Приложение 3. а) Печатное, но чистосердечное послание Правительству России[207]

После долгой лихорадочной смены разного рода легковесных «программ» настало, как представляется, время, когда мы обретаем возможность трезво и взвешенно рассуждать о грядущем развитии России, начиная с фундаментальной основы этого развития — экономики.

Причина многих нынешних бед коренится в том, что подавляющее большинство самых влиятельных авторов и ораторов, выступающих так или иначе в качестве советников Правительства, в принципе неспособно осуществить объективное исследование и понимание современного и грядущего развития России, ибо перед нами не столько деятели науки, сколько «идеологи», привыкшие не к беспристрастному познанию хода вещей, но к выдвижению и защите той или иной «идеи». Почти все они еще восемь лет назад были проповедниками идеи «развитого социализма» (что можно доказать бесчисленными ссылками на их выступления начала или даже конца 1980-х гг.); а пять лет назад — «демократического социализма»; теперь же они — почти мгновенно! — превратились в проповедников идеи «рыночной экономики».

Их противники постоянно упрекают их в аморальной «измене» прежним убеждениям, а сторонники оправдывают тем, что они, мол, сменили ложные убеждения на истинные. Однако наиболее важна и наиболее прискорбна вовсе не смена идеи, но именно тот несомненный факт, что, пережив эту смену, они всецело остались «идеологами» (слишком уж они привыкли к такой роли). Им, например, даже не приходит в голову, что они, гордо называя себя «рыночниками», тем самым, по сути дела, перечеркивают свою принадлежность к науке, которая ведь призвана объективно изучать реальное положение экономики, а не проповедовать ту или иную экономическую «идею».

Несостоятельность этих идеологов от экономики самым убедительным образом раскрыта в опубликованной академическим издательством в 1992 г. небольшой, но весьма содержательной книге действительно серьезного ученого М. М. Голанского «Что ждет нас в 2015 году? (Экономический прогноз вместо утопий)». Уже с самого начала автор подчеркивает, что его книга выражает не «взгляды автора», но «объективные результаты исследования», и он последовательно стремился «избежать влияния идеологии» (какой бы то ни было; так, например, М. М. Голанский обнажает «идеологический», по своей сути, характер основополагающего марксистского понятия «прибавочная стоимость», которое совершенно не соответствует реальному положению вещей в современной мировой экономике). Книга М. М. Голанского издана, к сожалению, незначительным тиражом; между тем, познакомившись с нею, любой вдумчивый читатель убедился бы в заведомой утопичности целого ряда господствующих сегодня экономических «идей».

Но перейду к сути дела. Большинство влиятельнейших ныне «советников» рассматривают весь путь России после 1917 г. как полностью «ложный» и бесплодный, ведущий в безысходный тупик, и так или иначе призывают начать все с начала, или, говоря конкретнее, «вернуться» к дореволюционному состоянию (в частности, к принципам столыпинской реформы и деятельности крупнейших российских предпринимателей).

Целесообразно напомнить, что это последняя новация идеологов от экономики; всего лишь несколько лет назад они настоятельно предлагали «вернуться» в «досталинское» время, то есть к НЭПу. И, между прочим, уже тогда, в 1988 году, прозвучали чрезвычайно весомые возражения, однако никто не захотел их услышать. Я, в частности, имею в виду выступление М. Я. Гефтера в нашумевшем «боевом» сборнике статей «Иного не дано». Этот историк, в отличие от абсолютного большинства влиятельных идеологов, начал критически осмыслять путь страны давно, еще в 1960-х гг., и сразу же вступил в конфликт с господствовавшей тогда идеологией. А в книге «Иного не дано» он, весьма резко противореча остальным ее авторам, настаивал на необходимости усвоения, как он сказал, «того решающего, хотя еще и не осознанного до конца факта нашей жизни, который кратко, одной фразой, можно было бы определить так: после Сталина нам некуда вернуться — в досталинских временах нам уже нет места» (выделено мною. — В. К.).

