ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

же грохнулся. Ну, уж не знаю, как они там выкрутились, а потом Михаил стал пленки из горла отсасывать и гово­рит: «Знаешь, мне, кажется, пленка в рот попала. Надо сделать прививку». Я его предупреждала: «Смотри, у тебя губы распухнут, лицо распухнет, зуд будет страш­ный в руках и ногах». Но он все равно: «Я сделаю». И через некоторое время началось: лицо распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный. Безумный зуд. А потом страшные боли в ногах. Это я два раза испыта­ла. И он, конечно, не мог выносить. Сейчас же: «Зови Степаниду». Я пошла туда, где они живут, говорю, что «он просит вас, чтобы вы пришли». Она приходит. Он: «Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и мор­фий». Она принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул. И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу. Она же не может возражать, он же врач... Опять впрыскивает. Но прине­сла очень мало морфия. Он опять... Вот так это и нача­лось». Вспомним эпилог «Мастера и Маргариты», где Иван Бездомный, превратившийся в профессора Поны-рева, в ночь весеннего полнолуния впадает в болезненное состояние, снимаемое лишь уколом морфия, и в наркоти­ческом сне вновь видит Иешуа и Пилата, Мастера и Мар­гариту, в связи с чем, как один из вариантов объяснения, все происходящее в романе может быть представлено как наркотическая галлюцинация. Подобные галлюци­нации в гофманском стиле посещают и главного героя рассказа (или небольшой повести) «Морфий».

Случай с трахеотомией произошел вскоре после фев­ральской революции и предпринятой сразу после нее поездки в Саратов. Как отмечала Татьяна Николаевна, вскоре после прибытия в Никольское Булгакову дали отпуск. Они поехали через Москву в Саратов, причем Михаил сначала должен был заглянуть в Киев. Там он 7 марта 1917 года забрал диплом. Скорее всего, о фев­ральской революции они узнали еще в Никольском или по приезде в Москву. Вероятно, именно это и побудило Булгакова взять документы из канцелярии университе­та. Татьяна Николаевна следующими словами суммирует

^P"⁰ Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2.

Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

саратовские впечатления о революции: «...Беспокойно было, всюду толпы, погоны с себя срывают». В Николь­ском же по возвращении особых перемен не заметила: «Мужики как были темными, так и остались. Только прислуга наша говорит мне: «Теперь все равны, так что я не буду называть вас «барыней», а буду звать «Татьяна Николаевна» (в другой раз, описывая послереволюцион­ные дни, Т. Н. Лаппа относила этот эпизод к саратовской прислуге, что представляется более правдоподобным: вряд ли в глухом Никольском прислуга могла так быстро «революционизироваться»).

После февральской революции положение в стране быстро ухудшалось. Начались трудности с продоволь­ствием, росло, особенно с лета 1917 года, дезертирство с фронта. Возвращавшиеся с передовой приносили в тыл венерические болезни. Не миновала эта участь и Сычев-ский уезд. Н. А. Земская позднее записала в своем днев­нике, что «в деревне брат столкнулся с сифилисом и дру­гими венерическими болезнями, поскольку фронт валом валил в тыл, в деревню хлынули свои и приезжие солда­ты. При общей некультурности быта это принимало катастрофические размеры. Кончая университет, М. А. выбрал специальностью детские болезни (характерно для него), но волей-неволей пришлось обратить внима­ние на венерологию. М. А. хлопотал об открытии вене­рологических пунктов в уезде, о принятии профилакти­ческих мер. В Киев в 1918 году он приехал уже венероло­гом».

А. П. Гдешинский вспоминал, что Булгаков писал ему об ухудшении отношения со стороны местных жителей: «Миша очень сетовал на кулацкую, черствую натуру туземных жителей, которые, пользуясь неоценимой помощью его как врача, отказали в продаже полуфунта масла, когда заболела жена... или в таком духе». Здесь можно усмотреть намек на наступившие трудности с про­довольствием и на полунатуральный характер крестьян­ского хозяйства, когда потребность в деньгах у жителей Никольского была невелика. Опыт общения с русскими мужиками привел к тому, что в «Записках юного врача» и «Белой гвардии» писатель не стал идеализировать рус-

ский народ или поэтизировать «крепкого хозяина» (хотя слова о «кулацкой натуре» у А. П. Гдешинского могли быть следом пропаганды эпохи коллективизации), а в других рассказах и фельетонах 20-х годов высмеивал новых богачей — нэпманов и тех, кто был сыт в эпоху «военного коммунизма» и не делился с голодающими ближними (вспомним главку «О том, как нужно есть» в «Записках на манжетах»).

Летом 1917 года к Булгаковым в Никольское при­ехала мать Таси Е. В. Лаппа с сыновьями Николаем и Владимиром. Старший сын Евгений, учившийся в воен­ном училище в Петрограде, только что отправился на фронт. Как раз когда Тасины родственники гостили у Булгаковых, в Никольское из Саратова пришло письмо от отца о гибели сына в первом же бою (очевидно, в ходе неудавшегося июньского наступления Юго-Западного фронта). Евгения Владимировна уехала сразу же, за ней — братья. Перед отъездом она обратила внимание дочери на болезненное состояние супруга, спросила: «Что это с Михаилом?», но Тася скрыла от матери страшную правду о пристрастии мужа к морфию.

