Лжец на кушетке 11 страница

Нет, эти мысли озвучивать не стоило. Эрнест выбро­сил из головы образы Сеймура и Белль и легонько покачал головой в ответ на вопрос Каролин. «Нет, Каролин. У ме­ня никогда не было пациентки, которая бы не пострадала от этого. Но тем не менее ваше требование объективности име­ет право на жизнь. Это поможет мне не быть предосуди­тельным. — Эрнест демонстративно посмотрел на часы. — Наше время уже вышло, но мне бы хотелось прояснить па­ру вопросов».

«Разумеется», — обрадовалась Кэрол. Еще один хоро­ший знак. Сначала он предложил мне задавать ему во­просы. Ни один уважающий себя мозгоправ на это не пойдет. Он даже намекал, что'ответит на личные во­просы о своей жизни, — в следующий раз я это проверю. А теперь он нарушает правила, сильно превышая пяти­десятиминутный лимит.

Она читала рекомендации АПА психиатрам о том, как избежать обвинения в сексуальном злоупотреблении: ста­вить четкие границы, избегать «скользких» тем, не назы­вать пациентов по имени, начинать и заканчивать сеансы точно вовремя. Каждый случай сексуального злоупотреб­ления, при разборе которого она выступала консультантом, начинался с превышения этого пятидесятиминутного лими­та времени. Лга, подумала она, здесь промашка, там про­машка, кто знает, к чему это нас приведет через пару сеансов?

«Сначала мне хотелось бы узнать, какие неприятные ощущения вы унесете домой после этого сеанса. Что вы мо­жете сказать о сильных эмоциях, которые у вас вызвал раз­говор о Джеде?»

«Он не Джед, он Джеб».

«Простите. О Джебе. Когда мы говорили о нем, вы по­бледнели».

«Мне до сих пор немного не по себе, но я в порядке. Думаю, вы были близки к чему-то важному».

«Хорошо. Во-вторых, я бы хотел спросить вас о наших взаимоотношениях. Вы сегодня хорошо поработали, не­сколько раз шли на риск, посвятили меня в действительно важные проблемы. Вы доверились мне, и я ценю это дове­рие. Как вы думаете, мы сработаемся? Что вы чувствуете по отношению ко мне? Каково это — быть со мной такой от­кровенной?»

«Мне нравится работать с вами. Действительно нра­вится, Эрнест. Вы привлекательны, вы гибкий; с вами легка общаться, и вы обладаете удивительной способностью находить травмы, о которых я и не подозревала. Мне кажет-

ся, я попала в надежные руки. Вот ваши деньги. — Она вручила ему три пятидесятидолларовые банкноты. — По­ка мои деньги переводят из Чикаго в Сан-Франциско, мне было бы удобнее расплачиваться наличными».

В надежные руки, думал Эрнест, провожая ее до две­ри. Но, кажется, говорят «в хорошие руки»?

Уже у двери Кэрол обернулась. В ее глазах стояли сле­зы. «Спасибо вам. Вас мне сам бог послал!»

Она наклонилась, легонько обняла удивленного Эрнес­та и вышла.

Кэрол спускалась вниз по ступенькам, когда волна грусти нахлынула на нее. К ней вернулись нежеланные об­разы прошлого: они с Джебом дерутся подушками; с во­плями скачут по родительской кровати; отец несет ее кни­ги, провожая ее в школу; гроб ее матери уходит под землю; Расти, совсем еще ребенок, ухмыляется ей, вытаскивая ее книги из ее школьного ящика; ужасное возвращение отца; жуткий, протертый персидский ковер в кабинете доктора Кука. Она зажмурилась, пытаясь отогнать их. Потом ей в голову пришла мысль о Джастине, который в этот самый момент, быть может, идет где-то рука об руку с той другой женщиной. Может быть, даже где-то рядом. Она вышла из здания и огляделась. На Сакраменто-стрит Джастина не было. Был молодой привлекательный мужчина с длин­ными светлыми волосами в хлопчатобумажных брюках, ро­зовой майке и свитере цвета слоновой кости, который про­скочил мимо нее и понесся вверх, перескакивая через две ступеньки. Очередной сосунок в гости к Лэшу, подумала она. Уходя, она обернулась и бросила взгляд на окно Эрнес­та. Черт возьми, подумала она, этот сукин сын пытается мне помочь!