Но это выношенное в процессе более чем двадцатилетних раздумий убеждение М. Я. Гефтера никто из «идеологов» не принял во внимание, хотя историк этот вроде бы пользуется высоким уважением в их кругу. А невозможно, конечно, не только возвращение к «досталинским» временам; еще более немыслимо «вернуться» в дореволюционную, дооктябрьскую Россию. Тем не менее сегодняшние идеологи ставят вопрос именно так, усматривая подчас в самих себе своего рода «воскресителей» дела Февральской революции, которые к тому же полны решимости не дать ей еще раз «перерасти» в Октябрьскую и не позволить разогнать планируемое ими новое Учредительное собрание… Они вообще склонны на каждом шагу сопоставлять сегодняшнюю ситуацию с ситуацией 1917 года.

Само по себе обращение к прошлому с целью понять современность и, главное, будущее — это не только вполне естественный, но и, пожалуй, единственный надежный метод любого «предвидения», прогнозирования. Люди постоянно используют сей метод, хотя и далеко не всегда осознают это. Как лаконично сформулировал в свои зрелые годы Байрон, «прошлое — лучший пророк будущего». Кстати сказать, и М. Я. Гефтер в его уже цитированном выступлении совершенно справедливо утверждал, что «прошлое представляет собой то „откуда?“, без которого не узнать „куда?“, и что чем беспрецедентнее ситуация, тем существеннее для людей взгляд назад: заново обретаемое прошлое. Если и не учит оно прямо, то помогает людям увидеть „свет в конце тоннеля“…»

Словом, любая попытка заглянуть в будущее неизбежно опирается на знания о тех или иных явлениях прошлого. Однако — и это не нужно, по-видимому, доказывать — обращение к прошлому ради уяснения вероятного грядущего хода событий может принести плоды лишь при условии, что мы сделали верный выбор исторической ситуации, с которой собираемся сопоставлять нынешнее положение; эта ситуация должна быть так или иначе родственна современной.

Между тем 1917 год имеет сходство с сегодняшней ситуацией только по своим, строго говоря, «внешним» последствиям, — острой борьбе политических сил, разрухе, резкому ослаблению и прямому распаду государства и т. п. Определять же внутреннее содержание нашего времени как революцию (что постоянно делают нынешние идеологи) нет никаких существенных оснований. Стремление называть происходящее сегодня «революцией» — это, собственно, непреодоленный пережиток более ранних — довольно-таки наивных — представлений, согласно которым в 1917 г. у нас были в общем вполне «позитивные» перемены, а позднее пришел злодей Сталин и подавил революцию, установив совершенно-де несвойственную ей диктатуру, и потому нам надо, мол, совершить новую — «антисталинистскую» — революцию (на деле же, например, всецело закономерным этапом Английской революции была диктатура Кромвеля, а Французской — Наполеона).

Эта «концепция» была уже несколько лет назад и отвергнута, и даже осмеяна, но, как ни странно, до сих пор многие продолжают считать происходящее сегодня «революцией», направленной против «контрреволюционного» сталинистского строя.

Уж гораздо вернее было бы определять нынешние события именно как контрреволюцию, призванную ликвидировать прискорбные результаты Октябрьской революции. Кстати сказать, люди моего круга в 1960-х гг. лелеяли мечту именно о контрреволюции (о причинах этого я еще скажу) и исповедовали своего рода культ рыцарских фигур генерала Л. Г. Корнилова и адмирала А. В. Колчака (вплоть до поисков места под Екатеринодаром, где были закопаны оскверненные останки погибшего Лавра Георгиевича, и паломничества к возлюбленной Александра Васильевича — А. В. Тимиревой, которая дожила до 1975 г.). Но я говорю о людях именно моего круга; влиятельнейшие же ныне идеологи, которые — все без исключения — выросли в лоне марксистско-ленинского мировоззрения, явно не могут переступить через свое абсолютно негативное восприятие даже самого этого слова «контрреволюция» (они обычно относят его к действиям своих противников) и предпочитают называть вдохновляемые ими перемены «революцией» (хотя, казалось бы, они уже так или иначе осознают, что революция — это чудовищный по своим разрушительным последствиям и жертвам катаклизм). Впрочем, и «контрреволюция» — слишком «сильное» слово, обозначающее события, связанные, в частности, с прямой и захватывающей все общество вооруженной борьбой. И то, что происходит ныне в России, наиболее адекватно определяется термином реставрация.

