё равно остаётся полно людей, что здесь, что в Питтсбурге, которые считают Скотта Лэндона… чудесным «музыкальным автоматом». Бросаешь в него пару баксов, и он выдаёт долбаную историю. – В голосе злости не слышится, но Лизи чувствует, что он может разозлиться. Со временем. Если он не найдёт места, куда сможет прийти и почувствовать себя в безопасности, то начнёт злиться. И да, она может стать тем человеком, к которому он сможет прийти. И да, она сможет создать такое место. Он ей в этом поможет. В определённой степени они его уже создали. – Ты – другая, Лизи. Я понял это с того первого раза, как встретил тебя на вечере блюзов в Мэн‑лодж… ты помнишь?

Иисус, Мария и Иосиф‑Плотник, она помнит. В тот вечер она пошла в университет, чтобы посмотреть на художественную выставку, развёрнутую около аудитории Хока, услышала музыку, которая доносилась из Мэн‑лодж, и вошла, просто так, из прихоти. Он пришёл несколькими минутами позже, оглядел практически полный зал и спросил, занята ли вторая половина скамьи, на которой она сидела. Она едва не прошла мимо Мэн‑лодж. Если бы не заглянула туда, успела бы на автобус, который отъезжал в Кливс‑Миллс в половине девятого. Если бы прошла мимо, то в эту ночь лежала бы в постели одна. От этой мысли у неё возникают те же ощущения, что и при взгляде вниз из окна на высоком этаже.

На вопрос Скотта она отвечает лишь кивком. – Ты для меня… – Скотт умолкает, потом улыбается. Улыбка у него божественная, пусть зубы и кривоваты. – Ты для меня – пруд, к которому мы всё спускаемся, чтобы напиться. Я рассказывал тебе о пруде?

Она снова кивает, улыбается. Он не рассказывал напрямую, но она слышала, как он говорил о пруде, когда читал свои произведения, и на лекциях, которые она посещала, откликаясь на его приглашения, сидела на галёрке в аудитории «Боардмен 101» или «Литтл 112». Говоря о пруде, он вытягивает руки, словно погрузил бы их в пруд, будь такая возможность, и вытаскивал бы оттуда то, что там водится (может, языки‑рыбы). Она находит это таким милым, таким мальчишеским жестом. Иногда он ведёт речь о пруде мифов, иногда – о пруде слов. Он говорит, что всякий раз, когда ты называешь кого‑то умником или плохишом, ты пьёшь из пруда или бродишь по мелководью, а вот если ты посылаешь ребёнка на войну или туда, где он будет подвергаться смертельной опасности, потому что ты любишь родину и учишь ребёнка любить её, тогда ты плаваешь в этом пруду… на глубине, где также плавают голодные твари с большими зубами.

– Я пришёл к тебе, и ты видишь меня целиком, – говорит он. – Ты любишь меня всего, по всему экватору, и не из‑за какой‑то истории, которую я написал. Когда твоя дверь закрывается и мир остаётся снаружи, мы смотрим глаза в глаза.

– Ты гораздо выше меня, Скотт.

– Ты знаешь, о чём я говорю.

Она решает, что да, знает. И слишком этим тронута, чтобы глубокой ночью согласиться на то, о чём она может сожалеть утром.

– Мы поговорим об этом утром. – Она берёт пепельницу с окурком, ставит на пол. – Спроси меня тогда, если ещё будет на то желание.

– Желание будет, – с абсолютной уверенностью заявляет он.

– Посмотрим. А пока давай спать.

Он поворачивается на бок. Лежит выпрямившись, но, засыпая, начнёт сворачиваться. Колени подберутся к узкой груди, а лоб, за которым плавают все эти экзотические истории‑рыбы, уткнётся в стену.

Я знаю его. Как минимум начинаю узнавать.

При этом она чувствует ещё одну волну любви к нему и должна сомкнуть губы, чтобы с них не слетели опасные слова. Которые трудно взять назад, если уж они произнесены. Может, и невозможно. Она ограничивается тем, что прижимается грудью к его спине, а животом – к голому заду. Несколько поздних цикад трещат за окном, и Плутон снова гавкает, неся ночную вахту. Она вновь начинает засыпать.

