Надгробное Василию, архиепископу Кесарии Каппадокийской. 3 страница

Потом умягчает я врачует он высокомудренным и цельбоносным словом своим тех, которые восстали против него. И достигает сего не угодливостью, и не поступками неблагородными, но действуя весьма отважно и прилично сану, как человек, который не смотрит на одно настоящее, но промышляет о будущей благопокорности. Примечая, что от мягкости нрава происходит уступчивость и робость, а от суровости - строптивость н своенравие, он помогает одному другим, и упорство растворяет кротостью, а уступчивость - твердостью. Редко нужно было прибегать ему к слову, чаще дело оказывалось действительнейшим к уврачеванию. Не хитростью порабощал он, но привлекал к себе благорасположением. Не власть употреблял он наперед, но пощадою покорял власти, и что всего важнее, покорял тем, что все уступали его разуму, признавали добродетель его для себя недосягаемого, и в одном видели свое спасение - быть с ним и под его начальством, а также одно находили опасным - быть против него, и отступление от него почитали отчуждением от Бога. Так добровольно уступали и покорялись, как бы ударами грома подклоняемые под власть; каждый приносил свое извинение, и сколько прежде оказывал вражды, столько теперь благорасположения и преуспеяния в добродетели, в которой одной и находил для себя самое сильное оправдание. И только разве неизлечимо поврежденный был пренебрежен и отринут, чтобы сам в себе сокрушился и потребился, как ржа пропадает вместе с железом.

Когда же домашние дела устроились по его мысли и как не чаяли неверные, которые не знали его, тогда замышляет в уме нечто большее и возвышеннейшее. Другие смотрят только у себя под ногами, рассчитывают, как бы свое только было в безопасности (если это истинная безопасность), далее же не простираются, и не могут выдумать или привести в исполнение ничего великого и смелого. Но он, хотя во всем другом соблюдал умеренность, в этом же не знает умеренности, напротив того, высоко подъяв главу и озирая окрест душевным оком, объемлет всю вселенную, куда только пронеслось спасительное слово. Примечая же, что великое наследие Бога, стяжанное Его учениями, законами и страданиями, язык свят, царское священие (1 Петр. 2, 9), приведено в худое положение, увлечено в тысячи мнений и заблуждений, и виноград, перенесенный и пересаженный из Египта - сего безбожного и темного неведения, достигший красоты и необъятного величия, так что покрыл всю землю, распростерся выше гор и кедров, - сей самый виноград поврежден лукавым и диким вепрем - диаволом (Пс. 79, 9-14), - примечая это, Василий не признает достаточным в безмолвии оплакивать бедствие и к Богу только воздевать руки, у Него искать прекращения обдержащих зол, а самому между тем почивать, напротив того, он вменяет себе в обязанность и от себя привнести нечто и оказать какую-нибудь помощь. Ибо что горестнее сего бедствия? И о чем более должно заботиться взирающему горе? Когда один делает хорошо или худо, cиe ничего не пред вещает для целого общества. Когда целое в хорошем или худом положении, тогда по необходимости и каждый член общества приходит в подобное же состояние. Cиe-то представлял и имел в виду и сей попечитель и предстатель общего блага. И поелику, как думает Соломон заодно с самою истиною, моль костем сердце чувственно (Притч. 14, 30), и беззаботный бывает благодушен, а сострадательный - скорбен, неотступный помысел сушить его сердце, то Василий приходил в содрогание, скорбел, уязвлялся, был в положении то Ионы, то Давида, отрицашеся души (Ин. 4, 8), не давал ни сна очам, ни дремания веждам (Пс. 131, 4), заботами изнурял останок плотей, пока не находил уврачевания злу. Он взыскует Божеской или и человеческой помощи, только бы остановить общий пожар и рассеять облежащую нас тьму.

И так изобретает следующее одно весьма спасительное средство. Сколько мог, углубившись в себя самого и затворившись с Духом, напрягает все силы человеческого разума, перечитывает все глубины Писания, и учение благочестия предает письмени. Делает возражение еретикам, борется и препирается с ними, отражает их чрезмерную наглость, и тех, которые были под руками, низлагает вблизи разящим оружием уст, а тех, которые находились вдали, поражает стрелами писмен, не менее достойных уважения, как и начертания на скрижалях, потому что изображают законы не одному иудейскому, малочисленному народу, не о пище и питии, не о жертвах установленных на время, не о плотских очищениях, но всем родам, всем частям вселенной, о слове истины, которым приобретает спасение.