Любая революция заходит, так сказать, слишком далеко в своих разрушительных деяниях, и в конечном счете совершается своего рода рывок, ход назад, — нередко очень мощный, — как это присуще, например, времени после Великой французской революции конца XVIII — начала XIX в. Нельзя не сказать, что эпоха Реставрации во Франции до последних лет замалчивалась и фальсифицировалась (впрочем, искажался и реальный облик самой Французской революции, которая была не менее — а в некоторых отношениях даже и более — жестокой и разрушительной, чем революция в России). Но вот в 1991 г. научный журнал «Вопросы истории» (№ 2–3) публикует следующую краткую, но многозначительную характеристику:

«Разочарование, наступившее после Французской революции, было огромным и всеобщим. Это было разочарование, вызванное несоответствием между великими обещаниями и реальными результатами. Буржуазия отвернулась от „дела своих отцов“, нация устала от скороспелых преобразований, террора, от полного отрицания всего прошлого». Один из главных идеологов Реставрации Ф. Ламенне писал еще до ее начала, в 1808 г., в своей изданной анонимно и тут же конфискованной властями книге, что необходимо «раздавить разрушительную философию, которая произвела такие опустошения во Франции и которая опустошит весь мир, если не будет, наконец, поставлена преграда ее дальнейшему распространению».

Не правда ли, можно подумать, что я цитирую высказывания о нашем времени? И слова Ламенне могут показаться цитатой из Солженицына…

Но, конечно, реставрации присуще вовсе не только «разочарование», а и попытки вполне практического восстановления уничтоженных революцией экономических, политических, идеологических институтов. Во Франции в 1814 году была возрождена традиционная монархия, и на престол взошел родной брат казненного в 1793 году короля, начали обретать свое прежнее положение феодалы и церковные иерархи и т. п. И все это на первых порах делалось при очевидном одобрении большинства населения Франции. Так, после состоявшихся в августе 1815 г. выборов оказалось, что 87 (!) процентов избранных депутатов — ультрароялисты, то есть крайние монархисты, стремившиеся полностью восстановить дореволюционный порядок…

И «реставраторы» были убеждены, что с революцией и установленными ею порядками покончено — и покончено навсегда. Однако попытки реального возврата к дореволюционному строю довольно быстро стали наталкиваться на постоянно возраставшее сопротивление. Уже к 1821 г. оформилась мощная организованная оппозиция реставрационному режиму, а позднее, всего за три июльских дня 1830 года, произошло то, что назвали новой «революцией» (хотя едва ли этот почти бескровный переворот уместно было именовать столь грозным словом).

И все основные «завоевания» действительной и «Великой» французской революции, начавшейся в 1789 г., были восстановлены. Между прочим, к 1830 году даже цитированный выше непримиримый отрицатель результатов революции Ламенне уже всецело признавал их неустранимость.

И если мы действительно сумеем хоть в какой-то мере извлечь уроки из истории, мы должны будем понять: после 1917-го и дальнейших лет нам, по верному слову М. Я. Гефтера, «некуда вернуться»! Основные итоги того, что совершилось в XX веке в России, никак нельзя «отменить», как невозможно оказалось отменить Французскую революцию…

Тем не менее очень многие современные идеологи, познакомившись в последние годы с ужасающими фактами массового насилия, террора и т. п., как бы начисто «отрицают» все то, что происходило после 1917 г. Но такое «отрицание» — дело, совершенно несерьезное и бессмысленное, ибо любая революция, которая, так сказать, «достойна» этого наименования, представляет собой убийство или — это уж совсем точно — обезглавливание существовавшего до нее общества. Она, как правило, совершает своего рода символическое действо, убивая прирожденного главу общества — монарха, а вслед за тем — очень значительную часть представителей этого общества — прежде всего наиболее деятельных, то есть наиболее «живых»…

