От автора 14 страница

Арчеладзе ощутил, что и у него заболело в солнечном сплетении.

- Ты не ошибся?

- Нет, поднес к самому лицу. Еще и потряс на ладони... Капитолина сидела у ног в позе кающейся Магдалины: только обращалась к огню в камине, тянула к нему руки и что-то шептала...

Полковник встал, выключил верхний свет, погасил газовые рожки, и в зале все стало багряным и тревожным от пламени.

- Почему сразу не признался? - жестко спросил Арчеладзе. - Почему промолчал в самолете?

Нигрей подтянул к себе разбитую гитару, поскрипел свернутыми в кольца струнами и промолчал. Полковник вырвал у него гриф со щепастыми обломками и бросил в камин. Отскочивший красный уголь упал на медвежью шкуру перед Капитолиной, остро запахло паленой шерстью. Она же сидела и смотрела, как струится синий дым. Арчеладзе аккуратно взял уголь щипцами, положил в огонь.

- Понял свою вину?

- Все понял, - тихо выговорил Нигрей. - Я пойду... В лес, грибы собирать... Разрешите идти, товарищ полковник?

- Сдай оружие и иди, - приказал полковник.

- Оружие?.. Но у меня нет оружия. Я не взял...

- Врешь! - отрезал Арчеладзе. - В заднем кармане, в брюках...

Нигрей достал пистолет, подержал его на ладони.

- Эдуард Никанорович... Но как мне теперь? Я не могу после этого... мне мерзко...

- Сможешь!

- А честь офицера?..

- Посмотрите какие мы честолюбивые! - взвинтился полковник. - Ты где работаешь? Ты где служишь? В гусарах? Или в жандармах?.. Честь офицера!

Ему хотелось наорать на него, затопать ногами, дать по физиономии, как истеричной барышне, однако он вспомнил прошлую ночь, упаковку нитроглицерина и приступ головной боли, вызванный просто резким расширением со-судов. Молча налил себе стакан вина и выпил, будто воду. Нигрей положил пистолет на мраморную плиту возле каминного зева.

- Все равно мне не пережить...

- Ну, иди утопись! Удавись!.. А может, яду дать?

- "Мочалку".

- Какие мы храбрые! - язвительно произнес полковник. - "Мочалка" была у тебя! Что же ты сплоховал? А теперь тут мне устраиваешь спектакль!.. Браво! - Он похлопал. - Я прослезился! Я в восторге от твоей решимости! Ты раскаивался блестяще! И время подобрал подходящее...

Нигрей вышел из света камина и как-то неслышно побрел к выходу. Полковник понял, что его нет в зале, лишь когда колыхнулся огонь от закрываемой двери. Капитолина съежилась, подобрала ноги и каким-то судорожным движением пыталась натянуть предательски ползшую вверх юбку. Арчеладзе налил шампанского в два хрустальных бокала, один поднес ей; утратившая символ женственности Капа напоминала испуганную, прижатую к полу птицу. Бокал дрожал в ее руке, шампанское плескалось на голые колени и вспенивалось, словно на раскаленной сковороде.

- Пью за женщин, - невыразительно проронил полковник и выпил.

Она с трудом, словно кипяток, осушила бокал и, положив его на пол, толкнула - хрусталь, покатившись, тонко зазвенел.

- Ждете, когда я покаюсь? - низким незнакомым голосом спросила она. - Для этого взяли с собой... по грибы?.. Только не дождетесь.

- Зачем же так трагично? - Арчеладзе сел около нее на шкуру, дотянувшись, поднял пистолет Нигрея. - Мне нравится, когда вы шепчете. У вас приятный шепот... И взял я вас не для покаяния.

- Я понимаю, - вымолвила она. - Взяли для других целей... Придется немного подождать, товарищ полковник. Налейте мне водки! Целый бокал. Тогда я с вами пойду в спальню и сделаю все, что пожелаете. Но все равно не стану каяться.

- Идите отдыхать, Капитолина, - он протянул ей пистолет. - Спросите у барышень, где ваша спальня. Идите! Спокойной ночи!

- А это... зачем? - спросила она, глядя на пистолет.

- Для самообороны от начальника, - невозмутимо сказал полковник. - Суд вас оправдает, если "пожарник" поможет...