Но было у него и другое средство. Поскольку, как дело без слова, так и слово без исполнения, равно не совершенны, то он присовокупляет к слову и содействие самых дел. К одним идет сам, к другим посылает, иных зовет к себе, дает советы, обличает, запрещает (2 Тим. 4, 2), угрожает, укоряет, защищает народы, города, людей частных, придумывает все роды спасения, всем врачует. Сей Веселеил, архитектон Божией скинии (Исх. 31, 1, 2), употребляет в дело всякое вещество и искусство, все сплетает вместе, чтобы составилось преизящество и стройность единой Красоты. Нужно ли уже говорить о другом чем?

Между тем опять пришел к нам христоборный царь и утеснитель Веры, и чем с сильнейшим противником должен он был иметь дело, тем с вящшим пришел нечестием и с ополчением воспламененным более прежнего, подражая тому нечистому и лукавому духу, который, оставив человека и скитавшись, возвращается к нему, чтобы, как сказано в Евангелии (Лк. 11, 24-26), вселиться с большим числом духов. Его-то учеником делается царь, чтобы вместе и загладить первое свое поражение, и присовокупить что-нибудь к прежним ухищрениям. Тяжело и жалко было видеть, что повелитель многих народов, удостоенный великой славы, покоривший всех окрест себя державе нечестия, ниспровергнувший все преграды, оказался побежденным от единого мужа и от единого города, сделался посмешищем, как сам примечал, не только для руководствующих им поборников безбожия, но и для всех людей. Рассказывают о царе Персидском [10], что, когда шел он с войском в Элладу, ведя всякого рода людей, кипя гневом и надмеваясь гордостью, тогда не сим одним превозносился, и не только не полагал меры угрозам, но чтобы сильнее поразить умы Эллинов, заставлял себя бояться превращением самых стихий. Носилась молва о какой-то небывалой суше и о каком-то небывалом море сего нового творца, о воинстве, плывущем по суше и шествующем по морю, о похищенных островах, о море, наказанном бичами, и о многом другом, что, ясно свидетельствуя о расстройстве умов в воинстве и в военачальнике, поражало, однако же, ужасом слабодушных, хотя и возбуждало смех в людях более мужественных и твердых рассудком. Ни в чем подобном не имел нужды ополчающийся против нас, но, по слухам, он делал и говорил, что и того было еще хуже и пагубнее. Положил на небеси уста своя, хулу глаголя в высоту, и язык его прейдет земли (Пс. 72, 9). - Так прекрасно божественный Давид, еще прежде нас, выставил на позор сего, преклонившего небо к земле, и к тварям причислившего премирное Естество, Которого тварь и вместить не может, хотя Оно и пребывало несколько с нами, по закону человеколюбия, чтобы привлечь к Себе нас, поверженных на землю! И как ни блистательны первые опыты отважности сего царя, но еще блистательнее последние с нами подвиги. Какие же разумею первые опыты? Изгнания, бегства, описания имуществ, явные и скрытные наветы, убеждения, когда доставало на cиe времени, принуждения за недостаточностью убеждений, изгнание из церквей исповедников правого и нашего учения, а введение в Церковь держащихся царевой пагубы, тех, которые требовали рукописаний нечестия и составляли писания еще более ужасные, сожжение пресвитеров на море; злочестивые военачальники, которые не Персов одолевают, не Скифов покоряют, не варварский какой-нибудь народ преследуют, но ополчаются на Церкви, издеваются над алтарями, бескровные жертвы обагряют кровью людей и жертв, оскорбляют стыдливость дев. И для чего все это? Для того, чтобы изгнан был патриарх Иаков, а на место его введен Исав, возненавиденный (Мал. 1, 2) до рождения. Таковы сказания о первых опытах его отважности, они и доныне, как скоро приходят на память или пересказываются, извлекают слезы у многих.