Между прочим, Татьяна Николаевна считала, что именно наркомания Михаила стала одной из причин отсутствия у них детей. Впрочем, отношение к детям у Михаила, по ее словам, было сложное: «Он любил чужих детей, не своих. Потом, у меня никогда не было желания иметь детей. Потому что жизнь такая. Ну, что б я стала делать, если б у меня ребенок был? А потом, он же был больной морфинист. Что за ребенок был бы?» Вероятно, нелюбовь к своим детям и любовь к чужим были в харак­тере Михаила Афанасьевича. Он так и не имел своих детей и не пытался их завести даже в относительно бла­гоприятные периоды своей жизни, например, в середине 20-х годов, ни в одном из трех браков, зато нежно любил пасынка — сына Е. С. Булгаковой Сергея от брака с Е. А. Шиловским. Скорее всего, нежелание Булгакова иметь детей также негативно сказалось на прочности двух его первых браков, а третий брак укрепило то обстоятельство, что с ними жил младший сын Елены Сергеевны. Все-таки полноценная семья, как подчерки-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

вал в свое время философ о. Павел Флоренский (мы еще встретимся с ним на страницах этой книги), состоит не из двух, а по меньшей мере из трех человек.

Наркомания Булгакова доставила Татьяне Нико­лаевне немало тяжелых минут. Она вспоминала, что когда пробовала отказаться доставлять мужу морфий, он угрожал ей оружием (браунинг Булгакову был положен как сельскому врачу), а однажды чуть не убил, запустив зажженной керосинкой. Персонал Никольской боль­ницы начал догадываться о болезненном пристрастии доктора. Первой заподозрила неладное делавшая Булга­кову уколы С. А. Лебедева. Болезнь быстро прогресси­ровала, по свидетельству Т. Н. Лаппа, к концу своего пребывания в Никольском Михаил Афанасьевич нуждался уже в двух уколах морфия в день. Теперь нередко ему самому приходилось доставать наркотик. Боязнь, что недуг станетлзвестен окружающим, а через них — и земскому начальству, по словам Татьяны Нико­лаевны, послужила главной причиной усилий Булгакова добиться скорейшего перевода из Никольского. Жена надеялась, что переезд из деревенской глуши в город поможет мужу побороть недуг. Вот как описывала она события, связанные с переводом в Вязьму: «Потом он сам уже начал доставать (морфий. — Б. С), ездил куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел — его не отпускают. Он говорит: «Я не могу там больше, я болен», — и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда». 20 сентября 1917 года будущий писатель приступил к работе в Вяземской городской земской больнице.

Очевидно, морфинизм Булгакова не был только след­ствием несчастного случая с трахеотомией. Причины лежат глубже и связаны с беспросветностью жизни в Никольском. Михаил, привыкший к городским развлече­ниям и удобствам, наверняка тяжело и болезненно пере­носил вынужденный сельский быт, да еще в такой глуши, как Никольское (не случайно позднее он стал едва ли не самым урбанистским из русских писателей). Наркотик давал забытье, иллюзию отключения от действительно-

сти, рождал сладкие грезы, которых так не хватало в жизни. Булгаков надеялся, что в уездном городе, Вязьме, многое будет иначе, но ошибся...

Вяземская больница включала в себя хирургическое, родильное, инфекционное и венерическое отделения. Булгаков получил должность второго врача и заведова­ние инфекционным и венерическим отделениями. Всего в больнице в 1916 году было 67 коек, в том числе в инфекционном отделении — 12 и в венерическом — 18. Заведовал больницей Б. Л. Нурок, кроме него и Булгако­ва, был еще один врач Н. Н. Тихомиров, а также фель­дшер и фельдшерица-акушерка. Больница обслуживала территорию Вязьмы и окрестных волостей общей пло­щадью в 420 квадратных верст с 27 тысячами населения (до 1914 года). Во время войны население Вязьмы уве­личилось за счет беженцев, но все равно нагрузка здесь была значительно меньше, чем в Никольском, где на единственного врача приходилось в полтора раза больше жителей, чем в Вязьме — на трех врачей.

Вяземская больница находилась на северной окраине города на Московской улице, недалеко от вокзала Мос­ковско-Брестской железной дороги. Квартира второго врача, где должны были жить Булгаковы, располагалась в одноэтажном деревянном амбулаторном корпусе боль­ницы. В ней было три комнаты. Однако Т. Н. Лаппа утверждала, что жили они не там, а довольно далеко от больницы: «Две комнаты у нас было: столовая и спальня. Там еще одна комната была, ее какая-то посторонняя женщина занимала (может быть, фельдшерица или мед­сестра.— Б. С.)».

В Вязьме главной проблемой для Булгакова оставался морфинизм. Надежды, что здесь будет не так тоскливо, как в Никольском, судя по всему, не оправдались. Это оказался, по словам Татьяны Николаевны, «такой захо­лустный город». И первый же день здесь начался с поис­ков наркотика. Т. Н. Лаппа рассказывала: «Как только проснулись — «иди ищи аптеку». Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — «иди в другую аптеку, ищи». И вот я в Вязьме там искала

^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был... Вот, помните, его сни­мок перед смертью? Вот такое у него лицо было. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу». Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала... Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он — как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была».

Интеллигенции, с которой мог бы общаться Михаил Афанасьевич, в Вязьме почти не было, да и болезнь вряд ли располагала к общению. Не исключено, что Булгаков специально поселился не в больничной квартире второго врача, а подальше от места службы, чтобы после работы не быть на виду у коллег и легче скрывать болезнь. В рассказе «Морфий» доктор Бомгард в своем монологе передает булгаковское восприятие Вязьмы: «Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год! Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь, уезд­ный город?.. Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество! И вот, я увидел их вновь, наконец, оболь­стительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, ули­ца, на которой, чаруя взор, висели — вывеска с сапогами, золотой крендель, красные флаги, изображение моло­дого человека со свиными и наглыми глазками и с абсо­лютно неестественной прической, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за 30 копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отече­ство мое...