Капитолина встала и стремительно вышла из зала. Арчеладзе несколько минут сидел, глядя в огонь остекленевшими глазами, затем принес на медвежью шкуру блюдо с остывшим жареным мясом, бутылку клюквенной настойки и большую глиняную кружку. Он выбрал кусок побольше, с косточкой, насадил его на конец кочерги и сунул его в огонь. Жир на огне затрещал. Приятный, желаемый запах слегка будоражил. Полковник вылил всю бутылку в кружку и в предвкушении стал ждать, когда обжарится, возьмется крепкой коркой мясо. Много ли человеку нужно? Совсем немного, чтобы почувствовать себя мужчиной. И провалитесь вы все со своими проблемами, муками совести и комплексами! Пусть каждый отвечает за себя и перед самим собой.

Он пил из кружки, без всяких ножей и вилок ел мясо, отгрызая его от большого куска, не пьянел и не ощущал сытости. Медвежья шкура и живой огонь создавали впечатление первозданности жизни и чувств. Не хватало лишь женщины рядом, которая бы точно так же могла есть и пить с ним, смело глядя в глаза и на огонь. Ему вспомнилась в тот миг та, что была в вишневом "Москвиче"темноволосая, с огромными глазами, смотрящими открыто и прямо. Вот кто бы разделил с ним трапезу! И он был уверен, что ему будет безразлично, кто она, почему она оказалась в этой странной машине. Даже бы имени не спросил, ибо важнее всего было сейчас видеть рядом символ воплощенной женственности, а не плотскую ее суть.

Управившись с трапезой, полковник скомкал край шкуры, сделав себе изголовье, и лег у огня. Было так хорошо, что он засмеялся и уснул. Пламя камина просвечивало веки, и сон оттого снился в багровых тонах. Будто по необъятной и какой-то первозданно-пустой земле бредут люди, эдакий "железный поток" от горизонта до горизонта. Живая эта река огибает холм, движется по долинам, поднимается на горы, и невозможно рассмотреть ни одного лица. Будто они бегут от неведомой трагедии, случившейся где-то за горизонтом, и это можно заметить лишь потому, что люди опалены огнем и над головами потока реет ощущение тревоги и страха перед стихией. Полковник вдруг сообразил, что видит великое переселение народов, что совершается оно вовсе не из-за потопа или извержения вулкана, а по какой-то другой, неведомой причине, в основе которой лежит ритуал, обрядовое действо, инстинкт, равный по силе инстинкту перелетных птиц. И эта догадка всколыхнула его, возбудила в нем стремление и страсть к движению. Но он никак не мог приблизиться к людскому потоку, хотя бежал с горы вниз и кричал, словно домашний гусь, завидев осеннюю стаю диких перелетных гусей.

Полковник проснулся от собственного крика и с щемяще-тоскливым, тревожным чувством. Все было по-прежнему, только дрова догорели, рассыпались в дотлевающий, подернутый пеплом уголь. В зале было почти темно. Кажется, в охотничьем тереме все спали - тишина постукивала в ушах. Он пробрался в коридор, освещенный неяркими бра из лосиных рогов, отыскал туалет и тщательно умылся. Остатки сна и воспаленная живым огнем, иссохшая кожа на лице - все отошло. Осталась лишь тревога, вынесенная из сновидения. Полковник вдруг вспомнил о Нигрее, быстро пошел в конец коридора и открыл дверь его спальни - постель даже не расстилали. Его сумка и корзина валялись возле порога... Он шагнул к соседней двери, где должен был ночевать Воробьев, но замер: из спальни явственно доносился скрип кровати и "характерные возгласы", как писала наружка в донесениях...

На миг ему показалось, что там, у Воробьева, сейчас Капитолина. Чтобы досадить Арчеладзе, отомстить ему за то, что выставил из зала, не послушал советов "убрать уши"... Решил, что полковник напился в одиночку и уснул у камина. Воспользовался, стервец...

Однако он в тот же момент и раскаялся за свою ревность: Капитолина вышла из своей спальни и притворила дверь спиной. Сиреневая хламида - то ли ночная рубашка, то ли халат - волочилась по полу, скрывая руки и шею.

- Простите меня, Эдуард Никанорович, - слабо попросила она. - Я думала о вас дурно... Я не поняла, что вы хотите... Что с вами...

- Где Нигрей?

