ГЛАВА 5. Михаил Булгаков — журналистО О "I драматург, прозаик

Михаил Булгаков — журналист О О "I драматург, прозаик. 19П —1929 £*J L

поставлена еще одна булгаковская пьеса — «Багровый остров». Здесь, в частности, содержался гротеск на левое революционное искусство, олицетворяемое театром В. Мейерхольда. Булгаков язвительно упоминал в «Роко­вых яйцах»: «Театр имени покойного Всеволода Мейер­хольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при поста­новке пушкинского „Бориса Годунова", когда обруши­лись трапеции с голыми боярами». «Багровый остров» назван автором «драматическим памфлетом». Это — «пьеса в пьесе». Камерному театру предстояло изобра­зить на сцене процесс постановки в неком «провинциаль­ном театре» (за которым, однако, отчетливо угадывался Художественный) «революционной» пьесы. В такую пьесу Булгаков превратил свой фельетон того же назва­ния, опубликованный ранее в газете «Накануне». Здесь с сарказмом изображалась сменовеховская трактовка событий революции и гражданской войны, а также и само «сменовеховство», призывавшее эмиграцию к сотрудничеству с советской властью. И в фельетоне, и в пьесе власть на Багровом острове захватывают угнетен­ные краснокожие эфиопы, прогоняющие угнетателей — белых арапов — за море. Интервенция Англии и Фран­ции на остров терпит крах, матросы переходят на сто­рону эфиопов, к которым присоединяются «раскаявши­еся» арапы во главе с полководцем Рики (это пародия на вернувшегося в СССР белого генерала Я. А. Слащова, прототипа главного героя булгаковского «Бега»). Образы арапов и эфиопов восходят к написанному Е. Замятиным в 1920 году рассказу «Арапы», в котором тоже дрались «наши, краснокожие» и «ихние арапы», причем обе стороны норовили противников съесть. Замятин высмеивал присущий большевикам двойной моральный стандарт: если краснокожего арапы на шаш­лык пустили, то они — людоеды и креста на них нет и пусть их черти «на том свете поджарят». А вот если крас­нокожие из арапа суп варят, — то это хорошо: «Напи­тались: послал Господь!» Такой фон «Багрового остро­ва» по меньшей мере приводил знающего читателя и зри­теля к выводу, что и красные и белые на самом деле одной природы и одинаково несимпатичны. Но главное в

пьесе все-таки не пародирование «революционной» «сме­новеховской» пьесы, а показ трагической зависимости драматурга и режиссера от театрального цензора — Саввы Лукича, гротескное изображение процесса подла­живания спектакля под цензурные требования. В Савве Лукиче угадывалось конкретное лицо — заведующий театральной секцией Главреперткома В. И. Блюм. На репетициях актер Е. К. Вибер, игравший цензора, был загримирован под Блюма, который принимал спектакль и посчитал неудобным его запретить. Премьера «Багро­вого острова» состоялась в Камерном театре в декабре 1928 года. Спектакль продержался недолго, попав под общий запрет булгаковских пьес.

Советская пресса утверждала, что «Багровый ост­ров» — это пасквиль на революцию. В письме от 28 марта 1930 года Булгаков, защищаясь, отвечал: «Па­сквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной гран­диозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция». Из тактических соображений драматургу в письме прави­тельству, конечно, выгоднее было выставить главной мишенью в пьесе не слишком просвещенных и охвачен­ных запретительным ражем чиновников Главного репер­туарного комитета, а не социалистическую революцию и строй в целом. Но косвенно он и тут признавал, что если не пасквиль, то памфлет на революцию в «Багровом острове» присутствует.

Конец 1928 — начало 1929 годов были коротким периодом относительного процветания для Булгакова. Одновременно в разных театрах шли сразу три пьесы, что обеспечивало вполне сносное существование. И в то же время, несмотря на враждебность власти и критики, Булгаков чувствовал общественное признание своего таланта, ибо его произведения в московских театрах пользовались наибольшей популярностью. В дом Булга­кова часто приходят актеры, писатели, художники (многие из них вскоре окажутся в ссылке, кто-то будет избегать автора «Дней Турбиных», после обрушившихся