На перекрестке стоял живой милиционер, в запылен­ной витрине смутно виднелись железные листы с тес­ными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торго­вали вчерашними московскими газетами, содержащими в

себе потрясающие известия, невдалеке призывно пере­свистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект.

О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней стоял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушер­ки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, поду­мать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запахом красок».

Конечно, после Никольского Вязьма могла показать­ся Булгакову центром цивилизации, хотя не только до Москвы, но и до Киева ей было далеко. Теперь уже ему не приходилось выезжать по вызовам в волости. Этим в Вязьме занимался уездный врач М. Л. Нурок, брат глав­врача больницы. И устами Бомгарда Булгаков признает­ся: «Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете... Я стал спать по ночам, потому что не слышалось более под моими окнами зловещего ноч­ного стука, который мог поднять меня и увлечь в тьму на опасность и неизбежность».

Только вот между доктором Бомгардом и доктором Булгаковым есть одна принципиальная разница: литера­турный персонаж наркоманом не был, а автор «Мор­фия», к несчастью, — был. В рассказе герой, от лица которого ведется повествование, сам наркоманией не страдает. Морфинистом здесь сделан товарищ автора доктор Поляков, чей дневник после самоубийства читает доктор Бомгард. Булгаков распределил факты собствен­ной биографии между двумя персонажами, может быть, чтобы замаскировать для читателей свое прошлое при­страстие. Возможно, будущий писатель действительно радовался благам цивилизации в Вязьме, но, очевидно, лишь в короткие периоды, когда не был одурманен нар­котиком и не страдал от невозможности его принять. Две заботы довлели над ним: достать морфий и скрыть болезнь от окружающих. В письме в Москву Н. А. Зем-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА2.

Земский врач Михаил Булгаков. О 7
1916—1918 О1

ской 3 октября 1917 года он спрашивал, «почем мужские ботинки (хорошие) в Москве» и просил выяснить в Твер­ском отделении Московского ломбарда судьбу заложен­ной там Тасиной золотой цепи под ссуду в 70 рублей. Срок выплаты по ссуде, включая льготные месяцы, исте­кал 6 сентября. Булгаков своевременно перевел деньги, прося билет с отметками о выплате отослать Н. М. Покровскому (жившему в Москве брату В. М. Булгако­вой). Однако вплоть до начала октября о судьбе заложен­ной золотой цепи ничего не было известно, и Тася беспо­коилась «об участи дорогой для нее вещи», подаренной матерью через полгода после свадьбы. По воспомина­ниям Татьяны Николаевны, эту цепь в палец толщиной привез отец из-за границы. Заклад в конце концов благо­получно выкупили, и цепь еще сослужила службу Булга­ковым в трудную минуту их жизни на Кавказе. Скорее всего, ее заложили во время приезда в Москву в марте 1917 года 5-го или 6-го числа, поскольку заклад оформ­лялся на полгода. Деньги, вероятно, потребовались для поездки в Саратов и Киев.

В том же письме сестре Булгаков сообщал, что «если удастся, я через месяц приблизительно постараюсь заехать на два дня в Москву, по более важным делам». Скорее всего, речь здесь шла о намерении освободиться от военной службы, чтобы покинуть работу в земстве и вернуться в Киев уже не обремененным службой челове­ком. Однако до этой поездки произошла Октябрьская революция. Через несколько дней после победы возглав­ленного большевиками восстания в Петрограде, 30 октяб­ря, Татьяна Николаевна писала Н. А. Земской: «Милая Надюша, напиши, пожалуйста, немедленно, что делается в Москве (там в эти дни шли бои между большевиками и сторонниками Временного правительства. — Б. С.). Мы живем в полной неизвестности, вот уже четыре дня ниот­куда не получаем никаких известий. Очень беспокоимся и состояние ужасное». Надя к тому времени уже уехала из Москвы к мужу в Царское Село, и письмо переслала ей приехавшая к Н. М. Покровскому сестра Варя. От нее или от дяди Коли Булгаковы и узнали о революции. Во время последующей поездки в Москву и Саратов Булга-

ков вынес довольно мрачные впечатления о пореволю­ционной России. 31 декабря 1917 года он писал Н. А. Зем­ской: «В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, и с чем приехал, с тем и уехал (речь идет о неудач­ной попытке демобилизоваться по состоянию здоро­вья. — Б. С). И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь рабо­таю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных мне людей. Мое окружающее настоящее настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве. Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является для меня работа и чтение по вечерам. Я с умилением читаю ста­рых авторов (что попадется, т. к. книг здесь мало) и упи­ваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад. Но, конеч­но, это исправить невозможно!

Мучительно тянет меня вон отсюда в Москву, или Киев, туда, где хоть и замирая, но все же еще идет жизнь. В особенности мне хотелось бы быть в Киеве! Через два часа придет новый год. Что принесет мне он? Я спал сей­час, и мне приснился Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино...

Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть.

Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке...»

Булгаков наблюдал только самое начало, но сколько еще крови прольется в гражданскую войну, в водоворот которой будет втянут и будущий писатель. Гораздо позднее, в 1929 году, в автобиографической неокончен­ной повести «Тайному другу» Булгаков будто заговорит словами из этого письма: «Мне приснился страшный сон» — Киев, но уже не дореволюционный, а времен гра­жданской войны.

Октябрьская революция национализацией банков сразу же подрубила под корень благосостояние Булгако-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2.

Земский врач Михаил Булгаков.

1916—1915

ва, как и всего среднего класса в стране. В том же письме он с грустью сообщал: «Я в отчаянии, что из Киева нет известий. А еще в большем отчаянии я оттого, что не могу никак получить своих денег из Вяземского банка и послать маме. У меня начинает являться силь­ное подозрение, что 2000 р. ухнут в море русской рево­люции. Ах, как пригодились бы мне эти две тысячи! Но не буду себя излишне расстраивать и вспоминать о них!..»