- Не видела... Но кто-то ходил на улице, под окнами. Полковник выбежал на высокое, с галереей, крыльцо. Ветер сотрясал фонари, в свете которых мельтешил дождь со снегом. Кругом ни души, в домах обслуживающего персонала света не было - третий час ночи, лишь во дворе одного в маленькой летней кухне горели окна. Арчеладзе обошел терем. Рубашка из "мокрого" шелка прилипла к телу. Показалось, что на берегу, у ивняка, мелькнула человеческая фигура.

- Нигрей?! - крикнул он и побежал на призрак.

Оттуда донеслось приглушенное ворчание: охотничья лайка грызла ободранную лосиную ногу с копытом...

Он вернулся к терему, на всякий случай заглянул в машину сквозь заплаканное окно - пусто. Надо было поднимать тревогу! Этот самолюбивый идиот может сделать что угодно! И тогда подтвердится самая страшная версия: все люди, к которым он прикасался, немедленно умирали...

Полковник перескочил через забор и направился к летней кухне. Свет из окна слепил, не позволял рассмотреть, где вход... Он приблизился к дощатому домику и услышал пение. За отпотевшим стеклом Арчеладзе увидел две фигуры, сидящие за маленьким столом с бутылками и стаканами. Нигрей и егерь пели, упершись лбами, ничего не видя и не слыша, кроме себя...

Арчеладзе вернулся в терем, сунулся было в зал, к камину, однако там и углей не осталось. Он вздул легкий пепел и лишь запорошил себе лицо. Подрагивая от озноба, он прихватил со стола непочатую бутылку, стакан и направился в свою спальню. За дверью Воробьева стонала кровать, слышались сдавленные вопли и страстное мычание: похоже, у него была оленица... вот кому все нипочем! Ни боли, ни мук совести! Полковник отворил дверь к себе и тут же услышал все эти звуки еще явственней: перегородки между спальнями были хилые. Он сдернул с себя рубашку и бросил на пол, как мокрую половую тряпку. Нашарил в темноте полотенце на спинке кровати и вдруг увидел на подушках неясное очертание головы в орнаменте светлых волос.

Полковник потянулся к бечевке выключателя торшера, ловил его наугад и никак не мог поймать.

- Не включайте, - попросила Капитолина.

- Надо полагать, ты напилась? - Полковник стал растираться полотенцем.Приняла наркоз и пришла... так?

- Нет... Простите меня!

Он долго расковыривал пробку на бутылке, затем, отчаявшись, пробил ее пальцем.

- Сейчас... Мне тоже нужно принять наркоз. Чтобы не чувствовать себя образиной рядом с тобой... Сейчас!

- Прошу, не сердитесь на меня... Я женщина, мне можно простить слабости. Я каюсь перед вами...

- Наконец-то! - засмеялся он, прислушиваясь к звукам из-за стены. - А я-то решил, пришла ко мне в постель, чтобы убедиться: импотент я или нет. Вам же интересно узнать своего начальничка! Гадаете сидите...

- Поверьте мне! - взмолилась Капа. - Не хотела обидеть! Не знала, что вы такой... беззащитный.

- Я - беззащитный?

- Нет, я хотела сказать, - заспешила она, - с вами что-то произошло... или происходит! Не ожидала, что вы такой, что так можете... Способны пожалеть человека! Способны чувствовать!

- И потому ты пожалела меня? - Полковник навис над ней. - Пришла ко мне в постель? Из благодарности за чувства? Или из любопытства?

Он включил свет и сам сощурился от его вызывающей резкости. Капитолина закрыла ладонями глаза.

- Уходи! - приказал он. - Эксперимент окончен. Она протянула руку, погасила свет и белым привидением поплыла к двери. Полковник сел на край постели: будто бы утихнувшие за стеной звуки вновь набирали темп. Слушать это уже не было сил. Он постучал кулаком в стену - там ничего не слышали...

Полковник разделся и лег. Постель была еще теплая, нагретая ее телом, насыщенная энергией и едва уловимым запахом цветочных духов. Он стиснул зубы и застонал, выдавливая из себя неистовую глухую боль разочарования. Это была пытка - слушать все "характерные" звуки! Воробьев резвился там с оленицей и умышленно дразнил его! Все его дразнили, будоражили, как медведя в берлоге. И Капитолина - тоже... Возможно, сговорились!..

Он торопливо оделся и выскочил в коридор: мстительная мысль испортить Воробьеву эту ночь заслонила все остальное. Полковник рванул дверь и включил свет...

Воробьев сидел на кровати, полубезумно стонал и качался, усмиряя зубную боль. Щека его была перевязана полотенцем, из-под которого торчком стояла борода.

***

Пока Арчеладзе свозил Воробьева в районный центр да пока там удаляли больной зуб, занялось серенькое утро. Спать уже было некогда, хотя полковника потряхивало и в глазах резало, словно от песка. Инструктор по поиску грибов - немолодой, седовласый человек, больше походивший на инструктора местного райкома, - поторапливал на завтрак и готовил снаряжение и амуницию. Оживший, но еще с тампоном во рту, Воробьев говорил сквозь зубы и тоже командовал. Присутствие инструктора оскорбляло его, и, воспользовавшись моментом, Воробьев отослал "знатока" грибных мест домой. После завтрака все обрядились в армейские брюки, куртки и сапоги, каждому досталась плащ-накидка, корзина и палка. Свежее всех выглядел Нигрей, поскольку успел напиться и хорошо выспаться у егеря в летней кухне, остальные зевали, терли глаза, в том числе и сам Воробьев.

- Шаг влево, шаг вправо считается побегом, - предупредил он. - Ходить в пределах видимости друг друга, если что - кричать.

И повел в лес, который начинался сразу же за огородами.

Утром полковник всего лишь несколько раз переглянулся с Капитолиной, проверяя ее чувства и отношение: она ничем не отпугивала, не напоминала о вчерашнем. В лесу же Капа оказалась рядом, и они незаметно откололись от Воробьева и Нигрея. Воробьев покрикивал, чтобы не отставали, потому что лес очень большой и Арчеладзе бывал в этих местах всего один раз. Полковник отмахивался и отвечал, что он приехал сюда не грибы собирать, а просто отдохнуть на природе и что в жизни никогда не терялся в лесу, даже в тропиках Никарагуа, где одно время исполнял должность вроде инструктора по поиску грибов - помогал сандинистам отлавливать остатки сомосовских вооруженных формирований.

Они брели молча и через километр окончательно оторвались от спутников. Как назло, не попадалось ни одного гриба, чтобы хоть как-то разрядить напряженное, испытывающее молчание. Но зато еще через километр они вышли на луг, где стоял бревенчатый сеновал на сваях.

- Так спать хочется! - вдруг призналась Капитолина. - Все равно грибов нет...

- Никогда не спал на сеновале, - признался полковник. - А говорят, здорово.

Они забрались под самую крышу доверху набитого сеновала, разгребли яму, постелили плащ-палатку и улеглись. Было сухо, мягко и тепло, запах сена напоминал жаркий летний день, но к нему примешивался стойкий солдатский дух, исходящий от армейской одежды и сапог. Несколько минут они лежали тихо, касаясь друг друга плечами.

- Жду, когда ты спросишь, - вдруг сказала она, - почему я стала шпионить.

- Я знаю почему, - отозвался полковник. - Все старо как мир...

- Нет, ты не знаешь! - горячо заговорила Капа. - Ты ничего не знаешь!..

- Сначала он сделал тебя своей любовницей, - объяснил он. - Потом заставил приносить ему информацию. А ты не могла ему отказывать, потому что боялась.

Она долго молчала, затем повернулась к нему и подперла голову рукой.

- Я его и сейчас боюсь... Но откуда тебе все известно?

- О тебе конкретно мне неизвестно ничего. Но так делают все начальники. В нашей конторе все просто и даже безвкусно.

- Когда я познакомилась с ним, не знала, что он - шеф, - призналась Капитолина. - Все тривиально: подвез меня на машине...

- Вроде бы случайно...

- Да... Потом еще раз... А потом меня вызвали в кадры, дали какую-то бумажку, чтобы я подписала ее у шефа...

- Ты входишь, а шеф - твой любовник. Он пригласил тебя в комнату отдыха, вы пили коньяк, возможно, с лимоном, - монотонно рассказывал полковник. - Ты сияла от счастья и воображала себе карьеру. Он тебе обещал, что скоро переведет в свой аппарат.

- Нет, не обещал...

- Ну, тогда посулил загранкомандировку месяца на три!