Эрнест сидел за столом и делал записи по проведенно­му сеансу. В комнате еще долго стоял резкий цитрусовый аромат духов Каролин.

Глава 7

Проведя супервизорскую консультацию с Эрнестом, Маршал Стрейдер откинулся на спинку кресла, думая о по­бедной сигаре. Двадцать лет назад он слышал, как доктор Рой Гринкер, известный чикагский психоаналитик, расска­зывал о том, как провел год на кушетке у Фрейда. Это бы­ло в двадцатые годы, когда для того, чтобы стать признан­ным корифеем психоанализа, необходимо было совершить паломничество на кушетку мастера. В некоторых случаях это занимало пару недель, а если кто-то ставил своей це­лью совершить переворот в психоанализе — не меньше года. По словам Гринкера, Фрейд никогда не скрывал ли­кования, когда ему удавалось сделать удачную интерпрета­цию. А если Фрейду казалось, что интерпретация была чрез­вычайно удачной, он открывал коробку дешевых сигар и предлагал пациенту раскурить «победную сигару». Эта его милая, наивная трактовка переноса вызвала у Маршала улыбку. Если бы он не бросил курить, он бы раскурил тор­жественную сигару после ухода Эрнеста.

Его молодой подопечный в течение последних несколь­ких месяцев справлялся со своими делами вполне успешно, но сегодняшний сеанс стал переворотным пунктом. Решение ввести Эрнеста в комитет по медицинской этике было са­мым настоящим откровением. Маршалу часто казалось, что эго Эрнеста было изрыто пустотами: он был претенци­озен и импульсивен. Неуправляемые частицы его сексуаль­ного ид выскакивали наружу, как чертик из табакерки. Но самым худшим было его подростковое иконоборчество: Эрнест не слишком уважал дисциплину, разумный автори­тет, знание, накопленное в веках упорными аналитиками, с которыми он вряд ли мог сравниться в проницательности.

А разве можно более эффективно справиться с ико­ноборчеством, думал Маршал, кроме как назначить Эр­неста на роль судьи? Гениально! Именно в таких случаях Маршалу недоставало толпы зрителей, которые бы смогли оценить произведение искусства, созданное им. Но Мар-

шал собирался когда-нибудь (его список запланированных дел рос день ото дня) написать статью о недооцениваемом аспекте зрелости, а именно способности сохранять креа­тивность годами, десятилетиями при отсутствии внешних наблюдателей. В конце концов, какие еще люди творчест­ва — разве кто-нибудь до сих пор принимает всерьез за­явление Фрейда о том, что психоанализ — это наука? — способны посвятить всю свою жизнь искусству, которое никогда никто не увидит. Только представьте себе, что Челлини создает серебряный потир небесной красоты и прячет его в подвале. Или Мюслер создает из стекла вер­шину изящества, а потом разбивает его в уединении своей студии. Ужасно! Разве «наблюдение», думал Маршал, не есть то не указанное в меню, но тем не менее важное пи­тательное вещество, которое супервизорство предо­ставляет не совсем сформировавшемуся терапевту? Человеку необходимы годы подготовки, чтобы обрести способность творить без зрителей.

Так происходит и в жизни, раздумывал Маршал. Нет ничего хуже, чем жить скрытой от посторонних глаз жизнью. В своей психоаналитической практике он снова и снова замечал, что его пациентам его внимание необходи­мо, как воздух. В самом деле, потребность во внимании есть основной невоспетый фактор продолжительной тера­пии. Работая с пациентами над травмой утраты (и в этом он был согласен с наблюдениями Эрнеста, изложенными в его книге), он часто замечал, что они впадают в отчаяние, ли­шаясь зрителя: за их жизнью больше никто не наблюдает (если, конечно, они не верили в божество, которое на до­суге отслеживало каждое их действие).