И эта беспощадная воля революций к уничтожению уже сама по себе говорит именно о необратимости, бесповоротности: прежнее общество после такого беспощадного акта никак не может быть восстановлено. Ведь каждое человеческое общество в известном смысле являет собой целостный организм, и после его уничтожения мы уже не можем его воскресить — как нельзя воскресить убитого человека…

Я не ставлю здесь вопроса о том, зачем и почему совершаются чудовищные трагедии революций, ибо это сложнейшая философская и даже религиозная тема. Но ясно, что те претендующие на серьезность идеологи, которые сейчас всячески «отрицают» и проклинают революцию, не более глубокомысленны, чем люди, которые не пытаются как-либо понять, а попросту проклинают самый факт смерти человека; ведь гибель прежнего общества в катаклизме революции столь же необратима, как смерть личности…

Суть проблемы, впрочем, не столько в очевидной бесповоротности, необратимости той же Французской революции; как мы знаем, установленный во Франции строй постепенно, но неуклонно «распространился» по всей Европе (именно этого так опасался Ламенне) и далее, за ее пределы, притом в одних странах новый порядок был как бы внедрен еще французскими «оккупационными» войсками, в других произошли свои более или менее внушительные перевороты революционного характера, в третьих странах, наконец, коренные изменения совершились мирным, эволюционным путем.

И в сущности, то же самое характерно для эпохи после 1917 г. К настоящему времени более трети населения Земли так или иначе испытывало те же перемены, что и Россия. В десятках стран в той или иной мере утвердился порядок, который можно (по желанию) определить словами «социализм» или «государственный капитализм», или более нейтрально — «строй, при котором господствует общественно-государственная собственность и плановая экономика».

В этом месте, без сомнения, иные читатели сделают вывод, что автор наконец-то «раскрылся» и выявил себя как апологет социализма. И поэтому нельзя не коснуться здесь сугубо «личной» темы. Так уж сложилось, что еще тридцать с лишним лет назад я обрел достаточно полные представления о прискорбнейших и прямо-таки чудовищных явлениях и событиях, имевших место в России после октября 1917 г., и встал на путь самого решительного и тотального «отрицания» всей послереволюционной действительности. В последнее время известнейший «диссидент» и эмигрант Синявский-Терц не раз вспоминал в различных интервью, как в самом начале 1960-х гг. я предложил ему (мы были тогда близкими приятелями) отправиться со мной на нелегальное антиправительственное собрание, а он отказался, за что я его тогда осуждал. Вспоминал он об этом только ради иронического выпада: вот, мол, Кожинов вроде бы был «радикальнее», а в лагерь между тем попал все же Синявский…

Но в этом различии судеб есть своя существенная логика. К тому времени, когда Синявский был арестован (в 1965 г.), я уже пришел к прочному убеждению, что бороться надо не против сложившегося в. России строя, а за Россию. Для Синявского же главным было именно «против», и он в конце концов «доразвился» до поистине смердяковского заявления «Россия — Сука»…

Что же касается моего отношения к социализму, я должен сказать, что совершенно не разделяю «прогрессистский» и вообще «оценочный» подход к исторически сменявшим друг друга общественным устройствам и отнюдь не считаю, что социализм «лучше» капитализма (и наоборот). Я только констатирую, что порядок, называемый «социализмом», идет на смену тому, который называют «капитализмом», точно так же, как последний в свое время пришел на смену «феодализму».

Не могу не добавить к этому, что, пройдя через полнейшее отрицание социализма, я и позднее никогда не был хоть в какой-то мере его «апологетом» и, в частности, не только отказывался (в отличие от почти всех нынешних отрицателей социализма) вступать в КПСС, но и, защитив еще в недостаточно зрелую пору, в 1958 году, кандидатскую диссертацию, не соглашался в последующие тридцать пять лет защищать докторскую, ибо считал это приспособленчеством к режиму.