Но когда царь, обойдя прочие страны, устремился с намерением поработить на сию незыблемую и неуязвимую матерь Церквей, на сию единственно еще оставшуюся животворную искру истины, тогда в первый раз почувствовал безуспешность своего замысла, ибо он был отражен, как стрела, ударившаяся в твердыню, и отскочил, как порванная вервь. Такого встретил он предстоятеля Церкви! И к такому приразившись утесу, сокрушился! От испытавших тогдашние бедствия можно и о другом чем-нибудь слышать рассказы и повествования (а нет никого, кто бы не повествовал о сем); но всякий удивляется, кто только знает тогдашние борения, нападения, обещания, угрозы, знает, что к Василию, с намерением уговорить его, присылаемы были то проходящие должность судей, то люди военного звания, то женские приставники - эти мужи между женами, и жены между мужами, мужественные только в одном - в нечестии, естественно неспособные предаваться распутству, но блудодействующие языком, которым только и могут, наконец, этот архимагир [11], Навузардан, грозивши Василию орудием своего ремесла, и отшедший во огнь, и здесь для него привычный.

Но я как можно сокращеннее передам слову, что кажется мне наиболее удивительным, и о чем не могу умолчать, хотя бы и желал. Кто не знает тогдашнего начальника [12] области, который как собственную свою дерзость особенно устремлял против нас (потому что и крещением был совершен или погублен у них [13]), так сверх нужды услуживал Повелителю, и своею во всем угодливостью на долгое время удерживал и соблюл за собою власть? К сему-то правителю, который скрежетал зубами на Церковь, принимал на себя львиный образ, рыкал, как лев, и для многих был неприступен, вводится, или лучше сказать, сам входит и доблественный Василий, как призванный на празднество, а не на суд. Как пересказать мне достойным образом или дерзость правителя, или благоразумное сопротивление ему Василия? Для чего тебе,- сказал первый (назвав Василия по имени, ибо не удостоил наименовать Епископом),- хочется с дерзостью противиться такому могуществу, и одному из всех оставаться упорным? Доблественный муж возразил: в чем и какое мое высокоумие? Не могу понять сего. - В том,- говорит первый,- что не держишься одной Веры с царем, когда все другие склонились и уступили. - Не сего требует царь мой, отвечает Василий,- не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом. - Но что же мы, по твоему мнению?- спросил правитель,- Или ничего не значим мы, повелевающие это? Почему не важно, для тебя присоединиться к нам, и быть с нами в общении? - Вы правители, отвечал Василий, - и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами (почему и не так? И вы Божия тварь), впрочем не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам, потому что христианство определяется не достоинством лиц, а верою. - Тогда правитель пришел в волнение, сильнее воскипел гневом, встал с своего места, и начал говорить с Василием суровее прежнего. - Что же,- сказал он,- разве не боишься ты власти? - Нет, что ни будет, и чего ни потерплю. - Даже хотя бы потерпел ты и одно из многого, что состоит в моей воле? - Что же такое? объясни мне это. - Отнятие имущества, изгнание, истязание, смерть. - Ежели можешь, угрожай иным, а это ни мало нас не трогает. - Как же это, и почему?- спросил правитель. - Потому,- отвечает Василий, что не подлежит описанию имуществ, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоять все мои пожитки. Изгнания не знаю, потому что не связан никаким местом, и то, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни кинут, будет мое. Лучше же сказать, везде Божие место, где ни буду я пресельником и пришлецем (Пс. 38, 13). А истязания что возьмут, когда нет у меня и тела, разве разумеешь первый удар, в котором одном ты и властен? Смерть же для меня благодетельна: она скорее препошлет к Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большею частью себя самого я уже умер, и к Которому давно поспешаю. - Правитель, изумленный сими словами, сказал: так и с такою свободою никто доселе не говаривал передо мною, - и при этом присовокупил свое имя. - Может быть, отвечал Василий, ты не встречался с Епископом, иначе, без сомнения, имея дело о подобном предмете, услышал бы ты такие же слова. Ибо во всем ином, о правитель, мы скромны и смирнее всякого - это повелевает нам заповедь, и не только пред таким могуществом, но даже пред кем бы то ни было, не поднимаем брови, а когда дело о Боге, и против Него дерзают восставать, тогда, презирая все, мы имеем в виду одного Бога. Огонь же, меч, дикие звери и терзающие плоть когти скоре будут для нас наслаждением, нежели произведут ужас. Сверх этого оскорбляй, грози, делай все, что тебе угодно, пользуйся своею властью. Пусть слышит о сем и царь, что ты не покоришь себе нас и не заставишь приложиться к нечестью, какими ужасами ни будешь угрожать.