Но постойте! — подумал Маршал. Неужели твор­цы психоанализа работают в одиночестве? Разве их па­циенты не есть их благодарные зрители? Нет, они не считаются. Пациент никогда не бывает достаточно беспристрастен. Он не способен заметить даже самые элегантные аналитические креативные решения! К то­му же пациенты жадные! Только посмотрите, с каким

аппетитом они обгладывают самые вкусные кусочки интерпретации, не бросив ни единого полного обожания взгляда на вместилище оной! А студенты и ученики? разве они не зритеуш? Лишь некоторые студенты доста­точно проницательны для того, чтобы уловить мас­терство психоаналитика. Обычно они не постигают сути интерпретации; позже, когда они уже ведут соб­ственную клиническую практику, месяцы, даже годы спустя что-то вспыхивает в их мозгу, и тогда внезапное озарение приносит им понимание, и дыхание перехваты­вает от изящества и величия искусства наставника.

Разумеется, это ожидает и Эрнеста. Придет вре­мя, когда придет и понимание, и благодарность. При­нуждая его сейчас идентифицироваться с агрессором, я экономлю ему, как минимум, год аналитической подго­товки.

Но он не торопился отпускать Эрнеста. Маршал соби­рался надолго оставить его при себе.

Вечером, проведя пять сеансов психоанализа, Маршал примчался домой, где его ждала лишь записка от Ширли, его жены, в которой она сообщала ему, что обед ждет его в холодильнике, а она ушла на выставку цветочных компо­зиций и вернется около семи. Как всегда, она оставила ему икебану: в длинном трубчатом керамическом сосуде пере­плетались серые, угловатые, голые, загнутые книзу ветви бересклета. Один край этого сплетения украшали две ли­лии на длинных стеблях, повернутые в разные стороны.

«Черт бы ее побрал, — подумал Маршал, оттолкнув композицию с такой силой, что она едва не упала со стола. — Я сегодня провел восемь сеансов с пациентами и одну су-первизорскую консультацию — это тысяча четыреста дол­ларов, — а она не может накормить меня обедом только потому, что ужасно занята этими своими дурацкими икеба­нами!» Гнев, правда, отступил, когда Маршал достал из холодильника пластиковые контейнеры с обедом: гаспаччо, источающий сногсшибательный аромат, яркий разноцвет­ный салат нисуаз с поперченным тунцом и фруктовый салат

из манго, белого винограда и папайи, заправленный восхи­тительным соусом. К контейнеру с гаспаччо Ширли при­крепила записку: «Эврика! Наконец-то! Найден рецепт, сжигающий калории: чем больше ты ешь, тем костлявее становишься. Две тарелки — только смотри, не исчезни совсем». Маршал улыбнулся. Но улыбка сразу завяла. Он вспомнил другую шутку с исчезновением, которую Ширли сыграла с ним пару дней назад.

За едой Маршал изучал финансовые отчеты в «Exam­iner». Индекс Доу Джонса поднялся на двадцать пунктов. «Examiner», конечно, печатает только сводки на час дня, и к концу дня положение дел заметно изменилось. Но как бы то ни было, ему нравилось два раза в день просматривать сводки, так что итоговые данные он прочитает на следую­щее утро в «Chronicle». С замиранием сердца он набил на калькуляторе сведения о повышении всех своих акций и подсчитал дневную прибыль. Тысяча сто долларов — при том, что к закрытию торгов эта сумма могла увеличиться. Удовлетворение теплом разлилось по его телу, и он отпра­вил в рот первую ложку густого темно-красного гаспаччо, усеянного мелкими блестящими зелено-белыми кубиками лука, огурцов и цуккини. Тысяча четыреста долларов с па­циентов и тысяча сто — доход с акций. День удался.