Материальное положение Булгаковых еще больше осложнилось, так как, по свидетельству Т. Н. Лаппа, во время декабрьской поездки у Михаила Афанасьевича украли бумажник с 400 рублями, — очевидно, составляв­шими его трехмесячное жалованье. Откуда же у Булга­кова осенью 1917 года оказались в банке такие деньги (2000 рублей) не вполне ясно и сегодня. Все булгаковское жалованье, полученное с сентября 1916 года, составляло гораздо меньшую сумму. К тому же, как явствует из тек­ста письма от 31 декабря, часть денег он посылал матери в Киев, а его заработок во время пребывания в военном госпитале весной и летом 1916 года явно не давал воз­можность делать какие-либо накопления, раз в первые месяцы пребывания в Смоленской губернии им пришлось даже закладывать золотую цепь. Не исключено, что дополнительным источником дохода молодого врача стала частная практика в области венерологии, а клиен­тами — всё прибывавшие беженцы и дезертиры. Имен­но как врач-венеролог Булгаков практиковал в дальней­шем в Киеве, и довольно успешно. Н. А. Земская со­общала мужу 6 декабря 1918 года: «В августе были све­дения из Киева, что... Миша зарабатывает очень хо­рошо».

Освободиться от военной службы и, как следствие, от работы в земстве, Булгакову удалось лишь в феврале 1918 года. 19 февраля он получил удостоверение «Мос­ковского уездного революционного штаба по части запасной», выданное «врачу резерва Михаилу Афанась­евичу Булгакову, уволенному с военной службы по болезни». Последний раз деньги в земстве — 316 руб. 75 коп. — Булгаков получил 27 января 1918 года, вероят-

но, это было жалованье за декабрь и январь. В феврале он там уже не работал (из-за реформы календаря фев­раль в 1918 году начался в России с 14-го числа). 22 фев­раля Булгаков вернулся из Москвы в Вязьму и полу­чил удостоверение Вяземской земской управы в том, что «в должности врача Вяземской городской земс­кой больницы» «заведовал инфекционным и венери­ческим отделениями и исполнял свои обязанности без­упречно».

Сохранился рассказ Т. Н. Лаппа об обстоятельствах отъезда из Вязьмы: «Я только знаю морфий. Я бегала с утра по всем аптекам в Вязьме, из одной аптеки в дру­гую... Бегала в шубе, в валенках, искала ему морфий. Вот это я хорошо помню. А больше ни черта не помню. Ездила я из Вязьмы в Москву на неделю к Николаю Михайловичу (Покровскому. — Б. С.)... Страшно волно­валась, как там Михаил. Потом приехала и говорю: «Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев. Ведь и в боль­нице уже заметили (морфинизм Булгакова. — Б. С.)». А он: «А мне тут нравится». Я ему говорю: «Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты тогда будешь делать?» В общем, скандалили, скандалили, он поехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: «Хо­рошо, поезжайте в Киев». И в феврале мы уехали». Дошло до того, что Татьяна Николаевна угрожала само­убийством, если они не уедут. Конечно, ее воспоминания были зафиксированы много десятилетий спустя после описываемых событий и не могут претендовать на абсо­лютную точность. Фраза «А мне тут нравится» могла иметь иронический характер, а скандалы в семье, вполне возможно, касались булгаковского пристрастия к мор­фию, а не вопроса, надо ли уезжать из Вязьмы. Ведь письмо Н. А. Земской от 31 декабря 1917 года свидетель­ствует, что Булгаков явно тяготился жизнью в Вязьме и хотел вернуться в Киев. Правда, не исключено, что это письмо было написано уже после разговоров с Тасей, которой удалось убедить Михаила сменить место жительства. Отметим, что в более раннем письме сестре 3 октября никаких сетований на вяземскую жизнь и наме­рений перебраться в Киев еще нет. Кроме того, дополни-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

тельным стимулом к возвращению в родные места могла стать революция, в разрушительных последствиях кото­рой Булгаков успел убедиться во время декабрьской поездки в Москву и Саратов. Татьяна Николаевна так объяснила, почему они предпочли Киев, а не Москву: «Мы ехали, потому что не было выхода — в Москве остаться было негде». В Киеве же сохранялась большая квартира на Андреевском спуске, где, правда, в тесноте, да не в обиде, вместе с братьями и сестрами Михаила, под материнской сенью можно было найти пристанище.

Вероятно, Булгаков надеялся обрести опору в родных стенах. Имея врачебный опыт, он мог рассчитывать на значительные доходы от частной практики в большом городе, особенно с такой популярной тогда специально­стью. Не меньшую роль, должно быть, играла мысль, что перемена обстановки, встреча с родными и друзьями, даже киевские театры, помогут избавиться от нарко­мании.

И конец истории с морфием, в отличие от финала рас­сказа «Морфий», оказался счастливым. В Киеве, куда Булгаков приехал в феврале 1918 года, произошло почти чудо. «В первое время ничего не изменилось, — расска­зывает Т. Н. Лаппа, — он по-прежнему употреблял мор­фий, заставлял меня бегать в аптеку, которая находилась на Владимирской улице, у пожарной каланчи. Там уже начали интересоваться, что это доктор так много выпи­сывает морфия. И он, кажется, испугался, но своего не прекратил и стал посылать меня в другие аптеки.