233

2,32 ^БоР^вс Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

на него гонений, некоторые, как М. Яншин — лучший, наверное, Лариосик — позднее предадут его). Л. Е. Бело­зерская запомнила этот недолгий период благополучия: «Наступит время (и оно уже не за горами), когда ничего не будет. А пока... пока ходят к нам разные люди. Из писателей вспоминаю Ильфа и Евгения Петрова, Нико­лая Эрдмана, Юрия Олешу, Е. И. Замятина, актеров М. М. Яншина, Н. П. Хмелева, И. М. Кудрявцева, В. Я. Станицына. Случалось, мелькал острый профиль Савонаролы — художника Н.Э. Радлова, приезжавшего из Ленинграда». По словам Любови Евгеньевны, в доме царила веселая атмосфера. Со своими близкими и дав­ними друзьями — семейством Понсовых, Сергеем Топле-ниновым, Петром Васильевичем и другими устраивались «блошиные бои», причем: «М. А. пристрастился к этой детской игре и достиг в ней необыкновенных успехов, за что получил прозвище «Мака-Булгака — блошиный царь». Памятником того времени осталась шутливая книга 1927 года «Мука Маки», написанная «придворным поэтом» ВэДэ (В. Д. Долгоруковым) и нарисованная Н. А. Ушаковой. Повествование в книге ведется от лица любимого кота Булгаковых Флюшки, и рассказывается в ней о рождении у кошки Муки котенка Аншлага. Сам Булгаков, что характерно, изображен на обложке в позе отчаяния среди летающих вокруг него сброшенных кош­ками страниц «Багрового острова» (кстати, Любовь Евгеньевна была убеждена, что их громадный кот • Флюшка стал прототипом Бегемота, хотя и был серым, а не черным).

Л. Е. Белозерская отметила в своих мемуарах: «По мере того, как росла популярность М. А. как писателя, возрастало внимание к нему со стороны женщин, многие из которых... проявляли уж чересчур большую настойчи­вость...» Тогда же, 28 февраля 1929 года, как вспоминала Любовь Евгеньевна, у Михаила Афанасьевича произошло знакомство с будущей третьей женой: «...Мы с М. А. по­ехали как-то в гости к его старым знакомым, мужу и жене Моисеенко (жили они а доме Нирензее в Гнездниковском переулке). За столом сидела хорошо причесанная интерес­ная дама — Елена Сергеевна Нюренберг, по мужу Шилов-

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

екая. Она вскоре стала моей приятельницей и начала запросто и часто бывать у нас в доме».

Однако вскоре благополучию пришел конец, и для писателя он вряд ли был неожиданным. Люди той среды, к которой принадлежал Булгаков, свою обреченность и полную зависимость от прихотей власти чувствовали очень хорошо. В архиве Булгакова сохранилось письмо, полученное драматургом, очевидно, в 1926 или 1927 году — в первый сезон представления во МХАТе «Дней Тур­биных». Оно заслуживает быть приведенным полно­стью:

«Уважаемый г. автор. Помня Ваше симпатичное отношение ко мне и зная, как Вы интересовались одно время моей судьбой, спешу Вам сообщить свои дальней­шие похождения после того, как мы расстались с Вами. Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизо­ван и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Все мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так глад­ко, словом, я видел все в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня мое прошлое — дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят. Нэп, кронштадт­ское восстание. У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета...

Общие собрания под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотят-ского божка и вожделеющее на каждую машинистку (ка­жется, будто автор письма знаком с неопубликованным „Собачьим сердцем". — Б. С). Никакого понимания дела, но взгляд на все с кондачка.- Комсомол, шпионящий походя, с увлечением. Рабочие делегации — знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на

235

234 ^ВоР^яс Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

свадьбе. И ложь, ложь без конца... Вожди? Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, дума­ющие пробить лбом стену (очень точное разделение ком­мунистических правителей на два разряда. — Б. С). А самая идея! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно не претворимая в жизнь, как и учение Хри­ста, но христианство и понятнее, и красивее.

Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам — ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить — это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной.

В последнее время или под влиянием страстного жела­ния заполнить душевную пустоту, или же, действитель­но, оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно краси­вой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с совет­ской Россией.

Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопо­рожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли жур­нала, прямо ли или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва улови­мые нотки и о чем они звучат?

Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное. Caesar, morituri te salutant*. Виктор Вик­торович Мышлаевский».

В отличие от автора письма, Булгаков, похоже, ком­мунистической идеологией никогда не соблазнялся. Наверное, и он по большому счету считал себя «обречен­ным на смерть» в советском обществе, и в творчестве была для него единственная возможность остаться самим собой и донести свои мысли до потомков. Впрочем, когда Булгаков получил письмо от своего персонажа, у него, видно, еще сохранялись надежды, хоть и очень слабые,

* Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя (лат.) приветствовали в римском цирке императоров гладиаторы.