Словом, дело не в какой-либо моей «симпатии» к социализму, а совсем в ином; долгое осмысление истории безусловно убеждает в том, что социализм — какие бы самые прискорбные качества ни были ему присущи — в конечном счете неизбежно сменит во всем мире строй, который сейчас воспевают наши влиятельнейшие идеологи. И не скрою, что в этом убеждении я, в частности, опираюсь на авторитет большинства самых выдающихся мыслителей нашего времени.

Общепризнанный корифей философии истории XX века англичанин Арнольд Тойнби (отнюдь не «марксист» и, в частности, глубоко религиозный человек) заявил в 1976 году: «Я полагаю, что во всех индустриальных странах, в которых максимальная частная прибыль выступает как мотив производства, частнопредпринимательская система перестанет функционировать. Когда это случится, социализм в конечном итоге будет навязан диктаторским режимом» (из последней фразы ясно, что Тойнби отнюдь не в восторге от будущей «победы социализма»).

Германский экзистенциалист Мартин Хайдеггер, который давно уже имеет репутацию крупнейшего мыслителя нашего столетия, сказал в 1969 году: «Что касается будущего, то я больше уверен в социализме, чем в американизме».

Наконец, один из виднейших русских философов новейшего времени, Алексей Федорович Лосев, проведший, между прочим, несколько лет в ГУЛАГе, признался в 1985 году — и притом, не для печати, а в узком домашнем кругу: «Куда дальше движется человечество? А дальше идет то, что противоположно индивидуализму. А именно: общественность и коллективизм. То есть социализм».

Можно было бы сослаться на аналогичное мнение целого ряда других авторитетнейших умов, и, конечно, совершенно ясно, что цитированные суждения весят неизмеримо больше, чем те заклинания о сегодняшнем «конце социализма», которые мы постоянно слышим из уст многочисленных вчерашних членов КПСС, мгновенно превратившихся из певцов социализма в певцов капитализма.

Но в заключение я предлагаю выслушать как раз «другую сторону». На Западе есть немало достаточно влиятельных идеологов (хотя, конечно, отнюдь не такого масштаба, как Хайдеггер и Тойнби), которые и сегодня полагают, что капитализм — совершеннейший из всех возможных общественный строй и его надо сохранить во что бы то ни стало. Один из самых популярных среди этих идеологов — Милгон Фридман, автор широко рекламируемой в последнее время в России книги «Капитализм и свобода». Книга эта сочинялась еще в 1956–1962 гг., но и сегодня являет собой манифест бескомпромиссных сторонников капитализма.

М. Фридман весьма резко выступает против деятельности правительства США, а также и стран Западной Европы — деятельности, которая, по его убеждению (и, надо сказать, совершенно справедливому), ведет в конечном счете не к чему иному, как к социализму, оцениваемому автором весьма негативно (притом основные черты социализма обрисованы им опять-таки вполне верно).

Фридман прежде всего решительно протестует против любого «вмешательства» государства в экономику, социальную жизнь и культуру, — начиная от поддержания уровня цен и зарплаты и кончая обязательным всеобщим образованием и контролем над телевидением.

Но вот незадача: у Фридмана немало убежденных сторонников и в американском обществе, и даже в правительстве США, однако осуждаемая им деятельность государства постоянно и неуклонно возрастала на протяжении 1960–1980-х годов — то есть после издания его книги. Основой деятельности государства, как известно, являются изымаемые им — главным образом в виде налогов — из валового национального продукта (ВНП) бюджетные средства. Когда Фридман начал работу над своей книгой, госбюджет США (включая и федеральный, и бюджеты штатов) не превышал 20–25 процентов ВНП, а к концу 1980-х гг. он достиг около 40 процентов ВНП. Так, в 1987 году при ВНП, исчисляемом в сумме 4488 млрд долл., расходы государства США составили 1676 млрд долл.

А в ряде западноевропейских стран доля госбюджета намного значительней: в Швеции она достигла в 1980-х гг. 67 (!) процентов ВНП, и такую экономику, согласно обоснованному убеждению любых западных экспертов, уже невозможно определять как капиталистическую. Страстный шведский единомышленник Фридмана Свен-Отто Литторин в 1990 г. издал книгу «Расцвет и упадок государства благосостояния в Швеции» (она издана в 1992 г. и у нас под «пропагандистским» названием «Крушение социалистического мифа»[208]), в которой он крайне резко, но вполне метко критикует шведский социализм.

