В. М. Алпатов 18 страница

В. М. Алпатов

значительные лингвистические работы Г. О. Винокура, включая работы по истории литературного языка, собраны посмертно в однотомнике «Из­бранные работы по русскому языку», изданном в 1959 г., а работы по поэтическому языку и литературе — в выпущенном в 1990 г. сборнике.

Особо остановимся на статье Г. О. Винокура «О задачах истории языка», впервые опубликованной в 1941 г., в которой наиболее полно отразились его общелингвистические взгляды. Здесь прежде всего раз­граничиваются две области лингвистики. Во-первых, это общее языко­знание, где «изучают факты различных языков мира для того, чтобы определить общие законы, управляющие жизнью языков». Цель иссле­дования здесь «в том, чтобы узнать, что всегда есть во всяком языке и каким образом одно и то же по-разному проявляется в разных язы­ках». Во-вторых, это такие исследования, «предмет которых составляет какой-нибудь один отдельный язык или одна отдельная группа языков, связанных между собой в генетическом и культурно-историческом отно­шении» (в связи с этим Г. О. Винокур не без оснований замечает, что «все индоевропейское языкознание есть наука об одном языке»). «Эти исследования устанавливают не то, что "возможно", "бывает", "случает­ся", а то, что реально, именно в данном случае есть, было, произошло».

Если общее языкознание Г. О. Винокур понимал как синхронное, точнее, вневременное («Исследования этого рода, по самому своему зада­нию, не могут иметь никаких хронологических и этнических рамок»), то иначе он понимал исследование конкретных языков и их групп. Он писал: «Изучение отдельного языка, не ограничивающее себя вспомога­тельными и служебными целями, а желающее быть вполне адекватным предмету, непременно должно быть изучением истории данного язы­ка... Язык есть условие и продукт человеческой культуры, и поэтому всякое изучение языка неизбежно имеет своим предметом самоё куль­туру, иначе говоря, есть изучение историческое». Такие утверждения очень похожи на то, что писали ученые XIX в., и могут на первый взгляд показаться архаичными для середины XX в. Однако из дальнейшего становится ясным, что точка зрения Г. О. Винокура отнюдь не совпадает с точкой зрения Г. Пауля и других языковедов прошлого века, считав­ших языкознание исторической наукой. История понимается Г. О. Ви­нокуром максимально широко, включая и изучение современных язы­ков: «Изучение языка в его современном состоянии есть в сущности тоже историческое изучение». Отмечая уже наметившееся ко времени написания статьи обособление изучения современного русского языка от изучения его истории, Г. О. Винокур видит в нем и достоинства, и недостатки. В связи с этим он обращается к рассмотрению соссюровско-го противопоставления синхронии и диахронии.

Полностью соглашаясь с Ф. де Соссюром в признании системности языка, Г. О. Винокур, как и лингвисты Пражской школы, выступает про-

Советское языкознание 20—50-х годов

тив жесткого противопоставления синхронии и диахронии: «И современ­ный язык — это тоже история, а с другой стороны, и историю языка нужно изучать не диахронически, а статически». С одной стороны, «языковая система изменяется и... вся вообще история языка есть последовательная смена языковых систем, причем переход от одной системы к другой подчи­нен каким-то закономерным отношениям. Следовательно, мало открыть систему языка в один из моментов его исторического существования. Нужно еще уяснить себе закономерные отношения этой системы к той, которая ей предшествовала, и к той, которая заступила ее место». С другой стороны, «статический метод де Соссюра требует изучения языка как цельной си­стемы... Если отнестись к этому требованию серьезно, то нетрудно прийти к заключению, что оно сохраняет свою силу и тогда, когда мы изучаем язык не в его современном, а в прошлом состоянии». В связи с этим Г. О. Вино­кур критикует традиционные истории языков за их несистемность: «...изу­чается... внешняя эволюция отдельных, изолированных элементов данного языка, а не всего языкового строя в целом».