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

на какую-то нормальную жизнь, пусть и далекую от иде­ала (думается, автор «Дней Турбиных» подписался бы под словами «Мышлаевского» о жизни «настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с цар­ской, ни с советской Россией», но он не хуже своего кор­респондента понимал нереалистичность подобных мечта­ний). Как раз в это время, в 1926—1928 годах Булгаков писал для МХАТа новую пьесу «Рыцарь Серафимы («Из­гои»), впоследствии получившую название «Бег» и став­шую лучшим его драматическим произведением. В ней были продолжены идеи первой булгаковской пьесы, но уже не на автобиографическом материале гражданской войны в Киеве 1918—1919 годов, а применительно к судь­бам оказавшихся в эмиграции участников белого движе­ния. Как мы помним, еще в Сочельник 1924 года Бул­гаков записал в дневнике строки В. Жуковского «Бес­смертье — тихий светлый брег», ставшие эпиграфом к пьесе и вспомнившиеся писателю в связи с гражданской войной и зафиксированным в дневнике эпизодом гибели полковника за Шали-аулом.

В новом замысле Булгакова нашли отражение как его собственные впечатления от гражданской войны, так и впечатления его современников, например Александра Дроздова, изложенные им в статье «Интеллигенция на Дону». О самом Дроздове будущий автор «Бега» в дне­вниковой записи от 26 октября 1923 года отозвался крайне нелестно: писатель И. С. Соколов-Микитов подтвердил булгаковское предположение о том, что «Ал. Дроздов — мерзавец. Однажды он (Соколов-Микитов. — Б. С.) в шутку позвонил Дроздову по телефону, сказал, что он — Марков 2-й (лидер черносотенно-монархичес-кой части эмиграции. — Б. С), что у него есть средства на газету и просил принять участие. Дроздов радостно рассыпался в полной готовности. Это было перед самым вступлением Дроздова в «Накануне» (в 1923 году Дроздов уже вернулся в СССР). В статье «Интеллигенция на Дону» внимание Булгакова наверняка привлекли заклю­чительные строки, рассказывающие о крахе генерала Деникина и последующей участи тех интеллигентов, кто связал свою судьбу с белым движением: «Но грянул

236

Р"^{0 Соколов}- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

237

час — и ни пушинки не осталось от новой молодой России, так чудесно и свято поднявшей трехцветный патриотиче­ский флаг. Все, что могло бежать, кинулось к Черному морю, в давке, среди стонов умирающих от тифа, среди крика раненых, оставшихся в городе для того, чтобы получить удар штыка озверелого красноармейца. Ах, есть минуты, которых не простит самое любящее сердце, которых не благословит самая кроткая рука! Поля лежали сырые и холодные, сумрачные, почуя близкую кровь, и шла лавина бегущих, упорная, озлобленная, сте­нающая, навстречу новой, оскаленной безвестности, нав­стречу новым судьбам, скрывшим в темноте грядущего свое таинственное лицо. И мелким шагом шла на новые места интеллигенция, неся на плечах гробишко своей идеологии, переломленной пополам вместе со шпагой генерала Деникина. Распались дружеские путы, связа­вшие ее в моменты общего стремления к Белокамен­ной — и вот пошли бродить по блестящей, опьяненной победою Европе толпы Вечных Жидов, озлобленных друг на друга, разноязыких, многодушных, растерянных, многое похоронивших назади, ничего не унесших с собой, кроме тоски по России, бесславной и горючей».

В булгаковской пьесе и показаны финальные стадии этого бега в Крыму и в эмиграции — Константинополе и Париже. В заключительной сцене сходные мысли вло­жены в уста генерала Чарноты, обращающегося к собравшимся в Россию Голубкову и Серафиме Корзухи-ной: «Так едете? Ну, так нам не по дороге. Развела ты нас, судьба, кто в петлю, кто в Питер, а я, как Вечный Жид, отныне... Голландец я! Прощайте!» Есть в «Беге» и красноармейцы, готовые добить ударом штыка сошед­ших с дистанции: буденновский командир Баев и двое его бойцов. Развит здесь и мотив «тоски по России, бесслав­ной, горючей». На реплику возвращающегося Хлудова: «Ты будешь тосковать, Чарнота» — «запорожец по происхождению» отвечает: «Тосковать? Не тебе это говорить! У тебя перед глазами карта лежит, Российская бывшая империя мерещится, которую ты проиграл на Перекопе, а за спиною солдатишки-покойники расхажи­вают? А я человек маленький и что знаю, то знаю про

себя! Я давно, брат, тоскую! Мучает меня черторой, помню я Лавру! Помню бои! От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам тоже не поеду! У меня родины более нету! Ты мне ее проиграл!»

