Смотровая башня 3 страница

О, не собирался Ференц обижать Раффа.

Не упрекает его ни в чем. Только откладывает в сторону партитурные наброски своего секретаря. И сам принимается за инструментовку. Он взял за правило:

партитуры не показывать никому, пока в них не будет поставлена последняя точка. Ему хочется парить, как летают люди в своих снах. Но достаточно одного-единственного слова, шепотом высказанного неодобрения, даже делового замечания — и полет мечты обрывается, Нет, он никому не станет показывать партитуру. Целыми днями Ференц сидит у письменного стола, охваченный творческим вдохновением, и пишет, пишет...

Тем временем Альтенбург превратился в некое по­добие заезжего двора. Приезжают два милых венгерских странника, братья Доплеры ¹⁴, и Лист заставляет их два дня подряд рассказывать и рассказывать, обрушив на них целый град вопросов: что там дома, что делается в Национальном театре, какая появилась литература, как проходит общественная жизнь? Доплеры, осчастливлен­ные таким вниманием, рассказывают, что в Венгрии создано Филаромоническое общество во главе с Ферен­цем Эркелем. Уже состоялся первый концерт. В програм­ме Моцарт, Мендельсон и Мейербер.

Потом приезжает еще один гость, который, как гово­рит Каролина, напоминает льва из пустыни. Гость гро­мыхает по ступеням лестницы, хлопает дверьми, словно гром во время грозы, иногда беседует с молодежью, львиным рыком сотрясая потолок и стекла окон, а уто­мившись, садится к роялю, и теперь громы небесные и летняя гроза переселяются в инструмент. Новый гость — Антон Рубинштейн. Таких концертов Веймар еще не слышал. Лист и Рубинштейн состязаются друг с дру­гом. Русский артист играет сложнейшие произведения Листа. Ференц выбирает спокойную и философскую музыку.

Следуют молниеносно подготовленные премьеры. Играют оперу русского гостя Рубинштейна «Сибирские охотники», а на концертной сцене — новое произведение Листа, симфоническая поэма «Праздничные звоны». Но вопреки успеху у публики мнение критики о «Празднич­ных звонах» и «Мазепе» неизменно. Ференц с истинно христианским терпением сносит удары:

«Не только в Вене, но и по всей Германии, а частич­но, может быть, уже и в России и Америке, холодный град газетных статей обрушивается на мои произведения. В Лейпциге, Берлине, на Рейне, в Петербурге, Нъю-Йор-

ке ученая критика, так же как и в Вене, заявила, что произведения мои одобрять или даже просто слушать, не осуждая,— преступление, кощунство по отношению к искусству. Возможно, война против меня продлится еще многие годы. Я приготовился к этому, и голиафы прессы невозбуждают во мне никакого страха... Я уверен в своей миссии художника. Если бог даст мне еще годы жизни и силы, я с непоколебимым терпением и энергией буду стоять на своем».

(Из письма к Лугусу)

Ференц живет в такой душной, наэлектризованной атмосфере, что только его стальные нервы могут выдер­жать это напряжение. В обстановке постоянных нападок, решая трудные творческие проблемы, он еще и отмечает неприятности, которые Каролина навлекает на себя, как магнит железные опилки. Уже седьмой год живут они в Веймаре благодаря какой-то странной, трудно опреде­ляемой обстановке общественной терпимости. Ведь Ка­ролина только фактически, но не формально жена Фе­ренца. Своим бегством из России она отреклась от княжеского титула, но держится как княгиня. Каролина умная, необыкновенно образованная женщина и в то же время мелочная и ворчливая. Если уж она кого-то при­мется преследовать, ему лучше бежать из Веймара, по­тому что Каролина не только может быть верным дру­гом, но и беспощадным врагом. Она ополчилась, напри­мер, против маленького Таузига. Еще недавно — в самый разгар проявления своей симпатии к нему — она называла Таузига «идальго» (намекая на его цыганскую смуглую кожу). Теперь же Каролина не может произ­нести его имени без того, чтобы не прибавить какой-ни­будь эпитет типа: бессовестный, наглый, бесстыдный...

На Ференца падает сложная задача — обеспечить мир, хотя бы кажущийся, между становящейся все более тираничной Каролиной и талантливым молодым музы­кантом. Но это еще не самое трудное. Есть и более слож­ная проблема. Если не сказать горячая, то уж в любом случае — взрывоопасная. Среди учеников Ференца есть молодая женщина Агнесса Стрит. Наверное, она проще всех одевается в Веймаре, но странным образом люди замечают исключительно ее наряды. Не пользуется косметикой, распространяя вокруг себя лишь слегка горь-

коватый аромат английского мыла. Мало говорит. Но уж если заговорит, то изъясняется на многих еврейских языках, включая испанский, греческий и один из славянских. Ясный чистый взгляд. Панибратские шуточки богемствующих студентов мужского пола отлета от нее как от стенки горох. Как музыкант ничего осо-бенного из себя не представляет. Но педантична, прилежна, очень строгий критик с абсолютным слухом, способный заметить любую, самую незначительную ошибку.

Ференц попросту не замечает ее, а если и посмотрит, то для него она всего лишь бесполое существо. Он даже ие может с точностью сказать: дурна она или хороша?

Но однажды один из уроков музыки окончился тем что маленького Таузига щелкнули по самолюбию («идальго» не пожелал принять к сведению предписания Маэстро касательно темпа исполняемой вещи), а Ференц сам сел к роялю. Он исполнил «Полонез» ля-бемоль мажор Шопена и пояснил:

— Я слышал, как это играл сам Шопен. И уж ты, мальчишка, можешь мне поверить, что избранный мною темп достоверен...

А потом его увлекает поток музыки. Взяв последний аккорд, он неожиданно встречается взглядом с Агнессой Она плачет. И только сейчас он впервые по-настоящему разглядел, какая она красивая. У нее мягкие шелкови­стые волосы, легкими волнами ниспадающие на плечи, а на затылке переходящие в легкий пушок. Широко от­крытые зеленые глаза и уста, которые природа, кажется, нарочно создала такими, что они ради сохранения тай­ны не разомкнутся вообще никогда. «Красива?—спра­шивает себя Ференц и отвечает: — Очень!»

На другой день вся компания уезжает в Йену. Там школа Листа (или, правильнее сказать, «Альтенбург-ский институт гениев») дает студентам Йены концерт. Потом прогулка. Юноши мчатся к колокольне, за кото­рой их приветливо встречает зеленая дубрава. Лист и Агнесса степенно шагают сзади.

— Прошлый раз вы расплакались на уроке. Почему?

— Истинная красота заставляет плакать...

— Жаль, что я уже так стар. Мне ведь минуло сорок три... Скоро будет сорок пять, а там — покатимся вниз быстрее молнии. Жизнь уже под гору пойдет.

Агнесса поднимает на него взгляд. В больших ясных

зеленых глазах вновь слезы.

—Ну чего же вы опять плачете?

— Оттого, что я счастлива.

Такэто началось. А потом превратилось в утомительную и унизительную игру в прятки: совместные скрытные поездки в Йену, Эрфурт и в еще более отдаленные места, вплоть до Кёльна и Франкфурта. Агнесса всегда оставалась немножко холодноватой, и Ференц никогда не мог пресытиться близостью с нею. Кроме того, белокурая красавица непроизвольно воскрешала в нем воспоминания о Мари. Агнесса, к тому же, как и Мари, имела какую-то педагогическую жилку. Она была очень начитанна, но не хвасталась этим, чем отличалась от Мари. Каждую минуту у нее возникала потребность с кем-нибудь поделиться своим все время возраставшим духовным богатством. Ференц же был хорошим слуша­телем, тем более что творческая работа самого его лиша­ла возможности читать. Зато Агнесса — в основном бла­годаря своему отцу, который как публицист-дипломат должен был держать руку на пульсе истории и прилежно следил за мировой политикой,— изучала карты в газе­тах и проглатывала волнительные репортажи о ходе Крымской войны. Она была без ума от своего императо­ра Наполеона III, который, как она считала, смог объ­единить итальянцев, англичан и французов, боровших­ся за свободу.

Ференц в это время получил несколько писем и от Шандора Телеки, который вместе с Виктором Гюго до­вольствовался горьким хлебом эмигранта. Оба они бе­жали, спасаясь от кровавой диктатуры Наполеона III. Поэтому Телеки писал потрясающие обвинительные акты против «маленького наполеончика». Но Ференц больше доверял мнению Агнессы, ибо куда приятнее знать, что история восстанавливает справедливость в судьбе порабощенных народов и сажает на скамью подсудимых угнетателей. В это гораздо легче поверить, чем в горькую правду, которая следовала из писем Телеки. Ведь это означало бы крушение веры в свободу Франции, веры в величие Парижа, конец счастливым, свободолюбивым дням «Сенакля». Если же «маленький наполеончик» жандармскими штыками действительно удушает всякое правдивое слово и осуждает на смерть

всех свободомыслящих, то это означает конец всех надежд.

В Веймаре царит напряженная, наэлектризованная атмосфера. Таузига надо удалить из Веймара, и Ференц отправляет его туда, где музыкант, может быть, научится даже большему. Он препоручает «идальго» Вагнеру, Сначала Рихард присылает письма, полные отчаяния, обвиняя Таузига во всех смертных грехах:

«...Ему говоришь: иди гулять, и можешь быть уверен, что он не сделает и шагу из дому. Но если ты хочешь, чтобы он, наоборот, остался дома, Таузиг выберется че­рез окно и убежит. Если нужна тишина, он будет бренчать на фортепиано. Если я хочу музыки, он зевает: ему видишь ли, она надоела. Одним словом, нам навязали на шею отвратительного ребенка, хоть мы с женой и без­детны».

Затем тон писем меняется:

«Когда он все же садится к инструменту, тогда свер­шается чудо. Настоящее чудо! А как он читает с листа и играет партитуры! Я верю в него, бог не оставит нас, и мы как-то вынесем и это испытание...»

Атмосфера накалена до предела. Каролина уже что-то подозревает о связи Ференца с Агнессой Стрит. Стран­ная и злая ирония судьбы состоит в том, что женщины горше всего упрекают своих возлюбленных и становятся к ним особенно требовательными, заклиная верностью былому, именно в тот момент, когда сами они совершен­но утрачивают все свое женское очарование. Искривлен­ные подагрой ноги и руки Каролины укутаны в какие-то лечебные повязки. Ее желтовато-кирпичное лицо то и дело заливает пот. Это от какой-то странной мази, кото­рую ей прислал старый поклонник из Варшавы. К тому же на голове она носит лечебный чепец, предписанный кем-то из врачей, от «головного ревматизма». Одним словом, у Каролины совершенно не «боевой вид» и куда уж ей состязаться с элегантно-стройной, благоухающей ароматом английского мыла, томной Агнессой, зеленые глаза которой так легко затуманиваются набегающей слезой очарования и любви.

Но надвигаются и другие тучи. С герцогом Карлом-Александром они заключили всего лишь некий залатан-

ный пакт о мире — Ференц дирижирует, преподает, но и то и другое делает неохотно. Карл-Александр признает блестящие способности ведущего дирижера, но он и слышать не хочет о Вагнеровском театре, музыкальном Олимпе и других планах по «преобразованию мира». Сюда присоединяется теперь еще и новое движение. Не­довольные «коренные веймарцы», сторонники «старого доброго Веймара» и заклятые враги патлатых, богемного вида «нововеймарцев», бойкотируют листовский театр. Сторонники старого Веймара открыто повторяют: нам не нужен ни Вагнер, ни Берлиоз, ни господин Лист, оставьте нас в покое и верните нам наш старый чистый город.

Ференц никогда не был трусливым капитулянтом. Если существует старый Веймар, пусть рождается и но­вый. 20 и 27 ноября 1854 года в Большом зале Русского двора собираются на заседание сторонники нового Вей­мара, или Альтенбурга. Они организовали «Нововек-марский союз». Председателем единогласно избрали Фе­ренца Листа. Вице-председателем — Гофмана фон Фал-лерслебена ¹⁵. Редактировать орган нового союза — «Ла-терана» («Фонарь») поручают Раффу. Гимн союза на слова Фаллерслебена пишет Ференц Лист.

Ну, это уже открытый вызов! Бюргеры сначала хи­хикают между собой. Это, мол, сборище глупых бродяг, само себе устраивает западню: ведь они только доказы­вают свою вину — создают государство в государстве Задиристые бюргеры сначала довольствуются едкими замечаниями, ребяческими надписями на стенах и забо­рах, а затем несколько патрициев делают попытки пред­принять шаги при дворе, к счастью, безуспешные. И все же они отчасти добились своего. Придворные дали по­нять Ференцу: прошло всего лишь шесть лет со времени революции и при веймарском дворе не очень-то любят всякого рода союзы. Так что «Нововеймарскому союзу» нужно срочно доказать, что цель его действительно со­стоит только в повышении уровня образованности, со­здании высокого искусства. И ничего нового. Ференц — человек быстрых решений. 17 февраля 1855 года Гектор Берлиоз уже стоит на сцене веймарского театра. По знаку его дирижерской палочки звучит «Ромео и Джульет­та», «Фантастическая симфония», а затем оратория «Детство Христа». После долгого перерыва на сцену выходит и сам Ференц. Как пианист.

Он играет свой концерт ля-мажор с оркестром под управлением Берлиоза. Это его подарок «Нововеймарскому союзу». Было бы ошибкой думать, что о таком княжеском подарке мечтают только «длинноволосые». Конечно, уступает и старый Веймар. Забыв о своем решении, он направляется в театр. Ведь такое созвездие на музыкальном небосводе появляется только раз в сто лет. Первым приходит с поздравлениями герцог Карл-Алек-сандр. Он говорит, что в этот момент впервые по-настоящему воспринял идею «Веймарского Олимпа». Потому что это было действительно величественное, царственное зрелище: на немецкой земле, на земле Гёте два гения — французский и венгерский — парили в небесах.

Двор и старый Веймар склонили голову перед все­мирным успехом. Зато внутри нового Веймара — бунт. В «Союзе» вспыхивают ссоры, дискуссии, раздаются несправедливые обвинения. Покорный до угодливости Рафф разворачивает теперь знамя мятежа, заявив, что он вообще не согласен с мнением председателя, господи­на Листа, особенно тогда, когда тот выражает свои взгляды в форме приказа. И весь этот культ Вагнера он считает никому не нужной глупостью. Вагнер — спо­собный человек и, конечно, ему нужно дать место под солнцем. Но не следует превращать его в бога, музы­кального мессию, каждое слово которого — своего ро­да заповедь в музыке, откровение. Выясняется, что мя­теж не ограничивается одним Раффом. Еще несколько человек тотчас же заявляют о своем выходе из «Сою­за». Среди них очень ценный член «Союза» — Рихард Поль, воин в тяжелой броне, журналист, который вы­держал несколько сражений за Альтенбург, за музыку будущего, за Листа.

Ференц еще мог бы как-то залатать и эту пробоину в корабле Веймара, но между делом узнает нечто такое, что делает его работу совершенно невозможной. В рук" Листа попадает статья Раффа, которую тот опублико­вал за спиной Маэстро, и это, конечно же, злые напад­ки на Рихарда Вагнера. Ференцу нужно решать: оста­ваться ли ему ловким центристом, который попытается примирить две крайности «вагнерианцев» и «антивагнерианцев», или открыто и недвусмысленно выступить в защиту друга.

Он выбирает последний путь, так как не может примириться с теми, кто начал преследовать Рихарда Вагнера. И Рафф, повернувшись спиной к Альтенбургу, покидает «Союз». И что еще хуже, уводит с собой Поля.

«Новый Веймар», едва успев родиться, умирает. На­ступил самый подходящий момент сбежать отсюда, ска­зать миру «до свидания», как он сделал это еще в юности. Но юность давно прошла. Теперь нужно быть дис­циплинированным и твердым. Что бы ни происходило, его ожидает голубая комната, письменный стол и упор­ный труд. Ведь Лист не должен забывать девиза Вебера: «Только выдержка ведет к цели».

Мир вокруг него охвачен бурей. Но Ференц уже да­лек от него. Он, весь в работе, о чем говорят следующие исторические строки его писем:

«Со своей стороны я закончил «Фауст-симфонию» (в 3-х частях — без текста и хора). Эта вещь получи­лась очень длинной, и я постараюсь издать и исполнить девять симфонических поэм прежде, чем дам движение «Фаусту», на что может потребоваться еще более года»... (из письма к Адольфу Штару).

Перед ним девять симфонических поэм: «Что слышно на горе», «Тассо», «Прелюды», «Орфей», «Прометей», «Мазепа», «Праздничные звуки», «Плач о героях», «Вен­грия». Девять детей его боли, когда особенно часто и всеми способами нападали на него. Чаще всего его уп­рекали в том, что все это только эскизы, импровизации пианиста с дьявольски ловкими руками.

Странная же была эта импровизация. «Что слышно на горе» он писал почти 21 год: первые ее наброски были сделаны в 1833-м, и только в 1854 году Лист поставил точку в конце партитуры. Сколько борьбы с самим со­бою и сколько борьбы с Раффом, который тащил его вспять!

Сколько прошло дискуссий и впустую затраченного времени, пока ему удалось создать новый оркестр, ко­торый помог перешагнуть через казавшуюся непреодо­лимой пропасть.

«Тассо» он действительно писал всего только пять лет, зато уже и не помнит, когда начинал «Прелюды». Десять или пятнадцать лет он вынашивал эту поэму, пока она не обрела свой окончательный вид. «Орфей» то-

же был задуман еще в юности. Он был тогда с отцом в Лувре. Они остановились возле одной античной вазы из собраний древности. Может быть, его восхитило этрусское или древнегреческое искусство: ваза изображала Орфея, музыку которого слышали и восхищались ею камни, животные, птицы, кровожадные лесные звери и люди. Ну что ж, лютни «Орфея» нужны людям и сейчас. Несмотря на появление моральных законов, науки и цивилизации, повсюду процветают дикость и жадность. Орфей в конце концов достиг своего, но и его постигла участь всех вождей, которые стремились к при. мирению и уговорам. Его заживо разорвали на куски. Может быть, современного актера минует этот рок, хо­тя его оружие и защита стоят не больше одной струны на лютне. «Прометей» действительно начался с простой импровизации и прозвучал впервые 24 августа 1854 го­да на празднестве в честь Гердера лишь как вступление к пьесе «Прометей раскованный». Но после того, как прозвучали торжественные речи, после того, как о пье­се забыли и декорации к «Прометею» запорошила пыль на веймарском складе, где господствовали сквозняки, музыка «Прометея», по крайней мере в сердце Ференца, не умолкала. Он перерабатывает ее снова и снова. Более четырех лет промучился он над партитурой, пока не на­шел ее совершенной формы. Это уже не музыка, напи­санная по случаю, не просто сопровождение пьесы, это — произведение, говорящее о преклонении перед че­ловеком, который украл с неба искру гения, проявив се­бя, таким образом, как существо мятежное, способное делить с богами небесную власть. А затем «Плач о ге­роях» — первая часть незавершенной революционно-пат­риотической эпопеи — «Революционной симфонии». Ба­рабаны, обитые черным сукном, колокола, оплакивающие целую страну. В партитуре нет ни одного слова, ни одно­го намека, но все понимают: Венгрия умерла. Это Лист протянул руку в сторону своей родины. Но он тщетно ждет, что кто-то пожмет его руку. «Венгрия»—послед­нее из девяти произведений, которое посвящено его вен­герским друзьям, таким, как Телеки, Аугус, Сечени, и всем тем, кто поддерживал его и восторгался им. Порой безвестные, безымянные, но стоявшие около него так близко, словно они были братьями Ференца Листа. И прежде всего это Михай Верешмарти, который в своей

бессмертной оде назвал Листа прославленным музыкан­том мира!

Вот лежат девять его произведений, прекрасное обрамление молодости и полной борьбы поры возмужания. Новый жанр, или, может быть, правильнее сказать, но­вая эпоха в истории музыки. На место строгой класси­ческой симфонии — хотя мало кто любил и почитал эту моцартовско-бетховенскую форму более Листа,— на ме­сто низвергнутого храма он возводит новое здание, прог­раммную симфоническую поэму, свободную по форме и насыщенную романтическими веяниями своей эпохи:

«Мы не можем подвергать сомнению, что музыка тоже может выражать те черты характера, какие раскры­ли нашему веку ведущие поэты, вожди современной поэзии нашего времени. Музыка, вплотную смыкаясь с литературой, более того, прямо опираясь на нее, достиг­ла той точки, где искусство занимается вскрытием при­чин нищеты и заблуждений наших...»

8 февраля 1856 года, Дюссельдорф.

«Уважаемый Лист!

Госпожа Шуман возложила на меня печальную роль. Я должен известить друзей о горестной утрате, которая ее постигла. Вот я и сообщаю вам о смерти Шумана. Только Ты, который был так близок ему как художник, как друг ушедшего навеки Мастера, полнее всего мо­жешь постигнуть эту утрату. Хотя ваши жизненные пу­ти разошлись, все равно я уверен, что никто, кроме те­бя, не будет так глубоко скорбить об уходе от нас вели­кого человека,

Уважающий тебя Иозеф Иоахим».

Он перечитывает письмо несколько раз: «Уважаемый Лист».

Куда делась былая восторженность, дружеские объя­тия, полная слез любовь к Веймару? Только всего и оста­лось: «уважаемый Лист». Клара, которую не смягчила и смерть супруга, даже не потрудилась сама сообщить ему горестное известие. Нет! Она поручила это Иоахиму, и он совершенно достоверно воспроизводит ее тон: «уважаемый Лист!» Ну, все равно, нужно организовать неделю памяти Шумана и снова переиздать статью, написанную им о Роберте и Кларе. Да, нужно повторить

напечатанное, печатный станок терпелив, он послушно выполнит приказы человека. Надо воскресить былую весну: Дрезден, Лейпциг, их восторженную пламенную дружбу, молодое общество: Хиллер, Шуман, Мендельсон и Клара... Двоих уж нет — Мендельсона и Шумана. Когда-то настанет и его черед?

После концерта они пешком — по просьбе Бюлова — не спеша бредут домой.

— Я еще даже не навестил детей. Как там мои девочки? — спрашивает Лист.

— Мама на седьмом небе. Более счастливой цели в жизни, чем воспитывать ваших детей, она и не могла бы себе представить. Бландина и Козима, кажется, тоже до­вольны. Я хотел бы, маэстро, чтобы Козима выбрала Берлин своим домом. Надолго, навсегда.

— Нет, я не желал бы насовсем отлучать девочек от Парижа,— качает головой Ференц.— Просто пусть они научатся говорить по-немецки лучше, чем их отец. И ко­нечно, музыке под вашим, мой Ганс, руководством. Ну а потом — назад, в Париж...

Они идут, некоторое время не произнося ни слова, пока Бюлов первым не нарушает молчания:

— Учитель, я люблю Козиму и официально прошу у вас ее руки.

Ференц останавливается, поворачивается к Бюлову:

— Послушай, Ганс! Мы ведь не в средневековье! От­куда мне знать, о чем думает моя дочь? Может, она уже выбрала себе кого-нибудь? А если и нет, то все равно она не захочет выйти замуж за первого, кто сделает ей предложение.

Лицо Бюлова вспыхивает румянцем.

— Я вижу, учитель, вы хотите в шутку обернуть мои слоза,— говорит он.— Я действительно люблю ее и не могу без нее жить.

— Это уже многие говорили, сын мой. Но поставь себя на мое место. На моих плечах ответственность за троих детей. Боюсь, что в жизни я никогда не был без­упречен. Особенно как отец и глава семьи. И в довер­шение всего я среди ночи, уставший после концерта, вдруг буду решать судьбу человека, которого мы оба с тобой горячо любим!

Бюлов не настаивает, однако несколько недель спустя он пишет Ференцу письмо, в котором снова обращается к нему с той же просьбой:

«Уважаемый Мастер!

Та неуверенность, с какой вы составляете Ваше мне­ние обо мне, уже давно меня мучит. Я боюсь, что вы сом­неваетесь в твердости моего характера и в моей способ­ности отвечать за поступки. Боюсь, что я совершенно без­различен Вам. Это меня очень больно задевает, потому что мешает откровенно излить Вам мое сердце. Прого­ните Вашу улыбку недоверия, будьте добры,.примите к сведению: какая-то странная, может быть, прирожден­ная неловкость и известная робость мешают мне расска­зать о своей любви к Козиме. А ведь это больше, чем любовь. Мысль о том, что я буду, таким образом, ближе к Вам, тому, кого я считал своим духовным отцом и вдох­новителем и кому благодарен за формирование моей лич­ности в настоящем и будущем, повторяю, мысль о том, что я буду ближе к Вам, дарит мне ту радость, о какой я могу только мечтать. Козима принесет мне не только Ваше имя, но и те внутренние качества, которые харак­терны для вас обоих, ведь Козима — ваша точная копия».

В один из этих дней он в Берлине дирижирует в кон­церте, где исполняются произведения Листа и увертюра к «Тангейзеру» Вагнера. Вид у него, как у того трепе­щущего от волнения студента, что много лет назад впер­вые появился в Альтенбурге: лицо горит, руки дрожат, он едва может держать дирижерскую палочку. С трудом он приводит в движение и оркестр. И все время бросает взгляды на ложу в левом углу амфитеатра: там сидят Лист и тесно прижавшаяся к нему Козима. В перерыве после второго номера программы Бюлов не выдерживает Двойного напряжения и теряет сознание.

Ференц и Козима первыми бросаются в актерскую при вести об этом.

— Что случилось, милый Ганс? — испуганно спра­шивает Лист. Козима, наоборот, не произносит ни слова, только кладет прохладную ладонь на пылающий лоб юного дирижера.

— О, сейчас уже все в порядке, дорогой учитель! — блаженно улыбаясь, отвечает Бюлов. А Козима, выпря­мившись, встает перед отцом и твердо говорит:

— Папа, мы любим друг друга. Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы поженимся?

У Листа нет возражений. Есть только какое-то странное обидное чувство; с того момента, как Козима сказала «да», молодые люди смотрят сквозь него, как через что-то несуществующее. Он уже больше не нужен им!

В доме Бюловых семейное торжество. Но больше всех радуется Бландина. Она подбегает к отцу и сообщает ему:

— Теперь и я могу сказать тебе: я ведь тоже уже просватана. Еще в Париже. Только боялась признаться

— И кто же твой нареченный?—спрашивает Фе-ренц.

— Господин Оливье. Молодой юрист. Но уже сейчас о нем говорят как о первом ораторе в суде.

Ференц тяжело вздыхает:

— Во всяком случае, я хотел бы, чтобы господин Оливье навестил меня в ближайшее время дома.

В Альтенбурге тихо. Давно уже уехал Бюлов. Его примеру последовал Бронзарт. И Таузигу обязательно нужно ехать, потом отбывают и бунтари во главе с Раффом и Полем. Тихо в Альтенбурге. Манечка уже взрос­лая девушка. Каролина переезжает с ней с одного курор­та на другой. Ходят слухи, что целая группа кавалеров и женихов окружает девушку. Неудивительно. Ведь сотканной из золотого дыма фатой плывет вслед за нею легенда о приданом — несчетных миллионах Манечки.

А потом в один прекрасный день уезжает и Агнесса Стрит. Лист провожает ее до Йены, там они прощают­ся. Прекрасные зеленые глаза Агнессы заволакивают слезы.

— Я люблю тебя. Но как бы ни любила, больше не могу встречаться тайком от всех. Так же как и не могу взять и объявить всем: вот она я, у меня есть право на Листа, на то, чтобы быть здесь. Да, этого я не могу сде­лать. Это убило бы Каролину, а следовательно, я погу­била бы самого верного вашего друга и защитника.

Ференц тяжело переживает отъезд Агнессы:

— Ты так холодно и так трезво взвешиваешь все за и против, моя милая... Тот, кто так мудр, наверняка не не очень-то и любит.

Слезы льются из зеленых глаз.

— Я чувствую себя такой слабой перед тобой. Об дном прошу: не удерживай меня. Потому что я знаю: одно-единственное нежное слово,— и вся моя мудрость рассыплется в прах.

Итак, Агнесса Стрит тоже уезжает, уходит. Тишина царит в Альтенбурге. Лист ходит по комнатам.

«Это ли мой дом? Мой приют? Здесь ли окончу я свою жизнь?»

Юный Корнелиус стучится в дверь. (В основном он взял на себя функции Раффа.)

— Письмо, Маэстро.

— Откуда? От кого?

— Из Венгрии.

Имя отправителя прочитывает на конверте уже сам Ференц: Антал Аугус.

Протянутую Листом руку с щедрым даром наконец приняли. Антал Аугус пишет, что йенский епископ Янош Щитовский, а теперь уже кардинал Венгрии, жаждет осуществить свою давнюю мечту. В свое время Ференц обещал ему написать торжественную мессу для откры­тия вновь воздвигнутого в городе Пече собора. Сейчас кардинал хотел бы, чтобы этот план осуществился: пусть при освящении Эстергомской базилики прозвучит «Тор­жественная месса» Ференца Листа.

Замечательный план. Один только вопрос: прибли­зится ли Ференц Лист, выполняя это задание, к утра­ченной им родине?

Антал Аугус председатель наместнического совета в Венгрии. Ференц очень плохо ориентирован политиче­ски, но и он знает, что совет при наместнике — учрежде­ние весьма непопулярное в стране. «Смирные» венгры называют руководителей совета соглашателями, а более решительные еще откровеннее — предателями. Аугус корректен. Человек с чистой совестью и добрыми наме­рениями, он наверняка стремится к тому, чтобы смяг­чить несправедливый указ или постановление, сделать его сносным для нации, которая лежит повергнутая, свя­занная по рукам и ногам, которую мучают и оскорбляют. Но считать его популярным в народе трудно. И как мо­жет Лист связать свое имя с Аугусом, да еще и с перво-

священником, который, хотя и считался выдающейся личностью, но как глава духовенства заслужил презрение народа, отказавшись поддержать его борьбу за освобождение. Пользуясь всякой возможностью доказать свою верность императору, он отвернулся от Кошута, насмерть перепугавшись одной мысли о том, что венгры лишат августейшего австрийца королевского трона.