Безусловно, такой подход к истории языка принадлежит уже после-соссюровской, структуралистской лингвистике и очень близок к подхо­ду пражцев, выраженному уже в «Тезисах Пражского лингвистического кружка». Эта связь определялась и непосредственными контактами Г. О. Винокура с его другом Р. Якобсоном и рядом чешских ученых (сам Г. О. Винокур был в Праге в 20-е гг.). Синхрония трактуется не как ахрония, а как состояние языка, в котором есть и архаизмы, и нео­логизмы, а диахроническое исследование должно быть не менее систем­ным, чем исследование современного языка.

Вообще, при несомненном интересе к проблемам связи языка с культурой и литературой Г. О. Винокур был сторонником четкого огра­ничения лингвистической проблематики от проблематики иных наук. Показательна его статья 40-х гг. «Эпизод идейной борьбы в американ­ской лингвистике», опубликованная посмертно («Вопросы языкознания», 1957, № 2). Здесь рассматривается полемика между Л. Блумфилдом и эмигрировавшим в США видным представителем школы К. Фосслера Л. Шпитцером. Для близкого к пражцам Г. О. Винокура были неприем­лемы многие теоретические положения основателя дескриптивизма, однако в итоге он считал концепцию Л. Блумфилда более приемлемой уже потому, что она принадлежит к лингвистике и занимается лингви­стической проблематикой; концепция же эстетического идеализма К. Фосслера — Л. Шпитцера смешивает лингвистические проблемы с нелингвистическими.

Возвращаясь к статье «О задачах истории языка», следует отметить предложенную в ней классификацию лингвистических дисциплин и осо­бенно концепцию стилистики как особой дисциплины. Среди всех дис­циплин выделяется прежде всего группа «изучающих строй языка»: фо-

В. М. Алпатов

нетика, грамматика и семасиология; грамматика делится на морфологию, словоизменение и синтаксис, а семасиология — на словообразование, лек­сикологию и фразеологию (ср. иную классификацию Л. В. Щербы, выде­лявшего изучение грамматики и изучение лексики, каждое со своей се­мантикой). Наряду с дисциплинами, изучающими строй языка, выделяется стилистика — «дисциплина, изучающая употребление языка». Поясняет­ся, что употребление «представляет собой совокупность установившихся в данном обществе языковых привычек и норм, в силу которых из налично­го запаса средств языка производится известный отбор, не одинаковый для разных условий языкового общения. Так создаются понятия разных сти­лей языка — языка правильного и неправильного, торжественного и дело­вого, официального и фамильярного, поэтического и обиходного и т. п.». Эти стили изучает стилистика, причем «она изучает язык по всему разре­зу его структуры сразу, т. е. и звуки, и формы, и знаки, и их части».

Выше уже отмечалось, что термины «стиль» и «стилистика» много­значны. Точка зрения Г. О. Винокура и здесь близка точке зрения праж­цев, отличаясь, например, от понимания стиля и стилистики у школы К. Фосслера. Г. О. Винокур особо подчеркивает, что стилистика в его понимании изучает не индивидуальные особенности отдельных говоря­щих или пишущих (изучение стиля писателя, по его мнению, литературо­ведческая, а не лингвистическая задача), а «те формы употребления язы­ка, которые действительно являются коллективными». Речь у него прежде всего идет о выделенных впервые Пражской школой функциональных стилях. В зависимости от той или иной ситуации любой говорящий выбирает тот или иной вариант языка, например если он пишет офици­альную бумагу, он должен ее строить в соответствии не только с нормами данного языка вообще, но и в соответствии с нормами его делового стиля, обязательными для всего языкового коллектива.

Отделяя лингвистику от других гуманитарных наук, Г. О. Винокур в то же время подчеркивал необходимость изучения связей языка с культурой. Хотя стили — чисто лингвистическое понятие, но «звеном, непосредственно соединяющим историю языка с историей прочих об­ластей культуры, естественно, служит лингвистическая стилистика, так как ее предмет создается в результате того, что язык как факт культуры не только служит общению, но и известным образом переживается и осмысляется культурным сознанием».