Центральным героем пьесы, главным носителем белой идеи стал генерал Роман Валерьянович Хлудов. Его прототип был хорошо известен современникам: генерал-лейтенант белой армии, в эмиграции разжало­ванный Врангелем в рядовые, Яков Александрович Сла-щов, прославившийся своей совершенно легендарной жестокостью. Изъявивший желание вернуться на роди­ну, он, прощенный советской властью, в ноябре 1921 года прибыл в Москву. В дальнейшем Слащов препода­вал тактику комсоставу Красной Армии на курсах «Вы­стрел». Лично со Слащовым, по утверждению Л. Е. Бело­зерской, Булгаков знаком не был, она же в свое время встречалась в Петрограде с матерью Слащова. По прибытии в Россию Слащов так объяснил свой поступок: «Не будучи сам не только коммунистом, но даже социа­листом, — я отношусь к советской власти как к прави­тельству, представляющему мою родину и интересы моего народа. Оно побеждает все нарождающиеся про­тив нее движения, следовательно, удовлетворяет требо­ваниям большинства. Как военный, ни в одной партии не состою, но хочу служить своему народу, с чистым сер­дцем подчиняюсь выдвинутому им правительству». Здесь бывший генерал не был оригинален. Примерно так же формулировал свое отношение к советской власти фило­соф и богослов о. П. Флоренский. Сменовеховец же А. Бобрищев-Пушкин высказывался еще более откро­венно: «Советская власть при всех ее дефектах — макси­мум власти, могущей быть в России, пережившей кризис революции. Другой власти быть не может — никто ни с чем не справится, все перегрызутся».

Булгаков, как мы видели из его дневника, иллюзий сменовеховцев не разделял и никаких достоинств у совет­ской власти не находил. Он прекрасно понимал, что большевики согласились принять Слащова только с целью разложить эмиграцию и спровоцировать исход на родину части военнослужащих белых армий — если

238 ^БоР^ис Сеж™⁰»- Т™ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

такого палача, как Слащов, прощают, то что же осталь­ным бояться. Автор «Бега» читал не только книгу опаль­ного генерала — выпущенную еще в 1921 году в Констан­тинополе «Требую суда общества и гласности», подпи­санную «Генерал Я. А. Слащов-Крымский» (в ней упомя­нут тамошний адрес Слащова — улица де-Руни — отсюда Лидочка де-Руни в «Дьяволиаде»), но и вышедшую в Москве в 1924 году «Крым в 1920 г.», предисловие к кото­рой написал Д. Фурманов. Булгаков был знаком и с мемуа­рами крымского земского деятеля В. А. Оболенского «Крым при Деникине» и «Крым при Врангеле», опублико­ванными в Берлине в 1924 году. Там, например, есть опи­сание Слащова, использованное в «Беге» для портретной ремарки Хлудова: «Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывающей ряд не сов­сем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, и, стоя, как-то раз­винченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя. Все ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и интонациях речи чувствовались деланность и позерство». Сравним теперь булгаковский портрет Хлудова: «На высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов. Человек этот лицом бел как кость, волосы у него черные, приче­саны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые. На нем плохая солдатская шинель, подпоясан он ремнем по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывают шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с туск­лой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет ника­кого оружия. Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку —

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

скалится. Он возбуждает страх. Он болен — Роман Вале­рианович».

Здесь к нарисованному Оболенским портрету Сла­щова добавлен ряд черт Н. Хмелева — актера, для кото­рого писалась роль. Оболенский к генералу относился без симпатий — у Слащова была стойкая и справедливая репутация палача, а потом и изменника, перешедшего на сторону большевиков. В булгаковской портретной ремарке Хлудова отношение к генералу нейтральное, а по поводу его болезни — даже сочувственное. А вот костюм Хлудова — полная противоположность опере­точному одеянию Слащова (в пьесе так, по-гусарски, как Слащов, одет другой палач — полковник де Бризар, воз­можно сделанный маркизом в память о маркизе де Саде). У булгаковского героя в одежде подчеркивается небреж­ность, ветхость, грязь, что символизирует белую идею, находящуюся накануне гибели.