Мать его, конечно же, ничего не знала об этом. И тогда я обратилась к Ивану Павловичу Воскресенскому за помощью. Он посоветовал вводить Михаилу дистилли­рованную воду. Так я и сделала. Уверена, что Михаил понял, в чем дело, но не подал вида и принял «игру». Постепенно он избавился от этой страшной привычки. И с тех пор никогда больше не только не принимал мор­фия, но и никогда не говорил об этом». Думается, Булга­ков очень болезненно реагировал на то, что позднее в романе Юрия Слезкина «Девушка с гор» врач Алексей Васильевич, прототипом которого послужил Михаил Афанасьевич, показан в прошлом наркоманом.

ГЛАВА 2. Земский

Земский врач Михаил Булгаков. О С
1916—1918 OJ

Работая земским врачом, Булгаков, похоже, впервые начал серьезно заниматься литературным творчеством. Ни одно его произведение того времени не сохранилось, но об их содержании мы можем судить по воспоминаниям современников. А. П. Гдешинский в письме Н. А. Зем­ской 1—13 ноября 1940 года утверждал: «Помню, Миша рассказывал об усилиях по открытию венерических отде­лений в этих местах. Впрочем, об этой стороне его деятельности наилучше расскажет его большая работа, которую он зачитывал в Киеве (слушателями были Вар­вара Михайловна, кажется, Вы, покойный брат Платон и я). К стыду своему, я заснул (время было утомительное), за что и был впоследствии отмечен соответствующим образом... Этот труд, как мне кажется, касался его деятельности в упомянутом Никольском и, как мне каза­лось, — не без влияния Вересаева». Возможно, здесь речь идет о ранней редакции рассказа, известного сегод­няшним читателям под названием «Звездная пыль», где в центре повествования — малоуспешная из-за темноты крестьян борьба юного врача с распространением сифи­лиса. Наверное, особыми художественными достоин­ствами ранняя редакция не отличалась, раз Саша Где­шинский, тонко чувствовавший и музыку, и литературу (это видно по его письмам Булгакову), заснул во время чтения. Скорее всего, рассказ был написан еще в Никольском или Вязьме, а в Киеве автор его впервые обнародовал в узком кругу родных и друзей.

Т. Н. Лаппа полагала, что в Никольском Булгаков стал писать только после начала драматической эпопеи с морфием. Такое суждение выглядит правдоподобным. На ранних стадиях пристрастие к морфию может стиму­лировать проявление творческих способностей человека, а разрушительное действие болезни начинает сказы­ваться лишь позднее. Татьяна Николаевна так характе­ризовала состояние мужа после впрыскивания морфия: «Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то что бы сонное. Он даже пробовал писать в этом состо­янии». Правда, читать написанное Булгаков почему-то

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 2. Земский врач Михаил Булгаков. 1916—1918

не давал. Как объясняла Т. Н. Лаппа: «Или скрывал, или думал, что я дура такая и в литературе ничего не пони­маю. Знаю только, что женщина и змея какая-то там... Мы вот когда в отпуске были, в кино видели, там жен­щина какая-то по канату ходила... Я просила, чтоб он дал мне, но он говорит: «Нет. Ты после этого спать не будешь, это бред сумасшедшего». Показывал мне толь­ко. Какие-то там кошмары и все...» Может быть, сюжет этого не дошедшего до нас рассказа был сходен с сюже­том «Огненного змия» — рассказа, по воспоминаниям Н. А. Земской, написанного Булгаковым еще в 1912 или 1913 году. По ее словам, там речь шла «об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время ее приступа: его задушил (или сжег) вползший в его ком­нату змей (галлюцинация)». Не исключено, что оба рас­сказа были написаны под воздействием наркотика.

По признанию Т. Н. Лаппа, Булгаков в 1913 году про­бовал кокаин: «Надо попробовать. Давай попробуем»... У меня от кокаина появилось отвратительное чувство... Тошнить стало. Спрашиваю: «А ты как?» — «Да спать я хочу...» В общем, не понравилось нам». Правда, при этом Татьяна Николаевна утверждала, что если у нее от кокаина началась рвота, то Михаил и после кокаина, и после морфия чувствовал себя прекрасно. Сделав укол морфия, он говорил о своих ощущениях: «куда-то плы­вешь» и вообще считал их замечательными. Возможно, Булгаков имел какую-то врожденную предрасположен­ность к наркотикам, в отличие от жены, и это обсто­ятельство способствовало развитию болезни.

Скорее всего, написанный в Никольском рассказ о женщине и змее (или, колебалась Татьяна Николаевна, о женщине-змее), носил название «Зеленый змий», поскольку в 1921 году Булгаков просил Н. А. Земскую забрать из Киева оставшиеся у матери рукописи — «Пер­вый цвет», «Зеленый змий», а также черновик «Недуг», которому он придавал особое значение. Рукописи были найдены и отосланы автору, который их все уничтожил.

По названию «Зеленый змий» можно предположить, что в рассказе шла речь о галлюцинации алкоголика, как и в «Огненном змие». Быть может, Булгаков специально

заменил в обоих случаях наркоманию на алкоголизм, чтобы скрыть от возможных слушателей и читателей свою болезнь (в алкоголизме-то его никто из знакомых не мог заподозрить, пил он мало). Можно допустить и влияние на Булгакова написанного в 1895 году романа А. Амфитеатрова «Жар-цвет», поскольку в нем появле­ние змея тоже связано с галлюцинациями героев. Амфи­театров стремился рационально объяснить мистическое гипнозом и самовнушением, а галлюцинации считал следствием психических расстройств (в «Мастере и Мар­гарите» это — одна из версий происходящего). Позднее, в 1927 году, в «Морфии» Булгаков все-таки решился заменить алкогольные галлюцинации на наркотические, при этом не исключено, что этот рассказ вобрал мате­риалы как «Зеленого змия», так и «Недуга» (если, ко­нечно, под недугом Булгаков действительно в данном случае подразумевал морфинизм). Впрочем, шансы про­верить все эти гипотезы близки к нулю, так как практи­чески нет надежды, что тексты отыщутся. Хотя чудеса случались — ведь нашлись же считавшаяся навсегда уте­рянной булгаковская пьеса «Сыновья муллы» и фотоко­пия дневника, собственноручно сожженного Булгако­вым.