Когда Василий сказал cиe, а правитель, выслушав, узнал, до какой степени неустрашима и неодолима твердость его, тогда уже не с прежними угрозами, но с некоторым уважением и с уступчивостью велит ему выйти вон и удалиться. А сам, как можно поспешнее, представ царю, говорит: "побеждены мы, царь, настоятелем сея Церкви. Это муж, который выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений. Надобно подвергнуть искушению других, не столько мужественных, а его или открытой силой должно принудить, или и не ждать, чтобы уступил он угрозам".

После сего царь, виня себя и будучи побежден похвалами Василию (и враг дивится доблести противника), не велит делать ему насилия, и как железо, хотя умягчается в огне, однако же не престает быть железом, так и он, переменив угрозы в удивление, не принял общения с Василием, стыдясь показать себя переменившимся, но ищет оправдания наиболее благоприличного. И cиe покажет слово. Ибо в день Богоявления, при многочисленном стечении народа, в сопровождении окружающей его свиты, вошед во храм и присоединясь к народу, сим самым показывает видь единения. Но не должно прейти молчанием и сего. Когда вступил он внутрь храма, и слух его, как громом, поражен был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, а в алтаре и близ оного не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1 Цар. 7, 10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный (скажу так) к Богу и к престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении, когда, говорю, царь увидел все cиe и не находил примера, к которому бы мог применить видимое, тогда пришел он в изнеможение как человек, и взор и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но cиe не было еще приметным для многих. Когда же надобно было царю принести к божественной трапезе дары, приготовленные собственными его руками [14], и по обычаю никто до них не касался (не известно было, примет ли Василий), тогда обнаруживается его немощь. Он колеблется на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал колеблющегося, и он упал, то падение cиe было бы достойно слез. О том же, что и с каким любомудрием вещал Василий самому царю (ибо в другой раз, быв у нас в церкви, вступил он за завесу, и имел там, как весьма желал, свидание и беседу с Василием), нужно ли говорить что иное, кроме того, что окружавшие царя и мы, вошедшие с ними, слышали тогда Божии глаголы. Таково начало и таков первый опыт царского к нам снисхождения; сим свиданием, как поток, остановлена большая часть обид, какие дотоле наносили нам.

Но вот другое происшествие, которое не маловажнее описанных. Злые превозмогли; Василию определено изгнание, и ничего не недоставало к исполнению определения. Наступила ночь, приготовлена колесница, враги рукоплескали, благочестивые уныли, мы окружали путника с охотою готовившегося к отъезду, исполнено было и все прочее, нужное к сему прекрасному поруганию. И что же? Бог разоряет определение. Кто поразил первенцев Египта, ожесточившегося против Израиля, Тот и теперь поражает болезнью сына царева. И как мгновенно! Здесь писание об изгнании, а там определение о болезни, и рука лукавого писца удержана, святый муж спасается, благочестивый делается даром горячки, вразумившей дерзкого царя! Что справедливее и скоропостижнее сего? А последствия были таковы. Царев сын страдал и изнемогал телом, сострадал с ним и отец. И что же делает отец? - отовсюду ищет помощи, избирает лучших врачей, совершает молебствия с усердием, какого не оказывал дотоле, и повергшись на землю, потому что злостраданиe и царей делает смиренными. И в этом ничего нет удивительного, и о Давиде написано, что сначала также скорбел о сыне (2 Цар. 12, 16). Но как царь нигде не находил врачевства от болезней, то прибегает к Васильевой вере. Впрочем, стыдясь недавнего оскорбления, не сам от себя приглашает сего мужа, но просить его поручает людям наиболее к себе близким и привязанным. И Василий пришел, не отговариваясь, не упоминая о случившемся, как сделал бы другой, вместе с его пришествием облегчается болезнь, отец предается благим надеждам. И если бы к сладкому не примешивал он горечи, и призвав Василия, не продолжил в то же время верить неправославным, то может быть царев сын, получив здравие, был бы спасен отцовыми руками, в чем были уверены находившиеся при этом и принимавшие участие в горести.

