Глава девятнадцатая

ЧУЖОЙ ПРАЗДНИК

I

Если бы кто-либо решился назвать Гришу Гузкина эмигрантом, если бы сыскался такой невоспитанный человек, то он немедленно бы получил отпор. Случались, случались порой такие казусы: подходил к художнику прыткий журналист с бестактным своим вопросом - но тут же получал он исчерпывающий ответ и ретировался, краснея. Попыхивая короткой трубкой, да поглаживая французскую бородку, Гриша Гузкин в таких случаях отвечал, что в сегодняшнем глобальном мире, когда все - ну, просто решительно все - связано меж собой, понятие «эмигрант» теряет всякий смысл. Ротшильд живет в Англии, бизнес имеет в Америке, гостиницами владеет во Франции, а алмазными копями в Южной Африке - и он, что, по-вашему, эмигрант? Откуда и куда он эмигрировал, уточните, пожалуйста. Или, допустим, взять популярного музыканта: спел песенку там, спел здесь, пожил месяц тут, пожил там - это как понимать: эмиграция? Иной термин здесь уместен, а именно - гражданин мира. Гриша прибавлял также, что нынче и границы уже открыты, нет пресловутого железного занавеса, отсекшего русских мыслящих людей от духовного источника, от Запада; нынче любой студент едет на каникулы на Майорку и ныряет в средиземноморскую волну; так о какой же эмиграции может речь идти, pardon moi? Или такой фактор рассмотреть: ну, уехал, допустим, отдельный интеллектуал на пару лет на Запад - а потом взял да и вернулся. Он, что - реэмигрант или попросту путешественник? Скорее уж путешественник. Вот ведь в девятнадцатом веке ездили отечественные мыслители и мастера духовного на Запад и обратно, катались взад-вперед и это было нормально, не так ли? Тургенев, например. Или Петр Яковлевич Чаадаев. Чем не образец для подражания, скажите? И в качестве самого решительного аргумента Гриша предъявлял собеседнику толстый том сочинений своего великого друга, Бориса Кузина - тот самый нашумевший «Прорыв в цивилизацию». Ведь черным же по белому написано, что Россия есть часть Европы. Доказательства нужны? Тьма доказательств - автор все собрал и подытожил: и развивались мы, русские, по европейскому образцу, и культуры наши схожи, а если случались с нами беды - так пожалеть нас надо, а не отлучать от истории Европы. Да, татарское иго нам изрядно подгадило, отбросило прочь в развитии (Б. Кузин трактует это как «цивилизационный срыв»), большевики-паскуды уничтожили екатерининские плоды просвещения (еще один «цивилизационный срыв»), но нельзя же выключать из семьи европейских народов нацию на этом лишь основании. Если член семейства, допустим, подцепил дурную болезнь, что же - не считать его более родственником? Гриша Гузкин, пускаясь в такие дискуссии, обычно начинал говорить на кузинский манер, совершенно перенимая интонацию московского ученого. «Давайте зададимся вопросом», - говорил Гузкин обалдевшему журналисту, - «а что, собственно, происходило со средневековой Испанией под властью мавров? А? Не цивилизационный ли это срыв, n'est pas?» И Гриша откидывался на стуле и с удовольствием обозревал смятенного журналиста, не находящего внятных аргументов. «Скажем, Ортега-и-Гассет, - гнул свое Гузкин, цитируя своего друга Кузина абзацами, а порой и страницами, - называл приход фашизма на Западе "вертикальным вторжением варварства". Я же предпочитаю именовать такие исторические неудачи - цивилизационными срывами. Вы следите за моей мыслью?» У интервьюера глаза на лоб лезли от эрудиции Гриши Гузкина. Если и собирался какой-нибудь зоил из многотиражки фамильярно поименовать Гришу эмигрантом - так ведь не ожидал же он получить столь квалифицированный отпор. И весь облик художника: его вальяжно скроенные штаны, вручную сшитые ботинки, шелковый шейный платок, прочие предметы западного туалета - дорогие и изысканные, его глубокомысленное лицо в аккуратно подстриженной бородке - все в целом изобличало личность европейского покроя, человека, стоящего вровень с цивилизацией.

Впрочем, объективности ради надо добавить и следующее. Доказывая при случае (и доказывая убедительно) историческую принадлежность России к Европе, Гриша тем не менее строго порицал современное состояние России, да и прежней ее истории нимало не одобрял. И что там было одобрить, если вдуматься? Заслужила ли эта история одобрение человека просвещенного? Его отношение к бывшей Родине (а, впрочем, отчего же бывшей - не эмигрант же он, в самом деле) было противоречивым. В самом деле, если Россия - естественная часть Европы, то, пожалуй, и бранить ее следует наряду с прочими европейскими государствами, а если выделять ее для некоей особенной брани, то, значит, она - не вполне Европа? Сам Гузкин в беседах своих с единомышленниками (давними жителями Парижа - Ефимом Шухманом, Эженом Махно, Кристианом Власовым и Жилем Бердяеффым) характеризовал свое отношение к России как амбивалентное. Сидя за аперитивом в баре дорогого отеля «Лютеция», друзья порой пускались в эти дискуссии, которые Шухман важно именовал «историософскими» и «культурологическими». С одной стороны да, говаривал обыкновенно Гузкин, Россия, несомненно, часть Европы - ну что тут скажешь? Часть - она и есть часть, одним словом - Европа, мы же с вами русские европейцы, n'est pas? Однако часть эта какая-то не вполне такая, как надо бы, убогая какая-то часть, неполноценная. Несостоявшаяся история, как любил вставлять в таких случаях Ефим Шухман, колумнист из «Русской мысли», а Кристиан Власов, агент по продажам из торгового дома Dior, тот только руками разводил: странно еще, что эта страна уцелела после кровопусканий, учиненных кремлевскими людоедами. Эжен же Махно, мужчина яркого интеллекта, но без определенных занятий, стучал лишь кулаком по столу: какую страну погубили, сволочи! А было ли там нечто особенное? - задавал каверзный вопрос Ефим Шухман, и в язвительном анализе своем безжалостно указывал дурные свойства России, присущие ей от века. Что же до Жиля Бердяеффа, торговца красным деревом, внука известного философа, то он участия в дискуссиях не принимал: говорил, что дед его в свое время выговорился за всю семью - зачем ему, Жилю, слова тратить на очевидные вещи? Да, уехал его дед из страны, потерявшей Бога и духовность. И точка.

Гриша ценил эти разговоры: после них крепла уверенность в том, что не зря он уехал из России. Был момент, когда он заколебался. Былые его товарищи, те, с кем делил он горький хлеб подпольной жизни, слали вести о своих шальных заработках: Пинкисевич рассказывал о купце Левкоеве, скупавшем его полотна; парижская выставка Дутова вся была раскуплена дельцами из России; говорили о банкире Балабосе и о его коллекции. Дела у самого Гузкина стояли: барон фон Майзель, с тех пор как Гриша стал жить с его дочерью, картин не покупал. Да что ж это такое, спрашивал себя Гриша в досаде, не поспешил ли я? А цены? - ревниво спрашивал Гриша у своих российских коллег. - Охренеть, какие цены, - горделиво отвечал Пинкисевич. И настроение у Гриши портилось. К тому же приехавший к нему в гости Борис Кузин рассказал о семикомнатной квартире на Патриарших прудах, что досталась Диме Кротову, безвестному журналисту из «Европейского вестника». - Неужели семикомнатная? Да, представь себе, и окнами на пруд. Неприятно, согласитесь, слышать такое. Да еще дошли слухи, что новомодный художник Сыч обзавелся дачей в Переделкино. Совсем скверно стало на душе у Гриши. Лишь когда обрушился на Россию экономический кризис, когда рассыпались в прах иные состояния, а банки прекратили выплаты, когда российские друзья прислали отчаянные письма, лишь тогда Гриша вздохнул с облегчением: не ошибся. Да еще и опровергли слух о Сыче; нет там и в помине переделкинской дачи, просто в гости его позвали пару раз, и дело с концом. И вообще, кажется, все там расстроилось с его, Сычовым, сомнительным творчеством. Одним словом, напрасно волновался Гузкин, обошлось. Чего еще можно было ждать от этой страны? - радостно спросил он Ефима Шухмана, и тот, покачав головой, подтвердил: решительно нечего ждать, гиблое место. Постепенно, однако, дела в России выправились, какие-то банки обанкротились, но иные и выстояли; с купцом Левкоевым ничего особенного не произошло, по-прежнему он удивлял Россию и Запад размахом и роскошью. Похоже, особой беды со страной на этот раз не стряслось, и снова Гришу стали посещать сомнения. И сколь же полезны были ему беседы с парижскими приятелями, сколь дороги были ему шухманская трезвость и власовский скепсис.

Навещая Гришу и Барбару, Ефим докладывал им последние российские новости, считанные с редакционной телетайпной ленты, и вместе с Гришей сокрушался уродливости бытия, безнадежности процесса перемен. - Как, еще и этот завод встал? Обанкротился? - Разворовали, полагаю. Они ведь как теперь делают в этой стране? Искусственное банкротство - потом приватизация - продажа по частям - перевод денег в офшорные компании. И следов не найдешь! - Чудовищно, просто нет слов. - Как, опять пожар на зернохранилище? - Да, снова пожар. - Просто немыслимо. А как же люди? Голодные, как же? - Такая уж страна! - Что ты будешь делать! Одно к одному! - А кредиты Мирового валютного фонда? - Похитили! Украли! - Да неужели! - Все подчистую сперли! - А Чечня? Не утихает война, как я погляжу? - Убивают! Режут! Насилуют! - Варвары! Поразительно, как низко там ценят жизнь! - Буквально ни во что: ниже, чем у нас шукеты. - Какие шукеты? - Это такие сладкие булочки к угреннему cafe latte. Как, вы не пробовали шукеты, Гриша? Я вам удивляюсь.

Снова и снова анализируя историю России, русские европейцы приходили к неутешительным выводам: стоит лишь на мгновение расслабиться и поверить в Россию, как она начинает вести себя еще хуже прежнего. Поневоле задашься вопросом: а стоит ли вообще поворачивать голову в ту сторону?

Негодование русских парижан можно было понять. Рассуждая здраво, они готовы были (вместе с Мировым валютным фондом) выдать России некий ограниченный кредит доверия и даже поименовать ее частью Европы, но ведь и Россия со своей стороны должна была бы нечто ответное сделать. Мы, рассуждали Гриша с Ефимом, готовы поспособствовать, пожалуйста; но и Россия должна показать, что вера в нее не напрасна. Так врач осуществляет лечение больного, в надежде на то, что и тот приложит добрую волю к процессу выздоровления. Скажем, дают больному лекарство, а он хотя бы обязуется его регулярно принимать, лежать в постели, прислушиваться к советам и стараться поправиться. Но напротив того - все происходящее в России явственно указывало Грише Гузкину и Ефиму Шухману на безнадежность пациента. Не хочет подлец поправляться - хоть антибиотики ему коли, хоть горчичники ставь. Мало того, и благодарности за целительные советы не испытывает, каналья, лежит, как бревно, - и все! И помирать не помирает, и не поправляется - такой вот урод. Опять все вкривь пошло, чуть было наметились демократические реформы - и испарились! Ну, казалось бы, вот ведь дали возможность народу исправить ошибки - так поди ж ты! Сызнова на те же самые грабли наступают! Ну что с этим народом будешь делать? И Ефим Шухман скорбно качал головой.

- Предлагают командировку в Москву, - делился Шухман, - ехать или нет? Может случиться буквально что угодно. Это пороховая бочка.

- Порох давно отсырел, - морщился Гузкин, - теперь это бочка фекалий. Взорваться не может, но здорово воняет.

- Предлагают провести конференцию, сделать программу на телевидении. Заманивают. Я, со своей стороны, понимаю их. Где им взять людей, не отравленных идеологией? Однако что прикажете решать мне? Говорят, там любопытно. А что может быть там любопытного?

- Решительно ничего. К сожалению, обстоятельства таковы, что иллюзий у меня не осталось. Ни в коем случае нельзя ехать, Ефим, - говорил Гузкин, - еще Мандельштам написал: нет обратного пути от бытия к небытию.

- Как это верно, - вздыхал Шухман, - вернуться в ад невозможно: и помыслить трудно, что опять идешь по кривым мостовым, слышишь хамскую речь.

- Однако, - говорил Гриша, сострадая покинутой родине, - вы могли бы многому их научить там, Ефим.

- Бесспорно. Всегда остается надежда на то, что сумеешь убедить примером. Но боюсь, надежда призрачна. Я им сказал так: извольте, я соглашусь прочесть две-три лекции. Однако гонорары мои весьма высоки. Учтите, я ценю свое время.

Ни Шухман, ни Гузкин, ни (тем более) Эжен Махно или Кристиан Власов никак не рассматривали своего возвращения в Россию.

- Мне, знаете ли, хватает России, воплощенной в garson Алешка из ресторана «Навигатор»,- говорил обыкновенно Ефим Шухман, - большего ужаса и не требуется. Посмотришь на эту красную морду, вспомнишь толпу на московских улицах, - и ностальгия проходит.

- У меня и не было ностальгии. Что я там забыл чтобы жалеть? Мавзолей с мумией? Ха! А что касается этого Алешки, - и Гузкин морщился, совсем как барон фон Майзель, описывающий недостаточно натуральные продукты, - Lieber Gott! Позор, что это быдло воплощает нацию. Вот что осталось от России - такие алешки!

- Ты рассказывал, - говорила в таких случаях Барбара, - что в России еще сохранились интеллигентные люди. Твой друг Кузин, например.

- Ah, so. Борис - уникальный для этой страны человек. Трагедия русского общества в том, что подобная личность не нужна - Россией заправляют эти самые алешки. Сверху донизу - одни алешки!

Делая заказ русскому официанту в ресторане, Гузкин никогда не признавался в том, что понимает его варварский диалект, и представлялся парижанином. Худшего унижения нет, чем признать родство с этим жалким человечком, прилетевшим к цивилизации, точно муха на компот. Неприятно смотреть, как юлит и пресмыкается эмигрант, желая понравиться клиенту, как заглядывает в рот богатым парижанам, как провожает их до двери, выклянчивая на чай. Алешка старательно складывал иностранные слова, испрашивая у Гузкина лишний франк, и Гриша брезгливо совал ему монету. Ну, вот не может холоп, органически не может научиться гордой повадке французского garson, который протягивает руку за чаевыми с достоинством и властно. О, это проклятое советское холуйство, это рабская искательность, как раздражает она в былых соотечественниках. Не иметь бы с ними ничего общего. Посмотришь на этих неопрятных наташ и маш, метущих полы в парижских бистро - и с души воротит. Вот они, униженные, зависимые, бесправные, не научившиеся, как себя вести в приличном обществе. Эх, корявый русский человек, кому ты нужен на иных ролях, кроме как официантом и дворником? Тут хоть на санскрите заговоришь, лишь бы не опознали в тебе славянское прошлое. Ефим и Гриша, коли случалась с ними такая оказия и в brasserie, где они пили кофе, обнаруживался русский официант (а сейчас в Париже полно и сербов, и украинцев, и русских много всякой славянской сволочи понабирали на работу), немедленно отсаживались за другой столик, чтобы не дай бог не зацепил их своим панибратством соотечественник. Есть в русских такая черта: заслышит эдакий ярыжка русскую речь, тут же подойдет, и давай на весь зал орать: а вы что, тоже русские? Братцы! Родненькие! Да мы земляки! И хочется сказать ему: ну какой я тебе земляк? Ах ты, хамская рожа!

II

Понятно, что подобное чувство вызывали у Гузкина не все подряд русские, но те беженцы, которые образовывали свои затхлые кружки, те плебеи, что селились в Нью-Йорке на Брайтон-Бич, в Берлине - в Кройцберге, а в Париже - в 19-м аррондисмане. В таких русских коммунах говорили по-русски и не освоили язык цивилизованных людей, по-прежнему подавали борщ и не выучились готовить луковый суп, дедовским способом варили пельмени и чистили селедку - и знать не знали о фрикасе из нормандского барашка; видеть таких несовершенных людей было противно. Как-то не особенно сочетались они - русские беженцы с их примитивной (и часто некрасивой) биографией - и цивилизация, окружавшая их. Даже обидно делалось за старые камни Парижа, изгаженные толпой побирушек, за серую розу Парижа, окруженную роем навозных мух. Вот вздымается над Сеной гордый профиль Нотр-Дама, вот пронзает он шпилем своим молочное парижское небо, а стоит подле собора Алешка и в носу ковыряет. А если сто таких алешек приедет и разом примется ковырять в носу? Или тысяча? Страшная вырисовывается картина. Им, алешкам этим, даже трудно представить себе, что в этом же городе, в 16-м, допустим, аррондисмане или в предместье Сен-Жермен живут совсем иные, чем они, люди - цивилизованные, приличные; могут ли они хотя бы расчислить дистанцию меж собой и, скажем, Аланом де Портебалем, коллекционером, бароном, просветителем? Понимают ли они, наплюхивая в щербатый стакан водку, разницу между Шато Брион восемьдесят девятого и девяносто пятого годов? Догадываются ли хотя бы о пропасти - нет не финансовой, но культурной пропасти, - разделяющей их поганый быт и жизнь людей, погруженных в вековую культуру? Посещая особняк на рю де Греннель, Гузкин поражался вкусу, с которым обставлено жилье барона. Даже Барбара, даром, что сама дочь барона и видывала всякое, даже она шептала Грише на ухо: «Все-таки французский вкус это французский вкус, это, mein Schatz, нечто особенное». И действительно, было чему поучиться. Если бы кто хотел постигнуть великое искусство интерьера, ему бы следовало отправиться на улицу Греннель, подняться по истертым гранитным ступеням, помнящим ногу баронских предков, войти в огромные резные двери. Пройдя холл с вазами цветов и светильниками в виде арапчат, посетитель видел высокие комнаты, увешанные темной живописью, низкие столы с черными мраморными столешницами, по которым были небрежно расставлены морские раковины, старинные музыкальные инструменты, притаившиеся в темных углах залов, мраморный камин с гербом де Портебалей, брошенный на канапе плед, забытые ноты. Словно вошел гость не совсем вовремя и застал типическую домашнюю картину: хозяин лежит под пледом, читает партитуры, греет ноги у векового камина, проглядывает книги с философическими этюдами. Книги, сокровища средиземноморской мысли, - главным в доме, конечно же, были книги! В гигантских шкафах дремали манускрипты в кожаных переплетах, а на столах были раскиданы книги по искусству и философии, переложенные закладками. И столько было ненарочитого изящества в обстановке, столько простоты и значительности, что казалось: именно так было в этом особняке всегда - и великий предок барона, Жоффруа де Портебаль, тот самый, что отличился в альбигойском крестовом походе под командованием де Монфора, так же небрежно укрывался пледом у камина и рассеянно перелистывал фолианты. Ах, ну, понятное дело, не этот конкретно альбом - это, кажется, альбом Ле Жикизду, не этот конкретно том - это ведь, если не ошибаюсь, том сочинений Дерриды, и к тому же неразрезанный, не успели еще его прочитать, - но в целом атмосфера, безусловно, не поменялась. Общая гармония пространства была столь чудесно организована, что прислуге оставалось лишь поддерживать порядок: стирать пыль с раковин, поправлять покосившиеся картины, время от времени переворачивать страницы в столь естественно раскрытых книгах, что лежали на столах, чистить плед и сызнова выкладывать его небрежно скомканные складки.

Предка своего, Жоффруа де Портебаль, и его славную крестоносную историю описал Грише хозяин дома, и пораженный Гриша пересказал эту повесть своим парижским приятелям. Беседа, последовавшая за этим рассказом, затронула проблемы наследия, легитимности власти, кастовости правящих классов.

- Естественно, что в такой семье, - сказал Жиль Бердяефф, - каждый будет яркой личностью. Финансист, философ или коммерсант - безразлично: ребенок станет лидером.

- В цивилизованном обществе, - добавил Ефим Шухман, - правящий класс должен формироваться из семей, чья история - есть история страны. Если хотите знать мое личное мнение, я счастлив, что живу в стране, которой управляют потомки крестоносцев. Собственно говоря, судьба рода Портебалей совпадает с судьбой Франции - неудивительно, что барон чувствует ответственность за Францию. Такой человек, полагаю, не украдет кредит Мирового валютного фонда. А? Как, по-вашему? - присутствующие подумали и подтвердили, что Алан де Портебаль нипочем бы не спер кредит МВФ; впрочем, поскольку сам Портебаль на совещании не присутствовал, его мнение узнать не пришлось. - Я даже думаю, что де Портебаль из своих средств охотно приплатит, лишь бы Франция жила достойно. А Советская власть нагнала в историю дворовой челяди - а челяди все равно, что со страной будет. Кто такой Брежнев? Дяденька с густыми бровями - вот и вся информация. Кто такой Путин? Аноним. Пытаются придумать ему биографию - три книжки написали, а биографии не получили. И у страны с таким лидером биографии не будет.

- Я придаю большое значение роду, - сказал Власов. - Разве я не говорил вам? Наш род восходит к Гедиминовичам.

- Дворяне, - заметил Бердяефф между прочим, - в эмиграции получили особое написание фамилий. На конце пишется двойное «ф», n'est pas?

- Выходит, ты - дворянин, а я - нет? - спросил Власов, и в голосе его звякнул металл, - какой из тебя дворянин? Дворянин должен сражаться!

Жиль Бердяефф на всякий случай отодвинулся от Кристиана Власова и сказал осторожно:

- Дворянин с кем попало драться не станет.

- Мой дед с комиссарами дрался! - сказал Власов, - а твой в советское посольство на поклон ходил!

- По-моему, - сказал Эжен Махно, - породистый или беспородный один черт. Как залезет наверх - превратится в скотину: иначе быть не может.

- Предпочитаю, чтобы обществом командовали рыцари, - заявил Гузкин, - нежели гэбэшники.

- Есть разница? - спросил Эжен Махно.

- Минуточку, - сказал Ефим Шухман, - одну минуточку! - Как боялись этой реплики оппоненты Шухмана в телевизионных дискуссиях! Если Ефим Шухман морщил лоб и говорил «минуточку!», то оппонент понимал, что грядет буря - Шухман, точно коршун, нападет на любую ущербную концепцию, минуточку! Значит, институт рыцарства (то, чем славна европейская цивилизация) можно приравнять к институту на Лубянке? Неужели рыцарей можно сравнить с беспородными тюремщиками?

- Рыцари, - сказал Эжен Махно, - и есть офицеры госбезопасности.

- Осторожно, - сказал Ефим Шухман, - это путь культурных спекуляций!

- Нет, в самом деле, я читал, что дворянами в России делали опричников. Опричнина - это госбезопасность, правда? А разве в Европе было по-другому? Монфор - он офицер госбезопасности, вот и все. Я, признаться, думал, что гэбэшники правят миром давно.

- Давно?

- С самого начала - разве не так?

III

Вне зависимости от того, прав был Махно или Шухман, но находиться в особняке Портебалей, где каждый угол дышал вековой культурой, было приятно. Гриша с Барбарой проводили долгие часы на улице Греннель. Посетители высоких комнат обыкновенно усаживались у камина на низкие неудобные стульчики и в ожидании угощения предавались философическим беседам.

Тысячу раз сказал Гриша спасибо Борису Кузину за его уроки, а также Оскару и Барбаре за те необходимые наставления, что удачно подготовили его к европейской жизни. Теперь он легко мог поддерживать беседу практически на любую тему, и его находили остроумным собеседником. Он научился молчать, когда не знал, что сказать, и молчать с таким видом, что все полагали его главным специалистом по дискутируемому вопросу. Он научился переводить разговор туда, где ему будет нетрудно рассказать о своих знаниях. Прочитав новую книгу, которую рекомендовали в телепередаче, он всегда умел заговорить об этой книге и, в зависимости от того, как к ней относились в том обществе, где он находился, обнаружить в книге достоинства или недостатки. Это не было лицемерием - но просто обыкновенным искусством общения: не считается ведь лицемерием говорить «здравствуйте» тому человеку, о здоровье которого ты не особенно печешься? Он научился хвалить сигары у мужчин и сумочки у женщин. Он понял, что всегда надо оглядеть и похвалить комнату, где тебя принимают, потому что интерьер - лицо хозяина. Он понял, что надо узнать, где проводят лето хозяева, и похвалить эти места. Он понял, что интерес к его родине, России, уже несколько угас, и бестактно постоянно возвращаться к русскому прошлому. Он научился выбирать темы для беседы, а это было непросто. В конце концов, он понял, что надо говорить о политике, но говорить избирательно: всем интересен Ближний Восток, но неинтересна Африка; сейчас в моде Китай, но уже не надо говорить о России; Нью-Йорк всегда обсуждают с восторгом, но рассказывать в Париже о Берлине - глуповато; разговор об Италии уместен всегда, об Англии - в редких случаях. Даже супруга барона де Портебаля, строгая Клавдия, и та удостаивала его беседой. Клавдия, урожденная графиня Тулузская, знатностью не уступала Портебалю, напротив - превосходила. Алан, мужчина представительный, отступал на задний план в присутствии жены. Редкий гость удостаивался ее беседы, и симпатии она распределяла так же строго, как места за столом. Гришу она выделила и усадила рядом с собой.

- Ваши предки знали друг друга? - спросил ее Гриша.

- Чьи предки?

- Ваши прадеды - и прадеды Алана, тулузские графы и де Портебали. Могли они быть знакомы девять веков назад?

- Какая чушь, - Клавдия сдвинула брови.

- Но ведь такое возможно?

- Выдумки нувориша, - сказала графиня Грише. - Девять веков Портебалям? Не смешите меня. Это купленное баронство, и выслуживались они интригами; такие гербы зарабатывают не шпагой. Это дворяне с резиновым позвоночником, всегда готовые поклониться сильному.

- И не было никакого Жоффруа де Портебаля?

- Никогда не существовало.

- Как это - не существовало?

- Не было такого в природе. Крестоносцы были, и Монфор был, а Жоффруа в природе не было. Алан любит разыгрывать своих гостей. Этот дом купил мой первый муж, швейцарский банкир. Вам бы он не понравился, Гриша. Скучный человек, но, по крайней мере, он не врал. Я имею в виду, - поправилась графиня, - не врал никому, кроме своих клиентов.

- Как жестоко вы говорите.

- Отчего же. Я с симпатией относилась к Ролану. И к Алану отношусь хорошо. Но шутка с Монфорами - глупая шутка. В моем доме о Монфорах не говорят.

- Неужели, - всплеснул руками Гриша, - почему так строго?

- Потому что Симон де Монфор сжег Тулузу, фьеф моей семьи.

- Что, простите, сжег?

- Фьеф нашей фамилии.

- Ах вот оно что. Ah, so. Понимаю, - сказал Гузкин, который абсолютно ничего не понимал, - вот, значит, как дело обстоит.

- С чем бы это сравнить. Вы, конечно же, ненавидите Сталина?

- Да, - сказал Гриша, решив раз и навсегда разместить свою ненависть в эмоциях, направленных на давно умершего человека. Было очевидно, что порой даже в воспитанном обществе требуется выказать убеждения и страсть и Сталин подходил как нельзя лучше для таких случаев, - Сталина я страстно ненавижу.

- Значит, вы понимаете, что существуют вещи, неприятие которых есть дело чести.

- Как, простите, - переспросил Гузкин, - pardonnez-moi? Чести?

- Да, чести.

- Ah, so.

Единственный вывод, который напрашивался, был следующий: уж коли в приличном цивилизованном обществе даже столь древние распри имеют значение, то не пристало ли и уроженцу славянских территорий положить некий барьер между собой - и тем туземным населением, которое по месту рождения ему родня - но недостойно его общества? Если, допустим, графы Тулузские не считают для себя возможным общество Монфоров, людей также родовитых, то уж тем паче ему, Грише, не пристало якшаться с каким-нибудь Алешкой. Надо просто избегать этих русских мест, решил про себя Гриша, не дать себе испачкаться. Тем более что есть такие дома, как этот. Кто бы его ни приобрел - швейцарский банкир или крестоносец, а дом выдающийся.

Барбара, как заметил Гриша, испытывала неудобство от присутствия графини. - Ты ревнуешь меня? - Неужели я способна ревновать тебя к накрашенной кукле? У нее все искусственное. Волосы - накладные! Ты посмотри, посмотри: она никогда не меняет прическу - у нее парик! Спроси - вот интереса ради, спроси, будь добр, сколько ей лет! - говорила молодая Барбара фон Майзель, и говорила, пожалуй, излишне запальчиво. - Ну как же я спрошу, отвечал смущенный Гриша, хотя его и разбирало любопытство. И тогда Барбара, с той чудесной бесцеремонностью, которую дают титул и молодость, поинтересовалась у графини Тулузской, есть ли у той дети и не могло ли так оказаться, что она, Барбара, будучи совсем ребенком, играла с дочерью графини на пляжах отеля Эксельсиор, что на Лидо в Венеции.

- Вряд ли, - хладнокровно отвечала Клавдия, - мы никогда не останавливались в Эксельсиоре. Довольно вульгарное место, не находите? У нашей семьи всегда было палаццо на Гран Канале.

Клавдия Тулузская внимательно поглядела на Барбару, слегка сдвинув брови.

- Я должна была догадаться по вашей венецианской броши, - графиня покосилась на брошь с негритенком, пришпиленную к плечу Барбары, - что вы любите Венецию. Милая вещица, приятно, что недорогая. Венецианцы порой переоценивают свою старину. Вас заинтересует мой будуар.

Графиня провела гостей анфиладой комнат; они оказались в будуаре. Средневековые гобелены, старинные вазы, серебряная посуда, - Барбара покосилась на своего негритенка, ставшего жалким дикарем в этой комнате. Графиня раскрыла шкатулки, достала любимые украшения. Барбара вежливо ахала, но Гриша видел, что ей не по себе. Он пообещал себе разбогатеть и купить Барбаре драгоценности не хуже, чем у графини. Но тут же внутренний голос подсказал Грише, что он не прав. А почему, собственно, покупать дорогие подарки должен ты, Гриша? - удивленно спросил внутренний голос. - У твоей Барбары отец - барон. Вот он пусть дочери драгоценности и дарит, у него денег несчитано. И потом, у тебя еще и жена есть - ей-то кто украшения купит? Нечестно получается. Значит, дворянкам и богачкам - еще и украшения надо дарить, и алмазы, а бедной москвичке - ничего? Сидит твоя Клара в Москве, и никто ей ничего не дарит. Верно, ответил Гриша внутреннему голосу, да и гонорары мне, кстати сказать, нелегко даются.

- Вот эти перчатки, - графиня показала перчатки из тонкой лайки, в тыльную сторону которых, на том месте, где у Спасителя были стигматы, были вшиты крупные рубины, - сделаны в незапамятные времена. Какая странная вещь.

- Исключительная.

- Я собираюсь отослать их подруге в Россию. Знаете княгиню Багратион?

- Ах, эту пожилую даму, что замужем за русским партаппаратчиком? Она ваша подруга? - обрадовалась Барбара и выразительно поглядела на Гришу.

- Вы, вероятно, хотели спросить, сколько лет мне? - сказала графиня, глядя Барбаре в глаза.

- Ну что вы, графиня.

- Почему же нет? Мне тридцать пять лет. А вам? - графиня Тулузская включила электричество; вспыхнули венецианские люстры. Внешность графини, предмет заботы профессионалов, смутила Барбару: подобно большинству антропософски настроенных девушек Барбара доверяла природе и не ухаживала за собой; и природа не оправдывала ее доверия, природа вообще не выполняет обещаний. Лет Барбаре было меньше, чем графине Тулузской, но выглядела она хуже. Графиня вынула гребень из волос, и рыжие волосы упали ей на плечи.

- Вас, - сказала графине Грише, - я приглашаю завтра к себе. Скажете Жану - помните камердинера? - и Жан проводит вас сюда. Здесь уютнее, чем в гостиной.

- Как, - смеясь, воскликнула Барбара, - вы приглашаете моего мужа и даже не интересуетесь, как я к этому отнесусь!

- Разве он вам муж? - хладнокровно спросила Клавдия и отвернулась от Барбары.

IV

Вечером того же дня Гузкин беседовал с Оскаром; ему необходим был совет человека, знающего общество.

- Клавдия? - переспросил Оскар, не расстававшийся со справочником Дебре и знающий европейские фамилии наперечет. - Прекрасно представляю тулузский дом. Род восходит к десятому веку, перекрещивается с Барселонской ветвью. Следует поддержать знакомство, Гриша.

- А Барбара? - выдохнул в телефонную трубку Гузкин, - а господин барон де Портебаль?

- Не понимаю, чем ваша дружба может помешать Барбаре фон Майзель и тем более Алану де Портебалю, - трубка принесла сухой смешок Оскара, насколько я знаю, Алан давно не вмешивается в жизнь жены. Не думайте про это, Гриша, зачем вам? Вы художник, а не дипломат.

- Это верно, - приободрился Гузкин, - однако этично ли получается? Вежливо ли?

- Спросите себя, Гриша, достойно ли вашего дара - тратить душевные силы на такие вопросы и хлопоты?

- Возможно, я излишне щепетилен; с детства приучен к прямоте. Однако есть и деловая сторона вопроса. Видите ли, дело в том, что и Майзели, и Портебали - мои клиенты, - слово «клиенты» Гриша произнес значительно; он давно научился тому, что понятие «клиент» применяется широко и вовсе не звучит оскорбительно. Учась в советской школе, он думал, что клиенты бывают лишь в борделе, а, как оказалось, они есть буквально везде, какую область жизни ни возьми - везде свои клиенты: и в банке, и в страховом обществе, и (разумеется) в искусстве - бароны покупают мои картины. Я связан с ними определенными обязательствами, - прибавил Гриша с достоинством.

- И что из того? Научитесь уважать свой дар, и клиенты почувствуют это.

- Однако - не откажется ли барон фон Майзель покупать мои картины? Я имею в виду, - смущаясь, говорил Гриша, - если мои отношения с Барбарой испортятся? Не повлияет ли это на деловые отношения с бароном? Я хочу сказать, что интересы искусства ставлю выше всего - и на барона я рассчитываю как на покупателя. И на господина де Портебаля я тоже рассчитываю.

- Не понимаю, зачем портить отношения с Барбарой, - Оскар пожал плечами, но Гриша этого видеть не мог. - Полагаю, Барбара с пониманием отнесется к вашим фантазиям. Вы - авангардист мысли, Гриша. Вы - пионер, в хорошем смысле этого слова. Разумеется, барон Майзель и барон Портебаль будут рады поддержать вас. Однако, согласитесь, что всегда лучше стоять на четырех ногах, чем на двух, - снова трубка зашлась сухим смехом, - то, что не купит Алан, приобретет Клавдия.

- Это очень знатная фамилия, да?

- Какая вам разница? Ваш собственный род восходит к Аврааму и наверняка древнее любого европейского.

- Справедливо, - сказал Гриша. Эта мысль доселе не посещала его, но сразу же показалась убедительной.

- Еврейство, - хладнокровно развивал мысль Оскар, - это своего рода дворянство.

- Действительно, - Гриша разволновался.

- Вы вполне могли бы иметь герб.

- Думаете?

- Уверен. Вы ведь не какой-нибудь Алешка Иванов, не так ли? Вы - Гриша Гузкин! Почему у Ротшильдов есть герб, а у вас - нет?

- А Ротшильды - дворяне или нет? - Гриша решил разобраться до конца.

- Такие же, как вы, Гриша. То есть наиболее древние дворяне. Их баронский герб и в малой степени не передает древность их рода. И никакой Монфор им не мог навредить. Вот какие коллекционеры вам нужны.

- Но фон Майзели - тоже древняя семья? - уточнил Гриша осторожно.

- Почтенная фамилия.

- А род Клавдии знатнее, чем Майзели?

- Между графами и баронами такая же разница, как между французами и русскими, - ответил Оскар, смеясь. - Всегда лучше быть графом, чем бароном. Однако важно, какой давности баронство, каково происхождение графского фьофа. Клавдия Тулузская не уступит в знатности ни одному королевскому дому, но денег это, к сожалению, не гарантирует.

- Значит, Майзели богаче?

- Сложно сказать. Сегодня сундуков с алмазами не существует (Гриша хотел было сказать, что это не так, что он сам видел такие сундуки, но удержался). Богатство - это возможности, связи. Например, Клавдия может представить вас своей подруге.

- Подруге?

- Саре Малатеста.

- Итальянка? Княгиня? - полюбопытствовал Гриша.

- Не княгиня, нет. Но из клана Ротшильдов. Малатеста по бывшему мужу. Полагаю, знакомство вам пригодится. Не ленитесь, Гриша - вам предстоит еще многого добиться в этом мире.

- Я не ленюсь.

- Мало нарисовать картину, надо пристроить ее. Монтень говорил, что зритель - соавтор художника.

V

Говорил подобное Монтень или нет (нечто похожее, кажется, у него все-таки сказано), но последняя фраза оказалась решающей. Гузкин давно понял, что светские отношения - та же работа для актуального художника, что и собственно рисование. Часы, проведенные подле мольберта, могут значить многое, однако еще более значимы часы, проведенные с тарталеткой в одной руке и бокалом шампанского в другой. В этом утверждении нет ни издевки, ни цинизма. Думаешь, говорил Грише его внутренний голос, Пикассо встречался только с теми, с кем хотел? Как же, и не надейся! Куда надо было, туда и шел как миленький. Создать искусство - полдела, вот преподнести искусство обществу - это да! И Монтень, кстати, был того же мнения. К тому же (Гриша успел заметить это) случай, выпадающий в жизни, случайным не бывает никогда: то, что кажется тебе случайным, на самом деле закономерно - надо лишь внимательно следить за жизнью, понять ее законы и не упустить момент, когда она дает тебе шанс. Этот урок преподал ему Ефим Шухман, описывая свои парижские труды и дни. Порой нет сил идти на прием, - так говорил Шухман, - но идти надо. А как же иначе - если ты цивилизованный человек? Коммуникации в современном обществе решают все. Как можно показать неуважение к людям, если они тебя зовут? И потом, если я один раз позволю себе проигнорировать прием, в другой раз могут и не пригласить. И вполне вероятно, что именно в этот следующий раз произойдет такое, что изменит мою судьбу. Помимо прочего, члены цивилизованного общества не одобряют тех, кто упускает свой шанс. Они скажут так: мы дали ему хороший шанс - позвали постоять у нас в гостиной с тарталеткой и шампанским, дали ему возможность встретиться с интересными и нужными людьми, а он не хочет? Ну, знаете, скажут они, такой человек не заслуживает благ демократии и свободы. Скажем, Эжен Махно, вот пример. Одаренный человек, но, между нами говоря, лентяй. Не пришел на обед к Портебалям (а туда не просто получить приглашение, ой как не просто), потом не был на коктейле у Ле Жикизду, не посетил дефиле у Диора. Его уже никуда не зовут! Я говорил ему Эжен, ты сошел с ума! Одним словом, и Оскар, и Шухман, и Монтень, и собственный его внутренний голос убеждали Гришу принять приглашение. Ты же не развлекаться идешь, говорили они хором, но трудиться. Да, именно трудиться, пробивать дорогу своему творчеству. Да, и это тоже входит в обязанности художника и интеллигентного человека. Гриша и сам давно уже понял, что пребывание в цивилизации ежедневный труд. Хорошо им, в московских закоулках: хочешь - валяйся на диване в халате, хочешь - спи после обеда. Есть настроение - пошел в гости, а нет настроения - смотри по телевизору футбол. Но цивилизованный мир такого не потерпит: здесь всегда надо быть в форме, надо соответствовать правилам и расписанию цивилизации. И если тебя зовут в гости, на любовное свидание или в театр - ты должен сжать зубы, но идти. Эти правила только кажутся жесткими. Приучись им следовать, и ты их полюбишь.

Гриша уже приучил себя к таким вещам, о которых прежде и понятия не имел. Он с удовольствием фотографировался с друзьями за едой (хотя поначалу этот обычай казался ему странным: почему полагается запечатлеть миг, когда стол уставлен тарелками), он привык обедать в девять часов вечера (в то время, когда в Москве пьют чай и собираются ложиться спать), он полюбил пить кофе на бульваре, сидя не лицом к собеседнику, но уткнувшись в оконное стекло и глазея на улицу (зачем они пялятся в окна, точно коты, думал Гриша в первые парижские дни, но потом нашел прелесть в таком сидении в кафе, точно в витрине магазина). Он полюбил европейский обычай, и лишь одно раздражало его - общеевропейское выражение «нет проблем!». Говорили так в каждой стране, которую посещал Гузкин, и это выражение было первым, которое усваивали гости из России. Закажете отбивную? - спрашивал официант. - Нет проблем! - Хотите жить в Париже? - спрашивал риелтор. - Нет проблем! Желаете приобрести акции? - спрашивал банкир. - Нет проблем! И славянские гости слушали эти слова, как музыку, и повторяли их друг другу, точно пароль цивилизации. Так, еще в бытность Гузкина в Германии, его навестил давний друг и духовный наставник Борис Кузин вместе с женой и дочкой. Дочка Бориса, плененная прелестями немецкого быта и безотказностью официантов, возбужденно кричала отцу: папа, у них здесь все kein Problem! Да, - умилялся Кузин, - для ребенка щедрость цивилизации - это большое потрясение. Ничего себе, кайн проблем, мрачно думал Гузкин, смотря на прожорливого ребенка и пересчитывая в кармане тонкую пачку денег - гонорар за очередной опус с пионерами. А Борис Кузин тем временем прихлебывал пиво, крепкой рукой резал отбивную котлету и говорил Грише Гузкину: В сущности, это европейское no problem - есть квинтэссенция цивилизации. В этой краткой формуле воплощается победа порядка над хаосом. Вспомним наш быт. Свежая отбивная котлета - проблема! Пива попить - проблема! Демократия - проблема! Одни проблемы! Да, у цивилизации действительно нет проблем - есть проблемы только у варварства! «Нет проблем!» - вот пароль современного культурного мира! - и, покончив с отбивной, Кузин бросал придирчивый взгляд в глубь стола: что там еще осталось несъеденным в нашем беспроблемном застолье? Что это там такое, на голубенькой тарелочке? Колбаска, кажется? Давайте сюда колбаску. Прежде Гузкин слушал кузинские обобщения, затаив дыхание, и рад был всякому новому слову. Однако, пожив в Европе, Гриша успел узнать, что проблемы у цивилизации есть. Цивилизация (та, о которой Кузин писал и в которой Гузкин существовал) требовала кропотливого труда, безжалостной дисциплины. Ничего себе: kein Problem! Еще какие Problem! А ну как вложился ты не в те акции, да повысили тебе квартплату, да заплатил сорок процентов налогов или, допустим, пригласил друга в ресторан, а у него дочка жрет в три горла - нет проблем, скажете?

VI

Гриша причесался, погладил бежевую льняную рубашку (скромную по виду, но дорогую - аристократы должны узнавать и ценить такие вещи) и направился на рю де Греннель.

- Где вы поселились, Гриша? - спросила Клавдия.

- В Марэ, - Гриша гордился выбором квартала. Марэ сделался модным в последние годы; там селились интеллектуалы, те, что семьдесят лет назад поселились бы в Латинском квартале. Всякий интеллигентный человек хотел жить в Марэ. Если думающий индивид хотел быть опознан в качестве такового, требовалось селиться в Марэ. Барбара настояла, чтобы они снимали там, и Гриша даже заказал визитные карточки с упоминанием района. Он отметил, как Ефим Шухман, живший в 18-м аррондисмане, покосился на эти карточки.

- Напрасно, это вам не идет.

- Что привлекает меня в Марэ, - произнес Гриша фразу, которую произносили все интеллигентные люди, выбирающие квартал Марэ, - это атмосфера. Я, знаете ли, не люблю буржуазных районов, весь этот шик нуворишей, - Гриша смело произнес резкое суждение, справедливо полагая, что его собеседница тоже не любит нуворишей, - а в Марэ чувствуешь себя естественно.

- Чепуха, это безвкусный еврейский квартал. Вы же не хотите, чтобы вас принимали за еврея. Вы - гражданин мира.

- Я также думал о 16-м аррондисмане, - промямлил Гриша, недоумевая, хочет ли он, чтобы его принимали за еврея, и как вывести разговор на Ротшильдов в этой связи.

- Это еще хуже; вульгарно.

- Где же тогда жить?

- Сен-Жермен, Гриша, только Сен-Жермен. Я всегда жила здесь.

- Давно вы расстались с Роланом? - решился Гриша на интимный вопрос. Они сидели рядом, их колени почти соприкасались.

- Ролан застрелился, - хладнокровно сказала Клавдия, - украл больше, чем положено, и вложил туда, куда не следовало. Финансировал Жискара, когда уже пришла пора финансировать Миттерана. Наделал глупостей. Я была в кухне, следила за шантильи. Знаете, есть блюда, которые никому нельзя доверить.

- Безусловно, - сказал Гриша.

- Из кухни выстрел я, разумеется, не услышала.

- Разумеется, - вежливый Гузкин понимающе покивал: в самом деле, разве услышишь из кухни выстрел? Нипочем не услышишь.

- Зашла в его кабинет вечером, перед театром.

- Вы пережили ужасные минуты.

- Оказалось, что все счета не оплачены.

- Чудовищно.

- Даже медицинская страховка.

- Ему, очевидно, страховка была ни к чему.

- Моя медицинская страховка.

- Простите.

- Собирала последнее, чтобы рассчитаться с долгами.

- А как же ваши украшения, - хотел спросить Гриша, однако решил, что вопрос бестактный и спросил о другом, - а где он взял оружие?

- Пистолет моего отца, еще со времен войны. С тех пор, когда немецкий гарнизон стоял в Париже.

- Ах, борцы Сопротивления, - и на смену фальшивой картинке из истории крестоносцев пришла другая, не менее красивая: старый граф, боец Сопротивления, в черном берете и пальто с поднятым воротником, бредет глухими парижскими переулками. - Вы должны гордиться своим отцом.

- Он рассказывал мало - сами понимаете, был уже стариком, когда я родилась.

- Молчаливые люди действия, - сказал Гриша. Он вспомнил некий фильм про суровых людей в черных беретах. Кто там играл? Ди Каприо? Марлон Брандо? Или французский актер? Впрочем, всех героев Сопротивления давно играют американские актеры.

- Вот, собственно, и все. Потом встретила Алана с его глупейшими шутками по поводу Симона де Монфора. Однако деньги Алан всегда размещает правильно. Переезжайте из Марэ в Сен-Жермен, - вернулась она к теме парижской географии, - вы встретите здесь больших шутников.

- Научите меня, графиня. Я чувствую себя потерянным здесь - в великом городе.

Гузкин сел еще ближе к графине. Разговаривая с ним, она мило наклоняла голову, и прядь рыжих волос щекотала Гузкину нос. Он рискнул поднять руку и погладить эту прядь.

VII

Выйдя от графини, Гриша опять прошел анфиладой комнат - другого пути не было - и снова оказался в гостиной. У каминного огня сидел Алан де Портебаль в обществе вальяжного собеседника. Гриша шарахнулся в сторону и притаился у притолоки. Руки его тряслись, сердце гулко билось в щуплой груди. Художнику казалось, что удары его сердца разносятся по всей комнате. Что ты, успокойся, убеждал себя Гриша, они, аристократы, все так живут. Подумаешь, проблема. Они сами в таких случаях говорят: нет проблем. Он тоже врун хороший, наврал мне про крестоносцев. Я сейчас тоже что-нибудь совру, скажу: пришел делать зарисовки вашего интерьера. Нет, скажу так зашел за альбомом Ле Жикизду. А еще лучше тихонько уйду и пережду где-нибудь: не век же они будут здесь сидеть. Пойду и запрусь в ванной. Ничего страшного, посижу на унитазе часик. Подумаю о чем-нибудь. Однако руки его дрожали, и ноги (он попытался сделать шаг) не слушались художника. Глупейшая, несуразная ситуация: значительный, международный мастер, так сказал себе Гузкин, прячется в туалетной комнате. Струев в таких случаях, вспомнил Гузкин своего московского коллегу, всегда прямо идет к мужьям и здоровается. Не пойду в туалет - подойду и поздороваюсь. Или вот что: сяду тихо в соседней комнате, в темном углу, чтобы не заметили. Отдохну в кресле - достойно и просто. Имею я право отдохнуть? Портебаль повернулся в его сторону и что-то сказал. Слова барона гулко отозвались в горячей Гришиной голове, но смысла слов он не понял вовсе. Узнал или нет? Кажется, нет. Или узнал? В гостиной было темно, и мелькнула надежда, что Портебаль принял его, Гришу Гузкина, за лакея. Есть у них такой арапчонок, очень на меня похожий, подумал Гриша, отрицавший до того сходство арабов с евреями, но сегодня окончательно уверившийся в правоте этих предположений. Похож, определенно похож арапчонок на меня, перепутать легко. Может быть, быстро пройти мимо, этаким семенящим лакейским шагом, - сделать вид, что я лакей, подумал Гузкин. - Да это же Гузкин, - сказал собеседник барона, - ты чего там подслушиваешь, Гриша? Иди сюда, у нас секретов нет. При ближайшем рассмотрении собеседник этот оказался бывшим журналистом, а ныне политическим деятелем Дмитрием Кротовым. Гузкин подошел к нему и стиснул своей потной ладонью руку парламентария.

- А ты как здесь?

- Сосед.

Оказалось, что русское консульство буквально через дорогу, и Диме Кротову стоило только перейти улицу, чтобы оказаться в особняке Портебалей.

- Весьма удобно, - заметил Дима Кротов, и Гузкин поразился происшедшей в журналисте перемене: говорил теперь Кротов степенно, слова взвешивал, глазами не бегал, - прилетаю в Париж на два-три часа, и времени раскатывать по городу, сам понимаешь, нет.

- И часто прилетаешь?

- Если дела, раз в неделю.

- И ты нефтью торгуешь? - спросил Гузкин со смехом; приятно было беззаботно посмеяться после пережитого; он весело оглянулся на барона де Портебаля, приглашая барона посмеяться вместе; действительно, забавная ситуация, г-н барон: выхожу я среди ночи от вашей жены, а вы с моим старым другом нефтью торгуете. - Тоже торгуешь, значит? - и новая порция беззаботного смеха выскочила из губ Гузкина. Впрочем, вторая порция смеха вышла уже менее беззаботной: Гриша представил себе, как много нефти успел Кротов продать в то время, пока сам он стоял у мольберта, и ему сделалось неприятно. Вот как несправедливо устроено в мире: работаешь-работаешь, а потом чиновник приходит - и, не тратя усилий, получает вдесятеро против тебя. Последняя рулада смеха вышла саркастической.

- Нет, - ответил Кротов серьезно, - не торгую. Но смотрю, чтобы те, кто это делает, делали это честно. Мы ведь не в лесу живем.

Оказалось, что у Кротова и Портебаля есть общее дело, о котором Гриша и подозревать не мог. Нефть, как выяснилось, была лишь побочным увлечением барона, его хобби, как выразился сам Алан. Основной же род занятий Алана де Портебаля был совсем иного рода: он возглавлял международные комиссии по санации правительств с переходным типом экономики - на предмет очищения рядов правящих классов от тех чиновников, что успели замарать себя взятками, связались в азарте перемен с криминальными структурами, объединились с мафиями и т.п. Экономика цивилизованной страны обязана быть прозрачной, так сказал Портебаль, и Дима Кротов кивнул значительно. - Для кого же прозрачной? - спросил Гриша. - Как для кого? - изумились его собеседники, для всех. - Все тайное становится явным, Гриша, - значительно сказал Портебаль, и снова Грише сделалось не по себе. Это он про что, подумал Гриша, но быстро успокоил себя: да нет, это они про коррупцию, и сказал вслух: - А как же. Несомненно, Алан! - Все, что происходит на правительственном уровне в отношении регуляции экономических процессов, как оказалось, должно быть абсолютно открыто мировому сообществу. Никаких секретов быть не может. - Неужели совсем никаких? Должны же быть промышленные тайны! - ахнул Гриша. - Вот есть же у меня как у художника свои секреты, - прибавил он, расхрабрившись, и даже в глаза барону посмотрел. - Для того чтобы экономический процесс действительно мог стать всеобщим, для того чтобы крупные инвесторы не предполагали подвоха, - пояснил Кротов, - мы обязаны сделать все крупные трансакции капитала прозрачными. Все правительственные решения по поводу рынка должны быть открыты специальной международной комиссии. Такого рода профилактические санации проводятся международными комиссиями постоянно и повсеместно: сейчас Портебаля зовут в Россию, до того он инспектировал Аргентину, а до Аргентины объектом его пристального внимания была Республика Чили. Именно правая демократическая фракция российского парламента, фракция, возглавляемая Дмитрием Кротовым, и обратилась к г-ну де Портебалю с просьбой провести инспекцию в России, подвергнуть страну очистительной и воспитательно-оздоровительной процедуре. Возможности такой работы и обсуждались у камина на рю де Греннель. Вот, скажем для примера, выдает Международный валютный фонд кредиты на стабилизацию развивающимся экономикам. Раньше такие деньги и пропасть в России могли - помните плачевную историю? Ах, не будем ворошить прошлое! Ну, зачем! Зато теперь все будет устроено чрезвычайно прозрачно - почти как в аквариуме. И какая радость, что господин барон, с его опытом, возглавит комиссию.

Гриша слушал и кивал. Правда, шевельнулась мысль о том, что не может же человек, который сам торгует нефтью, возглавлять комиссию, проверяющую методы этой торговли. Что-то тут не так. Однако Гриша не стал углубляться в эту мысль и позволил ей затеряться между прочих - так иной вуалехвост в прозрачном аквариуме вдруг затеряется в стае и уйдет на темное дно. Не хотелось догонять эту мысль. Напротив того, он стал думать в следующем направлении: не судите, да не судимы будете. Ну что, в конце концов, я знаю о нефти, чтобы так огульно высказывать мнение? Ничего не знаю. А то, что барон - человек деликатный, сразу видно. Другой на его месте такой бы крик поднял. Воспитание! Гришина неловкость прошла совершенно. Он с удовольствием послушал финансово-политический разговор, посетовал на то, что Россия медлит на своем пути в лоно развитых держав, выкурил сигару (Это Гавана, барон? - Нет, бразильский табак, впрочем, я сам давно не курю сигар, берегу, ха-ха, здоровье. Вот, не возьмете ли с собой всю коробку? - Отчего же, барон. С удовольствием избавлю вас от соблазна), выпил рюмку-другую кальвадоса и стал прощаться. Приятная усталость одолела Гришу Гузкина; ему хотелось домой и спать, лишь немного смущал предстоящий разговор с Барбарой. Впрочем, кое-какие аргументы для разговора Гриша уже отыскал. Ему есть что сказать Барбаре.

На прощание барон продемонстрировал Грише свое последнее приобретение - картину первого русского авангарда: полоски и кружочки. Гузкин посмотрел на полоски благосклонно, но вместе с тем и придирчиво-строго - так именно и должен смотреть профессионал.

- Что ж, - сказал Гузкин, - это шедевр.

- Думаете, подлинник?

- Здесь и здесь, - Гриша тронул пальцем края одной полоски, которая ничем не отличалась от других, точно таких же полосок, - могут возникнуть вопросы. Но в целом - вещь несомненная.

- А эти места? - и барон повторил жест Гриши и потрогал края злополучной полоски.

- Возможно, неудачная реставрация.

- Что вы посоветуете делать с этими местами? - спросил барон озабоченно.

- Я думаю, надо оставить, как есть: вещь должна иметь свою историю.

- Вы полагаете?

- Думаю, да.

- Гриша, - сказал барон, - я хотел бы, чтобы вы сформировали мою коллекцию. Задачу определю так: история двадцатого века - от авангарда до Гузкина.

- Барон, - сказал Гузкин, вспомнив уроки Ефима Шухмана, - у меня крайне мало свободного времени.

- Я понимаю цену вашего времени, Гриша.

- Надо, надо покупать авангард, - сказал Кротов, - рекомендую обратиться к Розе Кранц, она представляет уникальное собрание.

- Хорошее состояние картин? - уточнил Гриша. Он уже чувствовал себя ответственным за коллекцию барона. В конце концов, он чем-то обязан этому милому человеку.

- Исключительное; словно вчера нарисованы.

- Разумеется, в любой серьезной коллекции надо вести отсчет от Малевича, - сказал Гриша, подумав.

- Это не требует доказательств, - сказал барон, - кстати, вас Клавдия пригласила на завтрашний обед? Приходите с Барбарой к восьми.

VIII

Барбару, однако, Гриша с собой на прием не взял. А как было ее взять? Совершенно невозможно. Отговорившись тем, что идет с Эженом Махно в русскую компанию, Гриша оставил Барбару дома одну, предупредил Эжена о возможной проверке и бросился через мост - в квартал Сен-Жермен. Ситуация складывалась двусмысленная: Портебали были общими друзьями, однако затруднительно будет брать Барбару к ним теперь в гости. Гриша вошел в мировой перечень художников - следует считаться с этой ролью и выполнять присущие ей обязанности. У графини собираются знаменитости: культуролог Умберто Эко, знаменитый жонглер цирка Амар, который кидает одновременно аж шесть колец, музыкант Ростропович и, конечно же, цвет художественной культуры мира. Гриша должен там быть - это не обсуждается. Но уместно ли присутствие Барбары? Надо отметить - если уж ставить точки над i, - что пребывание Гриши в этом кругу во многом обусловлено его личными отношениями с Клавдией. Так не является ли простой формой ответной любезности по отношению к графине не делать того, что ей будет неприятно? - Сомневаюсь, сказал Гузкин Шухману, - что Клавдия мечтает видеть Барбару рядом со мной. - Ее можно понять, подтвердил Шухман, - даже оставив в стороне ваши амурные истории, не стоит забывать, что Барбара - немка. Не всякий француз простил в сердце своем бошей. - Ah, so? - сказал Гриша Гузкин, и ему стало легче на душе. Вот оно как, оказывается. А он-то, бесчувственный человек, все придумывал причины, по которым не следует брать Барбару в гости, и в расчет не брал национальную галльскую гордость и честь. А как все просто оказалось. Чувство чести, подумал Гриша, часто недооценивают, а напрасно: весьма часто именно честь и может пригодиться.

Собрались все те, о ком Дутов да Пинкисевич могли бы только с волнением говорить стылыми московскими вечерами - и без всякой надежды когда-нибудь увидеть живьем; а вот они, мировые корифеи, стоят рядом, и Гузкин стоит в их обществе - равный с равными. Разлили по высоким бокалам шампанское, обнесли малюсенькими бутербродиками, сигары предложили. И Гузкин был наравне с другими, нисколько не хуже прочих, ни на йоту никому не уступал - налили шампанского и ему, и бутербродик ему тоже предложили, огонька поднесли. Одно дело - быть членом группы московских художников: Дутов, Струев, Пинкисевич, Гузкин; этот перечень мастеров, конечно же, звучит недурно. На иного российского обывателя такой набор имен и произведет, пожалуй, сокрушительное впечатление, но вот как отреагирует житель Парижа или Лондона, да отреагирует ли вообще? А то просто плечами пожмет, да и спиной повернется: не слышал он таких имен, а раз не слышал - то их и нет вовсе. Имя художника - оно как имя компании. Будете вы покупать акции безвестной компании? А, то-то и оно, что не будете. А если компания называется «Дженерал Моторс»? И скажите, пожалуйста, имеет ли смысл быть членом московского кружка художников, акции которого и покупать- то никто не собирается? Совсем-совсем другое дело - стать равноправным членом международного круга мастеров. Скажем, такой вот список имен: Марина Абрамович, Джаспер Джонс, Ле Жикизду, Герард Рихтер, Гриша Гузкин - звучит, что там ни говори, не в пример солиднее. Любому просвещенному гражданину мира эти имена многое говорят. И сегодня сделалось понятно, что Гриша - один из демиургов. Вот как дело повернулось. Например, поинтересуются у тебя, в какую художественную группу ты входишь. Подойдут к тебе европейские дамочки и западные господа - и спросят, равнодушно так спросят, как обычно спрашивают на коктейлях, лишь бы беседу поддержать: а вы, мол, в какую художественную группу входите? Минималисты всякие, кубисты? Как там у вас теперь команда называется? Вы с кем, мастера культуры? А ты им - раз! И выпалишь наборчик имен! Списочек хотите послушать? Пожалуйста - всю обойму в упор! Герард Рихтер, каково имечко? Слыхали, поди? Джаспер Джонс, вы о ценах на его работы знаете? Ле Жикизду - вы как, в курсе? А Марину Абрамович, ту, что кровавые кости мыла на Венецианской биеннале, не забыли? А? Вот вам моя скромная компания. Если бы в ответ на вопрос о том, где работаешь, сказать, что держишь контрольный пакет акций «Дженерал Моторс», это звучало бы примерно так же. Так, мол, акционер одной компании. - А какой компании, если не секрет? - Отчего же. «Дженерал Моторс». Ответишь так, и смотришь - у собеседника уже и весь облик не тот: смотрит на тебя с почтением и глядит искательно. Еще бы: на такого человека и посмотреть любопытно. И сегодня Гриша стоял, отставив руку с тарталеткой, среди корифеев западного гуманизма и словно бы разглядывал себя со стороны. Вот стоит с тарталеткой и шампанским красивый, нестарый еще мужчина. Он уехал из России - не бежал позорно, но достойно уехал, поскольку интересы искусства заставили его: основные его клиенты живут на Западе, галереи и музеи, с которыми он сотрудничает, находятся в просвещенном мире. Да, ему пришлось оставить родину, чтобы войти в число избранных мастеров - в сущности, все мы, избранные мастера, до известной степени космополиты: Пикассо, например, или Гольбейн. Да, он стал гражданином мира, этот стройный, нестарый еще мужчина с бокалом шампанского. Он стал гражданином мира именно потому, что ему есть о чем рассказать этому миру. И мир с вниманием отнесется к его мессиджу. Мир (в лице гостей г-на и г-жи де Портебаль) действительно интересовался мессиджами художников. Гости подходили к Ле Жикизду и спрашивали, над чем господин Ле Жикизду сейчас работает. Спрашивали и у Марины Абрамович, над чем госпожа Абрамович работает; и у Гриши спрашивали тоже, над чем работает он, Гриша Гузкин. Значит, интересно им, графам и баронам, значит, небезразлично миру, чем он, Гузкин, занят.

- Над чем вы сейчас работаете?

- Развиваю прежние темы; довожу до конца начатое.

- О, Гриша, мы знаем ваши прежние работы, но интересуемся планами.

- Да вот, есть один замысел: хочу написать пионеров на линейке.

- Pardon?

- Линейка - это форма парада при Советской власти. Пионеры стоят в ряд, с галстуками на шее.

- Вы это изобразите? Сенсационно!

- Думаю, нужно рассказать правду о российской идеологии.

- Линейка - это символ.

- Именно как символ я и пишу этот паноптикум.

- Кажется, вы уже писали нечто подобное.

- Писал. И буду писать еще и еще - тема, в сущности, неисчерпаемая.

- А сколько стоят ваши картины?

- Неужели мы сегодня должны говорить о ценах.

- И все-таки. Я человек деловой, ха-ха.

- Я художник и не понимаю в деньгах. Для меня важно, чтобы картина попала в хорошие руки.

- Не беспокойтесь, она будет в прекрасных руках. Я и Луиза (или Виолетта, Сабина, Сюзанна) глаз с нее не сведем.

- Поймите, расстаться с картиной для меня непросто.

- Полагаю, они вам - как дети?

- Я отдаю их только друзьям.

- Мы надеемся попасть в их число. Приезжайте к нам в Сен-Тропез (Понт Авен, Дувиль, Биарриц), нам о многом надо поговорить.

- С удовольствием; правда, у меня очень плотный график выставок в этом году.

- Как, вы находите время посещать открытия?

- Иногда нужно показать уважение музейным работникам, вы знаете, как для них это важно.

- Я лично предпочитаю знакомиться с художником в гостиной - на вернисажах так много народу.

- Да, но у музейных работников, как вы понимаете, другого шанса встретить меня просто нет.

- Ах, эти милые, преданные искусству люди. Ужасно, что они получают гроши. Общество всерьез должно заняться этой проблемой.

- Вы не представляете, как плачевно обстоит дело в России.

- Ах, эта страна! И все-таки ваша цена, Гриша?

- Барону фон Майзелю я продаю по дружеской цене - пятьдесят тысяч.

- Как, всего пятьдесят тысяч? Неужели?

- Ну, может быть, шестьдесят. Или семьдесят. Если имеешь дело с другом, не думаешь о ценах.

- Разрешите считать вас своим другом, Гриша.

- Большая честь.

- Так я беру ваш холст по дружеской цене, d'accord?

И они салютовали друг другу шампанским и закушивали тарталеткой всплеск эмоций, возникших при зарождении новой дружбы. И передвигались по гостиной, меняя партнеров разговора, и беседа всякий раз повторялась, и Гриша видел, как другие мастера культуры, так же, как и он, салютуют шампанским и говорят с новыми друзьями о своих замыслах.

И Гриша тоже спрашивал мастеров культуры, над чем работают они, его коллеги по цеху.

- Есть у меня замысел, - сказал видный мастер инсталляций, - я думаю взять старинный клавесин и обмазать его навозом.

- Не может быть! Неужели навозом?

- Строго говоря, я хочу левую часть клавесина обмазать навозом, а правую - фруктовым йогуртом.

- Потрясающий контраст!

- Именно. И то и другое - природный продукт, если вдуматься. Но какова разница!

- Сенсационно!

- И затем - я собираюсь сыграть на этом клавесине.

- Невероятно.

- Можно только догадываться, какие звуки этот клавесин будет издавать!

- Любопытно - какие?