И Литторин прав во всем, за исключением одного: он безосновательно верит, что население неудержимо движущихся к социализму стран Запада еще, так сказать, откроет на это глаза, ужаснется и вернется в капитализм. Однако это только вера, явно не опирающаяся на реальный ход вещей.

Германский единомышленник Фридмана и Литторина с горечью объявил не так давно, в 1988 г., на страницах знаменитого журнала «Шпигель», что начиная с 1950-х гг. «правительства разных стран (западных. — В. К.) осуществили один и тот же прием: они исключили аграрный сектор из рыночной экономики… Но этот новый способ ведения сельского хозяйства имел существенный изъян: он был взлелеян в искусственном мире государственных защитных пошлин, гарантированных цен и дотаций, ему не приходилось утверждать себя в конкуренции на свободном рынке. В результате изнеженное дитя, так называемое индустриальное сельское хозяйство оказалось навсегда (вот именно! — В. К.) прикованным к костылям государственных дотаций… Западногерманские политики выделяют аграрному сектору субсидии, которые впервые в истории экономики превышают стоимость всей продукции сельского хозяйства»! (Выделено мной. — Б. К.).

Надо сказать, что в США дело до этого еще не дошло: там пока государство выплачивает аграрникам только чистый доход, а не стоимость всей произведенной ими продукции в целом. Но нет каких-либо оснований сомневаться в том, что и США, и весь Запад уже не смогут сойти с избранного ими пути, не смогут «вернуть» свое сельское хозяйство в условия рыночной экономики.

Фридман в своей книге еще тридцать с лишним лет назад возмущался тем, что в США осуществляется «поддержание паритетных цен на сельскохозяйственные продукты» и «правительственный контроль над объемом производства посредством фермерской программы». Однако к нынешнему времени этого рода тенденции не только не ослабли, но, напротив, укрепились и приобрели всеобъемлющий характер. Все это, конечно, имеет свои глубокие и многообразные причины (одна из них, наиболее очевидная — стремление западных государств предотвратить и вообще исключить революции), о которых невозможно сказать коротко. Но для нас важна сейчас сама констатация факта.

Таким образом, одна из двух абсолютно необходимых основ жизнедеятельности общества — сельское хозяйство — уже по существу «выведена» в странах Запада из рамок рыночной экономики. Но я не буду на этом останавливаться, так как правительство России в последнее время не то чтобы признало невозможность чисто «коммерческого» сельского хозяйства в современном мире, но просто вынуждено было начать широкомасштабное финансирование сельского хозяйства под давлением простой необходимости — ради предотвращения элементарного голода (ведь в странах третьего мира, где нет полномасштабного государственного финансирования сельского хозяйства, умирает от голода до 20 миллионов людей ежегодно!). Еще совсем недавно тов. Бурбулис торжествующе заявил с телеэкрана, что-де «с 1 января 1993 г. мы прекращаем субсидировать совхозы и колхозы», но сегодня об этом, вероятно, даже и он сам не вспоминает…

Хуже обстоит дело со второй столь же необходимой основой существования общества — культурой (в самом широком смысле этого слова). Ни одно общество, даже и «первобытное», немыслимо без культуры (даже дикари не могут обойтись без мифологии и развитой системы норм поведения, хотя вполне обходятся без одежды). Но не буду погружаться в историю культуры; отмечу лишь, что в настоящее время культура на Западе (исключая имеющую по существу чисто развлекательный характер «массовую культуру») необычайно щедро финансируется государством и существует заведомо вне рыночной экономики. Это настолько очевидно, что даже такие убежденные «рыночники», как С. Шаталин, Н. Петраков, Г. Явлинский и др., составляя свою известную «Программу», получившую название «500 дней», ввели в нее специальный параграф «Нерыночный сектор», где они перечислили целый ряд, по их определению, «отраслей и видов деятельности, которые в принципе не могут ориентироваться на коммерческие критерии… К нерыночному сектору относятся: фундаментальная наука, большая часть здравоохранения и образования, культура и искусство, охрана природы и т. п.» (в сущности, все перечисленное входит в понятие «культура» в широком значении слова).

