Раздел 8

В течение тех недель, которые оставались до Хэллоуина, мистер Джордж Эмберсон обследовал почти каждый выделенный под коммерческое использование участок в Дерри и окружающих городках.

Я прекрасно понимал, что за то время, которое у меня было, меня не начнут воспринимать здесь как своего, но хотел, чтобы местные жители привыкли к виду моего красного кабриолета «Санлайнер», как к детали здешнего пейзажа. «Вот поехал тот парень, агент по недвижимости, он уже почти месяц здесь крутится. Если он действительно знает толк в том, чем занимается, кое-кому могут светить большие деньги».

Когда меня кто-то спрашивал, что именно я ищу, я только улыбался и подмигивал. Когда меня спрашивали, сколько я еще здесь пробуду, я отвечал: «Трудно сказать». Я выучил географию этого города и начал ориентироваться в вербальной географии 1958 года. Например, запомнил, что «война» означает Вторую мировую войну, а «конфликт» — это война в Корее. К счастью, обе уже закончились. Беспокойство у людей вызывала Россия и так называемая «неровность в ракетном вооружении», но не сильное. Людей беспокоила юношеская преступность, но также не очень. Продолжалась рецессия, но люди видели времена и похуже. Торгуясь, абсолютно нормальным было сказать, что ты кого-то «пережидовал» (или «перецыганил»). Среди дешевых мелких конфет еще были «горошинки», «восковые губки» и «негритосики»[213]. На Юге властвовал закон Джима Кроу[214]. В Москве выкрикивал свои угрозы Никита Хрущев. Президент Эйзенхауэр в Вашингтоне жужжал свое «не падаем духом».

Уже вскоре после разговора с Чезом Фрати я решил действительно осмотреть литейку Киченера. Заброшенный завод занимал большой длинный поросший сорняком пустырь на северной окраине города, и действительно, было похоже, что, когда сюда дотянется продолжение шоссе «Миля за минуту», этот участок может стать замечательным местом для торгового центра. Но в день моего визита туда — когда дорога превратилась в убийственную для кардана дикую мостовую, я оставил машину и отправился дальше пешком — она выглядела, словно руины какой-то древней цивилизации: «Смотрите на мои творения, вы, могущественные, и дрожите»[215]. Груды кирпича, и ржавые обломки старых механизмов торчали из высокой травы. Посредине лежала давно упавшая дымовая труба из огнеупорного кирпича, ее закопченное огромное жерло зияло тьмой. Наклонив голову и немного согнувшись, я мог бы в нее запросто войти, а я отнюдь не был похож на коротышку.

Много чего я увидел в Дерри в течение тех недель перед Хэллоуином, я достаточно почувствовал Дерри. Постоянные жители были со мной вежливыми, тем не менее — за единственным исключением — никогда не дружелюбными. Исключением оставался Чез Фрати, и, оглядываясь назад, я все еще удивляюсь, почему его спонтанная откровенность не показалась мне странной, но я тогда был целиком поглощен мыслями о более важных вещах, и Фрати вовсе не казался мне кем-то очень важным. Я думал: «Иногда жизнь просто сводит тебя с дружелюбным парнем, вот и все». Естественно, я представления не имел, что Фрати был приставлен ко мне человеком по имени Билл Теркотт.

Билл Теркотт, он же Безподтяжечник.

Беви-из-плотины говорила, что, по ее мнению, плохие времена в Дерри прошли, тем не менее чем дольше я осматривался в городе (и чем глубже чувствовал его — это главное), тем больше крепло мое впечатление, что Дерри не такой, как другие. С Дерри что-то было не в порядке. Я поначалу старался уверить себя, что дело тут во мне, а не в городе. Я был человеком внесистемным, временным бедуином, и любое место я должен был бы ощущать пусть немного, но чужим, как-то искривленным — как те, похожие на тяжелые сновидения города, которые описывает в своих романах Поль Боулз[216]. Поначалу это казалось убедительным, но проходили дни, я продолжал исследовать мое новую окружающую среду, и моя убежденность слабела. Я даже начал ставить под сомнение утверждения Беверли Марш, что плохие времена прошли, и представлял себе (в те ночи, когда не мог заснуть, а таких было не мало), что она тоже в этом сомневалась. Не заметил ли я тогда зернышка неуверенности в ее глазах? Выражения человека, который самый не совсем верит, хотя и очень хочет верить? Или даже нуждается в вере?

Что-то злобное, что-то плохое.

Некоторые пустые дома, которые, казалось, вылупляются на тебя глазами людей, которые страдают какой-то ужасной болезнью мозга. Пустой склад за городом, двери медленно открываются и закрываются там на ржавых навесах, сначала представляя тьму, потом пряча ее, и тогда вновь ее представляя. Чей-то разрушенный забор на Кошут-стрит, всего в квартале от дома, где жила миссис Даннинг с детьми. Мне тот забор словно показывал, как что-то — или кто-то — метнулось через него и бултыхнулось вниз, на Пустырь. Пустая игровая площадка с каруселью, которая медленно вращается, хотя там и нет детей, которые бы ее подталкивали, и ветра хотя бы немного значительного, который бы ее крутил, тоже нет. Как-то я увидел, как по каналу, и дальше в туннель под Канал-стрит, проплыл грубой работы резной Иисус. Его длина достигала трех футов. И зубы выглядывали из-за искривленных в брезгливой улыбке губ. Терновый венок залихватски посаженный набок дугой перехватывал ему лоб; кровавые слезы были нарисованы под его фатально белыми глазами. Он был похож на идола культа джу-джу[217]. На так называемом Мосту Поцелуев в Бесси-парке среди надписей, которые декларировали школьный патриотизм и бессмертную любовь, кто-то вырезал слова: СКОРО Я УБЬЮ СВОЮ МАТЬ, а немного ниже кто-то дописал: СКОРЕЕ, ТАК КАК ОНА ПОЛНА ПОЛЕЗНИ. Как-то под вечер, идя по восточному краю Пустыря, я услышал ужасный визг и, подняв глаза, увидел силуэт какого-то высушенного мужчины, который стоял неподалеку, на железнодорожной платформе GS&WM[218]. В его руке поднималась и падала палка. Он что-то бил. Визг прекратился, и я подумал: «Там была собака, и он ее прикончил; он приволок собаку туда на веревке и забил до смерти». Абсолютно никак я не мог об этом узнать, конечно... но, тем не менее, я это точно знал. Я и тогда был в этом уверен, и сейчас тоже.

Что-то злое.

Что-то плохое.

Имеют ли все эти вещи отношение к истории, которую я рассказываю? Истории отца уборщика и Ли Харви Освальда (того мелкого хорька с усмешкой типа «я знаю тайну» и серыми глазами, которые никогда не встречаются с твоими)? Наверняка я не знаю, но могу сказать вам еще одну вещь: там было что-то, внутри той поваленной дымовой трубы на месте бывшей литейки Киченера. Не знаю, что именно, и знать не желаю, но перед горловиной той трубы я видел кучу обгрызенных костей и крохотный пожеванный ошейник с колокольчиком. Ошейник, который очевидно принадлежал любимому котенку какого-то ребенка. А внутри трубы — в самой глубине ее внутренностей — что-то шевелилось и фыркало.

«Заходи и увидишь, — казалось, шепчет в моей голове то нечто. — Забей на все, Джейк. Заходи в гости. Тут время ничего не значит; тут время просто уплывает прочь. Ты же знаешь, что сам этого хочешь, ты знаешь, что тебе интересно. Возможно, здесь даже есть еще одна кроличья нора. Еще один портал ».

Возможно, он там действительно был, но мне не верилось. Я думаю, там, внутри, пряталось Дерри — все то плохое, что было в нем, вся мерзость, пряталось в той трубе. Впало в спячку. Разрешило людям поверить, что плохие времена прошли, ждало, пока они расслабятся и забудут, что вообще когда-то были плохие времена.

Я поспешил оттуда убраться, и в ту части Дерри никогда больше не возвращался.

Как-то посреди второй недели октября — к тому времени дубы и вязы вдоль Кошут-стрит уже изобиловали золотом и багрянцем — я еще раз посетил бездействующий Рекреационный центр Западного берега. Ни один наделенный самоуважением охотник за недвижимостью не презрел бы полным исследованием возможностей такого первоклассного объекта, и я обратился с вопросами к некоторым жителям той улицы, на что был раньше похож этот центр изнутри (на его двери, конечно же, висел замок), и когда он был закрыт.

Одной из тех, с кем я поговорил, была Дорис Даннинг. «Красивая, как картинка», — сказал о ней Чез Фрати. В общем-то, тупая фраза-клише, но в данном случае правдивая. Годы обозначились деликатными черточками вокруг ее глаз и более глубокими в уголках губ, но у нее была безупречная кожа и замечательная полногрудая фигура (в 1958 году, в золотую пору Джейн Менсфилд[219], большая грудь считалась привлекательной, а не вульгарной). Говорили мы на крыльце. Пригласить меня в пустой дом, когда дети в школе, было бы неправильным, и, несомненно, стало бы темой для соседских сплетен, особенно учитывая то, что ее муж «жил отдельно». В одной руке она держала тряпку, а во второй сигарету. Из кармана ее фартука торчала бутылка мебельной политуры. Как и большинство жителей Дерри, говорила она вежливо, но прохладно.

Да, подтвердила она, когда Рекреационный центр еще действовал, это было красивое место для детей. Очень удобно было иметь поблизости такое место, куда они могли пойти после школы и носиться там вволю. Игровую и баскетбольную площадки ей видно было из кухонного окна, и очень грустно видеть, что там теперь пусто. Она сказала, что, по ее мнению, Центр был закрыт из-за сокращения бюджета, но то, как метнулся ее взгляд, как она поджала губы, подсказало мне кое-что другое: заведение было закрыто во время того периода убийств и исчезновения детей. Бюджетные причины могли играть какую-то роль, но второстепенную.

Я ее поблагодарил и вручил одну из моих недавно отпечатанных бизнес-карточек. Она ее взяла, рассеянно мне улыбнулась и прикрыла двери. Тихонько их закрыла, не захлопнула, но я услышал из-за них лязг, и понял, что она заперлась на цепочку.

Я думал, что тот Центр, хотя он мне и не очень нравился, может пригодиться, когда настанет Хэллоуин. Каких-то особых проблем с проникновением вовнутрь я не ожидал, а из какого-нибудь из его фасадных окон, несомненно, открывался прекрасный вид на улицу. Даннинг прибудет не пешком, а скорее всего на машине, но я ее узнаю. Согласно сочинению Гарри, это будет после наступления тьмы, но на улице есть фонари.

Конечно, такая видимость двухсторонняя. Если он не будет полностью зациклен на том, что собирается сделать, Даннинг почти наверняка увидит меня, когда я к нему буду бежать. У меня есть пистолет, но тот убийственно точный всего лишь до пятнадцати ярдов. Мне надо подобраться к нему еще ближе, прежде чем я отважусь на выстрел, так как под Хэллоуиновскую ночь по Кошут-стрит, несомненно, будет слоняться множество крохотных призраков и гоблинов. И вдобавок, я не могу оставаться в засаде, ожидая, пока он войдет в дом, так как, согласно сочинения, отлученный от семьи мистер Даннинг берется там за свое дело сразу. К тому времени, когда Гарри выходит из туалета, там уже все лежат на полу и все они, кроме Эллен, уже мертвы. Если я не потороплюсь, меня может ждать то же самое зрелище, которое увидел Гарри: мозг его матери на обивке дивана.

Не ради этого я пространствовал более чем через полстолетия, чтобы спасти лишь одного из них. А что, если он увидит меня, когда я буду бежать? Я буду с револьвером, он с молотком — возможно, похищенным из ящика с инструментами в том отельчике, где он снимает квартиру. Если он побежит на меня, это хорошо. Я буду, словно тот клоун на родео, который отвлекает быка. Я буду глуповато скакать, и буду галдеть, пока он достаточно не приблизится, и тогда всажу ему парочку пуль в грудь.

Допуская, что я буду в состоянии нажать на курок, то есть.

И допуская, что револьвер не подведет. Я из него стрелял для проверки в гравийном карьере за городом, и он показался мне вполне пригодным... но прошлое сильно сопротивляется.

Оно не желает изменяться.

В процессе дальнейших рассуждений я додумался, что может найтись даже лучшее место для моей Хэллоуиновской засады. Немного везения мне нужно, но, вероятно, не так уже и много. «Видит Бог, недвижимости полно на продажу в этих местах», — сказал бармен Фред Туми в первый мой вечер в Дерри. Моя разведка это лишь подтвердила. Вскоре после серии тех убийств (и после большого потопа 1957 года, не забываем также об этом), похоже, полгорода было выставлено на продажу. В каком-то более дружелюбном городке такому потенциальному покупателю, как я, вероятно, уже вручили бы ключ от города и подарили разгульный уик-энд с Мисс Дерри.

Одну улицу я пока еще не успел разведать — Ваймор-лейн, которая пролегала в квартале от Кошут-стрит. Это означало, что задние дворы тамошних усадеб должны соприкасаться с задними дворами тех, фасады которых смотрят на улицу Кошута. Проверить было нетрудно.

Дом на Ваймор-лейн под номером 206, который стоял прямо напротив того, где жили Даннинги, оказался заселенным, а вот соседний по левую сторону, №202, был похож на пустую молитву того, кто остался без ответа. Свежая серая краска, новенькая крыша, тем не менее, окна закрыты наглухо. На недавно подстриженной лужайке стоял желто-зеленый щиток с объявлением, которые мне уже не раз попадались на глаза по всему городу: ПРОДАЕТСЯ СПЕЦИАЛИСТАМИ ПО ЖИЛОЙ НЕДВИЖИМОСТИ ДЕРРИ. Объявление приглашало меня обратиться к специалисту Кифу Хэйни, чтобы обсудить условия продажи в кредит. У меня такого намерения не было, но я заехал на своем «Санлайнере» на свежезаасфальтированную дорожку (кто-то очень старался продать эту усадьбу) и пошел на задний двор с высоко поднятой головой, плечи расправлены, важный, что черт меня побери. Я открыл для себя многое, исследуя мою новую окружающую среду, и одним из моих открытий было то, что, если ты где-то ведешь себя так, будто имеешь там полное право находиться, все считают, что так оно и есть.

Трава на заднем дворе была аккуратно подстрижена, опавшая листва откинута граблями, чтобы показать бархатную зелень. Под навесом гаража стояла ручная косилка с вращающимися ножами, аккуратно обернутыми кусками зеленого брезента. Возле ляды погреба находилась собачья будка, надпись на которой демонстрировала Кифа Хэйни как настоящего чудака: ЭТО ДОМИК ДЛЯ ВАШЕГО ПЕСИКА. Внутри будки прятались неиспользованные мешки для листвы и садовый совок, поверх которого лежали ножницы для подстрижки живой изгороди. В 2011 году эти инструменты хранили бы под замком; в 1958-м кому-то хватило лишь слегка позаботиться о том, чтобы их не намочило дождем, вот и все. Я был уверен, что дом закрыт, но и пусть. У меня не было намерения туда вламываться.

В дальнем конце заднего двора усадьбы № 202 живая изгородь достигала высоты приблизительно футов шесть. Другими словами, была немного ниже моего роста, и, хотя росла она плотно, тому, кто не испугается нескольких царапин, легко удастся через нее продраться. Самым лучшим было то, что, дойдя до дальнего правого уголка двора, за гаражом, я выяснил, что оттуда я смогу наискось видеть весь задний двор усадьбы Даннингов. Сейчас я увидел там пару велосипедов. Один из них стоял, опираясь на лапку — мальчишечий «Швинн»[220]. Второй, который лежал на боку, словно какой-то мертвый пони, принадлежал Эллен Даннинг. Ошибиться не разрешали его учебные колесики.

И еще там были разбросаны разные игрушки. Среди них и духовое ружье Гарри.

Если вы когда-нибудь принимали участие в любительском театральном спектакле — или режиссировали ученические постановки, что несколько раз приходилось делать мне в ЛСШ, — вы можете себе вообразить, какими были для меня дни перед Хэллоуином. Репетиции вначале идут с ленцой, расслаблено. Изобилует разве что импровизация, шутки, а также флирт, пока не установятся оппозиции по половым признакам. Если во время этих первых репетиций кто-то забудет пару слов или ошибется с репликой, это очередной повод посмеяться. Если кто-то из актеров появляется с пятнадцатиминутным опозданием, он или она получат мягкое замечание и не больше этого.

Как только премьера начинает казаться уже не недостижимой мечтой, а реальностью, импровизации отпадают. И уже никто не дурачится, и хотя шутки еще имеют место, смех, который их сопровождает, начинает звучать нервной энергией, которой до этого не было слышно. Перепутанные монологи и пропущенные реплики больше не веселят, а скорее бесят. Когда актерский состав уже определился и премьера через каких-то несколько дней, чье-то опоздание может спровоцировать серьезную нахлобучку от режиссера.

Наступает главный вечер. Актеры одеваются в костюмы, гримируются. Кое-кто из них откровенно боится; все чувствуют себя не совсем готовыми. В скором времени они появятся перед залом, полным людей, которые пришли увидеть их в великолепии и славе. То, что казалось далеким на голой сцене, вначале разбора ролей, наконец-то настало. И прежде чем поднимется занавес, какой-то Гамлет, Вилли Ломен или Бланш Дюбуа[221]должны броситься в ближайший туалет, так как их потянет блевать.

Поверьте мне. Я знаю.

На рассвете Хэллоуиновского дня я оказался не в Дерри, а посреди океана. Посреди штормового океана. Я вцепился в леер какого-то большого судна — вероятно, яхты, я так думаю — которое находилось в мгновении от затопления. Гонимый штормовым ветром дождь хлестал мне лицо. Огромные волны, черные возле основания и в зелено-пенных барашках на верхушках, катились на меня. Яхта поднялась, колыхнулась, и потом резко упала вниз, закручиваясь диким винтом.

Я проснулся от этого сна с сильным сердцебиением, скрюченные пальцы все еще старались удержаться за тот леер, который придумал в сновидении мой мозг. Тем не менее, не только мозг, так как кровать все еще ходила ходуном вниз и вверх. Казалось, мой желудок сорвался с тех швартовочных мышц, которые должны были удерживать его на месте.

В такие минуты тело почти всегда разумнее, чем мозг. Я откинул простыни и бросился в ванную, по дороге через кухню перекинув тот ненавистный желтый стул. Позже у меня будут саднить пальцы на ногах, но тогда я это едва заметил. Я старался перекрыть себе горло, но достиг в этом лишь частичного успеха. Из глубины горла в рот сочился какой-то странный звук. Ульк-ульк-бульк-урп, приблизительно так это звучало. Мой желудок был яхтой, той, которая сначала поднимается, а потом ужасным винтом падает вниз. Я упал на колени перед унитазом и выплюнул из себя последний ужин. Следом пошли обед и вчерашний завтрак: о Боже, яйца с ветчиной. Как только я увидел все это сияющее сало, как меня вновь замутило. Дальше наступила пауза, а потом ощущение, что все съеденное мной за прошлую неделю покинуло здание.

Едва я поверил, что все, в конце концов, закончилось, мои внутренности извергли ужасный водянистый поток. Я вскочил на ноги, с грохотом опустил кольцо унитаза и сумел сесть раньше, чем из меня вырвалась та водянистая масса.

Но нет. Далеко еще не все. Как только кишки взялись за работу, мой желудок выдал еще один сногсшибательный бросок. Оставалось одно, и я это сделал: наклонился и вырыгал в рукомойник.

Так продолжалось до полудня Хэллоуиновского дня. К тому времени оба мои исходные порта уже не продуцировали ничего, кроме жиденькой кашки. Каждый раз, когда меня выворачивало, каждый раз, когда мои кишки схватывало судорогой, я думал одно и то же: прошлое не желает изменяться; прошлое упирается.

Но я настроил себя быть там, куда Фрэнк Даннинг прибудет сегодня вечером. Даже если так и буду рыгать и срать грязной водичкой. Мне нужно быть там. Даже если это меня убьет, я обязан быть там.

Когда я после полудня в ту пятницу вошел в аптеку на Централ-стрит, за прилавком стоял ее владелец, мистер Норберт Кин. Вентилятор у него над головой вертел деревянными лопастями, поднимая его еще уцелевшие волосы в каком-то танце: паутину под летним бризом. Одного взгляда на это хватило, чтобы мой оскорбленный желудок вновь выдал предупредительный хлюп. Внутри своего белого хлопчатобумажного халата аптекарь был худым — почти высушенным, — но, когда он увидел меня, его бледные губы скривились в улыбке.

— Друг мой, у вас такой вид, будто немного перепилили.

— Каопектат[222], — проговорил я охрипшим голосом, который показался мне совсем чужим. — Есть? — задумываясь, а изобрели ли его уже в это время.

— Это мы немного подцепили вирус? — он повел головой, и верхний свет, попав в стеклышки его небольших очков без оправы, шваркнул колом. «Словно сливочное масло на полу», — подумал я, и мой желудок ответил на это новым выпадом. — Он сейчас ходит по городу. Боюсь, следующие двадцать четыре часа будут для вас не очень приятными. Наверняка какой-то микроб, ведь вы, вероятно, пользовались общественным туалетом, забыв потом помыть руки. Немало людей ленятся это дела...

— У вас есть каопектат или нет?

— Конечно, во второй секции.

— А поддерживающие трусы, что относительно них?

Тонкогубая улыбка стала шире. Поддерживающие трусы — забавная вещь, а как же, очень смешная. Конечно, если вы не тот, кому они крайне нужны.

— Пятая секция. Хотя если вы будете держаться неподалеку от дома, они вам не понадобятся. Судя по вашей бледности, сэр... и того, какой вы вспотевший... вероятно, самым разумным было бы именно это.

— Благодарю, — перебил я, вообразив себе, как бью его прямо в губы, вбивая весь набор его зубных протезов прямо в глотку. «Пососи немного „Полидент“, коллега» [223].

Делал покупки я медленно, не желая встряхивать мои разреженные внутренности больше, чем было нужно. Купил каопектат («большую экономную бутылку?» чек), потом поддерживающие трусы («для взрослых?» чек). Трусы лежали в секции средств для наложения шин, между резиновыми клизмами и возбуждающими воображение желтыми извилинами пластикового шланга, о назначении которого я не желал ничего знать[224]. Были там также и взрослые памперсы, но я от них отказался. Если возникнет потребность, я подложу себе в поддерживающие трусы кухонные полотенца. Эта идея поразила меня своей забавностью, и вопреки всей моей плачевности, я должен был приложить усилие, чтобы не рассмеяться. Хохот в моем теперешнем деликатном состоянии мог привести к катастрофе.

Словно почувствовав мое отчаяние, похожий на скелет аптекарь пробивал чеки медленными движениями. Я подал ему пятидолларовую банкноту заметно дрожащей рукой.

— Что-нибудь еще?

— Всего лишь одно. Мне плохо, мне ужасно плохо, так почему, к черту, вы подсмеиваетесь надо мной?

Мистер Кин сделал шаг назад, улыбка слетела с его губ.

— Уверяю вас, я не подсмеивался. Я искренне надеюсь, что вам полегчает.

Мои внутренности свело судорогой. Я немного качнулся, хватая бумажный пакет с приобретенным, и держась за прилавок свободной рукой.

— У вас тут есть туалет?

Улыбка появилась снова.

— Боюсь, не для покупателей. Почему бы вам не обратиться в какое-то... из заведений через дорогу?

— Вы же настоящий мудак, не так ли? Показательный, к черту, гражданин Дерри.

Он оцепенел, и, отвернувшись, горделивой походкой продефилировал прочь, туда, где находились его пилюли, присыпки и сиропы.

Я медленно прошел мимо аппарата с содовой и дальше через двери. Я чувствовал себя словно из стекла сделанным. День был прохладный, температура не выше сорока пяти градусов[225], но солнце обжигало мое лицо. Липкое. Вновь скрутило кишки. Какую-то минутку я стоял столбом, с наклоненной головой, одна ступня на тротуаре, другая в водостоке. Судороги утихли. Я пересек улицу, не оглядываясь на движение машин, и кто-то мне посигналил. Я удержался, чтобы не показать средний палец сигнальщику, но только потому, что и без этого имел достаточно проблем. Не мог рисковать, встрявая в неприятности; я уже оброс ими.

Вновь меня схватила судорога, двойной поворот ножа в кишках. Я бросился бегом. Ближайшим был «Тусклый серебряный доллар», его дверь я и рванул, впихнувшись своим несчастным телом в полутьму и дрожжевой дух пива. В музыкальном автомате Конвей Твитти жаловался, что все это лишь обман[226]. Хотел бы я, чтобы он был прав.

В зале было пусто, если не считать одного клиента, который сидел за пустым столом и испуганно смотрел на меня, и бармена, который склонился над карандашом, поглощенный кроссвордом в ежедневной газете. Он поднял на меня глаза.

— Туалет, — сказал я. — Быстрей.

Он показал в конец бара, и я спринтером бросился к дверям, обозначенным ПАРНИ и ДЕВКИ. Выставленной перед собой рукой я толкнул ПАРНИ, словно прорывающийся защитник, который ищет открытое пространство, куда можно бежать. Там пахло дерьмом, сигаретным дымом и слезоточивой хлоркой. Единственная туалетная кабинка не имела двери, что, вероятно, было к лучшему. Я резко расстегнул брюки, словно Супермен, который опаздывает на ограбление банка, развернулся, и полилось.

Как раз вовремя.

Когда закончился последний спазм, я достал из бумажного пакета гигантскую бутылку каопектата и сделал три глотка. Желудок у меня подпрыгнул. Я силой загнал его на место. Удостоверившись, что первая доза не собирается вырваться назад, я потянул еще, отрыгнул и неспешно закрутил пробку бутылки. На стене по левую сторону от меня кто-то нарисовал пенис с тестикулами. Текстикулы были распанаханы, и из них текла кровь. Под этим волшебным изображением художник написал: ГЕНРИ КАСТОНГЕЙ В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ КАК ВЫЕБЕШЬ МОЮ ЖЕНУ ВОТ ЧТО ПОЛУЧИШЬ.

Я закрыл глаза и, как только это сделал, увидел того напуганного клиента, который наблюдал мой спринтерский рывок к туалету. А клиент ли он? На столе у него не было ничего; он просто там сидел. С закрытыми глазами я ясно увидел его лицо. Я знал его, это лицо.

Когда я вернулся к бару, Конвея Твитти уже сменил Ферлин Хэски[227], а Безподтяжечник исчез. Я подошел к бармену и спросил:

— Тут сидел парень, когда я к вам вошел. Кто он такой?

Тот отвлекся от своего кроссворда.

— Я никого не видел.

Я достал портмоне, извлек пятерку и положил рядом на подкладку под пивную кружку с логотипом «Наррагансетт»[228].

— Имя.

Он провел короткий молчаливый диалог сам с собой, бросил взгляд на банку для чаевых, которая стояла рядом с банкой маринованных яиц, не увидел внутри ничего, кроме одинокого дайма, и сделал жест, после которого моя пятерка исчезла.

— Там сидел Билл Теркотт.

Это имя мне ничего не говорило. Пустой стол также мог ничего не означать, тем не менее, с другой стороны...

Я положил на барную стойку брата-близнеца Честного Эйба[229].

— Он зашел сюда, так как наблюдал за мной?

Если прозвучит ответ «да», это будет означать, что он за мной следил. И, возможно, не только сегодня. Но зачем?

Бармен отодвинул банкноту от себя.

— Все, что я знаю, — это то, что он по-обыкновению заходит сюда хильнуть пивка, и побольше.

— Так почему он ушел прочь, так его и не выпив?

— Может, заглянул в свой кошелек и не увидел там ничего, кроме своей библиотечной карточки. Я что вам, похож на Брэйди Мэрфи[230]? А сейчас, когда вы уже достаточно навоняли в моем туалете, почему бы вам или что-нибудь не заказать, или не уйти прочь?

— Там хорошенько воняло еще до того, как я его посетил, друг мой.

Не такая уже и эффектная прощальная фраза, но это было лучшее, на что я был способен при тех обстоятельствах. Я вышел и остановился на тротуаре, выглядывая Теркотта. Его простыл и след, вместо этого в витрине своей аптеки торчал Норберт Кин, руки сложены за спиной, смотрит на меня. Улыбки в его взгляде не было.

В пять двадцать в тот вечер я припарковал «Санлайнер» на стоянке около Баптистской церкви на Витчем-стрит. Он попал в хорошую компанию, судя по доске объявлений, ровно в 17:00 в этой церкви началась встреча АА. В багажнике моего «Форда» лежало все добро, которое я насобирал за семь недель жизни в этом, как я привык его называть, Химерном городке. Все самое важное лежало в портфеле «Лорд Бакстон», который мне дал Эл: его записи, мои записи и деньги, которые еще остались. Слава Богу, большинство их я хранил наличкой.

На сидении рядом со мной стояла бумажная сумка с бутылкой каопектата — уже на три четверти опустошенной — и поддерживающими трусами. К счастью, я уже не думал, что они мне пригодятся. Желудок и кишечник, похоже, успокоились, и дрожь также покинула мои руки. В бардачке, поверх моего «специального полицейского» 38-го калибра лежало несколько батончиков «Пейдей»[231]. Эти вещи я также положил в бумажную сумку. Позже, когда я уже займу позицию в усадьбе №202 по Ваймор-лейн между гаражом и живой изгородью, я заряжу револьвер и засуну его себе за пояс. Как какой-то дешевый бандюга из тех фильмов категории «Б», которые крутят в «Стренде».

В бардачке лежала еще одна вещь: номер «Телегида» с Фредом Эстером и Бэрри Чейз на обложке[232]. Уже, наверное, в десятый раз, после того, как я купил этот журнал в палатке наверху Мэйн-стрит, я развернул его на пятничной программе.

20:00. Канал 2: «Новые приключения Эллери Куина», в ролях Джордж Нейдер и Лесс Тремейн. «Такая богатая, такая красивая, такая мертвая», коварный биржевой брокер (Веток Биссел) соблазняет богатую наследницу (Ева Габор), тем временем Эллери со своим отцом проводят расследование[233].

Журнал я тоже присоединил к другим вещам в сумке — просто на удачу, — и уже потом вылез из машины и отправился в сторону Ваймор-лейн. Дорогой мне встретились несколько мамочек и папочек, которые колядовали вместе со своими детьми, которые были очень маленькими, чтобы самим кричать «козни за лакомство». С многих крылец весело скалились резные тыквы, я миновал несколько чучел в соломенных шляпах с их направленными на меня невыразительными взглядами.

Я шел вдоль Ваймор-лейн прямо посреди тротуара, так, словно имел полное право на хождение тут. Встретив папу, который вел за руку крохотную девочку в цыганских сережках, маминой ярко красной помаде и с большими пластмассовыми ушками, которые торчали вверх из ее кудрявого парика, я поприветствовал отца, коснувшись своей шляпы, и наклонился к ребенку, который тоже нес собственную бумажную сумку.

— Кто ты, дорогуша?

— Аннетта Фууниджелло, — ответила она. — Она самая красивая из Мышкетеров[234].

— Ты тоже красотка, — похвалил я ее. — Ну, что надо сказать?

Девочка посмотрела растерянно, и отец, наклонившись, что-то шепнул ей на ушко. Она просияла улыбкой:

— А ну-ка лакомство!

— Правильно, — похвалил я. — Но без каверз сегодня, согласна? — Себе я зарезервировал ту, которую надеялся выкинуть этим вечером мужчине с молотком.

Я полез рукой в свою сумку (пришлось отодвинуть револьвер), достал «Пейдей» и протянул малышке. Она раскрыла свою сумку, и я бросил батончик туда. Я был простым уличным прохожим, абсолютным незнакомцем в городе, который не так уже и давно пережил ужасные преступления, но увидел одинаковое детское доверие на лицах отца и его дочурки. Дни нашпигованных ЛСД лакомств еще лежали далеко впереди, в будущем, как и дни предостережений НЕ ПОЛЬЗУЙТЕСЬ, ЕСЛИ НАРУШЕНА УПАКОВКА.

Отец вновь что-то прошептал.

— Благодарю вас, мистер, — произнесла Аннетта Фууниджелло.

— Весьма польщен, — я подмигнул отцу. — Прекрасного вам обоим вечера.

— Хоть бы живот у нее завтра не разболелся, — сказал отец, а впрочем, с улыбкой. — Идем, тыковка.

— Я Аннетта! — возразила малышка.

— Извини, извини. Идем, Аннетта. — Он одарил меня улыбкой, коснулся своей шляпы, и они отправились дальше за добычей.

Я продолжил свой путь к №202, не спеша. Я бы еще и насвистывал, если бы губы у меня не были такими пересохшими. На подъездной аллее я отважился на быстрый взгляд вокруг. Увидел несколько «каверзников-лакомок» на другой стороне улицы, но никто на меня не обращал ни малейшего внимания. Прекрасно. Я быстро отправился вперед. Как только оказался за домом, я вздохнул с таким глубоким облегчением, что вздох, казалось, поступил от самых моих пят. Далее я занял запланированную позицию в дальнем углу заднего двора, безопасно скрытым между гаражом и живой изгородью. Или я так считал.

Я рассматривал задний двор Даннингов. Велосипедов там уже не было. Большинство игрушек остались — детский лук и несколько стрел с наконечниками-присосками, бейсбольная бита с обмотанной изоляционной лентой рукояткой, зеленый хула-хуп — однако духовое ружье «Дейзи» исчезло. Гарри забрал его домой. Он же собирался идти с ним на «козни или лакомство» в роли Буффало Боба.

«Дал ли ему уже за это просраться» Тугга? Сказала ли уже его мать: «Бери, если хочешь, это же не настоящее ружье»? Если еще нет, то уже скоро. Их реплики уже написаны. Мой желудок скрутило, но на этот раз не из-за 24-ти часового вируса, который ходит по городу, а потому что вынырнуло осознание — тотальное, того рода, которое нутром чувствуешь, — оно явилось мне во всей своей голосракой славе. Я постиг, что все это на самом деле должно произойти. Фактически, все уже происходит. Шоу началось.

Я взглянул на часы. Мне казалось, что я оставил машину на стоянке возле церкви не меньше часа тому назад, но было лишь без четверти шесть. В доме Даннингов семья будет садиться ужинать... хотя, насколько я знаю детей, малыши будут очень возбужденными, чтобы хоть что-то съесть, а Эллен уже будет наряжена в свой костюм принцессы Летоосень Зимавесна. Она, вероятно, нарядилась в него, как только вернулась из школы домой, и будет сводить с ума мать просьбами помочь ей с боевой раскраской.

Я сел, опершись спиной на заднюю стену гаража, порылся в сумке и добыл оттуда батончик «Пейдей». Поднимая с ним руку, я подумал о бедном Джее Альфреде Пруфроке[235]. Я не очень от него отличался, хотя всего лишь не был уверен, отважусь ли съесть батончик. С другой стороны, мне многое надо сделать в следующие три с чем-то часа, а в желудке у меня шаром покати.

«На хер», — подумал я и распечатал батончик. Вкус — бесподобный — сладкий, солоноватый и тягучий. За два укуса я поглотил большую его часть. Уже приготовился запихнуть в рот остаток (и испытал удивление, почему я не догадался также положить себе в сумку сэндвич и бутылку колы), как вдруг краем левого глаза заметил движение. Я начал разворачиваться, одновременно нащупывая в сумке револьвер, но уже было поздно. Что-то холодное и острое укололо меня в левый висок.

— Достань руку из сумки.

Я сразу узнал этот голос. «Смешнее было бы разве какую-нибудь шалаву поцеловать», — добавил его владелец, когда я спросил, не знает ли он или кто-то из его друзей парня по фамилии Даннинг. Он сказал, что в Дерри полно Даннингов и вскоре я в этом убедился лично, но он тогда сразу же понял, на кого именно я охочусь, разве не так? И доказательство этого прямо передо мной.

Острие клинка впилось еще чуточку глубже, я почувствовал струйку крови у себя на левой стороне лица. Кровь была теплой в отличие от моей застывшей кожи. Почти горячей.

— Давай, кум, вытягивай. Я догадываюсь, что там внутри, и если твоя рука появится не пустой, тебе гарантирована Хэллоуиновская закуска в виде восемнадцати дюймов японской стали. Эта штука очень острая. Выйдет прямо с другой стороны твоей головы.

Я извлек руку из сумки — пустую — и обернулся, чтобы увидеть Безподтяжечника. Волосы спадали ему на уши и лоб жирной паклей. На бледном, заросшем щетиной лице плавали темные глаза. Я почувствовал досаду такую мощную, что ее можно было считать почти отчаянием. Почти…тем не менее, не совсем. «Даже если он меня убьет, — вновь подумал я. — Даже если».

— В сумке нет ничего, кроме батончиков, — проговорил я мягко. — Если желаете отведать, мистер Теркотт, вам достаточно только попросить. Я вам дам.

Он выхватил сумку, раньше, чем я успел ее коснуться. Сделал это рукой свободной от клинка, который оказался штыком. Не знаю, на самом ли деле тот был японским, или нет, но то, как он блестел в вянущем сумраке, склоняло меня к тому, чтобы согласиться, что этот штык действительно чрезвычайно острый.

Он порылся в сумке и достал оттуда мой «полицейский специальный» револьвер.

— Ничего, кроме батончиков, говоришь? Это мне что-то мало напоминает батончик, мистер Эмберсон.

— Мне это нужно.

— А как же, и людям в аду нужна вода, но кто же им даст.

— Тише, пожалуйста, — попросил я.

Он засунул мой револьвер себе за пояс — именно так, как я сам хотел это сделать, когда продерусь через живую изгородь во двор Даннингов, — и тогда ткнул штыком, чуть ли мне не в глаза. Понадобилось немало воли, чтобы не отпрянуть назад.

— Не приказывай, что мне дел…

Он вздрогнул. Потер себе сначала живот, потом грудь, а потом щетинистую колонну шеи так, будто что-то там застряло. Я услышал, как что-то хрустнуло у него в горле, когда он сглотнул.

— Мистер Теркотт? С вами все хорошо?

— Откуда ты знаешь мое имя? — И тогда, не ожидая ответа: — Это же Пит, Конечно? Бармен в «Тусклом». Он тебе сказал.

— Да. А теперь и у меня есть вопросы к вам. Вы давно следите за мной? И зачем?

Он безрадостно улыбнулся, показав отсутствие пары зубов.

— Это уже два вопроса.

— Ну, так и ответьте на них.

— Ты ведешь себя, — он вновь вздрогнул, сглотнул вновь и подпер спиной стену гаража, — словно ты тут командир.

Я оценил на глаз бледность и измученный вид Теркотта, пусть мистер Кин и был сукиным сыном с ноткой садизма, но диагност, как мне показалось, он неплохой. В конце концов, кто еще, как не здешний аптекарь, должен знать, что ходит по городу? Я был полностью уверен, что мне больше не понадобится остаток каопектата, а вот Биллу Теркотту вполне возможно. Не говоря уже о поддерживающих трусах, когда вирус в нем по-настоящему возьмется за работу.

«Это может вылиться во что-то или очень хорошее, или очень плохое», — подумал я. Но все это было дерьмо. Ничего хорошего не предвиделось.

«Не переживай. Пусть говорит. А как только он начнет рыгать — если это произойдет раньше, чем он перережет тебе горло или застрелит из твоего же собственного револьвера, — бросайся на него».

— Просто скажите мне, — проговорил я, — думаю, у меня есть право знать, поскольку я вам ничего плохого не сделал.

— Зато ему ты задумал что-то сделать, вот что я думаю. Все то, что ты плел по городу о купле недвижимости — это все полное дерьмо. Ты приехал сюда, чтобы найти его. — Он кивнул на дом по ту сторону живой изгороди. — Я это понял это в тот же миг, как его имя выскочило из твоего рта.

— Как это вам так удалось? В этом городе полно Даннингов, вы сами это говорили.

— Да, но только один, который мне не равнодушен.

Он поднял руку со штыком и рукавом вытер пот со лба. Я мог бы наброситься на него в это мгновение, но побоялся, что шум потасовки привлечет чье-то внимание. А если выстрелит револьвер, вероятнее всего, именно я буду тем, кому достанется пуля.

А еще мне стало интересно.

— Наверное, где-то на своем пути он сделал вам незаурядное добро, если вы превратились в его ангела-хранителя.

Он безрадостно хохотнул:

— Это смешно, пацик, но в каком-то смысле и правда. Думаю, в каком-то смысле я его ангел-хранитель. По крайней мере, сейчас.

— Что вы имеете ввиду?

— Имею в виду то, что он мой, Эмберсон. Этот сукин сын убил мою младшую сестренку, и если кто-то и всадит в него пулю…или перо, — он помахал штыком перед своим бледным, злым лицом, — то это буду я.

Я смотрел на него с разинутым ртом. Где-то вдалеке протарахтела серия взрывов, похоже, какой-то Хэллоуиновский злодей забавлялся с хлопушками. По всей Витчем-стрит слышались детские крики. Но тут мы были только вдвоем. Кристи с ее приятелями-алкоголиками называли себя друзьями Билла[236]; мы же с ним были врагами Фрэнка. Замечательная команда, можно сказать... хотя Билл «Безподтяжечник» Теркотт не очень был похож на командного игрока.

— Вы…— я заткнулся и помотал головой. — Расскажите.

— Если ты хотя бы наполовину такой умник, каким себя считаешь, то и сам мог бы сложить все до кучи. Или Чеззи тебе мало рассказал?

Сначала у меня не получилось. Потом осенило. Миниатюрный человечек с русалкой на предплечье и лицом бодрого бурундука. Вот только лицо его потеряло всю бодрость, когда человечка хлопнул по спине Фрэнк Даннинг, посоветовав ему держать нос в чистоте, так как такой длинный нос легко запачкать. А еще перед тем, когда Фрэнк еще сыпал анекдотами в дальнем конце «Фонарщика» за столом братьев Трекеров, Чез успел меня просветить о вспыльчивом характере Даннинга…хотя, благодаря сочинению уборщика, это не было для меня новостью. «От него забеременела одна девушка. Где-то через пару лет после этого она забрала ребенка и смылась».

— Что-то принимаешь по радио, командор Код[237]? Вид у тебя именно такой.

— Первая жена Фрэнка Даннинга была вашей сестрой.

— Угадал. Уучасник назвал тайное слуово и получает сотню баксуув[238].

— Мистер Фрати говорил, что она забрала ребенка и сбежала с ним. Так как ее уже достало, что он является домой пьяным и бесится.

— Да, это то, что он тебе сказал, и так думают большинство людей в этом городе — так думает Чеззи, насколько мне известно, — но я- то знаю лучше. Мы с Кларой всегда были близки. Росли вместе и всегда стояли один за другого. Ты, наверное, ни малейшего понятия не имеешь о таких вещах, ты в моих глазах, как какая-то совсем холодная рыба, но у нас с ней было именно так.

Я вспомнил о том единственном хорошем годе, который у нас был с Кристи — шесть месяцев до брака и шесть месяцев после свадьбы.

— Не такой уж я и холодный. Я понимаю, о чем вы говорите.

Он вновь массировал себе живот, грудь, горло и вновь грудь, хотя я не думаю, чтобы он сам это осознавал. Лицо его побледнело еще сильнее. Я подумал, чем он сегодня обедал, но тут же подумал, что не следует за это переживать, скоро я увижу все собственными глазами.

— Да? Тогда ты, может, подумаешь, что это смешно, что она мне ни разу не написала, после того, как где-то поселилась с Мики. Даже почтовой открытки не прислала. Мне самому это совсем не смешно. Так как она должна была. Она знала, как я переживаю за нее. И знала, как я люблю ее ребенка. Ей было двадцать, а Мики было шестнадцать месяцев, когда этот мандавошный анекдотчик заявил, что они пропали. Это было летом 38-го. Сейчас ей было бы сорок, а моему племяннику двадцать один. Уже был бы достаточно взрослым, чтобы, на хер, голосовать. И ты хош мне сказать, что она ни одного слова не написала бы родному брату, который, когда мы с ней еще были детьми, мешал Проныре Ройсу, чтобы тот не терся своим старым, морщинистым мясом об ее зад? Или она не попросила бы у меня немного денег, чтобы ей угнездиться в Бостоне или в Нью-Хейвене или где-то еще? Мистер, и я бы...

Он скривился, издал тихий, такой знакомый мне звук буль-урп и, попятившись, вновь оперся о стену гаража.

— Вам лучше сесть, — сказал я, — вы больны.

— Я никогда не болею. У меня даже простуда последний раз была еще в шестом классе.

Если это так, то этот вирус устроит ему блицкриг быстрее, чем немцы когда-то вторглись в Варшаву.

— Это кишечный грипп, господин Теркотт. Я сам всю ночь с ним промучился. Мистер Кин, аптекарь, говорит, что он сейчас ходит по городу.

— Да сухосракая старая баба ничего не понимает. Я чувствую себя прекрасно. — Он встряхнул своими засаленными космами, чтобы показать, какой он молодец. Лицо у него побледнело еще сильнее. Рука, в которой он держал свой японский штык, дрожала точно так, как до полудня дрожали у меня руки. — Ты хочешь дослушать или нет?

— Конечно.

Я украдкой кинул взгляд на часы. Было уже десять минут шестого. Время, которое тянулось так медленно, теперь ускорилось. Где сейчас находится Фрэнк Даннинг? Все еще в маркете? Я думал, вряд ли. Я думал, он сегодня ушел с работы рано, возможно, сказав, что хочет повести своих детей на «козни или лакомство». Вот только не это было в его планах. Он сидел в каком-то из баров, но не в «Фонарщике». Туда он заходил выпить одно пиво, самое большее мог выпить пару. То есть, с такой дозой он справлялся — если взять как пример мою жену, а я думал, что она является вполне корректный примером, — но шел оттуда всегда с пересохшим горлом и мозг его алкал добавки.

Нет, когда он испытывал настоящую потребность залиться вхлам, буквально выкупаться в пойле, он выбирал для этого какой-нибудь из более грязных баров: «Спицу», «Тусклый» или «Ведро». Или даже какую-то из тех абсолютно похабных гадюшень, которые нависали над загрязненным Кендаскигом — «У Волли» или еще более непристойный «Парамаунт лаундж», где большую часть стульев возле барной стойки обычно занимали древние проститутки с напрочь задрапированными косметикой лицами. А рассказывает ли он там анекдоты, от которых хохочет весь зал? Отваживается ли хоть кто-нибудь там с ним общаться, когда он уже полностью погрузился в работу по тушению этиловым спиртом раскаленного угля злости на задворках собственного мозга? Едва ли, если тот кто-нибудь не возжелает срочно поискать услуг дантиста.

— Когда моя сестра с ее сыночком исчезли, они тогда с Даннингом жили в маленьком съемном домике там, дальше, на городской границе, где уже начинается Кешмен. Он дико пьянствовал, а когда он дико пьянствует, он распускает свои кулаки. Я видел на ней синяки, а однажды у Мики вся его крохотная ручка была синей, до черноты, от запястья по локоть. Я спрашивал у нее: «Сестричка, он тебя бьет и ребенка тоже бьет? Так как тогда, я его самого отпиздячу». А она мне — нет, но, когда говорит это, то в глаза мне не смотрит. Она говорит мне: «Держись подальше от него, Билл. Он сильный. Ты тоже, я знаю, но ты щуплый. Немного более сильный ветер подует — и тебя унесет. Он тебя сильно потопчет». Не прошло и полгода после того, и она исчезла. Смылась, это он так говорит. Но по ту сторону города много лесов. Черт побери, да там, в том Кешмене, вообще, кроме леса, ничего больше нет. Леса и болота. Ты догадываешься, что на самом деле случилось, нет?

Я догадывался. Кто-то мог бы и не поверить, так как теперь Даннинг был уважаемым гражданином, который на вид полностью контролирует свое пьянство, и с давних пор. А также потому, что он излучает вокруг себя этот свой шарм. Но у меня была другая информация, не так ли?

— Догадываюсь, что его перемкнуло. Он мог вернуться домой пьяным, а она ему что-то такое сказала, возможно, что-то такое абсолютно риторическое...

— Рито… что?

Я взглянул на соседний двор через живую изгородь. Там, в кухонном окне, промелькнула и исчезла женская фигура. В имении Даннингов подавали ужин. А десерт будут есть? «Джелл-О» с «Мечтательными сливками»? Вафельный торт «Риц»? Я подумал, что вряд ли. Ком нужны десерты в ночь под Хэллоуин?

— Я имею ввиду, что он их убил. Разве вы сами так не думаете?

— Да…— он казался пораженным, но не менее подозрительным. Думаю, у одержимых всегда такой вид, когда слышат проговоренными и подтвержденными те вещи, которые им самим не давали заснуть длинными ночами. «Тут кроется какая-то каверза», — думают они. Вот только никакой каверзы и не было. А впрочем, и лакомств тоже не было.

Я заговорил:

— Даннингу было сколько — двадцать два? Целая жизнь впереди. Он должен был бы подумать. «О, я сделал страшную вещь, но я могу все поправить. Мы здесь далеко, среди леса, а до ближайших соседей целая миля...» Была там миля, Теркотт?

— Не меньше, — подтвердил он, но как-то через силу. Он массировал себе горло одной рукой. Штык во второй опустился. Мне схватить его правой рукой было бы просто, и вырвать револьвер у него из-за пояса левой тоже не представляло проблемы, но я не хотел этого делать. Я думал, что вирус сам позаботится о мистере Билле Теркотте. Я на самом деле думал, что все будет так просто. Вы видите, как легко забыть о сопротивлении прошлого?

— Итак, он перевез тела в лес и там их закопал, а сам заявил, что они убежали. Расследование, вероятно, было совсем поверхностным.

Теркотт отвернул голову и сплюнул.

— Он из старинной, уважаемой в Дерри семьи. Мои же приехали сюда из долины реки Святого Джона в ржавом старом пикапе, когда мне было десять, а Кларе восемь лет. Говоря прямо, сущая беднота. Как ты думаешь?

Я подумал, что это очередное доказательство того, что Дерри есть Дерри — вот что я думал. И хотя я и понимал печаль Теркотта и сочувствовал ему, тем не менее, тут речь шла о старом преступлении. Меня же беспокоило то, которому было суждено произойти менее чем через две часа.

— Вы приставили ко мне Фрати, разве не так? — Теперь это выглядело очевидным, но все равно меня не покидало разочарование. Я-то считал, что тот по своему характеру такой дружелюбный человек, просто поделился со мной городскими сплетнями за кружкой пива и выжимками лобстера. Доносчик. — Он ваш приятель?

Теркотт улыбнулся, но это больше было похоже на гримасу.

— Я в друзьях у богатого жидка, ростовщика? Хоть бы не умереть от хохота. Хочешь услышать небольшую историю?

Я вновь кинул взгляд на часы на запястье и увидел, что еще есть немного свободного времени. Пока Теркотт будет говорить, старый добрый вирус будет тщательно делать свое дело. Как только он начнет рыгать, так я и прыгну.

— Почему бы и нет.

— Я, Даннинг и Чез Фрати все одного возраста — сорок два. Можешь в такое поверить?

— Конечно.

Однако Теркотт, живя тяжелой жизнью (а сейчас он еще и был болен, хотя и не желал этого признавать), выглядел на десять лет старше тех двоих.

— Когда я и они, то есть мы учились в старших классах еще в старой консолидированной школе, я был помощником менеджера футбольной команды. Все меня звали Тигр Билл — клево, правда? Когда еще был маленьким, я старался попасть в команду, а потом еще, попозже, но оба раза меня срезали. Сильно худой для линии, мистер, сильно медленный для защиты. И так вся история моей долбанной жизни, мистер. Но я любил эту игру, а лишнего дайма, чтобы купить себе билет, не было — у моей семьи не было ничего — так вот я и ухватился за работу помощника менеджера. Красивое название, а ты хоть знаешь, что оно означает?

Конечно же, я знал. В той жизни, где я был Джейком Эппингом, не было Мистера Агента по недвижимости, однако был Мистер Школьный Учитель, а некоторые вещи не изменяются во времени.

— Вы были мальчиком на побегушках.

— Да, я подносил им воду. И держал ведро для рыгания, когда кому-то из них становилось плохо после того, как отбегает несколько кругов на солнце, ну, и еще иногда я перехватывал кое-кого из бешеных фанатов. Я также оставался на поле после всех и допоздна собирал все это их разбросанное дерьмо и подбирал обосранные трусы с пола в душевой.

Он скривился в гримасе. Я вообразил себе, как его желудок превращается в яхту среди бушующего моря. Поднимается вверх, пацик... и тогда винтом падает вниз.

— Итак, однажды в сентябре 34-го работаю я на поле после тренировки, один-одинешенек, собираю разбросанные щитки и эластичные бинты и всякую другую хрень, которую они всегда оставляли за собой, складываю все это в корзину на тачке, и вдруг вижу, как через поле, словно ошпаренный, теряя учебники, летит Чез Фрати. А за ним вслед катится стая ребят... Боже, что же это там такое?

Он начал оглядываться во все стороны, глаза на бледном лице выпятились. И сейчас я, вероятно, тоже смог бы выхватить у него револьвер, да и штык наверняка, но удержался. Его рука вновь массировала грудь. Не живот, а грудь. Это, наверное, должно было бы мне что-то подсказать, но так много другого роилось у меня в голове. И не последним из этого было его повествование. Таково проклятие читающего класса. Нас можно прельстить интересной историей даже в наименее подходящие моменты.

— Забейте, Теркотт. Это просто дети бросают петарды. Хэллоуин же, помните?

— Мне что-то не очень хорошо. Наверное, ты прав о том вирусе.

Если он решит, что ему может поплохеть настолько, что это его серьезно выведет из строя, он может сделать какую-нибудь досадную херню.

— Не думайте сейчас о вирусе. Расскажите мне о Фрати.

Он оскалился. Нескладной была эта улыбка на таком бледном, щетинистом, покрытом потом лице.

— Кентюха Чеззи бежал, как бешеный, но они его настигали. Там, за южным краем поля, ярдах в двадцати за воротами, была посадка, и они толкнули его туда. Ты удивишься, если я скажу, что среди них был Фрэнки Даннинг?

Я помотал головой.

— Там-то они и поймали Чеззи и содрали с него брюки. А потом окружили его, и давай бить и колотить. Я им кричу, чтобы перестали, а один из них глянул вверх, на меня, да как крикнет: «Ну-ка, давай, спускайся сюда, останови нас, ебло твое не мытое. Мы тебе вдвое больше наваляем». Ну, я и побежал в раздевалку, там еще были несколько футболистов, так я им сказал, что стая каких-то мудаков прессуют парня, так, может, они не против вмешаться. Конечно, им глубоко насрать было, кто там кого и за что прессует, но те спортсмены всегда были готовы встрять в потасовку. Они бросились туда, кое-кто побежал в одних лишь трусах. Ты хочешь услышать кое-что забавное, Эмберсон?

— Конечно. — Я вновь кинул беглый взгляд на часы. Уже почти без четверти семь. В доме Даннингов Дорис должна уже мыть посуду и, вероятно, слушает Хантли-Бринкли по телевизору[239].

— Ты куда-то спешишь? — спросил Теркотт. — На поезд, бля, опаздываешь, или чё?

— Вы собирались рассказать мне что-то забавное.

— О. Конечно. Они пели школьный гимн! Как тебе такое нравится?

В моем воображении явились восемь или десять упитанных, полураздетых ребят, как они галопом несутся через поле, стремясь разрядиться после тренировки в небольшой потасовке, и поют: «Хейл, Тигры Дерри, мы высоко несем наш флаг». Это действительно было забавным.

Теркотт увидел мою улыбку и ответил собственной. Она у него вышла напряженной, тем не менее, искренней.

— Парочку тех ребят футболеры хорошенько отпинали. Хотя и не Фрэнки Даннинга; этот сраный герой увидел, что своих меньше, и убежал в лес. Чеззи лежал на земле, держал одну руку другой. Та была сломана. А впрочем, все могло закончиться и хуже. Они могли бы его совсем забить до больнички. Вот один из футболистов смотрит на него, как он там лежит, и типа трогает его носаком бутсы — как вот, случайно, задеваешь коровий корж, в который чуть было не вступил — да и говорит: «И это мы бежали сюда, чтобы спасти какого-то еврейского поросенка?» И вся их ватага захохотала, так как это же была шутка, понимаешь? — Он посмотрел на меня через сияющие бриолином космы своих волос. — Еврей? Поросенок?

— Я понимаю, — подтвердил я.

— «Ой, да кого оно гребет, — говорит другой. — Я отпинал кого-то, и мне этого достаточно». Они пошли назад к себе, а я помог дружище Чезу вылезти из той посадки. Я даже домой его провел, так как боялся, что он где-то может упасть в обморок, или еще что-нибудь. Еще больше я боялся — и он тоже, — что Фрэнки с его дружками могут вернуться, но все’вно не бросил его. Откуда мне к херам знать, почему я это сделал. Ты видел тот дом, в котором он жил — дворец, блядь. Этот ломбардный бизнес должен давать хорошую прибыль. Когда мы туда дошли, он меня поблагодарил. И искренне. Он едва не рыдал. А я говорю: «Да не за что. Мне просто не понравилось, что шестеро на одного». Так и было на самом деле. Но ты знаешь, как говорят о евреях: они никогда не забывают ни о долгах, ни об услугах.

— Чем вы и воспользовались, чтобы узнать, чем я занимаюсь.

— Я хорошо себе воображал, чем ты занимаешься, братишка. Я просто хотел удостовериться. Чез говорил мне, чтобы я это бросил, — говорил, что, по его мнению, ты хороший парень, — но когда речь идет о Фрэнки Даннинге, я это не брошу. Никто не имеет права убивать Фрэнки Даннинга, кроме меня. Он мой.

Он скривился, вновь начав растирать себе грудь. И наконец-то до меня дошло.

— Теркотт, вас мутит?

— Да нет, сердце. Давит что-то.

Звучало невесело, и мой мозг пронзило: «Теперь и он внутри этого нейлонового чулка».

— Сядьте, пока еще не упали, — наклонился я в его сторону. Он поднял револьвер. Кожа у меня между сосками — там, куда должна была войти пуля — начала ужасно свербеть. «Я мог его обезоружить, — промелькнула мысль, — запросто мог. Но нет, я должен был дослушать историю. Я должен был все узнать».

— Сам сядь, братан. Успокойся, как это пишут под карикатурами.

— Если у вас инфаркт…

— Нет у меня на хер никакого инфаркта. Садись, сейчас же.

Я сел и посмотрел вверх на него, он прислонился к гаражу. Губы у него приобрели синюшный оттенок, который не ассоциировался у меня с хорошим здоровьем.

— Что ты ему хочешь сделать? — спросил Теркотт. — Вот что я желаю знать. Вот что мне нужно знать, прежде чем решу, что делать с тобой.

Я призадумался, что ему на это ответить. Так, как будто моя жизнь от этого зависела. Да, вероятно, что и так. Я не верил, что в Теркотте прячется прирожденный убийца, и не важно, как он сам о себе думает, иначе бы Фрэнка Даннинга уже давным-давно положили бы рядом с его родителями. Но у Теркотта был мой револьвер и сам он был болен. Он мог нажать курок случайно. И неизвестно-какая сила, которая желала, чтобы все оставалось неизменным, могла ему даже помочь это сделать.

Если я скажу ему чистую правду — оставив, конечно, безумную часть за скобками, — он может поверить. Благодаря тому, во что он уже верит. Потому, что он знает сердцем.

— Он собирается сделать то же самое вновь.

Он уже было открыл рот, чтобы переспросить, что у меня есть ввиду, но остановился. Глаза его широко раскрылись.

— Ты хочешь сказать…ее? — посмотрел он в сторону живой изгороди. До этого я даже не был уверен, что он знает, что там, за живой изгородью.

— Не только ее.

— Кого-то из детей тоже?

— Не кого-то, всех. Как раз сейчас он напивается, Теркотт. Доводит себя до той своей оголтелости. Вы сами хорошо знаете, в каком он бывает состоянии, разве нет? Только на этот раз не будет никаких попыток скрыться. Ему это без разницы теперь. Это накапливалось с его последнего запоя, когда Дорис наконец-то устала от побоев. Она показала ему на дверь, вы это знали?

— Все об этом знают. Он живет в меблированных комнатах, там, на Милосердии.

— Он старался вернуться, надеялся ее умилостивить, но его чары не действуют на нее больше. Она хочет развода, и поскольку он наконец-то понял, что не может от этого ее отговорить, развод он собирается ей предоставить с помощью молотка. А потом тем же способом развестись и со своими детьми.

Он смотрел на меня, хмурясь. Штык в одной руке, револьвер в другой. «Немного более сильный ветер подует — и тебя унесет», — сказала ему сестра много лет тому назад, но я думал, что этим вечером хватит и легенького бриза.

— Откуда ты можешь это знать?

— У меня нет времени на объяснения, но знаю это точно. Я здесь, чтобы этому помешать. Поэтому отдайте назад мой револьвер и разрешите мне это сделать. Ради вашей сестры. Ради вашего племянника. И еще потому, что я думаю, что на самом деле, глубоко в душе, вы добрый человек. — Последнее было полным дерьмом, но если ты уже решил его намазывать, как говорил мой отец, то мажь густо. — Иначе бы вы едва ли помешали Даннингу с его приятелями до полусмерти забить Чеза Фрати.

Он размышлял. Я едва ли не слышал, как вращаются в его голове колесики и щелкают спицы. И тогда его глаза просияли. Возможно, это был отблеск последнего света уже зашедшего солнца, но мне это напомнило те свечки, которые светили сейчас по всему городу внутри тыкв. На его губах заиграла улыбка. Следующие его слова могли прозвучать лишь из уст душевно больного человека... но такого, который слишком долго прожил в Дерри... или и то, и другое вместе.

— Собирается с ними покончить, ну-ну? Хорошо, пусть так и сделает.

— Что?

Он наставил на меня револьвер.

— Сядь, Эмберсон. Сиди и не рыпайся.

Я сел, скрепя сердце. Уже перевалило за семь, и его фигура превращалась в тень.

— Мистер Теркотт, Билл, я знаю, вы плохо себя чувствуете, и, вероятно, не совсем понимаете ситуацию. Там, в доме, женщина и четверо детей. Самой маленькой девочке всего лишь семь годиков, ради Бога.

— Моему племяннику было намного меньше, — проговорил Теркотт тоном человека, который открывает большую правду, которая объясняет все. И оправдывает все заодно. — Я слишком слабый, чтобы им заниматься, а у тебя нет духа. Я вижу это, достаточно только на тебя взглянуть.

Я думал, что тут он ошибается. Он мог быть прав относительно Джейка Эппинга из Лисбон-Фолса, но тот парень изменился.

— Почему не разрешить мне попробовать? Что вам за беда?

— Потому что, если даже ты его на хер убьешь, этого будет недостаточно. Я только что это понял. Это на меня сейчас нашло, словно…— он щелкнул пальцами, — словно ниоткуда.

— В ваших словах нет смысла.

— Это потому, что ты не видел на протяжении двадцати лет, как люди типа Тони и Фила Трекеров поднимают его, словно какого-то, в сраку, короля. Двадцать лет смотреть, как женщины лупают глазами на него, словно он какой-то Фрэнк Синатра. Он ездит на «Понтиаке», а я за это время успел погнуть спину на шести фабриках за минимальный оклад, а этой шерсти так наглотаешься за смену, что и утром не под силу встать. — Рука у него на груди. Трет и трет. Лицо — бледное пятно в сумраке заднего двора дома №202 по Ваймор-лейн. — Подохнуть — это слишком легко для этого мандавошечника. Что ему надо, так это лет сорок, или больше, в Шенке, где, если он упустит мыло в душевой, он, блядь, будет бояться нагнуться, чтобы его поднять. А из кайфа единственное, что будет иметь — какие-нибудь выжимки. — Его голос потух. — А знаешь, что еще?

— Что? — у меня все похолодело.

— Когда он протрезвеет, он за ними будет тосковать. Он будет сожалеть, что такое наделал. Он будет страдать, что ничего не вернуть назад. — Теперь он говорил, чуть ли не шепотом, хрипло, безвольно. Так неизлечимо душевнобольные должны говорить сами с собой глубокой ночью, в таких заведениях, как «Джунипер-Хилл», когда слабеет действие лекарства. — Может, он не будет сильно убиваться за своей женой, но за детьми — очень, вероятно. — Он хохотнул и сразу же скривился так, словно от этого ему стало больно. — Ты мне тут, вероятно, сраного дерьма наплел, но знаешь что? Я надеюсь, что нет. Подождем и увидим, вот.

— Теркотт, там же невиновные дети.

— И Клара была такой. И маленький Мики. — Его плечи-тени поднялись и опустились, содрогнувшись. — Хер с ними.

— Вы не должны так…

— Заткни пасть. Подождем.

Часы, которые вручил мне Эл, имели флуоресцентные стрелки, и я с бессильным ужасом смотрел, как длинная опускается на дно циферблата, а потом начинает вновь карабкаться вверх. Двадцать пять минут до начала «Новых приключений Эллери Куина». Двадцать. Пятнадцать. Я попробовал заговорить, но Теркотт приказал мне заткнуться. Он все время тер себе грудную клетку, лишь ненадолго прервался, чтобы достать сигареты из нагрудного кармана.

— О, это дело, — заметил я. — Вашему сердцу это пойдет на пользу.

— Носок себе в глотку заткни.

Он вонзил штык в гравий, которым сзади был подсыпан гараж, и потертой зажигалкой «Зиппо» подкурил сигарету. В моментальной вспышке пламени я увидел, как по его лицу плывет пот, не смотря на то, что под ночь стало холодно. Казалось, его глаза еще глубже запали в глазницах, от чего лицо у него стало похожим на череп. Он затянулся, закашлялся дымом. Его худое тело дергалось, но револьвер оставался недвижимым. Нацеленным мне в грудь. Вверху всходили звезды. Уже без десяти минут восемь. Сколько успеет пройти фильма об Эллери Куине до прибытия Даннинга? Сочинение Гарри этого не сообщало, но я думал, что немного. Занятий в школе завтра нет, но Дорис Даннинг все равно не захочет, чтобы семилетняя Эллен возвращалась домой позже десяти, даже если она будет гулять вместе с Туггой и Гарри.

Без пяти минут восемь.

И вдруг меня пронзила идея. Яркая, как безоговорочная истина, и я поспешил ее произнести, пока еще не угасла.

— Ты ссыкло.

— Что? — выпрямился он, словно уколотый.

— То, что слышал, — перекривлял его я. — «Никто не имеет права убивать Фрэнки Даннинга, кроме меня. Он мой». Ты повторяешь это себе в течение двадцати лет, разве не так? И до сей поры им не занялся.