Просмотрев спортивный раздел и сводку всемирных новостей, Маршал быстро переоделся и вышел из дома. Его страсть к спорту могла сравниться лишь со страстью к до­ходам. По понедельникам, средам и пятницам во время пе­рерыва на ленч он играл в баскетбол в Христианском сою­зе молодежи. По выходным он катался на велосипеде, играл в теннис или ракетбол. По вторникам и четвергам он дол­жен был найти время для аэробики — в восемь начиналось собрание в Институте психоанализа «Golden Gate», и Мар­шал вышел из дома пораньше, чтобы успеть дойти до ин­ститута за полчаса быстрым шагом.

Маршал думал о намеченном на сегодня собрании, и воз­буждение росло с каждым шагом. Сегодня его ожидало что-то особенное. Вне всякого сомнения, намечались поистине

драматические события. Должна была пролиться кровь. О да, кровь — это было самое захватывающее действо. Никогда раньше он не улавливал так отчетливо все очаро­вание ужаса. Карнавальная атмосфера публичных экзеку­ций древности, коробейники, торгующие игрушечными ви­селицами; возбужденный гул толпы и барабанная дробь, сопровождающие приговоренного к эшафоту. Казнь через повешение, казнь через обезглавливание, сожжение на ко­стре, дыба и четвертование — только представьте челове­ческие члены, привязанные к лошадям, которых зеваки по­нукают, подгоняют, пришпоривают до тех пор, пока жертву не разрывает на четыре части, и все основные кровеносные сосуды одновременно взрываются фонтанами крови. Ужас. Но чей-то чужой ужас, ужас того, кто выставил на всеоб­щее обозрение сцену, где бытие переходит в небытие, то самое мгновение, когда душа и тело разрываются на куски.

И чем величественнее была жизнь, которую ждало уничтожение, тем сильнее было очарование ужаса. Во вре­мена Царствования Террора, когда благородные головы сле­тали с плеч и из царственных торсов хлестала алая кровь, возбуждение должно было переходить все границы. Не меньший ажиотаж окружал те сакральные последние сло­ва. Когда граница между бытием и небытием становилась почти осязаемой, даже вольнодумцы-атеисты переходили на шепот, прислушиваясь, стараясь разобрать последние слова умирающего, словно в тот самый момент, когда жизнь покидает тело и оно начинает превращаться в гору мяса, снис­ходит откровение, ключ к великим тайнам.

Маршалу вспомнился всплеск интереса к околосмерт­ному опыту. Все знали, что это было чистой воды шарлатан­ство, но безумие продолжалось два десятка лет, и было про­дано несколько миллионов книг. Боже правый, подумал Мар­шал, сколько денег принес этот вздор!

Но на этот вечер не планировалось суда над цареубий­цей. Намечалось кое-что получше: отлучение от церкви и изгнание. Подсудимым и верным претендентом на уволь­нение по причине разнообразных антианалитических про-

ступков был Сет Пейнд, один из основателей института и главный инструктор по психоанализу. Подобного разбира­тельства не было с тех самых пор, когда Сеймур Троттер был изгнан за соблазнение пациентки.

Маршал знал, что на этот раз он сам находился в до­вольно щекотливом положении и что ему придется соблю­дать особую осторожность. Все знали, что пятнадцать лет назад Сет Пейнд был его личным наставником и оказал ему огромную помощь как в личном, так и в профессиональном плане.

Но звезда Сета закатилась; ему было уже за семьде­сят, а три года назад он перенес серьезную операцию рака легких. С присущим ему высокомерием Сет считал своей привилегией переступать все законы технологии и морали. Сейчас же болезнь и борьба со смертью лишили его пос­ледних остатков конформизма. Попирающая психоанали­тическую мораль психотерапевтическая позиция и вопию­ще скандальное поведение Сета вызывали шок и негодова­ние его коллег. Но он оставался в седле: он обладал такой неотразимой харизмой, что журналисты и телевизионщики выбирали именно его для выступлений по всем сенсацион­ным происшествиям, как то: влияние насилия на телеэкра­нах на детей, безразличие муниципального правительства к бездомным, отношение к попрошайкам, ограничения на но­шение оружия, сексуальные похождения политических де­ятелей. По каждой из этих тем у Сета имелся наготове до­стойный освещения в прессе, зачастую скандально непо­чтительный комментарий. За последнее время это зашло слишком далеко, и действующий президент института, Джон Уэлдон, а также давние противники Пейнда нако­нец-то набрались смелости и выдвинули против него обви­нение.