Булгаков, как видно из его дневника, не питал к сме­новеховцам и сменовеховсту каких-либо симпатий. Того же Бобрищева-Пушкина, бывшего черносотенца, став­шего лояльным к Советам, писатель выставил (запись в дневнике 24 декабря 1924 года) беспринципным приспо­собленцем: «Старый, убежденный погромщик, антисе­мит, пишет хвалебную книжку о Володарском (больше­вистском комиссаре по делам печати, пропаганды и аги­тации в Петрограде. — Б. С), называя его „защитником свободы печати". Немеет человеческий ум». Мало осно­ваний думать, что к Слащову Булгаков относился прин­ципиально иначе, тем более что был знаком с мнением Оболенского о том, почему генерал «сменил вехи»: «Сла­щов — жертва гражданской войны. Из этого от природы неглупого, способного, хотя и малокультурного чело­века она сделала беспардонного авантюриста. Подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известно­сти и славе. Кокаин, которым он себя дурманил, поддер­живал безумные мечты. И вдруг генерал Слащов-Крым­ский разводит индюшек в Константинополе на ссуду, полученную от Земского союза (этим генерал вынужден был заняться после изгнания из врангелевской армии. — Б. -С)! А дальше?.. Здесь... за границей, его авантю-

241

240 ^БоР^{ис Соколов}-1™ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ризму и ненасытному честолюбию негде было разы­граться. Предстояла долгая трудовая жизнь до тех пор, когда можно будет скромным и забытым вернуться на родину. А там, у большевиков, все-таки есть шанс выдви­нуться если не в Наполеоны, то в Суворовы. И Слащов отправился в Москву, готовый в случае нужды проливать «белую» кровь в таком же количестве, в каком он проли­вал „красную"». Подобный тип «кондотьера» в романе «Белая гвардия» представляет Тальберг, а в варианте финала, так и не увидевшем свет в журнале «Россия», — и Шервинский, который предстает перед Еленой в образе командира красной стрелковой школы и как бы сли­вается с Тальбергом. И этому «двуцветному кошмару» — наполовину красному командиру, наполовину дьяволу (вариант черта, являющегося Ивану Карамазову) Елена во сне кричит: «Кондотьер! Кондотьер!» — адресуя это Тальбергу-Шервинскому (прототип Тальберга, булгаков-ский зять Л. С. Карум действительно преподавал в стрел­ковой школе Красной Армии, а ранее служил у гетмана). Д. Фурманов в предисловии к книге «Крым в 1920 г.» при­вел слова Слащова, отражающие мучительный для гене­рала перелом: «Много пролито крови... Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историчес­кая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяж­ких испытаний снова придется рабочему государству вынуть меч, — я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса — не игрушка, а твердое, глубокое убеждение». В тексте же мемуаров Слащов вся­чески отрицал свою причастность к расстрелам, возлагая вину на контрразведку (будто не было популярной в годы гражданской войны частушки: «От расстрелов идет дым, то Слащов спасает Крым»). Свой же переход к больше­викам бывший генерал обосновывал исключительно патриотическими мотивами: «...В моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т. п., и не предали ли мы родину союзникам...

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь». Этим Сла­щов объяснял свой рапорт об отставке, не принятый Врангелем. Скорее можно предположить, что он не желал служить под началом Врангеля, с которым только что проходила скрытая борьба за главенство над белым движением в Крыму. Слащов утверждал: «Я принужден был остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказывать своих сомнений и не зная, на чем остановиться. Подчеркиваю: с сущностью борьбы клас­сов я не был знаком и продолжал наивно мечтать о воле и пользе всего внеклассового общества, где ни один класс не эксплуатирует других. Это было не колебание, но политическая безграмотность». В своей книге свеже­испеченный красный командир пытался уверить публи­ку, что прозрел, проникнувшись не только убеждением в предательстве союзниками, отстаивавшими свои интере­сы, белого движения, но и верой в правильность марк­систского учения. В связи с этим Фурманов в предисло­вии оправдывал издание слащовских мемуаров тем, что книга «свежа, откровенна, поучительна» (хотя сам быв­ший комиссар чапаевской дивизии в коммунистическое прозрение генерала вряд ли верил). А начиналось фурма-новское предисловие суровой, но, наверное, справедли­вой характеристикой мемуариста: «Слащов-вешатель, Слащов-палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история... Перед «подвигами» его, видимо, блед­неют зверства Кутепова, Шатилова, да и самого Вран­геля — всех сподвижников Слащова по крымской борь­бе». Таким Булгаков и сделал своего Хлудова.

Как мы смогли убедиться, не тени повешенных и не муки совести привели Слащова к возвращению на роди­ну. Если он в чем и раскаивался, так это в том, что с самого начала оказался в рядах проигравших белых, а не победивших красных. Но в «Беге» Хлудов представлен, в отличие от прототипа, не жестоким авантюристом, а идейным вдохновителем, глубоко убежденным в правоте белого дела (именно как вождя белого движения обви­няет его в финале романа Чарнота). К раскаянию же и возвращению на родину он приходит через муки совести —

^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

243

в них истинный характер его болезни: бессчетно пове­шенные на фонарных столбах преследуют генерала на протяжении всей пьесы. И особенно вестовой Крапилин. Совесть материализуется в зримого казненного, а не в абстрактные сотни и тысячи жертв. Конкретна жертва — конкретна и вина. Правда, драматург в решение Хлудова вернуться в Россию привносит и слащовские расчеты. Тот же Чарнота догадывается об этом, когда говорит генералу, только что объявившему о своем предстоящем возвращении («Сегодня ночью пойдет с казаками паро­ход, и я поеду с ними. Только молчите»): «Постой, постой, постой! только сейчас сообразил! Куда? Домой? Нет! Что? У тебя, генерального штаба генерал-лейте­нанта, может быть, новый хитрый план созрел? Но только на сей раз ты просчитаешься. Проживешь ты, Рома, ровно столько, сколько потребуется тебя с поезда снять и довести до ближайшей стенки, да и то под стро­жайшим караулом». На вопрос же: «Где Крапилин... За что погубил вестового?..», Хлудов отвечал почти как Слащов в мемуарах: «Жестоко, жестоко вы говорите мне! (Оскалившись, оборачивается.) Я знаю, где он... Но только мы с ним помирились... помирились...»

В этих словах явный намек на предварительную дого­воренность Хлудова с кем-то о возвращении на родину. Так же точно Слащов сначала вступил в контакт с чеки­стами, выговорил себе и жене амнистию, скрывал отъезд от врангелевской контрразведки. Может, из-за этого расчета и не совсем еще оставила Хлудова болезнь — нечистая совесть, и немного рано думает он, что поми­рился с Крапилиным. Но, что интересно, словами Чар-ноты Булгаков уже тогда, в 1928 году, как бы предсказал печальный конец реального Слащова. 11 января 1929 года тот был убит на своей квартире одним из курсантов, неким Б. Коленбергом, брат которого был в свое время повешен по приказу Слащова. За «фонарики» генералу пришлось, пусть с опозданием, заплатить, но и современ­ники и потомки серьезно подозревали, что бывший белый генерал был убит не без содействия ОГПУ (хотя убийца и был приговорен к тюремному заключению, дальнейшая судьба его неизвестна). Тогда усилились

гонения против бывших офицеров, служивших в Красной Армии, в 1930 году были произведены их массовые аре­сты. Слащова же арестовывать было неудобно из-за шума, ранее поднятого вокруг его имени. Поэтому быв­шего генерала могли убрать загодя, натравив на него мстителя.

И все же главное в образе Хлудова — это душевные терзания, муки совести за совершенные преступления, за жестокость. Искупление же грехов возможно только после возвращения в Россию, где нужно держать ответ за содеянное. Хлудов — один из сильнейших в мировой дра­матургии образов кающегося грешника, убийцы, убивав­шего ради идеи (тут у зрителей могли возникнуть ассо­циации не с одним только белым движением). И, по всей видимости, во многом Булгаков передал своему герою собственные муки совести, только связанные, конечно, не с убийством невиновных, а с тем, что такие убийства наблюдал и бессилен был предотвратить. Отсюда и сход­ство Хлудова с Алексеем Турбиным в «Белой гвардии», который тоже любит задавать вопросы и сам же на них отвечать, да и слащовскую наркоманию, подтвержден­ную многими источниками, автор «Бега» мог осмыслить по-своему, ибо когда-то страдал тем же недугом. Вспо­мним, как в «Красной короне» герой сходит с ума, мучи­мый призраком брата, которого не смог спасти от ги­бели, и одновременно проецирует свое состояние на гене­рала, пославшего брата на смерть. К генералу, думает автор, тоже по ночам ходит рабочий, повешенный на фонаре в Бердянске. Какую смерть (а может, и не одну) так переживал Булгаков и когда это случилось, мы, наверное, никогда точно не узнаем. Может быть, это произошло при занятии Киева петлюровцами в декабре 1918 года, или при их отступлении 3 февраля 1919 года (в «Белой гвардии» оба эти убийства видит Алексей Тур­бин, бессильный их предотвратить), или в Бердянске, или в Ростове, когда Булгаков был у белых, или в Киеве, уже занятом красными. Кто знает? Но показательно, что наибольшего художественного и сценического эффекта, как и в «Днях Турбиных», драматург в «Беге» достигает, когда совмещает автобиографические мотивы с сильной