Сказывают, что в скором времени случилось то же и с областным начальником. Постигшая болезнь и его подклоняет под руку Святого. Для благоразумных наказание действительно бывает уроком, для них злострадание нередко лучше благоденствия. Правитель страдал, плакал, жаловался, посылал к Василию, умолял его, взывал к нему: "ты удовлетворен, подай спасение!" И он получил просимое, как сам сознавался и уверял многих не знавших о сем, потому что не переставал удивляться делам Васильевым и пересказывать о них.

Но таковы были и такой имели конец поступки Васильевы с этими людьми, а с другими не поступал ли Василий иначе? Не было ли у него маловажных ссор и за малости? не оказал ли в чем меньшего любомудрия, так что это было бы достойно молчания, или не очень похвально? Нет. Но кто на Израиля некогда воздвиг губителя Адера (2 Цар. 11, 14), тот и против Василия воздвигает правителя Понтийской области, по-видимому негодующего за одну женщину, а в действительности поборствующего нечестию и восставшего на благочестие. Умалчиваю о том, сколько каких оскорблений причинил он сему мужу (а то же будет сказать) и Богу, против Которого и за Которого воздвигнута была брань. Одно то передаю слову, что наиболее и оскорбителя постыдило, и подвижника возвысило, если только высоко и велико быть любомудрым, и любомудрием одерживать верх над многими.

Одну женщину, знатную по муже, который недавно кончил жизнь, преследовал товарищ сего судии, принуждая ее против воли вступить с ним в брак. Не зная, как избежать преследований, она приемлет намерение, не столько смелое, сколько благоразумное, прибегает к священной трапезе, и Бога избирает защитником от нападений. И если сказать пред самою Троицею (употреблю между похвалами cиe судебное выражение), что надлежало делать не только великому Василию, который в подобных делах для всех был законодателем, но и всякому другому, гораздо низшему пред Василием, впрочем, иерею? Не должно ли было вступиться в дело, удержать прибегшую, позаботиться о ней, подать ей руку помощи, по Божию человеколюбию и по закону, почтившему жертвенники? Не должно ли было решиться скорее все сделать и претерпеть, нежели согласиться на какую-либо против нее жестокость, и тем как поругать священную трапезу, так поругать и веру, с какою уделяла бедствовавшая? - Нет,- говорит новый судия,- надлежало покориться моему могуществу, и христианам стать изменниками собственных своих законов. - Один требовал просительницу, другой всеми мерами ее удерживал; и первый выходил из себя, а наконец, посылает нескольких чиновников обыскать опочивальню Святого, не потому, чтобы находил cиe нужным, но для того более, чтобы опозорить его. Что ты говоришь? Обыскивать дом сего бесстрастного, которого охраняют Ангелы, на которого жены не смеют и взирать! Не только еще велит обыскать дом, но самого Василия представить к нему и подвергнуть допросу, не кротко и человеколюбиво, но как одного из осужденных. Один явился, а другой председал исполненный гнева и высокомерия. Один предстоял, как и мой Иисус пред судиею Пилатом; и громы медлили: оружие Божие было уже очищено, но отложено, лук mnpяжeн, но удержан (Пс. 7, 13), открывая время покаянию: таков закон у Бога!

Посмотри на новую борьбу подвижника и гонителя! Один приказывал Василию совлечь с себя верхнее рубище. Другой говорит: если хочешь, скину пред тобою и хитон. Один грозил побоями бесплотному, другой преклонял уже выю. Один грозил строгать когтями, другой отвечает: оказав мни услугу такими терзаниями, уврачуешь мою печень, которая, как видишь, много беспокоит меня. - Так они препирались между собою. Но город, как скоро узнал о несчастии и общей для всех опасности (такое оскорбление почитал всякий опасностью для себя), весь приходит в волнение и воспламеняется, как рой пчел, встревоженный дымом, друг от друга возбуждаются и приходят в смятение все сословия, все возрасты, а более всех оружейники и царские ткачи, которые в подобных обстоятельствах, по причине свободы, какою пользуются, бывают раздражительнее и действуют смелее. Все для каждого стало оружием, случилось ли что под руками по ремеслу, или встретилось прежде другого, у кого пламенники в руках, у кого занесенные камни, у кого поднятые палки, у всех одно направление, один голос и общая ревность. Гнев - страшный воин и военачальник. При таком воспламенении умов и женщины не остались безоружными (у них ткацкие берда служили вместо копий), и одушевляемые ревностью перестали уже быть женщинами, напротив того, самонадеянность превратила их в мужчин. Коротко сказать: думали, что, расторгнув на части правителя, разделят между собою благочестие. И тот у них был благочестивее, кто первый бы наложил руку на умыслившего такую дерзость против Василия. Что же строгий и дерзкий судия? - Стал жалким, бедным, самым смиренным просителем. Но явился сей без крови мученик, без ран венценосец и, удержав силою народ, обуздываемый уважением, спас своего просителя и оскорбителя. Так сотворил Бог святых, творяй вся и претворяяй (Ам. 5, 8) в лучшее, Бог, Который гордым противится, смиренным же дает благодать (Притч. 3, 34). Но Разделивый море, Пресекший реку, Пременивший законы стихий, воздеянием рук Воздвигший победные памятники, чтоб спасти народ бегствующий, чего не сотворил бы, чтоб и Василия исхитить из опасности?