Маршал продумывал стратегию своего поведения: в последнее время Сет окончательно распоясался, беззастен­чиво обирая и соблазняя своих пациенток, так что оказание ему сейчас поддержки равносильно для Маршала полити­ческому самоубийству. Маршал знал, что он должен сказать

свое слово. Джон Уэлдон рассчитывает на его помощь. Это будет непросто. Сет уже стоял одной ногой в могиле, но у него еще оставались союзники. На слушании дела будут присутствовать его бывшие пациенты и те, кого он лечит сейчас. В течение сорока лет он играл ведущую роль в ин­теллектуальных изысканиях института. Сеймур Троттер и Сет были единственными оставшимися в живых основате­лями института — если предположить, что Сеймур еще жив. Слава богу, за последние годы о Сеймуре не было ни­каких известий. Какой урон этот человек нанес репутации профессии! Сет же, с другой стороны, представлял собой актуальную угрозу, к тому же он отработал столько трех­годичных сроков в качестве президента, что власть придет­ся буквально вырывать из его рук.

Интересно, думал Маршал, а сможет ли Сет существо­вать без института, который фактически стал частью его самого? Изгнание для Сета будет равносильно смертному при­говору. Слишком жестоко! Сету стоило подумать об этом, прежде чем очернять доброе имя психоанализа. У Марша­ла не было выбора: ему придется проголосовать против Сета. Но Сет был его психоаналитиком. Как не показаться жестоким, как избежать славы отцеубийцы? Сложная си­туация. Очень сложная.

Самого же Маршала, казалось, ждала блистательная ка­рьера в институте. Он был так уверен в своем абсолютном лидерстве, что единственное, что его заботило, так это во­прос о том, как бы ускорить процесс восхождения к верши­не. Он был одним из тех немногих ключевых персонажей, которые пришли в институт в семидесятые, когда слава психоанализа шла на убыль и количество претендентов зна­чительно снизилось. В восьмидесятые и девяностые ситуа­ция изменилась, и желающих пройти семи- и восьмилетние курсы резко увеличилось. Так что в институте сформирова­лась бимодальная возрастная градация: были «старики», пожилые ученые мужи под предводительством Джона Уэлдона, объединившие усилия для свержения Сета, и не­которое количество новичков, некоторые — бывшие паци-

енты Маршала, получившие полноправное членство каких-то два-три года назад.

В своей возрастной группе у Маршала не было конку­рентов: два наиболее перспективных члена группы сконча­лись от сердечного приступа. На самом деле именно их смерть подтолкнула Маршала пройти интенсивный курс аэробного шунтирования коронарной артерии, состояние которой оставляло желать лучшего вследствие сидячего об­раза жизни практикующего психоаналитика. Единствен­ными реальными соперниками Маршала были Берт Кант-релл, Тед Роллинз и Далтон Салц.

Берт был хорошим парнем, но политическое чутье у него отсутствовало полностью. Он скомпрометировал себя активным участием в проектах, не имеющих отношения к психоанализу, в особенности в проектах, связанных с ока­занием терапевтической поддержки больным СПИДом. Тед был типичным неудачником: на обучение психоанали­зу ему потребовалось одиннадцать лет, и все знали, что ему удалось получить диплом исключительно благодаря уста­лости и состраданию психоаналитиков. Далтон не так давно с головой ушел в проблемы окружающей среды, так что больше никто из аналитиков его серьезно не восприни­мал. Когда Далтон прочитал свой идиотский доклад по ана­лизу архаичных деструктивных фантазий относительно ок­ружающей среды — насилие над Матерью-Землей и мо­чеиспускание на стены нашего планетарного дома — первой реакцией Джона Уэлдона было: «Далтон, ты это серьезно или издеваешься над нами?» Но Далтон стоял на своем и, после того как все психоаналитические журналы отказа­лись печатать этот доклад, отдал его в юнгианский журнал. Маршал знал, что все, что от него требуется, — это ждать и стараться не делать ошибок. Все эти три клоуна рыли се­бе могилы и без его помощи.

