Есенберлин 20 страница

Бухар-жырау покосился на хана:

- Ты просто очень постарел, Аблай!..

- Ты намного старше меня, жырау!

- Я не о твоих годах говорю, хан... Люди добры и доверчивы, и нельзя смеяться над этим!

- Это ты постарел и пустил слюни.

- Я стал мудрее, мой Аблай...

- И я тоже, мой жырау!..

Бухар-жырау оглянулся. Всего только несколько сотен воинов ехали с ними. Остальные отделились и направились в свои кочевья во главе со своими аксакалами и батырами. Личная охрана хана отстала и держалась на почтительном расстоянии.

- Нас никто не слышит, Аблай... Почему ты так поступил с божбанцами? Ведь я-то знаю, что их уговаривали, но они еще не собирались уходить к кокандцам. Подумали только и решили послать несколько человек к Алим-хану для переговоров. Вместо того чтобы отговорить, твои люди ждали их в камышах. А потом обвинять всех божбановцев в измене.

- Откуда ты знаешь про это, мой жырау?

- Я просто уже полвека знаю тебя, мой хан!..

- Если знаешь. Так ты сам же сказал, что "они только подумали". Сегодня подумает, а завтра решится. Я это сделал чтобы им был урок.

- Это не урок, а горе... От горя народ стареет... Горе его согнет.

Они долго ехали молча. И вдруг Аблай резко повернулся к певцу. Глаза его горели совсем по-молодому, и голос был звонок и высок:

- Скажи, жырау, люди считают меня ханом трех жузов, хоть и не утвердила меня баба-царица?!

- Да, тебя считают ага-ханом казахов, Аблай! - ответил жырау, не понимая, куда это клонит хан Аблай.

- А для чего я старался быть этим ханом?

- Это уж скажи сам!

- Если ты считаешь, что я стал ханом только для личного возвеличивания, только ради властвования над людьми, то, значит, ты меня еще не узнал. Нет, не для того лишь я стал ханом и не для того столько крови проливал... - Вдруг Аблай устало махнул рукою. - Ну ладно, я тебе расскажу об этом как-нибудь в другой раз!..

Бухар-жырау молча тронул коня. Аблай снова заговорил:

- Я вижу, что ты на старости лет вдруг испугался, мой верный жырау. Не каешься ли в том, что тебе всю жизнь довелось помогать мне? Не грусти и ответь мне лучше на следующий вопрос... Пошло ли на пользу казахам, что после великих бедствий, когда и половины их не осталось на земле, после всех войн и вражеских набегов, у них все же есть хан, которого боятся и слушаются все казахские племена и роды? Могли ли выжить в эти тяжелые времена казахи, не будь такого человека, каким был я?! Отвечай, мой жырау!

Бухар-жырау был уже совершенно спокоен. Он даже не повернул головы к хану, а сказал куда-то в пространство:

- Да, если бы это было не так, меня бы не видели рядом с тобой, Аблай! Я действительно пел тебе славу, мой хан. Но не об этом речь, и ты хорошо знаешь...

- Говори, жырау!

- Пока ты бился с джунгарами, с шуршутами, отбивал кокандских эмиров, тебе не приходилось ежечасно ссорить и убивать людей. Вспомни, Аблай, как люди простили тебе даже смерть погибшего по твоей вине в яме-могиле Ботахана. Ты был только султаном, а пять тысяч джигитов пришли, чтобы убить тебя за беззаконие. Но не потому, что ты расставил котлы с пищей и чаши с кумысом, не тронули тогда тебя люди. Они видели, что первым ты идешь на контайчи. Твою тогдашнюю правду видели все. Им, людям, необходим был вождь, способный собрать их вместе для отпора врагу...

- Что же стало потом? - бесстрастно спросил Аблай.

- А потом... потом погиб Баян-батыр..

- Что ты хочешь сказать, жырау?

- Он не мог дальше жить не потому, что убил любимого брата. - Бухар-жырау говорил, глядя куда-то в степь. - Баян до конца верил тебе, а когда всем стало ясно, что ты уходишь из Алтын-Эмеля, бросив на произвол судьбы восставших в Синьцзяне братьев из Большого жуза, он не смог дальше жить. Властители обычно думают, что в таких случаях никто ничего не знает...

- Но я не мог пойти на войну с Китаем!

- Да, но ты мог хотя бы увести восставшие роды от истребления!

- Но разве не ты, жырау, подбадривал тогда песнями отступавших? - хитро прищурился Аблай.

- Да, я многое в своей жизни делал не так...

- Что же, говори, жырау!

- Из Алтын-Эмеля ты ушел только в угоду своему желанию сделаться ханом. Там разошлись твои пути с людьми и с будущим, хан!..

- "Будущее"... - Аблай задумчиво покачал головой. - Что это такое?.. И что такое "люди"?.. Этих слов не знал мой предок Чингисхан и завоевал мир!

- Где этот завоеванный им мир, Аблай! Лишь наше отчаяние осталось от него... Вот тебе ответ на вопрос, что значит слово "будущее". Ну, а "люди"... "люди" никогда ничего не забывают... Тебе только кажется, хан Аблай, что ты обманул их!

- Почему же я обманул их?

- Вот тогда, под Алтын-Эмелем... Все чаще случалось это с тобой, потому что ты уже не просто созидал свое ханство. Разве не стали собранные тобой отряды уже не защищаться, а нападать то на каракалпаков, то на башкир, то на киргизов и все чаще на собственные непокорные роды...

- Но разве не вело это к величию страны казахов?..

- Нет, хан, это мнимое величие... Вспомни Жаильское побоище!...

Оба замолчали, вспоминая горы трупов. Один на одном лежали там в ущелье вперемешку казахские и киргизские джигиты, и три дня была красной вода в горной речке. Сославшись на частые набеги и барымту, творимые киргизскими манапами, Аблай со своей конницей неожиданно перешел через перевал Шату и обрушился на аилы киргизского рода солдаты, стоявшие на берегу реки Туро. Застигнутые врасплох киргизы бежали в Чуйскую долину, и там на берегах Кзылсу и Шамси и произошло знаменитое побоище. Говорят, что от рода солдаты, насчитывавшего сорок тысяч семейств, осталось сорок человек. Это была настоящая резня, а оставшихся в живых из других соседних киргизских родов Аблай переселил в Сары-Арку в качестве рабов. До сих пор там встречаются аулы под названием Бай-киргиз и Жана-киргиз...

- Долго после этого не тревожили нас киргизские барымтачи... - заметил Аблай. - Разве не о спокойности границ я думал, когда шел по льду через перевал Шату?!

- Будь проклят этот день! - вскричал старый жырау, потрясая сухим кулаком.

- Почему?

- Потому что ненависть посеяна в этом ущелье!

- Но разве не нападали манапы на наши кочевья!

- Да, они посылали своих джигитов в набеги на нас, а ты повел свое войско на них. Казахский хан и киргизские манапы добывали себе славу, скот и рабов. Но огонь и шашки обрушивались на ни в чем не повинных людей. И убивали их тоже простые, ни в чем не повинные джигиты. Вы хотели, чтобы яд ненависти двух народов проник в плоть и кровь. Не дай Бог оставлять в памяти другого народа такие побоища. Ханам и султанам выгодно было, чтобы из поколения в поколение передавался этот яд. Самые близкие нам братья - киргизы, но между нами уже оставленное тобой побоище...

- Что же, так никогда и не забудут о нем?

- Я думаю, что быстро забудут, когда...

- Говори, жырау!

- Когда не останется на земле ни ханов, ни манапов! - твердо сказал жырау.

Хан Аблай усмехнулся,

- Что же, вещему жырау позволено говорить не только быль, но и небылицы!

- О, ты знаешь, Аблай, что это правда, которая касается не одних киргизов!..

- В чем еще я, по-твоему, виноват?

- Неужели ты думаешь, что конрадский род божбан забудет, как его батыров привязывали к конским хвостам и разрывали на части верные тебе джигиты из моего славного рода атыгай-караул?

- Но я пока жив!

- Ты вовсе не вечен, Аблай. Не успеет остыть твое тело, как расползется по швам склеенное кровью ханство.

Вот что я имел в виду, когда говорил о будущем. Рано или поздно, но все равно проступает пролитая кровь. Зло легче посеять, чем искоренить. А вы все сеете его: ты, хан Аблай, хан Нуралы из Младшего жуза, кокандские эмиры, киргизские манапы, цари и богдыханы!

- Так всегда было!

- Но будет ли так всегда?!

- Значит, все твои песни в мою честь были ложью, жырау?

- Я пел их, когда верил в твою правоту. И долго верил, дольше других. Этого мне тоже не простят потомки, ибо жырау должен видеть лучше других!

Опять они долго ехали молча. Когда красные полосы зари испещрили все небо на северо-востоке, Аблай придержал коня и указал рукой на поляну у степного озера, где предстояла ночевка. Потом он неслышно подошел к наблюдающему за установкой походного шатра Бухару-жырау.

- А я все не об этом думаю, - заговорил он, как всегда, короткими отрывистыми фразами. - Добро, зло... Это не ханская забота. А вот то, что ханство мое рассыплется, то это твоя правда. И знаю я ее лучше тебя. Но не потому это, что на крови замешан тот клей, которым соединял я вместе роды и племена...

- А почему, хан Аблай?

- Ты знаешь, жырау что я бывал в Омске, в других русских городах... - Голос у хана стал совсем другим, приглушенным, задумчивым. - И всякий раз, приезжая туда, я уезжал от охраны и целыми днями ходил, смотрел. Это совсем не такие города, как Самарканд или Бухара. Нет, они пока еще намного меньше, но там совсем ровные улицы, и дом от дома находится на одинаковом расстоянии...

- Ну и что? - удивился жырау. - Если в Бухаре или Кашгаре запутанные улицы...

- Знаешь, чем сильно было войско моего пращура Чингисхана? Тем, что оно было разбито на тумены - по десять тысяч всадников. И в каждом тумене каждый всадник знал свое место. Оно и передвигалось так, в полном порядке, и каждый головой отвечал за соседа. Но все равно оно двигалось и двигалось по жизни, а когда умер Чингисхан, стали перепутываться тумены, мешать друг другу...

- Ну и что?

- Теперь все те народы, которые сеяли хлеб и боялись наших туменов, сами выстраивают так свою жизнь. Но они оседлы, и в этом их страшная сила, их... как ты это называешь... "будущее". Видишь, они даже селятся в полном порядке, словно выстраиваются туменами. У русских это называется "кварталами". Я считал: в каждом квартале двенадцать домов... И не могут они уйти от них, ускакать. На земле они садят деревья и сеют хлеб. И под землю они лезут. Я смотрел в Усть-Камне и на Жаике. Они выкапывают руду и делают пушки и плуги. А мы носимся по степи и радуемся, что она большая. Но со всех сторон уже стискивает нас другая жизнь. И мы исчезнем, если... если сами не научимся строить такие кварталы, сажать деревья и добывать руду...

- Когда-то все это уже было в стране казахов, - заметил Бухар-жырау. - Потом пришли тумены твоего пращура, и, как пыль на дорогах мира, смешались и потянулись мы за ними...

- Может быть, мне, его потомку, предстоит воссоздать то, что было разрушено...

- Вот почему ты давно уже смотришь на русские города!

Во взгляде, брошенном старым жырау на хана, были удивление и тревога.

В день прибытия в урочище Кокчетау самолюбивый хан Аблай узнал, что по приказу омского генерал-губернатора без согласования с ним началось строительство двух новых укреплений на личных ханских джайляу - при озере Зеренды и в Сандыктау. Как раз в это время распространились слухи о неурядицах в Российской империи: якобы объявился русский царь Петр Третий, который от берегов Жаика пошел войной на Петербург. И хан решил воспользоваться положением. По его призыву стало вновь собираться распущенное было недавно ополчение. С ним он решил напасть и уничтожить шеститысячный русский гарнизон Кокчетау и соседних укреплений, отвоевав себе новые города. В свою очередь, генерал-губернатор начал подтягивать войска к границам степи. Во всех крепостях пушки были выкачены на валы, но смотрели они в двух направлениях: в сторону степи и в противоположную сторону, откуда со дня на день могли появиться разъезды Пугачева. Стало известно, что, за исключением Оренбурга, восставшими взяты почти все крепости по Жаику, а башкирские туленгуты целыми аулами присоединяются к самозванцу.

Да, это был самый удобный момент, чтобы одним ударом вернуть все свои земли да еще захватить порядочную добычу. Вряд ли устояли бы малочисленные русские гарнизоны перед закаленной в непрерывных войнах конницей Аблая. К тому же в этих гарнизонах солдаты открыто поносили царицу. С каждым днем все больше их дезертировало и уходило к Пугачеву. Аблай уже готовился созвать большой ханский совет и начать военные действия. В качестве первой цели, которую он поставил перед собой, было требование признать его главным ханом трех жузов.

Но вдруг все переменилось... Началось с того, что хану донесли о неком туленгуте, привезшем письмо с Жаика от каких-то казахских батыров. В письме казахские джигиты призывались нападать на российские укрепления, захватывать их, после чего объединяться в отряды и идти на Жаик, к новому царю, который обещает волю всем: русским, башкирам, казахам, кто бы они ни были - крепостные или ханские туленгуты. Ханские телохранители так и не нашли письма, но мятежного туленгута привели к самому хану.

- Кто ты? - спросил Аблай, всматриваясь в обезображенное лицо туленгута.

Даже не склонив головы, туленгут мрачно смотрел в лицо хану Аблаю. Ноздри у него были вырваны, а на лбу багровела выжженная русская буква "В", означающая слово "вор". Такие клейма ставили на царских рудниках тем, кто нарушил порядок или пытался бежать.

- Не узнаешь меня, хан?!

И голос показался знакомым Аблаю.

- Где письмо, которое ты привез от самозваных батыров?!

- Батырское звание получают на поле боя, а не в придачу к отцовским табунам! - ответил туленгут и обнажил в усмешке крепкие белые зубы.

И тут хан узнал его. Это был Керей - внук кузнеца Науана и потомок батыров из рабов Кияка и Туяка, о которых любил рассказывать Бухар-жырау. На стенах Саурана погиб его дед. За неуплату долга попал он в туленгуты к одному султану. Хозяин его захотел взять к себе в постель его малолетнюю дочку, и туленгут Керей ударил его кинжалом. Аблай рассудил тогда их, передав убийцу царским властям. А царский суд присудил его к каторге на рудниках...

- Я узнал тебя, табунщик Керей! - сказал хан Аблай. - Что же это за новый орысский царь, которому служат убийцы?!

Табунщик Керей усмехнулся:

- Убить султана - это сбросить с себя половину грехов перед Богом!

- А как сбросить все грехи?

- Для этого нужно убить хана! - спокойно ответил Керей.

Как ни пытали его, он не сказал, кому передал письмо пугачевских батыров. На следующее утро его привязали к хвостам лошадей и растащили на части. Но в то же утро полторы сотни джигитов из ханского туленгутского аула ушли к самозванцу. Когда сам хан с полутысячей верных телохранителей догнал через два дня их у небольшой степной речки, со стороны бежавших раздались ружейные выстрелы. Оказалось, что вместе с бежавшими казахскими туленгутами уходит к Пугачеву, перебив своих офицеров, рота русских солдат из небольшого укрепления недалеко от Кокчетау.

Пришлось отступить. А когда хан Аблай возвратился в свою ставку, то узнал, что из приграничных аулов рода караул не явилось по его призыву и половины ополчения. Бии сказали ему, что наиболее бедные джигиты - "черная кость", - почти все туленгуты из этих аулов ушли к русским бунтовщикам. Эти бии и приехавшие с ними богатые аксакалы не хотели возвращаться обратно в свои аулы. Что ни день бежали по одному, по двое, а то и целыми сотнями джигиты из самого Кокчетау, где собиралось ополчение. Паника охватила всех знатных людей в степи. Многие баи уходили со своими семьями в русские крепости...

Целую неделю не выходил из своей двенадцатикрылой юрты хан Аблай. А потом в сопровождении сотни джигитов поскакали его гонцы: один к сибирскому генерал-губернатору, другой - в осажденный Пугачевым Оренбург, а третий - к его заклятому врагу, хану Нуралы. Через три недели в небольшой крепости на Тоболе произошла встреча ханов Аблая и Нуралы, на которой присутствовали царские офицеры из Омска и Оренбурга.

Сразу после этой встречи летучие отряды ханов Нуралы и Аблая перекрыли всю степь. Они вылавливали бегущих к Пугачеву джигитов и русских солдат. Своих беглецов казнили на месте, а солдат передавали царским карателям. Совместными усилиями оба хана предприняли жестокий рейд против бунтующих башкир, и в придачу к их коннице были выделены верные правительству казаки и уланы.

Вот тогда почти столетний Бухар-жырау и спел хану Аблаю свою знаменитую песню:

О Аблай, не задохнись от ярости,

Услышав слово правды,

Достиг ты вершины славы,

Но не уместятся в одном караване

Лопающиеся от жира баи

И умирающие от голода простолюдины!..

Эту песню вещего жырау слушали на джайляу и у походных костров. Оторванные от работы ополченцы, увидев, что никакой враг не угрожает с этой стороны, а их сделали карателями, роптали все громче. Все чаще и чаще оставляли они ханскую ставку и уезжали домой. И больше их бежало за Жаик, к ушедшим под знамена Пугачева безвестным батырам. Высокие, видные за много верст виселицы стояли по всей границе. Каждый день степь орошалась кровью пойманных джигитов. Но это не помогало. По всей степи горели ночами костры и неслись в их неясном свете всадники в ту сторону, где бушевало пламя Пугачевского восстания...

Больше полувека знал старый Бухар-жырау этого человека. Он помнил совсем юного султана, отличавшегося отчаянной храбростью в стычках с джунгарами, потом зрелого мужа, вторично пережившего плен: затем гордого и надменного старца, могущего спокойно переехать через реку, в которой текла вода пополам с человеческой кровью. И вот, дожив до ста лет, жырау увидел растерянного Аблая.

Да, глаза старого хана перебегали с предмета на предмет, а рука нетерпеливо сжимала камчу:

- Скорей... скорей!..

Верные телохранители и туленгуты собирали многочисленные белые юрты. Со всех ханских джайляу гнали к югу, собирая воедино, бесконечные ханские табуны. День и ночь скакали в разных направлениях гонцы, торопя и подхлестывая отстающих. Хан Аблай со всеми своими аулами, родственниками и домочадцами собирался переезжать в Туркестан - древнюю столицу страны. Но дело теперь было не в древности той или иной столицы...

- О, ты приехал наконец, мой жырау! - воскликнул Аблай, увидев певца. - Гладкой ли была твоя дорога к нам?!

- Много людей сейчас на степных дорогах... - неопределенно ответил Бухар-жырау.

- Да, много, очень много! - быстро заговорил хан. - Совсем испортились люди!

- К старости все кажется хуже!

- Нет, не в том дело! - Аблай даже замахал рукой, чего никогда не случалось с ним раньше. - Это все орысы, все от них пошло!..

И он с ненавистью посмотрел на северо-запад, туда, где находилась ближайшая русская крепость.

- Ну вот же, при твоей юрте орысы! - сказал жырау, указывая на русских офицеров, наблюдавших за сборами ханского аула. - Разве гонят они тебя?

- Они приехали уговорить меня остаться здесь. Они обещают мне все: золото, награды, даже... - Аблай приблизился к самому уху жырау. - Даже ханом трех жузов обещают сделать!

- Почему же ты не хочешь, Аблай?

Теперь Аблай не просто оглянулся. Он даже привстал на носки, чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь за ближайшим холмиком. Только после этого он прошептал:

- Если наши аулы останутся здесь, то нас не останется в живых, мой жырау!

И тогда Бухар-жырау все понял.

- Но ты же хотел строить города, как орысы, мой хан!

- Будь прокляты эти города! - гневно сказал Аблай. - Я думал, что там губернатор, генералы, офицеры. В главном их городе хитрая баба-царица. С ними бы я договорился, рано или поздно. Но там, в этих "кварталах", у них одни бунтовщики. Каждый город, каждая шахта под землей, каждое село - это новые бунтовщики на нашей земле. Вот почему я хочу увести подальше от них наши аулы. Словно джут, идет по всей степи от них зараза, и заболевают табунщики, туленгуты, рабы. Кровью наливаются у них глаза, когда они смотрят на наши табуны и стада. Не было этого раньше, когда не построены были у нас орысские города. Уж лучше бухарские закоулки!..

- Да, теперь ты говоришь правду, хан Аблай! - сказал жырау.

- А почему ты один, мой жырау? - спросил хан. - Где твои сопровождающие? Ведь мы сейчас уже выступаем!

- Я остаюсь, Аблай!..

Все выше поднималось солнце над степью. Догорали и дымились брошенные костры. Столетний вещий певец Бухар-жырау стоял на холме и смотрел на юг. Там, в горячем мареве, оседала пыль и таяло в светлом от зноя небе белое знамя Аблая.

***

Они все же встретились перед смертью, грозный хан Аблай и вещий певец Бухар-жырау. Произошло это в году дракона, или в 1781 году по нашему исчислению. Самый тяжелый был этот год в степи. С весны не выпадало ни единой капли дождя, день и ночь дул убивающий все живое суховей. Земля трескалась от беспощадного зноя, и мелкий белый песок висел в небе, застилая солнце...

Аблай умирал. Семьдесят один год прожил он на свете, и теперь ему казалось, что сама природа карает его за грехи, ибо не было дня в его жизни, чтобы не лилась потоком человеческая кровь. Старый хан хватал пересохшим ртом горячий туркестанский воздух, и ни единого стона не слышали окружающие. Тело его скрючилось, сердце рвалось из груди, легкие пронизывала острая боль, но голову он держал прямо. С каждым днем все серее становилось его лицо. Так сереет пепел, прикрывающий догорающие угли...

Это началось у него с того дня, когда приехавший Умбетай-жырау привез ему печальную весть о Богембай-батыре. В тот день он сидел, как обычно, в своей походной юрте, поставленной рядом с дворцом, и мрачно поглаживал длинный свисающий ус. Думать ему было о чем. Уже восемь лет прошло с тех пор, как представители трех казахских жузов провозгласили его ханом Большой Орды. И вот недавно он отправил посольство в Петербург во главе со своим сыном Тугумом с просьбой утвердить его от имени Российского государства в этой должности. Разумеется, он не доверялженщине-царице, и его сомнения оправдались. Екатерина Вторая вела свою политику и утвердила его лишь ханом Среднего жуза. И вот, когда он думал над тем, как ему вести себя дальше, из Баян-аула нагрянула группа аксакалов в сапогах с широкими голенищами, в лисьих малахаях, опоясанных широкими серебряными поясами. Уже на пороге престарелый Умбетай-жырау хриплым голосом запел длинную скорбную песню, извещающую о смерти, - жоктау:

Эй, Аблай, Аблай!..

Хан Аблай, что творится в этом преходящем мире?

Но не закрывай ушей,

Боясь услышать неизбежное.

Разве мало радостных или печальных известий

Услышал ты за свою долгую жизнь?

Аблай, как принято хану, сидел с каменным лицом, только синяя старческая жилка у виска забилась чуть сильнее. "Кто же очередной из моих сподвижников покинул этот мир? - думал он. Но нельзя было старому опытному жырау сразу ответить на немой вопрос хана. Он начал издалека: подробно перечислил, когда и какие батыра воевали рука об руку с Аблаем, кто из них и чем прославился. Песня призывала вспомнить о том, что недаром прожили свой век эти люди, и поэтому пусть не будет столь тягостной скорби по ним. Но вдруг голос певца упал, словно подстреленный лебедь с головокружительной высоты, и слова забились, заклекотали в горле:

Эй, Аблай, Аблай,

Дослушай мои слова:

Тот из твоих соратников, кто был постарше тебя,

Тот, чья голова была помудрее нашей,

Тот, кого уважал ты в юные годы,

Тот, кто сравнялся с тобой в годах,

Потому что после шестидесяти шести - все сверстники,

Но кому тем не менее перевалило за восемьдесят,

Умер наш батыр,

Умер Богембай!..

И тогда у хана Аблая вдруг закололо в сердце. Как живой, встал перед ним могучий народный батыр Богембай. Никогда не боялся сказать он то, что думал. О чем говорил ему когда -то Богембай?.. О необходимости быть мудрым... И что одними войнами не добьешься благоденствия в своем ханстве... О том, чтобы опереться на русские крепости и противостоять кровавым ветрам, из века в век дующим из Джунгарских ворот... И еще за то, что не щадит людской крови, упрекал его батыр, который лучше всех понимал его, знал все его достоинства и слабости. И вот теперь, когда его не стало, Аблай понял, что не было никого у него ближе батыра Богембая. Боль в груди была такой сильной, что словно сквозь сон слышал он голос продолжавшего петь Умбетая-жырау:

Да будут счастливы все те,

Кто был близок нашему Богембай-батыру!..

Да наделит нас создатель стойкостью в скорби!..

Да попадет душа проведного в эдем,

Чтобы сиять там во веки веков!

Хоть и в Баян-ауле умер Богембай-батыр, пышные поминки устроил по нему в Туркестане хан Аблай. С этого дня начало сереть лицо хана. Припадки страшной боли повторялось лишь весной и осенью, но после них он долго не мог оправиться.

На этот раз Аблай уже три месяца не вставал с постели. От невыносимых страданий он надолго терял сознание, однако, как человек, привыкший держаться всю жизнь в седле, по-прежнему не опускал головы. Когда же он пришел в себя, то увидел у своего изголовья Бухара-жырау. Аблай лишь кивнул головой, словно знал, что перед смертью обязательно увидит своего старого сподвижника.

- О Бухар-еке, я просил Бога забрать меня к себе только лишь на поле боя... - Аблай говорил чуть слышно и словно торопился высказать все перед смертью. - Не по-моему вышло. Столько лет ни одна пуля не попала мне прямо в сердце, ни одна стрела не вонзилась в мою грудь, и умираю я от какой-то жалкой внутренней болезни. Почему же Бог не исполнил этой моей маленькой просьбы, если исполнял всю жизнь многие другие мой желания?!

Бухар-жырау с глубоким сожалением смотрел на умирающего хана. В неестественно больших, пронизывающих человека насквозь глазах Аблая он увидел последние искорки жизни. Вещий певец знал, что умирающий не из тех людей, которые нуждаются в утешениях даже перед смертью.

- Да, Аблай... - сказал он, начиная издалека. - Пятьдесят лет пробыл ты на коне. Реки крови пролиты, чтобы сесть на ханский престол! А впереди... впереди только каменная могила...

И вдруг он увидел, что умирающий улыбается. Или это только показалось ему? Аблай сделал едва заметное движение рукой.

- Я знал, что ты скажешь... - Теперь он говорил спокойней, и даже какая-то умиротворенность появилась на лице этого страшного человека. - Да, крови и слез пролил я немало. Больше или меньше других властителей, разве это имеет значение? И ханом хотел стать с самых молодых лет. Очень хотел стать. Кто из людей не хотел бы этого... А теперь скажи мне, жырау, человек - божье создание?

Бухар-жырау с удивлением посмотрел на него:

- Все в божьих руках.

- Так почему ты поверил, что даже такой человек, как я, хотел лишь одного - власти над людьми? Ведь это так мало!..

- Чего же еще хотел ты, мой хан?..

- О славе мечтал я. Звезда славы светилась мне в ночи жизни. Думал я всегда, что казахи - малый народ и должны быть как волки. Посмотри, травят волков, уничтожают кому не лень, ставят капканы на всех тропах, а они никак не исчезнут с лица земли!.. Но наступают новые времена, и вижу перед смертью, что не все понимал в жизни. Шел я всегда к своей цели одним - кровавым - путем. А теперь вижу, что есть и другие пути. Но пусть их находят те, кто придет уже после меня...

- Да, ты не смог быть другим, мой хан, - тихо сказал Бухар-жырау. - Вскормленный кровью беркут разве станет пить что-нибудь другое? Так и хан не обойдется без насилия. Черным беркутом с железными когтями был ты, Аблай. Да и не лебедю противостоять дракону...

- Ведь силы, могущества хотел я для потомков. - Аблаю казалось, что он кричит, но лишь хриплый шепот вырывался из его ослабевший старческой груди. - Простят ли меня за мои тяжкие грехи... за кровь?!

- Не мне судить об этом...

- Зачем же ты приехал?

- Каждый, кто правил степью, оставлял завещание.

- Да... да... - Аблай собрал последние силы и поднял правую руку. - Слушай, вещий жырау. У порога смерти два совета хочу дать потомкам, своим внукам и правнукам. Чтобы легче им было управлять народом, пусть сплавят его в единый брусок. Без пощады пусть карают ослушников, каким бы путем ни пошли!.. Единство завещаю я им. За это единство Белой Орды воевал я всю жизнь.

- Ну, а второй твой совет?

- Полвека воевал я, не давая приблизиться к своему горлу китайскому дракону. И все я делал для того, что сблизиться с русскими царями. Они - наша опора, и пусть султаны всегда помнят об этом!.. Ты знаешь, был у меня в Кокчетау русский советник Тимофей Егоров. Он помог мне привести из России мужиков в Шортанды и Зеренды, чтобы те научили моих туленгутов сеять хлеб. И крепости разрешил я строить в степи. Эти крепости, города и дороги, этот хлеб помогли нам выстоять в годы отчаяния. Но вместе с этим хлебом завезены в нашу степь и зерна смуты. Тем ближе должны быть к царям султаны. Правда, царица не раз обижала меня. Так и не утвердила она меня ханом всех трех жузов, но, как говорится, "обижаясь на вшей, не бросают шубу в огонь". Когда взбунтовались мужики и туленгуты, уходя к Пугачеву, я понял, что никого нам нет ближе царицы.

- Другого ты и не можешь сказать, Аблай! - сурово ответил Бухар-жырау. - Даже перед смертью беркут не запоет лебедем... Но каково твое последнее пожелание, хан Аблай?

- Разве исполнимо оно, мой жырау?.. - Губы Аблая уже начали светлеть. - Жить я хочу... Ну, а что говорить об этом. Хорошо бы, если бы люди не пугали детей моим именем.