Любопытно, что мотив змеи, да еще и в сочетании с женщиной вновь возникает у писателя в 1924 году в пове­сти «Роковые яйца». В этой повести булгаковской фанта­зией в Смоленской губернии вблизи Никольского сотво­рен совхоз «Красный луч», где директор Александр Семенович Рокк проводит трагический эксперимент с яйцами гадов и вылупившаяся гигантская анаконда на его глазах пожирает жену Маню. Может, и в основу «Зеле­ного змия» легли смоленские впечатления Булгакова и сам рассказ он написал еще тогда.

«Первый цвет» в названии несет определенную пере­кличку с амфитеатровским «Жар-цветом». Думается, позднейшей редакцией этого раннего рассказа мог быть известный рассказ 1924 года «Ханский огонь».Там описан пожар, действительно происшедший в имении Муравиш-ники накануне февральской революции. Правда, в рас­сказе он отнесен к началу 20-х годов.

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА * * *

О

Работа земским врачом в Смоленской губернии впер­вые познакомила Булгакова с жизнью крестьян, пока­зала не только привлекательные, но и отталкивающие черты народа. Им с женой пришлось жить самостоятель­но, далеко от родителей, и полагаться лишь на собствен­ные силы. Молодого медика и будущего писателя явно тяготила напряженная и изнурительная работа земского врача, особенно в Никольском, но свои обязанности он выполнял добросовестно и доктором оказался хорошим. И все же работу в земстве Булгаков сознавал скорее как труд насильно мобилизованного (так оно и было), а не как труд по призванию. Возможно, уже тогда он думал о Чехове и Вересаеве, для которых медицина стала в ко­нечном счете одним из истоков литературного творче­ства. Друзей в деревенской и уездной глуши у него не оказалось, и их место заняли книги, ставшие едва ли не единственной отдушиной. Другой, по-настоящему опас­ной отдушиной стал морфинизм. И именно он странным для непосвященных образом послужил толчком к началу серьезного, осознанного литературного творчества. Несмотря на сложное положение, в которое молодого врача поставила наркомания, в нем все более укрепля­лась вера в свое литературное призвание. При этом Бул­гаков явно предпочитал «старую добрую» классику новым литературным течениям конца XIX — начала XX века.

-D П D-

■d-Q-o

I ^ ремя приезда Булгакова в Киев в феврале 1918 I I I года совпало с развертыванием полномасштаб- ной гражданской войны на территории бывшей L^r Российской империи. Началось и наступление австро-германских войск, вызванное отказом больше­вистского правительства подписать мирный договор с Четверным союзом. Годы гражданской войны в булга-ковской биографии характеризуются, наверное, наи­большим числом душевных потрясений, связанных с событиями братоубийственной борьбы. Это и наименее документированный отрезок жизненного пути писателя. Поэтому биографу приходится становиться здесь на зыб­кую почву реконструкций, черпать сведения из булгаков-ских произведений и отрывочных свидетельств современ­ников*.

Если события двух русских революций 1917 года Бул­гаков наблюдал пусть не из прекрасного далека, но из тихой смоленской глубинки, то гражданскую войну он переживал в двух ее пылавших очагах: в Киеве, за кото­рый шла борьба всех противоборствующих на Украине сил, и на Северном Кавказе, ставшем важной базой Вооруженных Сил Юга России под командованием гене­рала Деникина. Для того чтобы выявить и понять основ­ные повороты булгаковской судьбы в Киеве в 1918—1919 годах, обратимся к автобиографическому очерку 1923 года «Киев-город». Там Булгаков писал: «По счету киев­лян у них было 18 переворотов. Некоторые из тешгушеч-ных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сооб­щить, что их было 14, причем 10 из них я лично пере­жил». Первым переворотом писатель считал февраль­скую революцию, а последними двумя — занятие города

* Единственный документ, сохранившийся от пребывания Булга­кова в Киеве в 1918—1919 годах, — это рецепт, выписанный им 5 января 1919 года Николаю Судзиловскому, племяннику Л. С. Карума — мужа сестры Вари и прототипу Лариосика Суржанского в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных».

^Б°Р^ИС Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 3.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

войсками Польши и Украинской Народной Республики

7 мая 1920 года и вступление в город Красной Армии
12 июня того же года после прорыва польского фронта
конницей Буденного. Попробуем определить, во время
каких переворотов Булгаков был в Киеве.

В 1923 году писатель уже твердо считал февральскую революцию началом всех последующих бедствий.

8 «Киев-городе» он писал о ней так: «Легендарные вре­
мена оборвались, и внезапно и грозно наступила история.
Я совершенно точно могу указать момент ее появления:
это было в 10 час<ов> утра 2-го марта 1917 года, когда в
Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадоч­
ными словами: «Депутат Бубликов».

Ни один человек в Киеве, за это я ручаюсь, не знал, что должны были обозначать эти таинственные 15 букв, но знаю одно, ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырех лет».

Телеграмма депутата Государственной Думы А. А. Бубликова об отречении от престола Николая II поло­жила начало революционным событиям в Киеве. 2 марта был сформирован Исполнительный комитет Объединен­ных общественных организаций, стоявший на позициях поддержки петроградского Временного правительства. Здесь преобладали кадеты. 3 марта возник городской совет рабочих, а 5 марта — военных депутатов. 4 марта партии и организации украинской национальной ориен­тации образовали Центральную Раду (Центральный Совет). Как мы помним, Булгаков в эти дни был в Киеве: он приезжал за университетским дипломом.