– Лизи? – Голос доносится словно из другого мира.

– М‑м‑м‑м?

– Я знаю, ты не любишь «Дьяволов»…

– Ненавижу. – Это всё, что ей удаётся вымолвить, только так она и может выразить своё критическое отношение, проваливаясь, проваливаясь, проваливаясь в сон.

– Да, и ты не одна такая. Но мой издатель их любит. Он говорит, в «Сейлер‑Хауз» решили, что это должен быть роман «ужасов». Я не возражаю. Есть же такая поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь».

В сон, в сон, голос доносится с конца длинного тёмного коридора.

– Мне не нужен Карсон Форей или мой агент, чтобы понять, что благодаря «Дьяволам» я ещё долго не умру с голоду. Я достаточно занимался мелочёвкой. А теперь иду дальше, но не хочу идти один. Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Спи… Хва… гов…

Она не знает, спит он или нет, но… вот чудо‑то (синеглазое чудо), Скотт Лэндон наконец‑то замолкает.

Лизи Дебушер просыпается субботним утром невероятно, фантастически поздно – в девять часов, и тут же в её ноздри проникает запах жарящегося бекона. Солнечный свет льётся на пол и на кровать. Она идёт на кухню. Он в одних трусах, жарит бекон, и Лизи приходит в ужас, увидев, что он снял повязку, которую она с таким тщанием накладывала на его раны. Когда упрекает его, Скотт просто говорит, что под ней чесалась кожа.

– А кроме того, – он протягивает ей руку (тем самым жестом, что и вчера, когда вышел из темноты, и ей с трудом удаётся подавить дрожь, грозящую прокатиться по всему телу), ‑ при свете дня всё не так уж и плохо, правда?

Лизи берёт его руку, подносит ладонь к глазам, словно собирается предсказать судьбу, и смотрит, пока он не отдёргивает руку, говоря, что бекон сгорит, если его не перевернуть. Она не удивлена, не потрясена; должно быть, эти эмоции приберегаются для тёмных ночей и тёмных уголков памяти, а не для солнечного субботнего утра, когда старенький «филко» на подоконнике транслирует какую‑то весёленькую песенку. Не удивлена, не потрясена… но в недоумении. Думает лишь об одном: порезы выглядели куда более ужасными, чем были на самом деле. И она просто запаниковала. Потому что эти раны, конечно же, не царапины, но далеко не столь серьёзны, как ей казалось. Кровь в них не просто свернулась, порезы уже начали затягиваться. Если бы вчера она привезла его в отделение неотложной помощи Дерри‑Хоум, там их, возможно, не приняли бы с такой ерундой.

Все Лэндоны поправляются очень быстро. По‑другому нам нельзя.

Тем временем Скотт вилкой перебрасывает хрустящий бекон со сковороды на двойной слой бумажных полотенец. С точки зрения Лизи, он, возможно, хороший писатель, но повар точно преотличный. Если уж берётся за готовку. Впрочем, ему определённо нужны новые трусы. Эти растянуты до неприличия, обвисли, и эластичная лента на поясе вот‑вот оторвётся. Придётся ей заняться покупкой ему новых трусов, когда пришлют тот самый королевский чек, о котором он упоминал, но, разумеется, думает она не о нижнем бельё, это как раз неактуально. Её разум пытается сравнить увиденное этой ночью (эти глубокие, вызывающие тошноту рыбьи жабры, розовизну, переходящую на дне ран в печёночно‑красное) и то, что ей продемонстрировали утром. Эту разницу между простыми порезами и глубокими ранами, и неужели она действительно думает, что на ком‑либо раны могут заживать так быстро, если оставить в стороне библейские истории? Действительно думает? Он же пробил рукой не оконное стекло, а стеклянную панель теплицы. И теперь они должны что‑то с этим сделать, Скотту нужно…