Но амбиции Маршала уводили его намного дальше простого президентства в Институте психоанализа «Gold­en Gate». Этот пост должен стать трамплином, с которого он попадет в общенациональную ассоциацию, может быть,

даже станет главой Международной психоаналитической ассоциации. Время пришло: президентом МПА еще ни разу не становился выпускник университета с Западного побережья Соединенных Штатов.

Но была одна загвоздка: Маршалу были нужны пуб­ликации. Он не испытывал недостатка в идеях. Сейчас он работал с интересным случаем: у его пациента в погранич­ном состоянии был брат-близнец, шизоид, у которого на по­граничное состояние не было и намека. Этот случай прямо соотносился с теорией зеркала и буквально просился на бу­магу. Его идеи относительно первородного греха и наблю­дающей казнь толпы приведут к глобальному пересмотру основ теории. Маршал знал, что идеи буквально перепол­няют его. Проблема была в другом: писать он не умел, и его неуклюжие слова и нескладные предложения не поспевали за полетом мысли.

И тут появляется Эрнест. В последнее время он начал раздражать Маршала: его инфантильность, импульсив­ность, твердолобая подростковая уверенность в том, что терапевт должен быть аутентичен и откровенен, стали бы серьезным испытанием для самого терпеливого супервизо­ра. Но у Маршала были свои причины набраться терпения: Эрнест был наделен незаурядным литературным талантом. С клавиатуры его компьютера сходили самые изящные предложения. Сочетание идей Маршала с формулировками Эрнеста стало бы верным залогом успеха. И ему необходи­мо лишь обуздать нрав Эрнеста настолько, чтобы его при­няли в институт. А уж склонить его к сотрудничеству над журнальными статьями или даже книгами будет несложно. Маршал занялся подготовкой почвы для этого, постоянно преувеличивая трудности, с которыми Эрнесту придется столкнуться при поступлении в институт, и значимость его, Маршала, поддержки. Благодарность Эрнеста не будет знать границ. Кроме того, по мнению Маршала, Эрнест был настолько честолюбив, что за возможность стать его соав­тором ухватится обеими руками.

Приблизившись к зданию института, Маршал сделал

несколько глубоких вдохов холодного воздуха, чтобы про­чистить голову. Сегодня он должен быть в полной боевой готовности; этим вечером разгорится битва за власть.

Джон Уэлдон, высокий величественный мужчина за шестьдесят, румяный, с редеющими седыми волосами и длинной морщинистой шеей, на которой выступало внуши­тельное адамово яблоко, уже стоял на кафедре в заставлен­ной книгами комнате, которая служила как библиотекой, так и конференц-залом. Маршал оглядел забитую людьми комнату: казалось, здесь собрались все без исключения члены института. Кроме Сета Пейнда, разумеется, кото­рый уже имел длительный разговор с представителями под­комитета и которого специально попросили не присутство­вать на этом заседании.

Кроме членов института, здесь сидели трое студентов-кандидатов, пациенты Сета, которых попросили прийти. Это был беспрецедентный случай. И они находились в от­чаянном положении: если Сета уволят или изгонят или он просто потеряет статус инструктора психоанализа, годы, потраченные ими на аналитическую работу с ним, пойдут насмарку, и они будут вынуждены начать все заново с дру­гим инструктором. Все трое ясно дали понять, что они от­казываются переходить к другому аналитику, если это по­влечет за собой отказ в зачислении в институт. Шли даже разговоры о формировании самостоятельного института. В таких условиях комитет правления, в надежде, что эти трое увидят, как Сет поступил с их лояльностью, пошли на чрезвычайный и в высшей степени рискованный шаг, по­зволив им присутствовать на собрании в качестве не имею­щих права голоса участников.