Следующий переворот случился в Киеве в конце октяб­ря — начале ноября 1917.года. После свержения Вре­менного правительства в Петрограде власть в столице Украины взяла Центральная Рада, причем в ходе восста­ния преданные ей войсковые части сражались с киев­скими юнкерами, сохранившими верность Керенскому. В этих боях участвовал младший брат Булгакова Николай, юнкер Киевского военно-инженерного училища. Собы­тия тех памятных дней отразились в булгаковском рас­сказе «Дань восхищения», опубликованном в одной из кавказских газет в феврале 1920 года и в романе «Белая

гвардия». Однако самого Михаила в Киеве в тот момент точно не было, он вместе с женой оставался в Вязьме.

Третий раз власть в Киеве сменилась 26 января 1918 года, когда Красная армия вытеснила войска Централь­ной Рады из города. Через несколько дней после этого, по горячим следам событий, Булгаковы вернулись в Киев. Вероятно, сюда они приехали сразу же после 22 февраля, когда Михаил Афанасьевич получил удостове­рение о своей службе в Вяземской земской управе. Тать­яна Николаевна вспоминала, что отбыли из Вязьмы они в феврале, причем «в Киев мы ехали через Москву. Оста­новились у дяди Коли, Михаил получил документы, мы оставили там кое-какие вещи и уехали в Киев». В город они приехали, скорее всего, 24-го или 25-го, через две недели после его занятия красными. Но советская власть не успела тогда укрепиться в Киеве. Уже 1 марта в город при поддержке австро-германских войск вернулась Цент­ральная Рада — теперь правительство Украинской Народной Республики, признанное державами Четвер­ного союза в Бресте 9 февраля. Эту смену властей Булга­ковы наблюдали воочию. По свидетельству Татьяны Николаевны, немцы вошли в город уже при них.

Новый переворот не заставил себя долго ждать. Пра­вительство бывшей Центральной Рады, представленное в основном партиями социалистической ориентации и выступавшее за радикальные аграрные преобразования, не устраивало Германию и Австро-Венгрию, рассчиты­вавших получить с Украины практически задаром продо­вольствие для своего голодающего в условиях антантов­ской блокады населения. При поддержке оккупационных властей 29 апреля 1918 года в городском цирке на «съезде хлеборобов», состоявшем почти исключительно из круп­ных землевладельцев, гетманом Украины был избран потомок украинского гетмана XVIII века П. П. Скоро-падский, генерал-лейтенант царской службы, ранее воз­главлявший армию Центральной Рады. Ряд деятелей Украинской Народной Республики, в том числе бывший секретарь Центральной Рады по военным делам (воен­ный министр) С. В. Петлюра, через некоторое время после переворота были арестованы. Скоропадский про-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 3.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

возгласил создание «Украинского государства», находив­шегося в полной зависимости от поддержки Централь­ных держав. После их поражения в первой мировой войне и начала эвакуации австро-германских войск с Украины против гетмана в ноябре 1918 года поднялось мощное крестьянское восстание, поддержанное горожа­нами-украинцами и возглавленное бывшим руководите­лем Центральной Рады — СВ. Петлюрой и писателем В. К. Винниченко, лидерами украинских социал-демо­кратов. 14 ноября они образовали Украинскую Директо­рию (третий руководитель Центральной Рады, историк М. С. Грушевский, в нее не вошел), причем Петлюра стал главой армии Директории (головным атаманом). Директория заключила соглашение с немецким командо­ванием о нейтралитете немецких войск, за что им был обещан беспрепятственный уход с Украины. Гетману же был предъявлен ультиматум о капитуляции. Правитель­ство Скоропадского, которое на Украине практически никто не поддерживал, лихорадочно заметалось, пытаясь достичь соглашения с кем угодно: с немцами, Антантой, большевиками, Директорией, или, наконец, с Добро­вольческой Армией, поскольку в Киеве осело немало офицеров русской армии, сочувствовавших белым. В последний момент гетман начал формировать добро­вольческие части из офицеров в безнадежной попытке отразить наступление на Киев армии Директории. В связи с этим Булгакову впервые пришлось принять непо­средственное участие в гражданской войне. В последний день гетманства Скоропадского, 14 декабря, он был то ли мобилизован в армию Скоропадского, то ли пошел в офицерские и юнкерские формирования в качестве воен­ного врача добровольно. Татьяна Николаевна в разное время по-разному вспоминала об этом. Как свидетель­ствуют мемуаристы, в частности Роман Гуль, гетман дей­ствительно издал приказ о мобилизации офицеров еще в ноябре, когда стал ясен скорый крах Германии в резуль­тате начавшейся революции, однако откликались на эту мобилизацию лишь те, кто реально хотел противостоять Петлюре и питал надежду потом присоединиться к Дени­кину. Очевидно, среди них был Булгаков, вместе с неко-

торыми своими друзьями гимназических и студенческих лет. Т. Н. Лаппа вспоминала: «Пришел Сынгаевский (Николай Сынгаевский, гимназический приятель Булга­кова, прототип Мышлаевского в „Белой гвардии" и „Днях Турбиных". — Б. С.) и другие Мишины товарищи и вот разговаривали, что надо не пустить петлюровцев и защищать город, что немцы должны помочь... а немцы все драпали. И ребята сговаривались на следующий день пойти. Остались даже у нас ночевать, кажется. А утром Михаил поехал. Там медпункт был... И должен был быть бой, но его, кажется, не было. Михаил приехал на извоз­чике и сказал, что все кончено и что будут петлюровцы».