С сего времени брань от мира прекратилась, и возымела от Бога правый конец, достойный Васильевой веры. Но с сего же времени начинается другая брань, уже от Епископов и их споборников, и в ней много бесславия, а еще больше вреда подчиненным. Ибо кто убедит других, соблюдать умеренность, когда таковы предстоятели? - К Василию давно не имели расположения по трем причинам. Не были с ним согласны в рассуждении Веры, а если и соглашались, то по необходимости, принужденные множеством. Не совсем отказались и от тех низостей, к каким прибегали при рукоположении. А то, что Василий далеко превышал их славою, было для них всего тягостнее, хотя и всего стыднее признаться в том. Произошла еще и другая распря, которою подновилось прежнее. Когда отечество наше разделено на два воеводства, два города [15] сделаны в нем главными, и к новому отошло многое из принадлежавшего старому, тогда и между Епископами произошли замешательства. Один [16] думал, что с разделом гражданским делится и церковное правление, посему присваивал себе, что приписано вновь к его городу, как принадлежащее уже ему, а отнятое у другого. А другой [17] держался старого порядка и раздела, какой был издревле от отцов. От сего частью уже произошли, а частью готовы были произойти многие неприятности. Новый Митрополит отвлекал от съезда на соборы, расхищал доходы. Пресвитеры Церквей - иные были склоняемы на его сторону, другие заменяемы новыми. От сего происходило, что положение Церквей делалось хуже и хуже от раздора и сечения, потому что люди бывают рады нововведениям, с удовольствием извлекают из них свои выгоды, и легче нарушить какое-нибудь постановление, нежели восстановить нарушенное. Более же всего раздражали нового Митрополита Таврские всходы и проходы, которые были у него перед глазами, а принадлежали Василию; в великое также ставил он пользоваться доходами от святого Ореста, и однажды отняты даже были мулы у самого Василия, который ехал своей дорогой, разбойническая толпа возбранила ему продолжать далее путь. И какой благовидный предлог! Духовные дети, спасение душ, дело Веры - все это служит прикровением ненасытимости (дело самое нетрудное!). К этому присовокупляется правило, что не должно платить дани не православным (а кто оскорбляет вас, тот неправославен).

Но святый, воистину Божий и горнего Иерусалима Митрополит, не увлекся с другими в падение, не потерпел того, чтобы оставить дело без внимания, и не слабое придумал средство к прекращению зла. Посмотрим же, как оно было велико, чудно и (что более сказать?) достойно его только души. Самый раздор употребляет он в повод к приращению Церкви, и случившемуся дает самый лучший оборот, умножив в отечестве число епископов. А из сего что происходит? - Три главные выгоды. Попечение о душах приложено большее, каждому городу даны свои права, а тем и вражда прекращена.

Для меня было страшно cиe измышление; я боялся, чтобы самому мне не стать придатком, или не знаю, как назвать cиe приличнее. Всему удивляюсь в Василии, даже не могу и выразить, сколь велико мое удивление; но (признаюсь в немощи, которая и без того уже не безызвестна многим) не могу похвалить себя одного - этого нововведение касательно меня и этой невероимчивости; самое время не истребило во мне скорби о том. Ибо отсюда низринулись на меня все неудобства и замешательства в жизни. От сего не мог я ни быть, ни считаться любомудрым, хотя в последнем немного важности. Разве в извинение мужа сего примет кто от меня то, что он мудрствовал выше, нежели по-человечески, что он, прежде нежели преселился из здешней жизни, поступал уже во всем по духу, и умея уважать дружество, не оказывал ему уважения только там, где надлежало предпочесть Бога и чаемому отдать преимущество пред тленным.