- На полгода, в наше посольство, в Аргентине, - поправила Капитолина.

- И обманул, подлец!

- Трудно сказать... Второй год откладывает сроки. Говорит, ты незаменимая.

- Значит, ты единственная шпионка в отделе... Она пошуршала сеном, угнездилась.

- Нет, не единственная.

- Вот как?! - Полковник сел. - Сколько же вас?

- Я знаю четверых. Они приносят мне информацию, я передаю ее дальше.

- О, все-таки он тебя повысил! - усмехнулся Арчеладзе. - Сделал резидентом. Или резидентшей!

Он лег и отвернулся. Сено было еще пышным, хрустким и шуршало от дыхания.

- Тебе неинтересно, кто эти люди? - после долгой паузы спросила Капитолина.

- Интересно, - пробурчал он. - Но сейчас мне так хорошо... И я хочу спать. Никогда не спал на сеновале... А ты говори, раскаивайся. Будет легче.

- Мне не в чем каяться, - вдруг отрезала она.

- Как же - не в чем?

Она надолго замерла, даже сено перестало шуршать от дыхания. Полковнику показалось, что она уснула. Он повернулся: Капитолина сидела к нему спиной, подобрав ноги.

- Я каюсь, что родилась женщиной, - проговорила она. - Каюсь, что слабая, беспомощная, что боюсь злой воли мужчин. Каюсь, что не могу совладать с жестокостью, каюсь, что мне растоптали душу, что меня обманули, использовали. Каюсь, что ненавижу ваше подлое племя! Что должна унижаться перед вами, просить милости, ждать ваших чувств, которых нет в природе!

Полковник взял ее за плечи, но Капитолина вырвалась, отшатнулась. Он увидел ненависть, смешанную со слезами беспомощности.

- Каюсь и проклинаю вас! - крикнула она в лицо. - А ты спи! Тебе же хорошо. Ты никогда не спал на сеновале. Ты такой же, как остальные... или даже опаснее, потому что презираешь женщин.

В этот миг он поразился своим чувствам. Он ощущал свою вину перед ней, жалел ее и задыхался от восторга - она сейчас нравилась ему! Хотелось утешить ее, приласкать, усмирить бушующую в ней ненависть любовью и сделать так, чтобы Капа почувствовала себя счастливой. Но одновременно с этим, каким-то задним, параллельным сознанием он анализировал ее поведение и будто бы ухмылялся каждому слову. Мол-де сыграно совсем неплохо. Можно поверить, что тебя завербовали обманом, втянули в мужские игры через постель. И теперь, припертая к стене, ты стараешься внушить к себе доверие через женские слабости...

Все это уживалось в полковнике, существовало вместе всегда, и впервые только он осознал, насколько сильна в нем власть противоречия. Не воли, не ума, не силы и интеллекта, а именно противоречия - раздвоенного сознания и чувств. И это раздвоение считалось качеством положительным, благородным, высоким и называлось - мужеством. Под властью противоречия можно было смело шагать и по головам, и по судьбам, и по трупам, быть судимым и оправданным, ужасаться и творить жестокую реальность.

"Гогия, ты памидоры любишь? Кушать - да, а так - нэт..."

Слезы делали ее некрасивой, и она, зная об этом, наверное, старалась никогда не плакать. Теперь же не стеснялась ни красных пятен на скулах, ни растянутых, бесформенных губ и заложенного носа.

- Не плачь, - попросил полковник, сдерживая дыхание. - Давай вместе делать дыхательную гимнастику... Вот так, медленно втягиваешь воздух и задерживаешь дыхание. Чтобы успокоилась диафрагма. Считается, что диафрагма разделяет в человеке душу и тело. Если душа болит и человек плачет, плевра трепещет и бьется в конвульсиях... Ну, давай еще раз?..

Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул ее голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слезы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:

- Какая смешная у тебя борода... Мягкая, как у подростка.

- Потому что еще ни разу не брил.

- И голову не брил?

- Нет... Я был лысый.

- Теперь седой... волосы серебристые.

Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.

Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах...

Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка - отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.

И вдруг где-то неподалеку раздался выстрел, затем еще два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.

- Что это? - спросила она испуганно.

- Не знаю... Наверное, охотники, - предположил он.

- Почему так темно? Который час?

- Кажется, вечер, - легкомысленно сказал полковник.

- Это нас ищут! - уверенно заявила Капитолина. - Слышишь голоса?..

Кто-то шел к сеновалу - хлюпала вода, доносился непонятный говор.

- Давай спрячемся? - тихо засмеялся он. - Пусть ищут!

Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.

- А корзины?! - зашептала Капа. - Найдут! Корзины остались где-то сверху.

- Темно, не заметят...

Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:

- Были бы тут - услышали!

- Залезь посмотри! - приказал Воробьев. - Лежат, поди, трахаются!

- Никого! - откликнулся незнакомый голос. - Сеновал течет...

- Крыша у него течет! - Воробьев выматерился. - Я эту прошмандовку удавлю на березе!

Полковник дернулся, поднимая головой сено, но Капа схватила за шею. обвисла, удержала:

- Не надо... прошу тебя...

Дверь захлопнулась, шаги прочавкали вдоль стены и, когда смолкли, растворились в шуме дождя. Полковник выбрался из ямы, помог встать Капитолине. На опушке луговины грохнул выстрел, и белая ракета, взвившись в небо, высветила все щели над головой.

- Крыша течет, - повторил Арчеладзе. - Ладно, пусть течет. Идем!

Они выбрались из сеновала, оставив там корзины, - за шиворотом кололась сенная труха, встречный ветер сек дождем по лицу. Мир был темным и неуютным, за спиной время от времени гремели выстрелы. Они почти бежали, спотыкаясь и уворачиваясь от деревьев, уходили, словно партизаны от облавы. Похоже, Воробьев с Нигреем подняли на поиски всю обслугу охотничьего домика. Крадучись, они обогнули терем - в окнах горел яркий свет - и тихо сели в машину. Полковник запустил двигатель, не включая света, вырулил на дорогу.

- Пусть поищут!

Выехав на трассу, полковник стал откровенно лихачить. Это забавляло Капитолину и возбуждало в нем жажду риска, испытания судьбы. Он опасно шел на обгон, стиснув зубы, ждал встречной машины из-за поворота - везде проносило. Взрывались под колесами лужи на асфальте, "дворники" на лобовом стекле не справлялись с дождем, впереди колыхалось туманное пространство, в котором мельтешили яркие пятна фар, едва различимая дорожная обочина, красные огни впереди едущих машин и россыпь фонарей придорожных поселков. Эта ночная гонка увлекала полковника, отрывала его от земли, и создавалось полное ощущение полета. В машине было тепло, уютно, как на сеновале, и окружающий мир вновь перестал что-то значить. Капитолина сняла сапоги, армейскую куртку - вся их одежда осталась в охотничьем тереме - и, устроившись с ногами на сиденье, не сводила с него глаз. Он чувствовал восторг в ее взгляде - тот самый, уже забытый, будоражащий душу; он ждал этого ее восхищения еще там, в зале трофеев, возле живого огня. Только эти глаза и эти чувства были в состоянии возродить в нем утраченную мужскую силу - то, что может врачевать лишь женщина, испытывающая хотя бы мимолетную любовь.

Он почти физически ощущал, как вырывается, выламывается из коросты неуверенности, как этот вездесущий ядовитый стронций, не подвластный ни лекарствам, ни вину, тает и превращается в ничто под ее доверчивым и восхищенным взглядом. Он как бы насыщался этим светом, тянул, как вампир, впитывал целительную его силу и торжествовал. Он уже знал, что никогда не сможет расстаться с этой женщиной, что она превращается для него в нечто большее, чем просто приятная и красивая женщина, избранная для прогулки. Возможно, она становилась тем самым символом, образом, о котором он мечтал и который подспудно носил в своем воображении, даже испытывая ненависть к женщинам. Власть противоречия довлела повсюду...

Ему не хотелось, чтобы кончалась эта лихая дорога, чтобы прервался этот полет в тесном, замкнутом пространстве машины. Окружающий, пронизанный дождем, ветром и холодом, мир преследовал повсюду. Он ворвался в их уединение там, возле камина в зале трофеев; он отыскал их на сеновале, разбудив стрельбой. И теперь он наплывал, накатывался девятым валом московских огней.

Полковник не заметил поста ГАИ, как, впрочем, многого не замечал на этой дороге. Будто бы мелькнули перед капотом полосатый жезл и фигура в белой каске, на миг выхваченная светом фар, - все унеслось и пропало в темноте. Он не обнаружил погони, поскольку летел без оглядки, и не увидел, как впереди перед ним раскатали "ежа" - ленту, унизанную шипами. Машина резко осела на все четыре колеса и потеряла скорость. И тут же путь перекрыл автомобиль с блистающим "попугаем" на крыше. Полковник затормозил. В тот же момент кто-то распахнул обе передние дверцы одновременно, чьи-то жесткие, как рачьи клешни, руки вырвали его из кабины и тут же прижали к мокрому асфальту. Арчеладзе сделал попытку встать и услышал злобный, какой-то механический голос:

- Лежать!

Ствол автомата больно вдавился в щеку. Его обшаривали, ощупывали с ног до головы: вот жесткая рука полезла в боковой карман, где лежал пистолет...

Он вспомнил, что все документы вместе с одеждой остались в охотничьем домике, но тут же и забыл о них, поскольку услышал пронзительный крик Капитолины..

Стратиг уверял, что самый лучший способ изменить внешность и стать неузнаваемым не грим и не пластическая операция, а совершенно иная психологическая среда существования и прямо противоположный прежнему социальный статус. Никому в голову не придет искать бессребреника среди вальяжных финансовых воротил. Если бы даже кто-то из знакомых увидел Мамонта, то вряд ли бы допустил мысль, что это он. Похож - да, но не он, потому что такого не может быть.

Впрочем, точно так же можно было скрыться за маской крайней нужды и бедности. Император Александр I, обрядившись в поношенный солдатский мундир, пришел на собственные похороны, а затем под именем старца Федора Кузьмича прожил всю оставшуюся жизнь.

Однако Гипербореец узнал его, несмотря ни на что. Встреча была неожиданной, и Мамонт оказался неготовым к ней, ибо даже Стратиг не предполагал ее и потому ничего не посоветовал.

Оказавшись в машине, Носырев почувствовал себя неуютно. Его начало корежить, задергалась голова, а глаза С болезненным блеском закрывались сами собой, словно его разморило после улицы.

- Все равно это ты, Мамонт, - бормотал он, выставив руки перед собой. Узнаю твое поле... Но откуда такая защита?.. Ты всегда был темнилой... Но не было защитного поля!

Гипербореец в самом деле что-то чувствовал и узнавал не только по облику. Он верил в то, что говорил, и тем самым как бы устрашал себя. Просто так от него уже было не отвязаться... Мамонт уехал подальше от злополучного перекрестка, покрутился по переулкам и загнал машину на какой-то пустырь со строящимися гаражами. Едва он подумал, что здесь будет несложно отделаться от Гиперборейца, вытолкнув его из машины, как тот вцепился в подлокотник.

- Знаю! Слышу, избавиться хочешь!.. Не выйдет, Мамонт, не избавишься.

Тем самым он как бы предупредил Мамонта, что не следует держать никакой задней мысли и говорить то, что думаешь. Однако тот незаметно коснулся кнопки записи магнитофона и сел вполоборота к незваному гостю.

- Тебе невыгодно, чтобы я ушел, - с трудом выговорил Носырев. - Я слишком много знаю о тебе...

- Кто много знает, тот мало живет, - мрачно сказал Мамонт.

- Не пугай, меня ты не тронешь... Я не сделал тебе зла. У тебя рука не поднимется. Вижу твою ауру...

- Говори, что тебе нужно от меня?

- Не дави, - попросил он. - Я очень чувствительный к чужой энергии. Все равно совсем не задавишь, а нам поговорить нужно.

- Я не давлю, - признался Мамонт, поскольку и в самом деле не прилагал никаких усилий, чтобы хоть как-то подавить психику Гиперборейца.

- Да, верю... - забормотал тот. - Это не ты... Тебя кто-то страхует. Блин, не могу справиться...

- У меня мало времени, говори!

- Не думай, я не шантажист, - Носырев стал делать пассажи над своей головой. - Я знаю, ты нынче ползал на Урале... Это ты грохнул генерала Тарасова с его ребятами... Меня попросили установить - кто. Я установил... Но тебя не назвал.

- Ждешь благодарности? - холодно усмехнулся Мамонт.

- Нет... И денег мне не нужно. Я предлагаю тебе совместное дело. Гипербореец поморщился. - Кто-то все время перекашивает мое биополе!