Сам Булгаков дважды отразил свое участие в защите города от петлюровцев — в рассказе «Необыкновенные приключения доктора» (1922) и в романе «Белая гвар­дия» (1922—1924). В рассказе события описаны так: «Меня мобилизовала пятая по счету власть (правитель­ство Скоропадского действительно было в Киеве пятой по счету властью, если первой считать Временное прави­тельство, здесь Булгаков абсолютно точен. — Б. С.)... Пятую власть выкинули, а я чуть жизни не лишился... К пяти часам дня все спуталось. Мороз. На восточной окраине пулеметы стрекотали. Это „ихние". На западной пулеметы — „наши". Бегут какие-то с винтовками. Вообще — вздор. Извозчики едут. Слышу, говорят: «Но­вая власть тут...»

«Ваша часть (какая, к черту, она моя!) на Владимир­ской». Бегу на Владимирскую и ничего не понимаю. Суматоха какая-то. Спрашиваю всех, где «моя» часть... Но все летят, и никто не отвечает. И вдруг вижу — какие-то с красными хвостами на шапках пересекают улицу и кричат:

— Держи его! Держи!

Я оглянулся — кого это?

Оказывается, меня!

Тут только я сообразил, что надо было делать — про­сто-напросто бежать домой. И я кинулся бежать. Какое счастье, что догадался юркнуть в переулок. А там сад. Забор. Я на забор.

Те кричат:

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 3.

Михаил Булгаков в годы гражданской войны. 1918—1920

— Стой!

Но как я ни неопытен во всех этих войнах, я понял инстинктом, что стоять вовсе не следует. И через забор. Вслед: трах! трах!»

Несколько иначе этот эпизод изложен в «Белой гвар­дии», где военный врач Алексей Турбин, в отличие от безымянного доктора в рассказе, добровольно вступив­ший в офицерскую дружину, тоже спасается от петлю­ровцев, но менее успешно, и в результате получает ране­ние. Думается, что на самом деле в этот день, 14 декабря, петлюровцы за Булгаковым не гнались, и он спокойно приехал домой на извозчике, когда стала ясна бесполез­ность сопротивления, как об этом и рассказала Т. Н. Лаппа. Писатель запечатлел здесь свое бегство от петлюров­цев в феврале 1919 года при отступлении из Киева войск Украинской Народной Республики. Вот как это случи­лось.

В начале февраля 1919 года под натиском Красной Армии армия Директории оставила Киев без боя. 5 фев­раля в город вступили красные. При отступлении украин­ские власти провели мобилизацию, призвав и Булгакова как военного врача. Против украинцев как народа, это видно из его произведений, Михаил Афанасьевич ника­ких недобрых чувств не питал, но к идее независимой украинской государственности относился, мягко говоря, прохладно, никакого намерения связывать свою судьбу с украинской армией, покидать родной дом и уходить в неизвестность не имел. К тому же правительство Дирек­тории плохо контролировало свое разношерстное вои­нство, среди которого было немало и чисто уголовных элементов. Начались еврейские погромы, людей на ули­цах часто убивали без суда. Не забылись и расправы над офицерами в декабре 1918 года. В то же время, со всеми прелестями советского режима Булгаков, как и другие киевляне, еще не успел как следует познакомиться. В январе — феврале 1918 года красные были в городе неполные три недели, да и Булгаков застал лишь послед­ние дни их власти. К тому же это было еще до уничтоже­ния в июле царской семьи и официального объявления в августе красного террора. В уездную же Вязьму власть

коммунистов по-настоящему пришла в 1918 году, уже после отъезда оттуда четы Булгаковых. В большевиках видели, по крайней мере, большую организованность по сравнению с петлюровцами. Булгаков дезертировал из украинской армии. Вот как сказано об этом в «Необык­новенных приключениях доктора»: «Происходит что-то неописуемое... Новую власть тоже выгнали. Хуже нее ничего на свете не может быть. Слава богу. Слава богу. Слава...

Меня мобилизовали вчера. Нет, позавчера. Я сутки провел на обледеневшем мосту. Ночью 15° ниже нуля (по Реомюру) с ветром. В пролетах свистело всю ночь. Город горел огнями на том берегу. Слободка на этом. Мы были посредине. Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки. Конные. Пешие и пушки ехали, и кух­ни. На кухне сестра милосердия. Мне сказали, что меня заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать. Все ставни были закрыты, все подъезды были заколочены. Я бежал у церкви с пухлыми белыми колоннами. Мне стре­ляли вслед. Но не попали. Я спрятался во дворе под наве­сом и просидел там два часа. Когда луна скрылась, вышел. По мертвым улицам бежал домой. Ни одного человека не встретил». Т. Н. Лаппа передает этот драма­тический случай несколько иначе и утверждает, со ссыл­кой на Михаила, что петлюровцы вслед ему все-таки не стреляли, хотя Булгаков действительно пережил тогда сильное потрясение: «И вот петлюровцы пришли, и через какое-то время его мобилизовали. Однажды при­хожу домой — лежит записка: «Приходи туда-то, принеси то-то». Я прихожу — на лошади сидит. Говорит: «Мы уходим сегодня в Слободку — это, знаете, с Подола есть мост в эту Слободку, — приходи завтра, за мостом мы будем», — еще что-то ему принести надо было. На следую­щий день я прихожу в Слободку, приношу бутерброды, кажется, папиросы, еще что-то. Он говорит: «Сегодня, наверное, драпать будут. Большевики подходят». А они (т. е. петлюровцы — Б. С.) большевиков страшно боялись. Я прихожу домой страшно расстроенная: потому что не знаю, удастся ли ему убежать от петлю­ровцев или нет. Остались мы с Варькой в квартире одни,

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА