Мерзейшая мощь 14 страница

- Наверху свет, - возразила Джейн, когда они дошли до лестницы.

- Мы сами его зажгли, еще в коридоре, - напомнил Димбл.

- Нет, это не тот, - отозвался Деннистоун.

- Простите, - обратился Димбл к Макфи, - мне лучше идти первым.

Еще со второй площадки и Джейн, и Деннистоун заметили, что первые двое вдруг остановились. Хотя у нее немыслимо устали ноги, Джейн кинулась вперед и увидела то, что видели Димбл и Макфи.

Наверху, у балюстрады, стояли два человека в пышных одеждах, один - в алой, другой - в светло-синей. Страшная мысль поразила Джейн: собственно, что она знает о Рэнсоме? Он заманил ее сюда... из-за него она узнала сегодня, что такое адский страх... Теперь он стоит вот с этим, и они делают то, что делают такие люди, когда никого нет или все спят. Один пролежал много лет в земле, другой побывал на небе... Больше того, один говорил, что другой им враг, а теперь они слились, словно две капли ртути. Рэнсом стоял очень прямо, без костыля. Свет падал сзади, и от его бороды шло сияние, а волосы сверкали чистым золотом. Вдруг Джейн поняла, что смотрит, ничего не видя, прямо на пришельца. Он был огромен и что-то говорил, указывая на нее.

Слов она не поняла, но их понял Димбл.

- Сэр, - говорил Мерлин на какой-то странной латыни, - вот тут лукавейшая дама из всех живущих на земле.

- Сэр, ты неправ, - отвечал Рэнсом. - Эта дама грешна, как и все мы, но она не лукава.

- Сэр, - возразил Мерлин, - знай, что она причинила королевству величайшее зло. Ей и ее господину было суждено зачать дитя, которое, возросши, изгнало бы наших врагов на тысячу лет.

- Она недавно замужем, - объяснил Рэнсом. - Дитя еще родится.

- Сэр, - отвечал Мерлин, - оно не родится, ибо час миновал. Она и ее господин бесплодны по своей воле. Я не знал, что вам ведомы мерзости Сульвы. И в отцовском роду, и в материнском, это рождение подготовили сто поколений. Если сам Господь не совершит чуда, такое сочетание людей и звезд не повторится.

- Молчи, - тихо проговорил Рэнсом. - Она понимает, что речь идет о ней.

- Было бы великой милостью, - заметил Мерлин, - отрубить ей голову, ибо поистине тяжко глядеть на нее.

Димбл загородил собою растерянную Джейн и громко спросил:

- Рэнсом, что это значит?

Мерлин что-то говорил, и Рэнсом слушал его.

- Отвечайте! - потребовал Димбл. - Что случилось? Почему вы так одеты? Зачем вы беседуете с этим кровожадным стариком?

- Доктор Рэнсом, - сказал Макфи, глядевший на пришельца, как терьер на сенбернара, - я не знаю латыни, но прекрасно знаю, что вы разрешили загипнотизировать меня. Поверьте, не так уж приятно видеть вас в опереточном костюме с этим йогом, шаманом, или кто он там есть. Скажите ему, чтобы он на меня так не смотрел. Я его не боюсь. Если вы, доктор Рэнсом, перешли на их сторону, я здесь не нужен. Можете меня убить, но смеяться над собой я не позволю. Мы ждем ответа.

Рэнсом молча глядел на них.

- Неужели дошло до этого? - спросил он наконец. - Неужели вы мне не верите?

- Я верю вам, сэр, - сказала Джейн.

- Чувства к делу не относятся, - отрезал Макфи.

- Что ж, - сказал Рэнсом, - мы ошиблись. Ошибся и враг. Это Мерлин Амвросий. Он с нами. Вы знаете, Димбл, что такая возможность была.

- Да, - проговорил Димбл, - была... но посудите сами: вы стоите здесь, рядом, и он говорит такие жестокие слова...

- Я и сам удивляюсь его жестокости, - согласился Рэнсом, - но, в сущности, можно ли было ожидать, что он станет судить о наказании, как филантроп XIX века? Кроме того, он никак не поймет, что я не полновластный король.

- Он... он верит в Бога? - спросил Димбл.

- Да, - отвечал Рэнсом. - А оделся я так, чтобы его почтить. Он пристыдил меня. Он думал, что мы с Макфи - рабы или слуги. В его дни никто не надел бы по своей воле бесцветных или бесформенных одежд.

Мерлин заговорил снова.

- Кто эти люди? - спросил он. - Если они твои рабы, то почему они столь дерзки? Ели они твои враги, то почему ты терпишь их?

- Они мои друзья, - начал Рэнсом, но Макфи перебил его.

- Должен ли я понимать, доктор Рэнсом, - спросил он, - что вы предлагаете включить в нашу среду этого человека?

- Не совсем так, - отвечал Рэнсом. - Он давно с нами. Я могу лишь просить вас, чтобы вы это признали.

Мерлин обратился к Димблу.

- Пендрагон сказал мне, что ты считаешь меня жестоким. Это меня удивляет. Третью часть имения я отдал нищим и вдовам. Я никого не убивал, кроме негодяев и язычников. Что же до этой женщины, то пускай живет. Не я господин в этом доме. Но так ли важно, слетит ли с плеч ее голова, когда королевы и дамы, которые погнушались бы взять ее в служанки, гибли за меньшее? Даже этот висельник, что стоит за тобою - да, да, я говорю о тебе, хотя ты знаешь лишь варварское наречье! - даже этот жалкий раб, чье лицо подобно скисшему молоку, ноги - ногам аиста, а голос - скрипу пилы о полено; даже он, этот карманник, не избежал бы у меня веревки. Его не повесили бы, но высекли.

- Доктор Рэнсом, - вклинился Макфи, - я был бы вам благодарен...

- Мы все устали, - перебил его Рэнсом. - Артур, затопите камин в большой комнате. Разбудите кто-нибудь женщин, пусть покормят гостя. Поешьте и сами, а потом ложитесь. Завтра не надо рано вставать. Все будет очень хорошо.

- Да, нелегко с ним, - сказал Димбл на следующий день.

- Ты очень устал, Сесил, - забеспокоилась его жена.

- Он... с ним трудно говорить. Понимаешь, эпоха важнее, чем мы думали.

- Я заметила, за столом. Надо было догадаться, что он не видел вилки... Сперва мне было неприятно, но он так красиво ест...

- Да, он у нас джентльмен в своем роде. И все-таки... нет, ничего.

- А что было, когда вы разговаривали?

- Все приходилось объяснять, и нам, и ему. Мы еле втолковали, что Рэнсом не король и не хочет стать королем. Потом, он никак не понимал, что мы не британцы, а англичане... он называет это "саксы". А тут еще Макфи выбрал время, стал объяснять, в чем разница между Шотландией, Ирландией и Англией. Ему кажется, что он - кельт, хотя он такой же кельт, как Бультитьюд. Кстати, Мерлин Амвросий изрек о нем пророчество.

- Какое?

- Что еще до Рождества этот медведь совершит то, чего не совершал ни один медведь в Британии. Он все время пророчествует, кстати и некстати. Как будто это зависит не от него... Как будто он и сам больше не знает... просто поднялась в голове заслонка, он что-то увидел, и она опустилась. Довольно жутко.

- С Макфи они ссорились?

- Да нет. Мерлин не принимает его всерьез. Кажется, он считает его шутом Рэнсома. А Макфи, конечно, непреклонен.

- Говорили вы о делах?

- Более или менее. Нам очень трудно понять друг друга. Кто-то сказал, что у Айви муж в тюрьме, и он спросил, почему мы не возьмем тюрьму и не освободим его. И так все время.

- Сесил, а будет от него польза?

- Боюсь, что слишком большая.

- То есть как это?

- Понимаешь, мир очень сложен...

- Ты часто это говоришь, дорогой.

- Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда-то были пони и двуколки?

- Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.

- Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.

- О, Камилле! Это другое дело. Она же не знала!

- Допустим... ведь мир исключительно сложен...

Оба они помолчали.

- Так что же твой Мерлин? - спросила м-сс Димбл.

- Да, ты замечала, что в мире абсолютно все утончается, сужается, заостряется?

Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.

- Понимаешь, - продолжал он, - в любом университете, городе, приходе, в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было... ну, смутнее, контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло - хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду... Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон... как это?.. "пока не туру-рум ее насквозь". Съедят? Нет, ритм не подходит. "Проедят", наверное. И это с моей памятью! Ты помнишь эту строку?

- Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как пшеницу.

- Вот именно! Быть может, "течение времени" означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней, плоть - все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.

С легкостью, рожденной опытом, Матушка Димбл отвела опасность, всегда грозившую их беседам.

- Да, - сказала она. - Дух и плоть. Вот почему таким людям, как Стэддоки, не дается счастье.

- Стэддоки? - удивился Димбл. - Ах, да, да! Это связано, конечно... Но я о Мерлине. Понимаешь, в его время человек мог то, чего он сейчас не может. Сама Земля была ближе к животному. Тогда еще жили на Земле нейтральные существа...

- Нейтральные?

- Конечно, разумное сознание или повинуется Богу, или нет. Но по отношению к нам, людям, они были нейтральны.

- Это ты про эльдилов... про ангелов?

- Слово "ангел" не однозначно. Даже ойярсы не ангелы в том смысле, в каком мы говорим об ангеле-хранителе. Строго терминологически, они - силы. Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых, чем при Мерлине. Тогда на Земле были твари... как бы это сказать?.. занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится. А еще раньше... все эти боги, феи, эльфы...

- Ты думаешь, они есть?

- Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. Наверное, не все они обладали разумом. Одни из них были наделены очень смутным сознанием, вроде животных. Другие... да я не знаю! Во всяком случае, среди них жил такой вот Мерлин.

- Даже страшно становится...

- Это и было страшно. Даже в его время, а тогда это уже кончалось, общение с ними могло быть невинным, но небезопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступал с ними в контакт. Не нарочно, они иначе просто не могли. Мерлин благочестив и смирен, но чего-то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило.

- Сесил, - спросила м-сс Димбл, - а это ничего, что Рэнсом использует такого человека? Не выйдет ли, что мы сражаемся с Беллбэри их же оружием?

- Нет, - сказал Димбл. - Я об этом думал. Мерлин и Беллбэри противоположны друг другу. Он - последний носитель старого порядка, при котором, с нашей точки зрения, дух и материя были едины. Он обращается с природой, словно с живым существом, словно улещивает ребенка или понукает коня. Для современных людей природа - машина, которую можно разобрать, если она плохо работает. Но еще современней - институт. Он хочет, чтобы ему помогли с ней управляться сверхъестественные... нет, противоестественные силы. Мерлин действовал изнутри, они хотят ворваться снаружи. Скорей уж Мерлин воплощает то, что мир давно утратил. Знаешь, ему запрещено прикасаться заостренным орудием к чему бы то ни было живому.

- Ах, Господи! - воскликнула м-сс Димбл. - Шесть часов! А я обещала Айви придти на кухню в четверть шестого. Нет, ты не иди.

- Удивительная ты женщина, - покачал головой Димбл. - Тридцать лет вела свой дом, а как прижилась в этом зверинце!

- А что тут такого? - удивилась м-сс Димбл. - Дом и Айви вела, а ей хуже. У меня хоть муж не в тюрьме.

- Ничего, - утешил ее Димбл. - Подожди, пока Мерлин Амвросий начнет действовать.

Тем временем Мерлин и Рэнсом беседовали в синей комнате. Рэнсом лежал на тахте, Мерлин сидел в кресле, ровно поставив ноги и положив на колени большие бледные руки, словно деревянная статуя короля. Одежд он не снял, но под ними ничего не было - он страдал от жары и боялся брюк. После купания он потребовал благовоний, и ему купили в деревне бриллиантин. Теперь его борода и волосы испускали сладкий запах. Мистер Бультитьюд так упорно стучался в дверь, что ему открыли, и он сидел поближе к волшебнику, жадно поводя носом.

- Сэр, - говорил Мерлин, - я не могу постигнуть, как ты живешь. Купанью моему позавидовал бы император, но никто не служил мне. Постель моя мягче сна, но я одеваюсь сам, словно смерд. Окна столь прозрачны и чисты, что я вижу небо, но я живу один, как узник в темнице. Вы едите сухое и пресное мясо, но тарелки ваши глаже слоновой кости и круглее солнца. В доме тихо и тепло, как в раю, но где музыканты, где благовония, где золото? У тебя нет ни псов, ни соколов. Вы живете не как лорды и не как монахи. Я говорю это сэр, ибо ты спросил меня. Важности в этом нет. Теперь, когда нас слышит последний из семи медведей Логриса, время говорить об ином.

Он смотрел на Рэнсома, и вдруг наклонился к нему.

- Рана снова терзает тебя? - спросил он.

Рэнсом покачал головой.

- Нет, - сказал он, - дело не в этом. Нам придется говорить о страшных вещах.

- Сэр, - мягче и глуше произнес Мерлин, - я могу снять боль с твоей пяты, словно смыть ее губкой. Дай мне семь дней, чтобы я осмотрелся в этом краю, обновил старую дружбу. И с лесами этими, и с полями мы побеседуем о многом.

Говоря это, он подался вперед, и лицо его было вровень с мордой медведя, словно и они беседовали о многом. Взгляд у него стал, как у зверя - не хищный и не хитрый, но исполненный терпеливого, безответного лукавства.

- Я могу, - продолжал Мерлин, - освободить тебя от мучений. Хотя он и вымылся и умаслился бриллиантином, от него все сильнее пахло мокрым листом, стоячей водой, илом, камнями. Лицо его становилось все отрешенней, словно он вслушивался в едва уловимые звуки - шорох мышей, шлепанье лягушек, журчанье струй, похрустывание сучьев, мягкие удары лесных орехов о землю, шелест травы. Медведь закрыл глаза, комната как бы засыпала под наркозом.

- Нет, - проговорил Рэнсом и поднял голову, склонившуюся было на грудь. Выпрямился и волшебник. Медведь открыл глаза.

- Нет, - повторил Рэнсом. - Тебя не для того извлекли из могилы, чтобы ты утишил мою боль. Наши лекарства сделали бы это не хуже, но я должен претерпеть до конца. Больше мы об этом говорить не будем.

- Я повинуюсь тебе, сэр, - произнес друид, - но зла я не мыслил. Былая дружба поможет мне исцелить королевство.

И снова послышался густой, сладкий запах.

- Нет, - еще громче проговорил Рэнсом. - Теперь этого делать нельзя, вода и лес утратили душу. Конечно, ты можешь разбудить их, но королевству это не поможет. Ни буре, ни наводнению не одолеть нашего врага. Оружие сломается в твоей руке, ибо мерзейшая мощь стоит перед нами, как в дни, когда царь Нимрод хотел достигнуть небес.

- Господин мой, - промолвил Мерлин, - разреши мне пробудить скрытые силы...

- Я запрещаю тебе, - ответил Рэнсом. - Это против закона. Быть может, скрытые силы еще и дремлют в земле, но будить их ты не станешь. Даже и в твои дни это было не совсем законно. Вспомни, мы думали, что ты встанешь на сторону врагов. Каждое Свое дело Господь творит ради каждого. Ты проснулся и для того, чтобы спасти душу.

Мерлин откинулся на спинку кресла, и медведь лизнул его руку.

- Сэр, - тихо сказал Мерлин, - если мне не дозволено служить вам своим искусством, ты взял в свой дом никчемную груду плоти. Сражаться я не могу.

- И не надо, - улыбнулся Рэнсом и немного помолчал. - Земная сила не справится с нашим врагом.

- Что ж, будем молиться, - заключил Мерлин. - Меня называли чернокнижником. Это ложь, но я не знаю, сэр, зачем я проснулся.

- Молиться мы будем, - согласился Рэнсом, - но я говорю не о том. Тайные силы есть не на одной Земле.

Мерлин молча глядел на него.

- Ты знаешь, о чем я говорю, - продолжал Рэнсом. - Разве я не сказал тебе сразу, что мои господа - ойярсы?

- Сказал, - кивнул Мерлин. - Потому я и понял, что ты посвящен в тайны. Ведь по этому слову мы узнаем друг друга.

- Вот как? - удивился Рэнсом. - Я и не знал.

- Почему же ты сказал так?

- Потому что это правда.

Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простер руки.

- Ты мать и отец, - сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный ребенок. - Дозволь мне говорить, или убей меня, ибо я - в твоей деснице. Когда-то я слышал, что есть люди, беседующие с богами. Власий, мой учитель, помнил несколько слов их языка. Но ты знаешь и сам, что даже то были не сами ойярсы, а их земные тени. Земная Венера, земной Меркурий, но не Переландра, и не Виритрильбия...

- Я говорю не о земных тенях, - прервал его Рэнсом. - Я стоял перед Марсом и перед Венерой в их собственном царстве. Врага одолеют они и те, кто сильнее их.

- Господин мой, - возразил Мерлин, - этого быть не может, ибо это нарушило бы Седьмой Закон.

- В чем он состоит? - спросил Рэнсом.

- Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил?

- Быть может, он начался, - тихо произнес Рэнсом, - но я ничего о том не знаю. Мальдедил поставил законом не посылать небесных сил на Землю, но техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили эти силы. Все это происходило в пределах природы. Злой человек на утлой машине проник в сферу Марса, и я был его пленником. На Малакандре и на Переландре я встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня?

Мерлин склонил голову.

- Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. Теперь на Земле один из всех людей узнал ойярсов и говорил на их языке не чудом Господним и не волшебством Нуминора, а просто, как путник, повстречавший других на дороге. Наши враги лишили себя защиты Седьмого Закона. Они сломали барьер, который Сам Бог не пожелал бы сломать. Вот почему силы небес приходили в этот дом и в комнате, где ты сидишь, беседовали со мной.

Мерлин побледнел еще сильнее. Медведь незаметно нюхал его руку.

- Я стал мостом, - пояснил Рэнсом. - Посредником.

- Сэр, - проговорил Мерлин, - если они будут действовать сами, они разрушат Землю.

- Они не будут, - ответил Рэнсом. - Вот почему им нужен человек.

Волшебник провел по лбу своей большой ладонью.

- Человек, чей разум открыт им, и кто открывает его по своей воле. Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную душу. И чернокнижник не нужен им, он не вместит их чистоты. Им нужен тот, в чьи дни волшебство еще не стало злом... и все же, он должен быть способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется хорошее, но не слишком хорошее орудие. Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет. Ты же...

Он остановился, ибо Мерлин встал, и из уст его вырвался дикий вопль, подобный звериному реву, хотя это было древним кельтским плачем. Рэнсом даже испугался, увидев, как по длинной бороде бегут крупные, детские слезы. Все римское слетело с волшебника, он был теперь не знающим стыда чудищем, воющим на диких наречиях, одно из которых напоминало кельтский язык, другое - испанский.

- Прекрати! - закричал Рэнсом. - Не срами и себя, и меня!

Безумие прекратилось сразу. Мерлин сел в кресло. Как ни странно, он ничуть не был смущен тем, что до такой степени утратил власть над собой.

- И для меня, - продолжил Рэнсом, - непросто встретить тех, кто спускается в мой дом. На сей раз придут не только Малакандра и Переландра. Я не знаю, как сможем мы глядеть им в лицо. Но мы не вправе глядеть в лицо Божье, если от этого откажемся.

Волшебник ударил ладонью по колену.

- Не слишком ли мы поспешны?! - воскликнул он. Ты - Пендрагон, но и я - верховный советник королевства, и я посоветую тебе иное. Если силы уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли до этого, сэр? Ваш саксонский король, сидящий в Виндзоре, может помочь нам.

- Он ничем не может помочь.

- Если он так слаб, почему бы его не свергнуть?

- Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ. В Логрисе я Пендрагон, в Британии же - королевский подданный.

- Значит, графы, легаты, епископы, творят зло без его ведома?

- Творят, конечно, но не они нам опасны.

- Разве мы не можем встретить врагов в честном бою?

- Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь.

- Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков. Но мы победили.

- Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой. Мы умрем, и никто даже не узнает о нас.

- А как же священство? Неужели нам не помогут служители Божьи? Не может быть, чтобы они все развратились.

- Вера теперь разорвана на куски. Но если бы она и была едина, христиан очень мало. Не жди от них помощи.

- Тогда позовем людей из-за моря. Разве не явятся на наш зов христиане из Нейстрии, Ирландии, Бенвика, чтобы очистить эту землю?

- Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь, стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде.

- Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять королевства. Воззовем к императору.

- Императора больше нет.

- Нет императора?!. - начал Мерлин и не смог продолжить. Несколько минут он сидел молча, потом проговорил:

- Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога, быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца. Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее, что там есть - Вавилон ли, Аравия - ибо ваши корабли обошли вокруг всего света.

Рэнсом покачал головой.

- Ты все поймешь, - сказал он. - Яд варили здесь, у нас, но он теперь повсюду. Куда бы ты не пошел, ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, неба. Можешь идти на Восток, пока он не станет Западом, и ты не вернешься сюда через океан. Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю.

- Значит, это конец? - тихо спросил Мерлин.

- Нет, - спокойно произнес Рэнсом, - это значит, что есть только один путь. Да, если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы надежды. Если бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь бы настал их час победы. Но они пришли к богам, которые не шли к ним, и обрушили на себя небо. Тем самым, они погибнут. Ты видишь, другого выхода нет. Осталось одно: повинуйся.

Бледное лицо стало медленно меняться, понемногу обретя почти звериное выражение - очень земное, очень простое и довольно хитрое.

- Знал бы я это все, - сказал наконец Мерлин, - я бы тебя усыпил, как твоего шута.

- Я плохо сплю с тех пор, как побывал на небе, - ответил Рэнсом.

14. "ЖИЗНЬ - ЭТО ВСТРЕЧА"

День и ночь слились для Марка, и он не знал, сколько минут или часов проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так и не ел. Профессор пришел спросить, надумал ли он что-нибудь после их разговора. Марк решил сдаваться не сразу, чтобы получилось убедительней, и ответил, что его беспокоит лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему в частности и людям вообще от сотрудничества с макробами. Он ясно видит, что все действуют так или иначе отнюдь не из долга перед обществом (это лишь пристойный ярлык). Человеческие поступки порождает организм, и их различие определяется особенностями поведенческих моделей данного социума. Что заменит теперь эти внеразумные мотивы? На каком основании следует отныне осуждать или одобрять тот или иной поступок?

- Если вы хотите употреблять эти термины, - ответил Фрост, - лучший ответ дал нам Уолдингтон. Существование само себя оправдывает. Процесс, именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют биологические сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами оправдан тем, что он существует.

- Значит, - заключил Марк, - нет смысла спрашивать, не движется ли Вселенная к тому, что мы назвали бы злом?

- Никакого смысла, - подтвердил Фрост. - Суждение ваше отражает лишь чувства. Сам Гексли впадал в такую ошибку, называя "беспощадной" борьбу за существование. На самом деле, по словам Уолдингтона, межвидовая борьба настолько же вне эмоций, как и интеграл. При объективном взгляде на вещи нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством.

- Следовательно, - снова сделал вывод Марк, - нынешний ход событий оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни?

- Несомненно, - снова подтвердил Фрост, - если вы настаиваете на таких понятиях. На самом деле вопрос ваш вообще не имеет смысла. Он предполагает причинно-следственную модель мира, идущую от Аристотеля, который, в свою очередь, лишь привел в систему опыт аграрного общества времен железного века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах. Не причина порождает действие, а действие причину. Когда вы достигнете объективности, вы увидите, что все мотивы - чисто телесны, субъективны. Вам они не будут нужны. Их место займет то, чего вы сейчас не поймете. Действия же ваши станут много эффективней.

- Понимаю... - протянул Марк. Такую философию он знал и действительно понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал прежде. Это было ему чрезвычайно противно.

- Именно поэтому, - продолжал Фрост, - вы должны пройти систематический курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают в зубе нерв. Мы просто уничтожим систему инстинктивных предпочтений, как этических, так и эстетических, какой бы логикой они не прикрывались.

- Ясно, - сказал Марк и прибавил про себя, что если уж освобождаться от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду.

Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже не было окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал, нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: "Я скоро вернусь", - и ушел.

Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол, как для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно, стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень холодно.

Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с какой же точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он отвернулся.

Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много, штук тридцать... а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А может, он есть? Вон там, справа, пять штук... Да, какой-то рисунок проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и нет... Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.

Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется, они были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что! Сейчас, сейчас... Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя, встал и принялся рассматривать картины.

Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их, главным образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он заметил, что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них. Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог. Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал, что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это понять. Теперь он понял.

Отвернувшись от картин, он снова сел. Он знал, что никто не собирается свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом объективности - здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций, мешавших макробам. Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы отделиться от всех людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост твердой сверкающей иглой.

Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела к тому, о чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то, что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница, и мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том, что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от "этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух. Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.