Впрочем, эта совершенно верная констатация реального положения в современном мире получила здесь же, надо сказать, ошибочное толкование. Составители «Программы» поясняли, что этот самый «нерыночный сектор занимает видное место в экономике любой развитой страны, и его состояние во многом характеризует уровень ее развитости». Тем самым выведение культуры за пределы рыночной экономики характеризуется как явление, присущее своего рода высшему «уровню» развития капитализма.

Однако в данном случае, как и во многих других, прав Фридман (а не наши туземные рыночники), рассматривающий создание этого самого «нерыночного сектора» как явное вторжение принципов социализма и решительно протестующий, в частности, против повсеместного в США бесплатного образования (среднего), и даже против организации государственных «национальных парков» (ради охраны природы). Впрочем, правительство США не внемлет протестам Фридмана и его единомышленников и тратит ныне на перечисленные «отрасли» и «виды деятельности» 450–600 млрд долл. в год, то есть более десятой доли американского ВНП!

Составители программы «500 дней», очевидно, хорошо знали об этом и потому сформулировали следующий обязательный принцип экономической политики: «Неснижение уровня государственной поддержки отраслей нерыночного сектора». Речь шла, понятно, о том, чтобы, невзирая на проектируемый переход к рыночной экономике, продолжить «доперестроечное» государственное финансирование перечисленных «нерыночных» сфер; в 1984 году (то есть до перестройки) на эти сферы государство истратило около 120 млрд рублей, — разумеется, гораздо меньше, чем тратит на них государство США, но все-таки не так уж мало.

И составители программы «500 дней» были уверены, что необходимо по крайней мере сохранить этот уровень (по теперешним ценам это, между прочим, 12 или даже 18 триллионов рублей…). Однако вскоре их оттеснили от роли главных советников правительства, а те, кто пришли им на смену, считали и считают нужным действовать, исходя не из экономической реальности «развитых стран», а из призывов Фридмана и единомышленников. Они не раз категорически заявляли, что и наука, и образование, и даже искусство (истинное, а не «развлекаловка») и т. п. могут и должны «зарабатывать деньги» для себя сами.

Тот факт, что ни одна страна Запада явно не торопится реально выполнять требования Фридмана и др., их нисколько не смущает: они, в сущности, стремятся быть в большей степени сторонниками капитализма, чем их коллеги в правительствах современного Запада; точно так же в свое время идеологи французской Реставрации были в большей степени роялистами (монархистами), чем сам король…

Стоит еще сказать, что наши идеологи даже в большей степени «фридмановцы», чем сам Фридман, ибо они отказываются оперировать понятиями «капитализм» и «социализм», рассматривая их как некие чисто марксистские «ярлыки». Но уже хотя бы из вышеприведенных цитат ясно, что западные авторитеты с полной серьезностью рассуждают о капитализме и социализме.

Итак, в странах Запада, на которые как на идеал взирают наши влиятельнейшие идеологи, давно уже совершается «социализация» и сельского хозяйства, и культуры (в широком смысле), не говоря уже о государственном социальном обеспечении (против которого столь же резко выступают Фридман и его продолжатели; между тем сейчас государство США тратит на это дело более 250 млрд долл. в год). Это вовсе не пристрастный домысел «врагов капитализма»: об этом громко говорят, а в последнее время прямо-таки кричат не какие-то прокоммунисты, а как раз кумиры российских идеологов рынка, начиная с того же Фридмана.

Правда, все они выражают свою горячую веру в грядущее прозрение правительств и самих народов стран Запада, которые, наконец, ясно поймут, в какую, мол, пропасть влечет их современная экономическая политика, и решительно сменят курс. Однако объективный ход вещей явно не подтверждает этой веры.