Как только Маршал занял место во втором ряду, Джон Уэлдон, словно он только и ждал его появления, постучал лакированным молоточком, призывая собрание к порядку.

«Каждый из вас, — начал он, — имеет представление о цели данного чрезвычайного собрания. Нам сегодня пред­стоит решить болезненную проблему, и подойти к ее реше­нию мы должны со всей серьезностью. Нам предстоит рас-

смотреть серьезные, очень серьезные обвинения, выдвину­тые против одного из наших давних и почтенных членов, Сета Пейнда, и понять, какие меры должен предпринять институт, если это необходимо. Как было указано в пись­ме, специальный подкомитет со всей тщательностью рас­смотрел каждое из этих обвинений, поэтому я полагаю, что целесообразным будет перейти непосредственно к полу­ченным им результатам».

«Доктор Уэлдон, процедурный вопрос!» Это был Тер­ри Фуллер, дерзкий молодой психоаналитик, зачисленный всего год назад. Сет был его аналитиком.

«Слово доктору Фуллеру».

Уэлдон обращался к Перри Вилеру, семидесятилетне­му, почти глухому психоаналитику, который исполнял обя­занности секретаря и старательно записывал каждое слово.

«Разве мы можем рассматривать эти «обвинения» в отсутствие Сета Пейнда? Судебное разбирательство in ab­sentia1 не только противоречит морали, но и нарушает ус­тавные нормы института».

«Я разговаривал с доктором Пейндом, и мы решили, что так будет лучше для всех, если он не будет присутст­вовать на сегодняшнем собрании».

«Поправка! Вы, а не мы решили, что так будет лучше, Джон», — прогремел сочный голос Сета Пейнда. Он сто­ял в дверях, обводя взглядом собравшихся, потом взял стул из последнего ряда и понес его к первому. По дороге он с нежностью похлопал Терри Фуллера по плечу и продол­жал: «Я сказал, что подумаю над вашим предложением и сообщу вам о своем решении. А я решил, как видите, быть здесь, среди моих любящих собратьев и многоуважаемых коллег».

Рак заставил сгорбиться Сета, шести футов и трех дюй­мов роста, но он оставался внушительным, импозантным мужчиной с блестящей копной седых волос, загорелой ко­жей, тонким крючковатым носом и царственным подбород-

В отсутствии, заочно (лат.). — Прим. ред.

ком. Он принадлежал к королевскому роду и в детстве вос­питывался при дворе в Кипоче, провинции на северо-запа­де Индии. Когда его отец был назначен представителем ООН в Индии, Сет перебрался в Соединенные Штаты и продолжил обучение в Экзетере и Гарварде.

Боже правый, подумал Маршал. Прочь с дороги, те­перь будет есть лев. Он изо всех сил вжал голову в плечи.

Лицо Джона Уэлдона побагровело, но голос его не дрогнул. «Я сожалею о твоем решении, Сет, и я искренне надеюсь, что и у тебя будут причины пожалеть о нем. Я про­сто пытался защитить тебя от тебя самого. Выслушивать подробное публичное обсуждение твоего профессиональ­ного и непрофессионального поведения будет унижением для тебя».

«Мне нечего скрывать. Я всегда гордился своей про­фессиональной деятельностью». — Сет окинул взглядом собравшихся и продолжил: — Если тебе нужны доказа­тельства, Джон, я могу предложить тебе посмотреть во­круг. В этой комнате присутствует с полдюжины моих быв­ших пациентов и трое, с которыми я работаю сейчас; каж­дый — творческая, целостная личность, что делает честь его или ее, — он склонился в низком поклоне перед Карен Джай, одной из пациенток, — профессии — и свидетель­ствует об эффективности моей работы».

Маршал содрогнулся. Сет собирается усложнить все настолько, насколько это возможно. О боже, боже мой! Оглядывая комнату, Сет моментально поймал его взгляд. Маршал отвел глаза — и только для того, чтобы встретиться взглядом с Уэлдоном. Он закрыл глаза, сжал ягодицы и скукожился еще сильнее.

Сет продолжал." «Но что действительно будет для меня унижением, Джон, и в этом ты можешь со мной не согла­ситься, так это быть ложно обвиненным, возможно, окле­ветанным и не приложить никаких усилий к тому, чтобы защитить себя. Давайте приступим к делу. В чем меня об­виняют? Кто меня обвиняет? Давайте выслушаем их всех по очереди».

«В письме, которое каждый из вас, в том числе и ты, Сет получил из образовательного комитета, — ответил Уэлдон, — перечислены все нарекания. Я зачту весь спи­сок. Начнем с бартера: проведение терапевтических сеан­сов за оказание личных услуг».

«Я имею право знать, кто выдвигает каждое конкрет­ное обвинение», — потребовал Сет.

Маршал вздрогнул. «Пришел мой час», — подумал он. Именно он поставил Уэлдона в известность об этих ма­нипуляциях Сета. У него не было выбора, и он поднялся и заговорил со всей прямотой и уверенностью, на которые был способен:

«Я беру на себя ответственность за обвинение в барте­ре. Несколько месяцев назад у меня был пациент, профес­сиональный консультант по финансовым вопросам, и, когда мы обсуждали вопрос оплаты, он предложил обмен услуга­ми. Наша почасовая оплата была одинакова, и он сказал: «Почему бы нам просто не обменять услугу на услугу, вместо того чтобы передавать из рук в руки деньги, подле­жащие налогообложению?» Естественно, я отверг его пред­ложение и объяснил, что такое положение дел по целому ряду причин саботирует терапию. На что он упрекнул меня в мелочности и ригидности, а также назвал имена двоих лю­дей — одного своего коллегу и клиента, архитектора, кото­рые вступили в бартерное соглашение с Сетом Пейндом, бывшим президентом Института психоанализа».

«Я готов подробно разобрать эту жалобу Маршала, но чуть позже, а пока нельзя не поинтересоваться, почему коллега, друг и, более того, бывший пациент не стал гово­рить об этом со мной, не обсудил этот вопрос со мной не­посредственно?»

«Где это написано, — ответил Маршал, — что про­шедший качественный курс психоанализа пациент должен во веки веков испытывать к своему бывшему терапевту сы­новнюю любовь? Вы учили меня, что цель терапии и про­работки переноса заключается в том, чтобы помочь пациенту

отделиться от родителей, развить автономию и целост­ность».

Сет расплылся в широкой улыбке, словно отец, кото­рый первый раз проиграл ребенку в шахматы. «Браво, Мар­шал. И туше. Вы хорошо усвоили урок, и я горжусь вашим выступлением. Но неужели, несмотря на все наши усилия, после пяти лет психоаналитической чистки и полировки, уцелели очаги софистики?»

«Софистики?» Маршал упрямо рвался в бой. В кол­ледже он был защитником, и его крепкие, сильные ноги за­ставляли отступать противников вдвое больше его. Всту­пив в противоборство, он никогда не сдавался.

«Не вижу никакой софистики. Должен ли я ради свое­го психоаналитического отца забыть о своей убежденнос­ти — убежденности, которую, я уверен, разделяют все здесь присутствующие, — в том, что бартерный обмен психоаналитических услуг на услуги личные недопустим? Недопустим в принципе. Он как нелегален, так и амора­лен: его запрещают законы налогообложения этой страны. Он противоречит методике: он разрушает перенос и контр­перенос. Его недопустимость лишь усиливается, когда ус­луги, оказываемые психоаналитику, носят личный харак­тер: например, финансовое консультирование, которое предполагает осведомленность пациента в самых интимных подробностях вашего финансового положения. Или, как мне видится случай с пациентом-архитектором, разработка нового дизайна дома, при котором пациент получает подроб­ную информацию о ваших самых сокровенных домашних привычках и предпочтениях. Вы скрываете свои ошибки за дымовой завесой обвинений в мою сторону».