Глава 35. Оборотничество

При прибытии в место обитания своей суженой (часто относящееся к хтоническому миру) герой <...> переживает действительное или мнимое состояние немощности (“полусмерти”)...

Молча киваю. Да, наверное. Понравилось бы. Если бы... Если бы, да кабы во рту выросли грибы. Галлюциногенные. Вот, у меня уже, кажется, выросли. Хорошее объяснение. Наилучшее из возможных.

– И надо бы открыть третий файл, – говорю, наконец, – да вот рука не поднимается... Блин. Налей мне, что ли. Для храбрости.

– “Автоответчик” называется, – утешает меня Веня, протягивая бокал. – Все же не “Апокалипсис”. Не “Рагнарёк” даже. Там, наверное, что‑нибудь совсем безобидное и на фиг нам сейчас не нужное. Может быть, ты просто коллекционировал смешные монологи чужих автоответчиков? Или на свой собирался что‑то остроумное наговорить. А?

– Сейчас, – вздыхаю, – проверим. Храбрости, правда, ни в одном глазу... Но одной рюмкой природу не исправишь.

– Рюмкой – нет. Тут иной тарой надо оперировать.

Вместо того чтобы “оперировать тарой”, открываю, наконец, файл. Читаю. Поначалу не понимаю ничего.

24.09.92

Вчера какая‑то старушка в булочной обозвала меня пижоном, вдохновившись не то брусничным оттенком моего плаща, не то формой твоих любимых солнцезащитных очков (кстати, и не надейся, что я верну их тебе в ближайшее время: во‑первых, они дают мне возможность смотреть на мир как бы твоими глазами, а, во‑вторых, я в них неотразим). И стало мне хорошо, и ушел я вприпрыжку, прижимая к груди увядающий батон. А потом я спросил себя, почему так обрадовался этому упреку и, кажется, нашел ответ. Я, и правда, хочу быть (или хотя бы слыть) пижоном, поскольку в глубине души уверен, что отчаянное, упрямое сопротивление миру – это и есть пижонство, самая редкая и благородная его разновидность. Возможно, самая опасная, но единственная сулящая надежду. Можно перевернуть мир, не имея даже пресловутой «точки опоры» – из чистого пижонства. Ага?

– Очень мило, – говорю растерянно. – Хорошо излагаю, да. Но к чему это? И при чем тут “автоответчик”?

– Ты меня спрашиваешь?

– Нет. Того хмыря, который отражается в оконном стекле.

– Кто еще?! – Веня дикими глазами смотрит на окно.

– Да нет. Никаких чудовищ. Я себя имею в виду. Себя.

– Тоже ничего себе Годзилла! – к моему другу‑брату‑ангелу‑хранителю возвращается хорошее настроение. – А дальше там есть что‑то?

– Там до фига всего есть. Пара десятков страниц.

– Ну вот и...

– Сейчас.

Послушно читаю дальше, спотыкаясь о пробелы.

Пижон ты и есть, кто ж еще!

Очки забирай, не жалко. Но учти, они вышли из моды еще в прошлом году. Что, уже передумал? Вот и молодец.

Теперь о главном. Что касается увядшего батона – неужели его дела действительно так плохи? Это прискорбно. Ибо я сегодня объявлюсь не позднее девяти вечера. Но боюсь теперь, что ты принудишь меня к совместному угрызанию твоей вчерашней добычи.

Ну, в общем, ты того... Мороженого, что ли, даме купи. И Лао Цзы с ним, с батоном‑то.

– О, да это не монолог, – изумляюсь. – Диалог, точно. Вот только с кем? Голос бы услышать. Но фиг мне, да?

– В сентябре девяносто второго еще продолжался твой таинственный роман, – напоминает Веня. – Примерно к этому времени относятся Райкины сплетни, я точно помню. Вернулся из Крыма в конце сентября, и она мне новости рассказывала...

– Да, – замираю. – Конечно. Вот черт! Это мы так общались по телефону через автоответчик, наверное. А потом я, сентиментальный бугай, перевел эту интимную переписку в письменное состояние. Может такое быть?

– Если ты не мог ее забыть – вполне. – Таково заключение эксперта.

Читаю дальше. Ничего особенного. То предупреждаю, что поздно с работы вернусь, то о жизни ради собственного удовольствия разглагольствую, то Карлсона поминаю ни к селу ни к городу. И собеседница моя производит примерно такой же милый культурно‑бытовой лепет. Интимное воркование счастливых образованных пустозвонов.

– Вот, подожди, – бормочет Веня из‑за моего плеча. – Ох, как хорошо сказано! Не ожидал. Даже от тебя не ожидал.

– Что именно – хорошо?

– Ну вот же!

Читает вслух:

Мир, в котором мы живем – удивительное место; всякий человек – не просто прямоходящий примат, а усталое и разочарованное, но все еще могущественное божество; каждый город – священный лабиринт; докучливые условности в любое мгновение могут стать всего лишь правилами игры, трудной и опасной, но чертовски увлекательной, да?

– Ничего себе “автоответчик”! – добавляет Веня.

– Все это хорошо, но... Мне нужны ключи. Даже не мне. Нам обоим, раз уж ты так с тем зеркалом вляпался. А это – так, цацки. Клевые, да. Но цацки.

– Ты дальше листай. Где им и быть, твоим ключам, если не в коробке с такими цацками!

Про себя думаю, что Венин оптимизм – хрупкое дитя алкоголя, жизнь его будет яркой, но недолгой. Однако читаю дальше: действительно любопытный документ. И полезный. Позволяет проникнуться симпатией к себе, а такое дело никогда не помешает.

И в финале обретаю ужасающую награду за упорство.

Макс, милый Макс, так странно звонить тебе отсюда. Так странно, что здесь есть телефон. С другой стороны, а почему бы ему и не быть, телефону‑то? И уж совсем странно, что я собираюсь тебе сказать: “не волнуйся, я исчезаю, со мной все будет хорошо”… Нет, не так, я обхожусь с глаголами как иностранка. На самом деле, хорошо не “будет”, а “есть”, и я не “исчезаю”, а уже исчезла. Тут требуется прошедшее время, совершенная форма глагола. Самая совершенная из глагольных форм… А если бы мы с тобой были великими британцами, вышло бы еще лучше. Можно было бы использовать Past Perfect, поскольку я исчезла ДО ТОГО, КАК… До того как – что? А просто – до того как.

– Веня, – говорю, – отвернись, пожалуйста. Кажется, это очень личное. Совсем. Хуже семейного порно... Если очень захочешь, потом сам прочитаешь. Когда меня рядом не будет. Потому что – не‑вы‑но‑си‑мо!

Кивает. Отворачивается. А я читаю дальше. Каждая строчка – осиновый кол в сердце.

По большому счету, я исчезла задолго до того вечера, когда ты увидел меня на улице. И все‑таки ты меня увидел, вот что славно! Но быть исчезнувшей – мое призвание, мания, мечта и единственное предназначение. Поэтому меня всегда тянуло куда‑нибудь уехать: отъезд очень хороший выход для того, кто пока не научился исчезать, но непременно научится. Вот и я, наконец, научилась. В этом доме, куда ты меня привел, можно очень быстро научиться самым важным на свете вещам. Раз – и все.

Ты, конечно же, будешь в шоке от моей выходки. Не знаю, что бы со мной творилось, если бы ты исчез, а я осталась. Тому, кто остается, всегда трудно, а тому, кто исчезает – легко. Мне повезло, я исчезла первой. А ты остался. И я не знаю, как это можно исправить. Как сделать, чтобы тебе не было грустно без меня. Потому что ты все еще есть, и окно твое светится сейчас прекрасной бледно‑изумрудной поганкой, как блуждающий огонек в московском болоте. Не грусти, не грусти, не грусти. В отличие от тебя, я сейчас знаю, что расстаемся мы ненадолго. Вернее, мы вовсе не расстаемся. Потому что кроме этой судьбы есть еще и другие, предназначенные для таких встреч, что по сравнению с ними наш московский роман – скучная, сентиментальная пьеска. Когда ты сам исчезнешь, ты поймешь, что я имела в виду. А ты непременно исчезнешь, иначе быть не может. Для того мы с тобой и родились, чтобы однажды исчезнуть.

Поэтому – ты уже понял, да? – я не приеду к тебе ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Зачем приезжать, если мы и так вместе? Всегда, везде вместе, только ты этого пока не знаешь, а я уже знаю.

И поэтому я не прощаюсь.

– Точно, точно, – бормочу как безумный. – Она исчезла! Помню. Это – помню. Не ушла от меня, не уехала, вещи не собрала, а просто исчезла. А после – позвонила. Не до, после. Оттуда. Откуда? Понятия не имею. Но там, по ту сторону жизни, на перекрестке миров есть телефон. Усраться можно. Можно ведь? Здесь и сейчас, а?

Я ни жив, ни мертв, так – хлам человеческий, неразумный. Веня ведет себя как опытная сиделка. Плещет в лицо водой, вводит мне живительную влагу орально, потом заставляет запить ее коньяком, подавившись которым, я кашляю, чихаю и плююсь, и, наконец, внезапно успокаиваюсь. Сработало.

– Макс, – спрашивает он, – ты что, действительно все вспомнил?

– Не все, – жалобно мотаю головой. – Почти ничего. Только ее. Женщину со множеством имен и судеб, фею‑лису. Она была и исчезла. С тех пор иногда является мне во сне. Но редко... Иногда это бывает очень мучительно: я знаю, что она кружит где‑то поблизости, но не подходит. То ли не хочет, то ли не может. Не пускает ее что‑то... Может быть потому, что она должна сниться не мне, а тому, другому Максу?

– То есть, ты уверен, что вас именно двое? – деловито уточняет Веня.

– Понимаешь... Больше всего на свете я хочу думать, что я один. Парень, который слишком часто видел странные сны, временно потерял память, маленько рехнулся, но держит себя в руках. Я, как видишь, стараюсь жить, словно так оно и есть. Но... Чудовище в зеркале было?

– Было.

– Ты его видел?

– Сам знаешь.

– А если так, то возможно все. Вообще все. И нужно иметь в виду, что любая, самая нелепая возможность однажды окажется единственной правдой.

– Не вижу логики.

– А ее и нет. Вернее, есть, просто иная какая‑то.

– Нелинейная?

– Ага.

– Хорошо, – кивает Веня. – Будем иметь в виду все возможности. Но знаешь что? Попробуй еще какое‑то время побыть Максом. Моим старым приятелем, который слишком часто видел странные сны и временно потерял память. Я к нему как‑то уже привык... В общем, с ним мне проще.

– Мне тоже, – хмуро соглашаюсь я. – Этот вариант дарит мне надежду, что все устаканится. Рано или поздно, так или иначе.