Преимущественные интересы Г. О. Винокура лежали в области истории языков. И в то же время он как ученый принадлежал XX в. не только по датам жизни, но и по идеям, последовательно выступая с пози­ций функционального структурализма.

Советское языкознание 20—50-х годов

Е. Д. ПОЛИВАНОВ

Одним из самых ярких ученых в советском языкознании 20— 30-х гг. был Евгений Дмитриевич Поливанов (1891—1938). Он рано погиб, став жертвой репрессий, а в силу сложных обстоятельств жизни после 1931 г. мало печатался, многие его работы были в разное время утеряны. Тем не менее и то, что дошло до нас, свидетельствует о том, что этот ученый успел внести вклад во многие области языкознания. Выдаю­щийся полиглот, Е. Д. Поливанов занимался многими языками, интере­совали его и вопросы языковой теории.

Е. Д. Поливанов принадлежал к Петербургской школе и был уче­ником И. А. Бодуэна де Куртенэ. Окончив Петербургский университет как специалист по общему языкознанию, он еще в первые годы своей деятельности увлекся японским языком, в то время мало изученным. Еще до революции, будучи совсем молодым ученым, Евгений Дмитри­евич совершил несколько поездок в Японию, во время которых он, как признавали потом ведущие японские лингвисты, впервые выяснил ха­рактер японского ударения и разъяснил его японским коллегам; тогда же он впервые в мировой науке описал ряд японских диалектов и под­готовил их сравнительную фонетику и грамматику. Впоследствии им была издана грамматика японского языка (в соавторстве) с первым очерком японской фонологии. Проработав ряд лет (1921—1926 и 1929— 1937) в Средней Азии, Е. Д. Поливанов систематически изучал самые разнообразные языки этого региона: узбекский, казахский, бухарско-еврейский (иранская группа), дунганский (близок к китайскому). Ему также принадлежат грамматика китайского языка, исследования по корейскому, мордовскому, чувашскому языкам, по русистике, слависти­ке, индоевропеистике. Он активно изучал родственные связи ряда неин­доевропейских языков, в частности японского. Свой богатый опыт рабо­ты со многими языками Е. Д. Поливанов обобщил в книге «Введение в языкознание для востоковедных вузов» (к сожалению, вышел лишь пер­вый том, включающий общее введение и очерк фонетики и фонологии; второй том был написан, но не был издан и утерян); книга переиздана в 1991 г. в составе тома его работ «Труды по восточному и общему языкознанию».

Активную научную деятельность Е. Д. Поливанов совмещал, особен­но в первые послереволюционные годы, с общественной и политической деятельностью. Восприняв, как он сам позже признавал, от своего учителя И. А. Бодуэна де Куртенэ интернационализм и стремление к защите прав малых языков, Е. Д. Поливанов принял революцию и активно участвовал в гражданской войне и переустройстве общества; в частности, благодаря знанию многих языков он успешно выполнил в конце 1917 г. задание пере­вести и опубликовать секретные договоры царского правительства с дру­гими государствами; зная китайский язык, он организовал отряд красных

В. М. Алпатов

китайцев. Позже Е. Д. Поливанов принимал участие в работе по языково- му строительству, прежде всего по созданию алфавитов и литературных язъаков для народов Средней. Азии. Этой деятельностью он занимался до конца жизни. Последним делом Е. Д. Поливанова стало создание дунган­ского алфавита, принятого в 1937 г., накануне его ареста и гибели.

Е. Д. Поливанов не мог согласиться с установлением монопольного господства «нового учения о языке» Н. Я. Марра, ненаучность которого он хорошо понимал. Если другие видные языковеды молчали или на словах выступали за марровское учение, то Е. Д. Поливанов попытался бороться и выступил в феврале 1929 г. в Коммунистической академии с докладом, где убедительно выявил недоказанность или ошибочность марровских построений.

Его доклад был впервые опубликован лишь в 1991 г. в указанном выше томе. После него Е. Д. Поливанов потерял возможность работать в Москве, где в 1926—1929 гг. фактически возглавлял московское языкоз­нание, и был вынужден вернуться в Среднюю Азию, где марристы продол­жали его преследовать. Ему удалось в 1931 г. выпустить книгу «За марксистское языкознание», где он вновь выступил против марризма. После этого травля Евгения Дмитриевича развернулась с новой силой, и он на­всегда потерял возможность печататься в Москве и Ленинграде. Иногда удавалось что-то опубликовать малым тиражом в Средней Азии (книги «Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком» и «Опыт частной методики преподавания русского языка узбекам», проект дунган­ского алфавита), а также за рубежом, в изданиях Пражского лингвисти­ческого кружка, с которым он был тесно связан через посредство Р. Якоб­сона. Но многое пропало или же до сих пор не издано.

Для научного подхода Е. Д. Поливанова характерны большая теоре­тичность, стремление к системному подходу и к выявлению причинно-следственных отношений в языке, сохранение психологизма, идеи возмож­ности и необходимости сознательного вмешательства в язык и языковой политики, попытки связать лингвистику с практикой. В любой его работе, даже посвященной конкретным вопросам конкретного языка, присутствует общелингвистическая проблематика.

Многое в концепции В. Д. Поливанова шло от его учителя, в частно­сти, психологическое понимание фонемы и фонологии. Он устойчиво со­хранял, в отличие от Л. В. Щербы, термин «психофонетика», см. название первой его большой книги, изданной в 1917 г.: «Психофонетические на­блюдения над японскими диалектами»; такие же идеи он высказывал до конца жизни. Сохранял он психологический подход и в связи с изучением изменений в языке. Отрыв лингвистики от говорящего человека, свой­ственный большинству структуралистов, был неприемлем для Е. Д. Поли­ванова. Он никогда не ограничивался изучением языка «в самом себе и для себя».

Советское языкознание 20 —50-х годов

Один из вопросов, постоянно занимавших ученого, — вопрос о при­чинах языковых изменений. Как уже упоминалось, этот вопрос не мог быть решен наукой XIX в., и ее неспособность выявить причины описы­вавшихся ею звуковых и семантических переходов стала одним из осно­ваний для смены лингвистической парадигмы в начале XX в. Однако большинство направлений структурализма, сосредоточившись на син­хронных исследованиях, вообще сняло данный вопрос с повестки дня. Некоторое исключение здесь составляли лишь пражцы, а также фран­цузские структуралисты. С другой стороны, марристы и некоторые дру­гие языковеды, прежде всего в СССР, выдвинули научно явно не обосно­ванные концепции о том, что изменения в языке прямо выводятся из изменений в экономике и политике. Е. Д. Поливанов, споря с такой уп­рощенной точкой зрения, выдвигал более разработанную концепцию причинно-следственных отношений в языковом развитии. Этому вопро­су посвящено несколько его публикаций. Эти статьи, как и ряд других его важных работ, вошли в посмертный сборник «Статьи по общему язы­кознанию», вышедший в 1968 г.

Е. Д. Поливанов вслед за Ф. де Соссюром отмечал объективное противоречие в развитии языка. С одной стороны, для нормального функ­ционирования язык должен быть стабилен: «В эволюции языка вообще, в виде общей нормы, мы встречаемся с коллективным намерением подра­жать представителям копируемой языковой системы, а не видоизме­нять ее, ибо в противном случае новому поколению грозила бы утрата возможности пользоваться языком как средством коммуникации со старшим поколением». С другой стороны, «изменения — это неизбеж­ный спутник языковой истории и... на протяжении более или менее значительного ряда поколений они могут достигнуть чрезвычайно боль­ших размеров». В обычных условиях «на каждом отдельном этапе язы­кового преемства происходят лишь частичные, относительно немного­численные изменения», а принципиально значительные изменения «мыслимы лишь как сумма из многих небольших сдвигов, накопив­шихся за несколько веков или даже тысячелетий».

Почему происходят эти сдвиги? Е. Д. Поливанов пишет об этом: «Тот коллективно-психологический фактор, который всюду при анали­зе механизма языковых изменений будет проглядывать как основная пружина этого механизма, действительно, есть то, что, говоря грубо, можно назвать словами: "лень человеческая" или — что то же — стремление к экономии трудовой энергии». Об этой причине говорил и учитель Е. Д. Поливанова И. А. Бодуэн де Куртенэ, но Евгений Дмитриевич рассматривал ее более детально. При этом экономия трудовой энергии имеет свои пределы, определяемые потребностью слушающего: «мини­мальная трата произносительной энергии» должна быть «достаточной для достижения цели говорения»; при слишком большой экономии речь может стать невнятной и непонятной. Слово «изнашивается» в

В. М. Алпатов

произношении, а младшее поколение «усваивает... уже "изношенный в звуковом отношении скороговорочный дублет слова и само уже начи­нает сокращать ("изнашивать") его далее». Помимо звуковой редукции происходят упрощения грамматических форм, замена нерегулярных форм на регулярные и т. д., хотя потребности понятности для слушаю­щего везде ограничивают «лень» говорящего.

Что же касается социально-экономических факторов, то они также влияют на языковые изменения, но не прямо, а косвенно: «Экономическо-политические сдвиги видоизменяют контингент носителей (или так назы­ваемый социальный субстрат) данного языка или диалекта, а отсюда выте­кает и видоизменение отправных точек его эволюции». Изменение социального субстрата может иметь разный характер: возникнове­ние или прекращение контактов между языками, распадение языкового коллектива или объединение разноязычных коллективов (например, при изменении государственных границ), усвоение языка завоевателей, освоение литературного языка носителями диалектов и т. д. В частно­сти, говоря об изменениях в языках народов СССР после революции, Е. Д. Поливанов указывал, что говорить о какой-либо «языковой рево­люции» (как это делали марристы) нет оснований, однако произошли значительные изменения в социальном субстрате: «Самое главное, что мы находим в языковых условиях революционной эпохи, это — круп­нейшее изменение контингента носителей (т. е. социального субстрата) нашего стандартного (или так называемого литературного) общерусского языка... бывшего до сих пор классовым или кастовым языком узкого круга интеллигенции (эпохи царизма), а ныне становящегося языком широчайших — ив территориальном, и в классовом, и в национальном смысле — масс, приобщающихся к советской культуре». Е. Д. Полива­нов включал в этот процесс как освоение литературного языка носите­лями русских диалектов и просторечия, так и распространение его сре­ди нерусского населения. Правильно указав на приобретение русским языком «бесклассового характера», Е. Д. Поливанов сделал следующий прогноз: «Через два-три поколения мы будем иметь значительно пре­ображенный (в фонетическом, морфологическом и прочих отношениях) общерусский язык, который отразит те сдвиги, которые обусловливают­ся переливанием человеческого моря — носителей общерусского языка в революционную эпоху» (нечто похожее предсказывал и Л. В. Щерба, который считал, что нелитературной форме польты принадлежит буду­щее). Этот прогноз, однако, не оправдался: стабилизирующее влияние рус­ских литературных норм оказалось слишком сильным даже через два-три поколения.

Однако если такого сдвига в языке не произошло у нас, это не зна­чит, что сдвиги не происходили в иных условиях. Как указывал Е. Д. Поливанов, «не надо рассматривать общую линию пройденной... эволюции как вполне беспрерывный ход процесса постепенных измене-

Советское языкознание 20 — 50х годов

ний... Наоборот, весьма многое в этой цепи последовательных видоизмене­ний принадлежит к процессам или „сдвигам" мутационного или револю­ционного характера». Такие мутации или революции происходят именно при резком сдвиге социального субстрата.

Как и И. А. Бодуэн де Куртенэ, Е. Д. Поливанов признавал воз­можность смешения и скрещения языков (хотя, разумеется, в отличие от Н. Я. Марра не отрицал и возможности их расхождения). Такие процессы, имеющие причиной смену социального субстрата, он называл гибридизацией (в случае схождения неродственных языков) и метиза­цией (в случае вторичного схождения родственных языков). По мнению Е. Д. Поливанова, «в случае слияния двух разнородных в языковом отношении коллективов в новый, экономически обусловленный кол­лектив... потребность в перекрестном языковом общении... обязывает к выработке единого общего языка (т. е. языковой системы) взамен двух разных языковых систем». Современная наука, однако, трактует такого рода процессы иначе, ближе к точке зрения А. Шлейхера и мла­дограмматиков: сохраняется один из языков, другой исчезает, хотя ка­кие-то его элементы вошли в язык-победитель (ср. концепцию субстра­та в ее традиционном виде).

Более подробно Е. Д. Поливанов изучал процессы изменений в фоно­логических системах. Здесь он различал постепенные эволюционные из­менения, не влияющие на изменение фонологической системы, и «мутаци­онные», неизбежно дискретные изменения, при которых меняется система фонем (ср. формулировку В. Брёндаля о выделении дискретных, мутаци­онных изменений как свойстве новой лингвистики XX в.). «Мутацион­ные» изменения могут быть результатом как быстрых скачков в резуль­тате смены социального субстрата, так и длительного накопления эволюционных изменений, связанных с «ленью» говорящих. Наиболее су­щественны изменения в системе, при которых меняется число элементов системы. К ним относятся конвергенции, когда несколько фонем объеди­няются в одну, и дивергенции, когда фонема расщепляется на две или более. Конвергенционные и дивергенционные сдвиги всегда имеют харак­тер скачка: некоторое поколение говорящих перестает осознавать некото­рое различие или, наоборот, начинает его ощущать; никаких промежуточ­ных ступеней здесь быть не может. Конвергенции и дивергенции Е. Д. Поливанов стремился изучать не как изолированные процессы в духе традиционной исторической лингвистики, а как связанные между собой системные изменения. Конвергенция некоторых фонем может создать ус­ловия для дивергенции других фонем и наоборот. Впервые в мировой науке на материале японского и некоторых других языков ученый рас­смотрел процессы цепочечных изменений в фонологических системах, при которых следствие одного изменения становится причиной другого; впос­ледствии подобные исследования проводили на разнообразном материале другие лингвисты; в частности, фонологи Московской школы выявили,

В. М. Алпатов

как в истории русского языка падение редуцированных гласных повлия­ло на другие изменения фонологической системы.

Е. Д. Поливанов стремился создать общую теорию языкового разви­тия, которую называл лингвистической историологией. В ней он старался совместить идеи крупного русского историка Н. И. Кареева (от него шел сам термин «историология») с положениями диалектического материа­лизма (в частности, процесс мутационных изменений в результате накоп­ления экономии трудовой энергии трактовался как пример перехода ко­личества в качество). Однако цельную теорию ученый создать не успел, выдвинув лишь ряд общих принципов и разработав ее фрагмент — теорию фонологических конвергенции и дивергенций.

Общественная ситуация в СССР ставила вопрос о языковом пла­нировании и сознательном вмешательстве в развитие многих языков; такое вмешательство в меньшей степени относилось к русскому языку, уже обладавшему развитой и всеобъемлющей языковой нормой. Одна­ко многие другие языки были развиты значительно меньше, часто не обладая разработанной нормой или даже письменностью. В 20—30-е гг. в СССР развернулась интенсивная работа по разработке литературных норм и алфавитов, получившая название языкового строительства, в ней приняли участие многие видные советские лингвисты, в том числе и Е. Д. Поливанов. Как и другие участники языкового строительства, он вслед за своим учителем И. А. Бодуэном де Куртенэ был горячим сторонником равноправия больших и малых языков, возможности для каждого гражданина пользоваться всегда, когда он считает это нужным, своим родным языком. Однако было очевидно, что языки страны нахо­дятся на разном уровне развития и необходимо сознательное форсиро­вание развития ряда языков.

Как выше уже упоминалось, по вопросу о сознательности и бессозна­тельности языкового развития существовали разные точки зрения. На одном полюсе находились ученые вроде Ф. Де Соссюра, считавшие из­менения в языке целиком бессознательными, на другом полюсе — не­которые деятели языкового строительства и еще в большей степени непрофессионалы вроде марристов, допускавшие любые сознательные изменения в языке. Позиция Е. Д. Поливанова, как и И. А. Бодуэна де Куртенэ и пражцев, была здесь наиболее разумной и реалистичной.

С одной стороны, Е. Д. Поливанов отмечал «бессознательный, поми-мовольный характер внесения языковых новшеств»; «языковые новше­ства не только помимовольны, но и незаметны для тех, кто фактически осуществляет их». Есть исключения вроде «потайных жаргонов» у «лю­дей темных профессий», сознательно изменяющих язык, чтобы он был непо­нятен для непосвященных. Но эта сознательность — не общее правило. В ответ на попытки изменять языки административным путем Е. Д. Поли­ванов в книге «За марксистское языкознание» замечал: «Для того что-

Советское языкознание 20 — 50-х годов

бы в языке произошло то или иное фонетическое... или морфологичес­кое... изменение, совершенно недостаточно декретировать это изменение, т. е. опубликовать соответствующий декрет или циркуляр. Можно, наобо­рот, даже утверждать, что если бы подобные декреты или циркуляры даже и опубликовывались бы... ни один из них не имел бы буквально никакого результата... и именно потому, что родной язык выучивается (в основных своих элементах) в том возрасте, для которого не существует декретов и циркуляров».

С другой стороны, Е. Д. Поливанов не считал, что сознательное вме­шательство в языковое развитие абсолютно невозможно. Он подчеркивал, что оно необходимо там, где это не противоречит указанным выше законо­мерностям. Самый очевидный случай такой необходимости — графика и орфография: «От рационализации графики зависит громадная экономия времени и труда начальной школы, успехи ликвидации неграмотности, а следовательно, вообще все дело культуры данной национальности». К тому времени, когда Е. Д. Поливанов писал эти слова, уже был накоплен значи­тельный опыт создания десятков новых письменностей и орфографичес­ких реформ, в том числе и для русского языка. Эта деятельность была успешной, поскольку письму человек обучается вполне сознательно в шко­ле. Далее, возможны и реально происходили после революции сознатель­ные изменения в словаре, поскольку «формулировка словаря — более чем какого-либо элемента языковой системы — принадлежит также и взрос­лому возрасту».

Культурные изменения всегда приводят к появлению новых реа­лий и новых понятий, а вслед за этим и обозначений этих реалий и понятий. Наконец, вполне сознательный процесс — формирование лите­ратурной нормы, в том числе нормы фонетической и грамматической. При этом в области фонетики и грамматики «никаких специфических новшеств» не вводится (такие новшества появляются бессознательно), но происходят результаты «возобладания одного диалекта данного язы­ка — в качестве литературного диалекта — над другими». Отметим, что в чисто лингвистическом плане Е. Д. Поливанов всегда подчеркивал равноправность литературного языка и диалектов; при сопоставлении японских диалектов он рассматривал в одном ряду с ними и литератур­ный язык в качестве «токийского диалекта». Однако социально лите­ратурный язык и диалекты не равноправны. Выбор опорного диалекта при создании литературного языка, включение того или иного грамма­тического показателя или даже той или иной фонемы в литературную норму и т, д, — все это может быть результатом сознательного отбора нормализаторов языка. Однако и тут сознательное вмешательство не беспредельно, оно должно считаться с объективно сложившимися фак­торами. Например, Е. Д. Поливанов долгое время боролся с возобладав-" шими в 20-е гг. идеями формировать литературную норму узбекского