Глава 4. Языки

Иллюзии Происхождения

А теперь вновь вернемся к ситуации первобытного человека.

То, что миф - это средство упорядочения взаимоотношений человека со всевозможностным предметным миром, основа для совершения выбора, проявляется в подчеркнутой любви самых разных мифологий - от древнейших до современных - к выясне­нию вопроса о первичности и вторичности различных вещей и явлений, к выяснению вопроса о так называемом "происхожде­нии" всего сущего. Любая древняя мифология, кажется, только тем и занимается, что отвечает на вопрос, откуда что взялось. Практически каждый предмет окружающего человека мира удос­таивается своего мифа, в котором рассказывается о происхожде­нии этого предмета. Либо этот предмет фигурирует в мифах, по­священных происхождению других предметов и вещей.

Тем не менее, я склонен поставить слово "происхождение" в кавычки. И вот почему. Миф - это ведь не только совокупность иллюзий, существенно необходимых человеку. Миф - это настоль­ко сложная, многозеркальная система иллюзий и оптических обманов, что ей ничего не стоит обмануть внешнего наблюдателя и заставить этого наблюдателя принять видимое за реальное. И бесчисленные рассказы о происхождении, на которых строятся практически все первобытные мифологии, относятся, судя по все­му, к разряду этих самых оптических обманов.

Казалось бы: миф первобытного человека только и делает, что дает самые подробные ответы на вопросы о происхождении каких угодно вещей и явлений. Но действительно ли миф отве­чает на вопросы "откуда?" и "почему?". Вопрос не праздный хотя бы потому, что хорошо известно: искать в ответах, которые дает миф, какую бы то ни было логику бессмысленно, поскольку пос­ледовательность разворачивающихся в мифе событий может быть самой нелепой и абсурдной. Любое первобытное племя, на каком бы континенте оно ни существовало, создает многие сотни и даже тысячи самых разнообразных сюжетов "о происхождении", однако напрасно мы будем искать в этих сюжетах действительные объ­яснения - в том смысле, в котором понимает феномен объяснения

ум, воспитанный в рационалистических традициях европейской науки.

Все без исключения мифы происхождения повествуют о том, как и что впервые возникло. Однако у современного человека, впервые знакомящегося с этими мифами, они оставляют более чем странное ощущение: ничего похожего на объяснения в при­вычном для нас смысле он в них не находит. Те или иные вещи, те или иные предметы в этих мифах действительно каким-то об­разом возникают, но рационалистически мыслящий человек ни­чего не может найти в них такого, что хотя бы отдаленно напоминало объяснительные структуры.

И, тем не менее, у исследователей первобытной мифологии, как' правило, не возникает принципиальных сомнений в том, что мифы происхождения что-то объясняют первобытному человеку. Мол, а зачем же тогда первобытный человек в таких неимовер­ных количествах изобретает эти мифы? Ведь в них прямым текс­том повествуется о том, как что возникло - это ли не доказатель­ство того, что они и на самом деле пытаются объяснить, как что возникло? Пусть - наивно, пусть - примитивно, пусть - по законам совершенно не похожей на нашу логики, но все же - объяснить! Ну, а то, что их объяснения совершенно не соответствуют нашим представлениям о том, что значит "объяснить" - так это, мол, объясняется тем, что либо их мышление примитивно и неразви­то, либо тем, что у них другая логика...

Долгое время странности "объяснительных конструкций" первобытной мифологии - то, что эти "объяснительные конструк­ции" ничего на самом деле не объясняют, - так и трактовали: как следствие примитивности первобытного сознания. И именно это являлось основой для пренебрежительно-снисходительного отно­шения к этому сознанию. Однако этнографические исследования начала XX века убедительно доказали, что сознание первобытно-. го человека далеко не примитивно, а, совсем даже наоборот, представляет собой сложнейшее образование, способное к решению самых изощренных проблем. И тогда, вслед за Л.Леви-Брюлем стал все более развиваться и обосновываться тезис о том, что первобытное мышление не столько примитивно, сколько основа­но на законах другой логики. Было затрачено огромное количе­ство сил на реконструкцию этой другой логики первобытного че­ловека - в частности, в исследованиях К.Леви-Строса и его пос­ледователей, доказавших высокую продуктивность и полноцен­ность мифологического мышления. И именно этот подход стал этнографической классикой XX века.

Но когда современный исследователь мифа заявляет, что у папуаса "другая логика", или пытается другими способами опро­вергнуть тезис о наивности и примитивности первобытного мыш­ления, это, в сущности, оказывается вариантом манифестации все того же европоцентризма, поскольку в качестве априорного допущения он предполагает, что в мифе ЕСТЬ какая-то логика как инструмент доказательства. Да - другая, да - построенная по

совершенно иным мыслительным законам но... все же ЛОГИКА, все же - СРЕДСТВО ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, средство объяснения. И если в каком-то туземном мифе ведется более или менее подробный рассказ о происхождении Солнца, Луны, человека или какого-нибудь животного, кажется таким естественным при­нять за аксиому, что люди, создавшие этот миф, пытались тем самым именно ОБЪЯСНИТЬ происхождение тех вещей, предме­тов и природных явлений, о которых повествуется в мифе. Это кажется настолько очевидным, что даже сформировалась своеоб­разная научная традиция при публикации мифов давать им соот­ветствующие европейскому пониманию заголовки: "как возникла луна", "как возникли звезды", "как появился человек" -заголовки, подчеркивающие будто бы объяснительный характер этих мифов. И при том собирателей и публикаторов мифов нисколько не сму­щает то обстоятельство, что ровным счетом ничего, сколько-ни­будь похожего на объяснение этих "мифах происхождения" не содержится. Но все странности такого рода с готовностью отно­сят если не на счет наивности и примитивности туземного мыш­ления, то уж во всяком случае на счет другой логики, присущей первобытному человеку. Исследователи готовы даже построить изощренное здание реконструкции этой другой логики, но менее всего склонны усомниться в том принципиальном допущении, что мифы происхождения есть не что иное, как попытки объяс­нения. Ведь миф САМ усиленно убеждает наблюдателей в том, что он есть именно объяснительная структура, что он, якобы, отве­чает на какие-то вопросы - а именно, на вопросы о происхожде­нии каких-то вещей и явлений. И эти, лежащие на поверхности мифа подсказки, кажутся настолько очевидными, что кажется невозможным ими пренебречь.

Скажем, у папуасов маринд-аним (Новая Гвинея), согласно данным П.Вирца, среди сотен сюжетов о происхождении, можно найти сюжеты о том, "как появились бананы и луна", "как по­явилась кокосовая пальма", "как появилась жемчужница", "как появились кенгуру", "как появился крокодил", "как появилась арековая пальма", "как возникли грунтовые воды", "как появи­лись собаки", "как появились собаки и горгониды", "как появилось саго", "как появились голуби", "как появился человек" -так далее, и тому подобное, без какой бы то ни было претензии на систему, но с выраженной претензией на всеохватность. Ка­жется, нет такого предмета во всем окружающем человека мире, по поводу которого первобытным человеком не был бы сочинен такого рода миф происхождения '. Разве наличие всех этих и сотен других аналогичных сюжетов не является прямым доказа­тельством того, что первобытный человек с помощью мифа пыта­ется найти ответы на какие-то волнующие его вопросы о проис­хождении сущего, и дает эти ответы - пускай в меру своего пони­мания и по законам своей, совершенно особой логики, но - дает?!.

И все же вспомним знаменитое: если на клетке с буйволом написано слон, не верь глазам своим. Попробуем присмотреться

к этим бесчисленным "мифам происхождения" повнимательнее и попробуем ответить на вопрос: действительно ли присуща этим мифам хоть какая-то объяснительная интенция?

Вот как, к примеру, выглядит в конспективной записи П.Вирца распространенный среди исследованной им группы папуасов миф "о происхождении кенгуру".

"Яно (тотемный прародитель кенгуру и людей-кенгуру - А.Л.) и Саманимб (избранная им девушка - А.Л.) пришли в деревню Тангем на реке Кумбе. Они проголодались и захотели поесть. "Разведи огонь, - сказал Яно Саманимб, - и положи в него камни". Потом он отрезал от себя самого кусок мяса и дал Саманимб, чтобы она испекла. Когда камни накалились докрасна, Саманимб положила на них несколько нарезанных кусочков мяса и покры­ла эвкалиптовой корой. Спустя некоторое время она приподняла кору и, к своему удивлению, увидела под ней столько жареных кенгуру, сколько она положила туда кусочков мяса. Они сели и поели. После этого Яно снова отрезал от себя несколько кусков мяса. Только на этот раз он смазал их спермой, а потом опять положил на камни и покрыл эвкалиптовой корой. Спустя неко­торое время Саманимб подняла кору и из-под нее выскочили не­сколько молодых кенгуру. Так появились кенгуру. Их и теперь больше всего на берегах реки Кумбе. Ведь появились они здесь и уже из этих мест распространились повсюду" ².