244

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

245

личностью, как бы выражающей программу одной из сторон в гражданской войне. Дневниковые записи свиде­тельствуют, что сильной, волевой личностью Булгаков себя не считал и потому искал опору в Боге.

Поражение белых в гражданской войне Булгаков объяснял как в «Беге», так и в «Днях Турбиных», отсут­ствием народной поддержки. Слова Алексея Турбина: «Народ не с нами. Он против нас» — нашли продолжение в рассуждениях Хлудова: «Нужна любовь. Любовь. А без любви ничего не сделаешь на войне». Причем непосред­ственно перед этим он цитировал строки известного при­каза Троцкого: «Победа прокладывает путь по рель­сам...» Здесь своей беспощадностью, решительностью и военным талантом (способности у Слащова к военному делу признавали все, включая Врангеля) Хлудов как бы уподобляется председателю Реввоенсовета, прекрасному военному организатору и оратору, но никакому политику и принципиальному противнику христианской морали. Это еще раз подчеркивает булгаковскую мысль, что дело не в личностях вождей и полководцев, а в восприятии идеи массами. И опять здесь присутствуют мотивы «обо­рачиваемости» — на месте белого генерала вполне можно представить Троцкого, а на месте председателя Реввоенсовета — Хлудова-Слащова.

В «Беге» автобиографическое связано и с другими главными героями — Серафимой Корзухиной и приват-доцентом Сергеем Голубковым. В трактовке этих обра­зов и отразились раздумья самого писателя об эмиграции и рассказы о жизни на чужбине Л. Е. Белозерской. Сера­фима — жена товарища министра Корзухина, и, возмож­но, эта деталь также взята Булгаковым из жизни. Пер­вый муж хозяйки «Никитинских субботников» А. М. Ники­тин, был министром Временного правительства (А. Дроз­дов в своем очерке ошибочно сообщал о его расстре­ле в 1920 году в Ростове красными). Прототипом мужа Серафимы — Парамона Ильича Корзухина, по свиде­тельству Л. Е. Белозерской, послужил ее хороший знако­мый, петербургский литератор и миллионер Владимир Пименович Крымов, происходивший из сибирских куп­цов-старообрядцев. Любовь Евгеньевна так писала о

Крымове: «Из России уехал, как только запахло револю­цией, „когда рябчик в ресторане стал стоить вместо сорока копеек — шестьдесят, что свидетельствовало о том, что в стране неблагополучно", — его собственные слова. Будучи богатым человеком, почти в каждом евро­пейском государстве приобретал недвижимую собствен­ность, вплоть до Гонолулу...

Сцена в Париже у Корзухина написана под влиянием моего рассказа о том, как я села играть в девятку с Влади­миром Пименовичем и его компанией (в первый раз в жизни!) и всех обыграла». Крымов (не сама ли фамилия подсказала поместить Корзухина в Крым?) до револю­ции издавал весьма уважаемый журнал «Столица и усадь­ба», написал книгу о своем кругосветном путешествии «Богомолы в коробочке», писал авантюрные романы и детективы, пользовавшиеся популярностью не только среди эмигрантов (которым Крымов помогал), но и пере­веденные на иностранные языки, в частности на англий­ский. Как видим, прототип вовсе не зациклился на про­цессе делания денег и в сущности был совсем не плохим человеком, не чуждым литературе. Но Корзухин с его «балладой о долларе» («седьмой сон» с этой сценой, что показательно, был единственным фрагментом пьесы, появившимся в советской печати при жизни автора, в 1932 году) превратился в символ стяжательства. Еще в «Днях Турбиных» Мышлаевский предсказывал: «Куда ни приедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа. Нужны мы там, за границей, как пушке третье колесо». Миллионеру же Крымому, имевшему недвижимость и в Париже, и, наверное, в Сингапуре, и, уж точно, в Гоно­лулу, «в харю», конечно, нигде не плевали, всюду он был желанным гостем. Булгаков чувствовал, что его самого в эмиграции ждала бы скорее судьба Голубкова, Серафи­мы, Хлудова или в лучшем случае Чарноты, если бы выпал выигрыш. Отсюда, быть может, подсознательная ненависть к Крымову и карикатурное преображение его в Корзухина.

«Баллада о долларе» — не что иное, как пародия на статью Ленина «О значении золота теперь и после пол­ной победы социализма», где золото предложено пу-

247

246 ^Б°Р^ИС Со^лов- ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

стать на сортиры. Корзухин же превозносит золотой дол­лар как высшее божество. Намеки на источник содер­жатся и в имени персонажа: через Владимира Ильича Ленина Владимир Пименович Крымов превратился в Парамона Ильича Корзухина.

В «Беге» Булгакову удалось убедительно слить вое­дино гротеск и трагедию, жанр высокий и жанр низкий. Конечно, без образа Хлудова пьесы бы не было, но фан-тасмагоричные тараканьи бега или сцена у Корзухина трагического начала отнюдь не снижают. Тут реализм и символизм, сугубо достоверные детали эпохи граждан­ской войны и. беспросветного эмигрантского быта и соз­данный воображением автора тараканий тотализатор как олицетворение тщетности надежд убежать от родины и от себя самого. Жаль, что эта гениальная пьеса до сих пор не получила адекватного сценического вопло­щения, хотя начиная с 1957 года ставилась неоднократно. Вот только Хлудов, пожалуй, обрел идеального исполни­теля — талантливого, но рано умершего Владислава Дворжецкого в киноверсии «Бега», осуществленной А. Аловым и В. Наумовым в 1971 году. Убедительнее Дворжецкого трагедию больной совести палача не сыграл, думается, еще никто.

МХАТ пытался трактовать «Бег» как разоблачение идеологии белого движения и зверств белых генералов, признающих в конце концов торжество советской вла­сти. Пропагандистское значение могла иметь и демон­страция бесперспективности и бедственного положения эмигрантов, для которых будто бы единственный достой­ный выход — возвращение на родину. Однако симпатии, которые мог внушить зрителю образ Чарноты, несмотря на все заверения, что он такой же герой, как Сквозник-Дмухановский у Гоголя, и возможное сочувствие по отношению к Хлудову, не говоря уже о подозрительно идеальных интеллигентах Серафиме и Голубкове, делали замысел сомнительным с точки зрения цензуры и ортодоксальных коммунистов. Бдительные критики забили в набат. В октябре 1928 года в «Известиях» кри­тик, укрывшийся под псевдонимом И. Кор, призвал «уда­рить по булгаковщине», а И. Бачелис, в «Комсомольской

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

правде» обвинил Художественный театр в стремлении «протащить булгаковскую апологию, написанную посредственным богомазом» (речь шла о попытках защиты Булгакова и «Бега» представителями МХАТа на обсуждении пьесы расширенным политико-художествен­ным советом Главреперткома). Позже эти фразы почти дословно войдут в последний булгаковский роман, в опи­сание травли Мастера, устроенной критикой. Не помог-р ло даже то, что «Бег» был поддержан М. Горьким, и? готовность разрешить его постановку выражена Предсе-i дателем Главискусства А. И. Свидерским. К Сталину с письмом по поводу «Бега» обратился драматург В. Н. Билль-Белоцерковский. 2 февраля 1929 года вождь^ ответил драматургу. «Бег» он расценил как «проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некото­рым слоям антисоветской эмигрантщины» и тем самым «оправдать или полуоправдать белогвардейское дело». Поэтому булгаковскую пьесу в существующем виде Ста­лин охарактеризовал как «антисоветское явление». Досталось и «Дням Турбиных», хотя и не так сильно: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для поста­новки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба». При этом Сталин оговорился, что данная пьеса «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вре-| да. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся' у зрителя от «Дней Турбиных», есть впечатление, благо­приятное для большевиков: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться*, воле народа, признав свое дело окончательно проигран­ным, — значит, большевики непобедимы, с ними, боль­шевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма». И тут Иосиф Виссарионович поспешил уточнить: «Конеч­но, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демон­страции. Но какое нам до этого дело?» Даже «Бег» Ста­лин готов был разрешить, «если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы изобра­зил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти,

248

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА