Последствия технической деятельности в европейской античной и средневековой культуре

Античность и европейское Средневековье несомненно занимают особое место в типологии культур. Именно в исторической последовательности этих культур следует искать предпосылки будущего перехода к техногенной цивилизации. Однако при всем своеобразии, отличающем их от традиционных культур Древнего Востока, исламского мира, Индии и Китая, эти культуры с точки зрения отношения к техническим инновациям также успешно справлялись с ролью фильтра. Ведь не случайно Архимед, автор многих важнейших изобретений (правда, часть из них Архимеду приписывается), разделял господствовавшее мнение, что изобретательство - занятие низкое и прибегать к нему подобает лишь в случае необходимости^[15]. Вместе с тем, техника становится предметом рефлексии уже во времена Греческой античности. Причем относится это не только к проблематике различения «технэ» и «эпистемэ», но и к осмыслению противоречивых последствий владения какими-либо техническими средствами или навыками. Например, хорошо известны слова хора из «Антигоны» Софокла, в которых присутствует не восторг (такое впечатление может появиться при чтении неточного русского перевода^[16] этого фрагмента трагедии) перед техническим могуществом человека, способного распахивать целину и плавать в бурю по морю, но скорее содрогание перед его чудовищной дерзостью.

Платон в «Федре» вкладывает в уста Сократа любопытный рассказ о том, как на суд царя Египта Тамуса бог Тевт (Тот) представлял изобретенные им различные искусства, т. е. определенные умения, «». Слушая пояснения Тевта о пользе, преимуществах и недостатках различных искусств, фараон время от времени делал свои замечания, иногда весьма пространные. Когда дошла очередь до письменности, Тевт сказал, что письменность сделает египтян более мудрыми и памятливыми. Ответ царя был таков: «Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой - судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, само собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых»^[17]. Принципиальной проблемой для Платона в данном случае является подмена истинной мудрости (эпистемэ) мнимым знанием, производимым с помощью искусственной (технической) уловки. Механический навык вместо работы души, экстенсивная деятельность вместо внутреннего побуждения, - вот в чем видит Платон основную угрозу. Любопытно, что уже в наши дни схожая аргументация иногда используется при обсуждении последствий внедрения компьютеров и других информационных и коммуникационных технологий. В частности, речь идет об опасности, связанной с утратой качеств, характерных для человека книжной культуры.

В контексте нашей темы внимания заслуживает уже сам факт оценки последствий широкого использования интеллектуальной технологии - искусства письма - для духовной жизни человека. Платон при этом намечает необходимое правило для любой подобной оценки или экспертизы - в ней не должен участвовать сам изобретатель техники. И не случайно, пожалуй, что в этом рассказе право судить о достоинствах, недостатках и последствиях технических изобретений царь Тамус присваивает себе, ибо в его руках власть, и только он может принимать решения. Здесь можно увидеть предвосхищение еще одной важной проблемы - сложных отношений между политикой, наукой и техникой.

Аристотель в «Политике» гипотетически рассуждает о далеко идущих последствиях радикального усовершенствования технических средств, которое сегодня мы могли бы назвать автоматизацией и роботизацией: «Если бы каждое орудие могло выполнять свойственную ему работу само, по данному ему приказанию или даже его предвосхищая, и уподоблялось бы статуям Дедала или треножникам Гефеста, о которых поэт говорит, что они «сами собой входили в собрание богов»; если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, тогда и зодчие не нуждались бы в работниках, а господам не нужны были бы рабы»^[18]. Аристотель мимоходом (а это именно так, поскольку основная тематика соответствующего фрагмента «Политики» - проблемы собственности и труда в семье, а также различение активной и продуктивной деятельности) затрагивает проблематику социально-экономических последствий гипотетической автоматизации и совместимости определенного вида техники с тем или иным социально-экономическим укладом.

Впрочем, даже более простые технические усовершенствования, которые приводили к высвобождению рабочей силы, и, в частности, позволяли обходиться без труда рабов, вызывали настороженность. Например, Светоний в жизнеописании Веспасиана рассказывает о том, что этот император, считавшийся одним из наиболее способных государственных деятелей Древнего Рима, наложил запрет на использование изобретения, позволявшего без больших затрат поднять на Капитолий огромные колонны. Свое решение Веспасиан объяснил тем, что для него важнее «подкормить мой народец»^[19].

Весьма эффективный механизм фильтрации чреватых опасными последствиями технических новшеств представляла собой цеховая организация ремесленного производства в Средние века. Действие этого механизма отражает, в частности, следующая запись в актах городского совета Кельна за 1412 г.: «К нам явился Вальтер Кезингер, предлагавший построить колесо для прядения и кручения шелка. Но посоветовавшись и подумавши... совет нашел, что многие в нашем городе, которые кормятся этим ремеслом, погибнут тогда. Поэтому было постановлено, что не надо строить и ставить колесо ни теперь, ни когда-либо в последствии»^[20]. В решении Кельнского совета, состоявшего преимущественно из представителей ремесленных гильдий, главную роль несомненно сыграли соображения социально-экономической стабильности в городе. За этим решением просматривается также логика традиционной культуры - отказ принять не столько единичную техническую инновацию, сколько цепь следующих за ней экономических и социальных инноваций. А в случае внедрения прядильного колеса эти инновации пришлось бы осуществить именно для того, чтобы мастера и подмастерья шелкоткаческого цеха не погибли с голоду.

Однако ремесленные гильдии, выступавшие в Средние века в качестве одной из главных инстанций регулирования и оценки технических новшеств (наряду с церковными институтами), не следует рассматривать в качестве косной силы, заведомо противостоявшей любому техническому усовершенствованию. Это происходило лишь в тех случаях, когда такое усовершенствование вступало в противоречие с «цеховым» идеалом социального устройства. Когда же речь в самом деле шла о жизни и смерти ремесленного цеха, сопротивление инновации могло быть исключительно стойким и продолжительным. Так, например, цехи позументщиков в различных городах Германии более 200 лет, до сер. XVIII в., сопротивлялись внедрению ленточных станков (вплоть до их публичного сожжения).

Таким образом, традиционная культура выступает в качестве своеобразного фильтра, через который пропускаются различные инновации (далеко не только технические). Этот механизм выступает не столько в качестве тормоза технического и иного прогресса, сколько в качестве социокультурного стабилизатора, купирующего некоторые опасные последствия различных инноваций, а в ряде случаев элиминирующего сами инновации. Технический прогресс и технологические прорывы при этом происходят, однако они не создают экзистенциальных проблем в данном социокультурном контексте. Соответственно, техника и ее последствия становятся объектом философской рефлексии, но лишь как периферийная тема. Последнее, однако, не исключало блестящих прозрений, предвосхищающих современный дискурс философии техники.