И что же? Неужели мы на самом деле должны предположить, что в данном мифе изложена своеобразная теория происхожде­ния кенгуру в представлении новогвинейского папуаса? Предпо­ложить, что он и в самом деле считает, будто кенгуру возникли когда-то в результате того, что... голодный Яно отрезал от самого себя ломти мяса, обильно смачивал их спермой и выкладывал их на раскаленные камни под эвкалиптовой корой?

Парадокс заключается в том, что, если ту же самую историю вернуть тому информатору, который ее сообщил, но в виде сухо­го теоретического остатка: "так значит, кенгуру возникли когда-то из поджаренных кусков мяса, которые Яно отрезал от самого себя и покрыл спермой?", - информатор будет немало удивлен и будет вынужден заново повторить свой миф тупому и непонятли­вому собеседнику. В том-то все и дело, что из мифа в принципе невозможно сделать теоретическую вытяжку или приготовить некий сухой экстракт. Миф принципиально тождественен само­му себе: в нем не содержится никакого содержания, которое можно отделить от формы и пересказать своими словами. И информатор, рассказывающий соответствующий миф, вовсе не излагает некую теорию происхождения кенгуру, а рассказывает МИФ происхож­дения кенгуру, миф, который имеет для него сакральный, свя­щенный характер, и который ничего не объясняет, а ПРОСТО СУЩЕСТВУЕТ.

Конечно, любому внешнему наблюдателю может показаться, что приведенный выше миф по своей структуре объяснительный. Эта-то внешняя объяснительная структура мифа и вводит, судя

по всему, в заблуждение. В самом деле, если папуасу марин-даним задать вопрос: "как на свете появились кенгуру?", - он вполне может в ответ рассказать этот миф (хотя, впрочем, вовсе не обязательно). Но означает ли это, что его рассказ будет дейст­вительно ответом? Будет ли папуас отвечать на вопрос, или же он будет просто рассказывать миф, приходящий ему в голову по ас­социативной реакции на слово "кенгуру"? Ведь понятно, что ответ на ВОПРОС о происхождении требует определенной проработан­ности причинно-следственных структур мышления. Если же при­чинно-следственные структуры не проработаны, это значит, что человек в принципе не способен отвечать на вопросы типа: "от­куда это взялось?" Точнее, он может быть и будет отвечать, но это будут псевдоответы, вовсе не имеющие в виду содержание вопроса.

Так четырехлетний ребенок готов строить бесконечные псев­допричинные цепочки. "Как ты думаешь, откуда взялась эта иг­рушка?" - "Из потолка!" - "А откуда взялся потолок?" - "Из дивана!" - "А откуда взялся диван?" - "Из телевизора!" - "А отку­да взялся телевизор?" - "Из самолета!"..., и т.д., и т.п. И точно такие же псевдопричинные цепочки ребенок с удовольствием стро­ит с помощью вопроса "почему?". Эти цепочки свидетельствуют о том, что для ребенка определенного возраста на самом деле не существует вопросов "почему?" и "откуда?" в их реальной логи­ческой нагруженное™. Ведь эти вопросы предполагают опреде­ленный уровень понимания того, что есть причина и того, что есть причинно-следственная связь. А как раз последнее отсутст­вует как у маленького ребенка, так и у первобытного человека.

Но если первобытное мышление вообще равнодушно к при­чинно-следственным связям - с какой стати следует полагать, что рассказ "о происхождении кенгуру" является для рассказываю­щего его человека ответом на вопросы "почему?" или "как?"? И с какой стати мы должны полагать, что бесконечные "почему?" ребенка-дошкольника действительно являются вопросами в стро­го логическом смысле этого слова? Да, традиционно эти каскады вопросов, начинающие вдруг фонтанировать из ребенка, рассмат­риваются как свидетельство яркой познавательной активности ребенка этого возраста. Но так ли это на деле? Фактом является лишь то, что ребенок этого возраста может буквально забрасывать взрослого вопросами "как?", "почему?" и "откуда?" - но являет­ся ли это свидетельством того, что ребенок-дошкольник НА САМОМ ДЕЛЕ интересуется вопросом "почему птица летает" и "откуда люди взялись" в том смысле, в котором понимает эти вопросы взрослый? Увы, до определенного возраста все эти во­просы в устах ребенка вовсе не связаны с выяснением причин и природы чего бы то ни было, а являются, скорее, своего рода коммуникативными провокациями, т.е. способом активизации речи взрослого. И потому ребенок вовсе не стремится выслушать ответ на свой вопрос, а тут же, на полуслове перебивает старательно отвечающего взрослого другим вопросом, зачастую не имеющим никакого отношения к первому, и, в конце концов, доводит взрос-

лого до бешенства: "да отстань ты, наконец!". А если вниматель­но отследить эти серии и каскады вопросов, можно прийти к выводу, что ребенка отнюдь не волнует какая-то истина. Ему, в общем, все равно, что конкретно ему отвечают - ему важен факт принципиального открытия, что можно задавать вопросы и полу­чать на них ответы. А то, что ответы при этом должны быть отве­тами на поставленные вопросы и должны быть сколько-нибудь достоверными ответами - это его не волнует совершенно. Абсурд­ный, фантастический ответ его удовлетворит ничуть не меньше, нежели ответ, сверенный с последними научными данными. Более того, фантастический рассказ в связи с заданным вопросом его заинтересует даже больше. Его интересует не столько выяснение действительных причин, сколько построение разветвленных псев­допричинных цепочек, с помощью которых организуется содер­жание его внутреннего МИФОвоззрения. И его совершенно не волнует, что за этими псевдопричинными цепочками не скрыва­ется никакого реального причинного содержания, что они явля­ются всего-навсего игрой фантазии и игрой слов.

Если мы теперь вернемся к первобытному мышлению, то в его отношении, судя по всему, следует сделать те же самые ого­ворки: вопросы и ответы здесь находятся в каком-то существен­но ином соотношении, нежели вопросы и ответы в каузально простроенном мышлении цивилизованного человека. И если па­пуасы маринд-аним (или какие угодно иные аборигены) расска­зывают некую мифологическую историю о том, "как появились кенгуру" (или любой другой миф происхождения), это вовсе не значит, что они тем самым ОТВЕЧАЮТ НА ВОПРОС о том, как же все-таки на самом деле появились на свете кенгуру. Как раз вопрос о том, как на самом деле появились на свете кенгуру, их ни в малой степени не интересует. И если начать им искрен­не отвечать на поставленный "вопрос" с позиций другого мифа - будь это представитель другого племени или этнограф-наблю­датель - они просто не будут это слушать. Потому что все, что им на самом деле нужно, уже сказано в ИХ мифе. Мифе, кото­рый на самом деле вовсе не является никаким мифом "о проис­хождении кенгуру", но является мифом о чем-то существенно другом. Мифом о некоторой сакральной, священной тайне, ко­торая является сверхзначимой для данного племени. Ибо лю­бой миф ценен вовсе не истиной, которая в нем будто бы содер­жится, а как раз тем, что он есть миф. Миф не является источ­ником истины - он является источником сакральности, и это неизмеримо важнее.

В мифе о происхождении кенгуру безусловно содержится знание. Но это вовсе не знание о происхождении кенгуру, а знание САКРАЛЬНОЙ СЕМАНТИКИ слова "кенгуру". Это знание не имеет ровным счетом ничего общего с естественнонаучным взгля­дом на вопрос о причинах появления. И не следует обманываться мифологической ремаркой "так появились кенгуру", поскольку такая реплика в трактовке первобытного человека вовсе не пред-

полагает того фактора времени, который очевиден для современ­ного человека.

Парадокс заключается в том (и это хорошо известно этногра­фам), что появление кенгуру, равно как и возникновение любых других вещей и явлений в мифе вообще не является событием, происходящим во времени. Мифологическое сознание первобыт­ного человека построено таким образом, что для него в каком-то смысле КЕНГУРУ БЫЛИ ВСЕГДА. И, если попросить папуаса.маринд-аним: "расскажи о времени, когда не было кенгуру!", -он не поймет вопроса. Потому что - хотя у него и есть миф проис­хождения кенгуру! - кенгуру для него были "с самого начала". Он может даже произнести ритуальную формулу "вначале кенгу­ру не было". Однако, это вовсе не значит, что у него есть пред­ставление о некоем особом ВРЕМЕНИ, в котором не было кенгу­ру. Тот факт, что в его мифе кенгуру возникает как бы из небы­тия, вовсе не значит, что "небытие кенгуру" существует для этого человека как некий пласт времени. И это означает то, что само слово "происхождение" имеет для первобытного человека совер­шенно иную семантическую нагрузку, нежели для человека со­временного.