Боюсь, чтобы избегая обвинения в нерадении от тех, которые требуют описания всех дел Васильевых, не сделаться виновным в неумеренности пред теми, которые хвалят умеренность, потому что и сам Василий не презирал умеренности, особенно хвалил правило, что умеренность во всем есть совершенство, и соблюдал его в продолжение всей своей жизни. Впрочем, оставляя без внимания тех и других, любителей и излишней краткости и чрезмерной обширности, продолжу еще слово.

Каждый преуспевает в чем-нибудь своем, а некоторые и в нескольких из многочисленных видов добродетелей, но во всем никто не достигал совершенства, - без всякого же сомнения не достиг никто из известных нам. Напротив того, у нас тот совершеннейший, кто успел во многом, или в одном преимущественно. Василий же столько усовершился во всем, что стал как бы образцовым произведением природы. Рассмотрим cиe так.

Хвалит ли кто нестяжательность, жизнь скудную и не терпящую излишеств? Но что же бывала когда у Василия, кроме тела и необходимых покровов для плоти? Его богатство - ничего у себя не иметь, и жить с единым крестом, который почитал он для себя дороже многих стяжаний. Невозможно всего приобрести, хотя бы кто и захотел, но надобно уметь все презирать, и таким образом казаться выше всего. Так рассуждал, так вел себя Василий. И ему не нужны были ни алтари, ни суетная слава, ни народное провозглашение: "Кратес дает свободу Фивянину Кратесу". Он старался быть, а не казаться только совершенным, жил не в бочке и не среди торжища, где мог бы всем наслаждаться, самый недостаток обращая в новый род изобилия. Но без тщеславия был убог и нестяжателен, и любя извергать из корабля все, что когда ни имел, легко переплыл море жизни.

Достойны удивления воздержание и довольство малым; похвально не отдаваться во власть сластолюбию и не раболепствовать несносному и низкому властелину - чреву. Кто же до такой степени был почти не вкушающим пищи и (не много будет сказать) бесплотным? Многоядение и пресыщение отринул он, предоставив людям, которые уподобляются бессловесным и ведут жизнь рабскую и пресмыкающуюся. А сам не находил великого ни в чем том, что, пройдя чрез гортань, имеет равное достоинство; но пока был жив, поддерживал жизнь самым необходимым, и одну знал роскошь - не иметь и вида роскоши, но взирать на крины и на птиц, у которых и красота безыскусственна и пища везде готова, - взирать сообразно с высоким наставлением (Мф. 6, 26-28) моего Христа, обнищавшего для нас и плотию, чтобы обогатились мы Божеством. От сего-то у Василия один был хитон, одна была верхняя ветхая риза, а сон на голой земле, бдение, неупотребление омовений составляли его украшение, самою вкусною вечерею и снедью служили хлеб и соль - нового рода приправа, я трезвенное и не оскудевающее питие, какое и не трудившимся приносят источники. А этим же, или не оставляя этого, облегчать и врачевать свои недуги было у него общим со мною правилом любомудрия. Ибо мне, скудному в другом, надлежало сравниться с ним в скорбной жизни.

Велики девство, безбрачная жизнь, вчинение с Ангелами - существами одинокими, помедлю говорить: со Христом, Который, благоволив и родиться для нас рожденных, рождается от Девы, узаконивая тем девство, которое бы возводило нас отселе, ограничивало мир, лучше же сказать, из одного мира препосылало в другой мир, из настоящего в будущий. Но кто же лучше Василия или девство чтил, или предписывал законы плоти, не только собственным своим примером, но и произведениями своих трудов? Кем устроены обители дев? Кем составлены письменный правила, которыми он уцелoмудpивaл всякое чувство, приводил в благоустройство каждый член тела и убеждал хранить истинное девство, обращая внутреннюю красоту от видимого к незримому, изнуряя внешнее, отнимая у пламени сгораемое вещество, сокровенное же открывая Богу - единому жениху чистых душ. Который вводит к Себе души бодрствующие, если исходят во сретение Ему с светло горящими светильниками и с обильным запасом елея