Совершенно ясно, в частности, что попытка отказа от действующих уже несколько десятилетий государственных программ в области сельского хозяйства, культуры (во всех ее сферах) и социального обеспечения неизбежно означала бы такое грандиозное потрясение уже давно сложившихся основ существования стран Запада, на которое никто не пойдет. И, между прочим, по меньшей мере странны звучащие постоянно у нас требования тотального «разгосударствления» экономики — звучащие в то время, когда на Западе государства уже полновластно распоряжаются громадной (около 40 процентов в США) или даже подавляющей (около 70 процентов в Швеции) частью ВНП…

Что же касается России, то и уже свершившиеся в ней акты реставрации (восстановление прав Церкви, отмена тоталитарной идеологии, многопартийность и т. п.) и те реставрационные акты, которые еще только начинают совершаться (относительное — иное едва ли возможно — восстановление института частной собственности, утверждение «общечеловеческих» юридических норм и т. д.), все же никак не смогут «перечеркнуть» основные результаты революции и последующей истории страны. То, что называется «социализмом» (как бы его ни оценивать), невозможно «отменить». И нежелание считаться с этим способно привести только к разного рода «судорогам» — в том числе, вполне вероятно, кровавым и, что особенно прискорбно, бессмысленным, ибо все неизбежно вернется на круги своя…

Нормальное развитие России станет возможным лишь после того, как власть имущие всецело поймут эту неизбежность.

В заключение — один совершенно конкретный вопрос или, вернее, «пример». Не так давно А. Г. Тулеев, говоря об экономической политике, подчеркнул, что он считает «нормальным и необходимым государственное регулирование цен. Я за это. Безусловно, цены нужно держать на контроле, в особенности на товары первой необходимости, детский ассортимент, продукты питания — на все, что входит в понятие „потребительская корзина“. И я, — продолжал А. Г. Тулеев, — был несказанно рад, когда Черномырдин объявил о государственном регулировании цен. И вдруг следом Шумейко говорит об отмене этого распоряжения!»

Да, Фридман и его сторонники (а к ним, очевидно, принадлежит и Шумейко) категорически против регулирования цен. Но откроем изданную в 1991 г. в Москве книгу Е. Д. Чувилина и В. Г. Дмитриевой «Государственное регулирование и контроль цен в капиталистических странах». Это, по сути дела, справочник, в котором собраны фактические данные о состоянии цен в пятнадцати «высокоразвитых» странах. И выясняется, что цены не регулируются государством (и то все-таки не все) только в одной из них — Франции, причем и здесь «свобода цен была достигнута лишь к 1986 г. (кроме квартплаты, а также сельскохозяйственных продуктов, имеющих общеевропейскую регламентацию). Правительства других капиталистических стран продолжают и сейчас осуществлять контроль и регулирование цен товаров и услуг, имеющих особо важное значение для поддержания жизненного уровня населения» (с. 5). В специальной же главе этой книги, посвященной Франции, сообщается, что в этой стране, как и в других странах Европейского сообщества, «государственное регулирование охватывает около 90 процентов (!) сельскохозяйственной продукции» (с. 64), то есть о «свободных» ценах на продукты питания говорить вообще не приходится — они существуют только в головах сторонников Фридмана!

Эти идеологи, повторяю, правы, видя в этом вторжение «социалистических» экономических принципов, и даже — со своей точки зрения — правы, протестуя против регулирования цен. Но Правительство-то России должно все же исходить из экономической реальности современного мира, а не из пожеланий каких-либо идеологов!

Нельзя не добавить еще, что, как ясно из упомянутой книги-справочника, цены «освобождались» в тех или иных развитых странах лишь тогда и постольку, когда и поскольку экономика обретала вполне «нормальное» здоровое состояние и, в частности (или даже в особенности), преодолевались процессы инфляции; собственно говоря, государственное регулирование цен — это вообще одно из важнейших (если не важнейшее) средство преодоления инфляции. Словом, «свобода цен» в условиях инфляции — абсурдное решение!

Этим вполне уместно завершить мое послание.