Калликл, Сократ, Херефонт, Горгий, Пол 8 страница

И вот, как я уже сказал, когда Радамант увидит перед
собой такого умершего, он не знает о нем ничего, ни
имени его, ни рода, лишь одно ему видно — что это него-
дяй; и Радамант отправляет его в Тартар, пометив, исце-
лимым или безнадежным кажется ему этот умерший.
Придя в Тартар, виновный терпит то, чего заслужил.
Иногда, однако ж, судья видит иную душу, которая жила
благочестиво и в согласии с правдой, — душу простого

мужа или еще какого-нибудь человека, но чаше всего, по-
верь мне, Калликл, это бывает душа философа, который
всю свою жизнь занимался собственными делами, не ме-
шаясь попусту в чужие. Радамант отдает ему дань восхи-
щения и посылает на Острова блаженных. Так же судит и
Эак, и оба держат в руке жезл. А Минос сидит один, над-
зирая над ними, и в руке у него золотой скипетр, как рас-
сказывает у Гомера Одиссей, который его лицезрел:

Скипетр в деснице держа золотой, там умерших судил он.

Меня эти рассказы убеждают, Калликл, и я озабочен
тем, чтобы душа моя предстала перед судьею как можно
более здравой. Равнодушный к тому, что ценит большин-
ство людей, — к почестям и наградам, — я ищу только ис-
тину и стараюсь действительно стать как можно лучше,
чтобы так жить, а когда придет смерть, так умереть. Я при-
зываю и всех прочих, насколько хватает сил, и тебя, Кал-
ликл, — в ответ на твой призыв — к этой жизни и к этому
состязанию (в моих глазах оно выше всех состязаний на
свете) и корю тебя за то, что ты не сумеешь защититься,
когда настанет для тебя час суда и возмездия, о котором я
только что говорил, но, очутившись перед славным судь-
ею, сыном Эгины, и ощутив на себе его руку, застынешь
с открытым ртом, голова у тебя пойдет кругом, точь-в-
точь как у меня здесь, на земле, а возможно, и по щекам
будешь бит с позором и вообще испытаешь всяческие
унижения.

Но пожалуй, мой рассказ кажется тебе баснею вроде
тех, что плетут старухи, и ты слушаешь его с презрением.
В этом не было бы ничего удивительного, если бы наши
разыскания привели к иным выводам, лучшим и более
истинным. Но теперь ты видишь сам, что, хоть вас и трое
и хотя мудрее вас — тебя, Пола и Горгия — нет никого в
целой Греции, вы не в состоянии доказать, что надо жить
какою-то иной жизнью, нежели та, о которой я говорил и
которая, надо надеяться, будет полезна для нас и в Аиде.
Наоборот, как много было доводов, а все опрокинуты, и
только один стоит твердо — что чинить несправедливость
опаснее, чем терпеть, и что не казаться хорошим должно
человеку, но быть хорошим и в частных делах, и в обще-
ственных, и это главная в жизни забота. Если же кто-ни-

будь по какой-то причине сделается плохим, он должен
понести наказание, и если первое благо — быть справед-
ливым, то второе — становиться им, искупая вину наказа-
нием. А всякого угодничества и лести — и самому себе, и
другим людям, немногим или же многим — должно осте-
регаться; и красноречие должно употреблять соответст-
венно — дабы оно всегда служило справедливости, как,
впрочем, и любое иное занятие.

Итак, поверь мне и следуй за мною к цели, достигнув
которой ты будешь счастлив и при жизни, и после смерти,
как показывает наша беседа. И пусть другие презирают
тебя, считая глупцом, пусть оскорбляют, если вздумается,
пусть даже бьют, клянусь Зевсом, переноси спокойно и
позор, и побои: с тобою ничего не случится дурного, если
ты поистине достойный человек и предан добродетели.

А потом, когда мы оба достаточно в ней утвердимся,
тогда лишь, если сочтем нужным, примемся за государст-
венные дела или подадим свой совет в ином деле, какое
бы нас ни привлекло. Тогда мы будем лучшими советчи-
ками, чем ныне, ибо стыдно по-мальчишески хвастаться
и важничать, когда без конца меняем свои суждения, и
притом о вещах самых важных. Вот до какого невежества
мы дошли!

Давай же изберем в наставники то суждение, которое
открылось нам сегодня и которое показывает, что этот
путь в жизни — наилучший; давай и жить, и умирать, ут-
верждаясь в справедливости и во всякой иной добродете-
ли. Последуем сами призыву этого наставника и позовем
за собою других, но не станем прислушиваться к мнению,
к которому склонился ты сам и склоняешь меня: оно ни-
чего не стоит, Калликл.

ФЕДОН

ЭХЕКРАТ, ФЕДОН

Вступление

Эхекрат. Скажи, Федон, ты сам
был подле Сократа в тот день, когда
он выпил яд в тюрьме, или только
слышал обо всем от кого-нибудь еще?

Федон. Нет, сам, Эхекрат.

Эхекрат. Что же он говорил перед смертью? И как
встретил кончину? Очень бы мне хотелось узнать. Ведь
теперь никто из флиунтцев подолгу в Афинах не бывает,
а из тамошних наших друзей, кто бы ни приезжал за по-
следнее время, ни один ничего достоверного сообщить не
может, кроме того только, что Сократ выпил яду и умер.
Вот и все их рассказы.

Федон. Так, значит, вы и про суд ничего не знаете,
как и что там происходило?

Эхекрат. Нет, об этом-то нам передавали. И мы еще
удивлялись, что приговор вынесли давно, а умер он столь-
ко времени спустя. Как это получилось, Федон?

Федон. По чистой случайности, Эхекрат. Вышло так,
что как раз накануне приговора афиняне украсили вен-
ком корму корабля, который они посылают на Делос.

Эхекрат. А что за корабль?

Федон. По словам афинян, это тот самый корабль,
на котором Тесей некогда повез на Крит знаменитые семь
пар. Он и им жизнь спас, и сам остался жив. А афиняне,
как гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все
спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное по-
сольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год
за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство
в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не

прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил
чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не
приводился. А плавание иной раз затягивается надолго,
если задуют противные ветры. Началом священного по-
сольства считается день, когда жрец Аполлона возложит
венок на корму корабля. А это случилось накануне суда —
я уже вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл
так долго в тюрьме между приговором и кончиною.

Эхекрат. Ну, а какова была сама кончина, Федон?
Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из близ-
ких? Или же власти никого не допустили и он умер в оди-
ночестве?

Федон. Да что ты, с ним были друзья, и даже много
друзей.

Эхекрат. Тогда расскажи нам, пожалуйста, обо всем
как можно подробнее и обстоятельнее. Если, конечно, ты
не занят.

Федон. Нет, я совершенно свободен и постараюсь
все вам описать. Тем более что для меня нет ничего отрад-
нее, как вспоминать о Сократе, — самому ли о нем гово-
рить, слушать ли чужие рассказы.

Эхекрат. Но и слушатели твои, Федон, в этом тебе
не уступят! Так что уж ты постарайся ничего не упустить,
будь как можно точнее!

Федон. Хорошо. Так вот, сидя подле него, я испыты-
вал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины
близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал —
он казался мне счастливцем, Эхекрат, я видел поступки и
слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно
и благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль,
будто и в Аид он отходит не без божественного предопре-
деления и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо
иной. Вот почему особой жалости я не ощущал — вопре-
ки всем ожиданиям, — но вместе с тем философская бе-
седа (а именно такого свойства шли у нас разговоры) не
доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-
то совершенно небывалое чувство, какое-то странное
смешение удовольствия и скорби — при мысли, что он
вот-вот должен умереть. И все, кто собрался в тюрьме,
были почти в таком же расположении духа и то смеялись,
то плакали, в особенности один из нас — Аполлодор. Ты,
верно, знаешь этого человека и его нрав.

Эхекрат. Как не знать!

Федон. Он совершенно потерял голову, но и сам
я был расстроен, да и все остальные тоже.

Эхекрат. Кто же там был вместе с тобою, Федон?

Федон. Из тамошних граждан — этот самый Аполло-
дор, Критобул с отцом, потом Гермоген, Эпиген, Эсхин,
Антисфен. Был и пэаниец Ктесипп, Менексен и еще кое-
кто из местных. Платон, по-моему, был нездоров.

Эхекрат. А из иноземцев кто-нибудь был?

Федон. Да, фиванец Симмий, Кебет, Федонд, а из
Мегар — Евклид и Терпсион.

Эхекрат. А что же Клеомброт и Аристипп?

Федон. Их и не могло быть! Говорят, они были на
Эгине в ту пору.

Эхекрат. И больше никого не было?

Федон. Кажется, больше никого.

Эхекрат. Так, так, дальше! О чем же, ты говоришь,
была у вас беседа?

Федон. Постараюсь пересказать тебе все с самого на-
чала.

Мы и до того — и я, и остальные — каждый день не-
пременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром
подле суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку
от тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором,
ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они
не так уж рано, когда же наконец отпирались, мы входили
к Сократу и большею частью проводили с ним целый
день. В то утро мы собрались раньше обыкновенного: на-
кануне вечером, уходя из тюрьмы, мы узнали, что корабль
возвратился с Делоса. Вот мы и условились сойтись в
обычном месте как можно раньше. Приходим мы к тюрь-
ме, появляется привратник, который всегда нам отворял,
и велит подождать и не входить, пока он сам не позовет.

— Одиннадцать, — сказал он, — снимают оковы с Со-
крата и отдают распоряжения насчет казни. Казнить будут
сегодня.

Спустя немного он появился снова и велел нам войти.

Войдя, мы увидели Сократа, которого только что рас-
ковали, рядом сидела Ксантиппа — ты ведь ее знаешь —
с ребенком на руках.

Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по
женской привычке, и промолвила так:

— Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты
с друзьями, а друзья — с тобою.

Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:

— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.

И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя
в грудь.

Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потер
ее рукой. Не переставая растирать ногу, он сказал:

— Что за странная это вещь, друзья, — то, что люди
зовут «приятным»! И как удивительно, на мой взгляд, от-
носится оно к тому, что принято считать его противопо-
ложностью, — к мучительному! Вместе разом они в чело-
веке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его
настигает, он чуть ли не против воли получает и второе:
они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, -
продолжал он, — что, если бы над этим поразмыслил
Эзоп, он сочинил бы басню о том, как бог, желая их при-
мирить, не смог, однако ж, положить конец их вражде и
тогда соединил их головами. Вот почему, как появится
одно — следом спешит и другое. Так и со мной: прежде
ноге было больно от оков, а теперь — вслед за тем -- при-
ятно.

Тут Кебет перебил его:

— Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне напом-
нил! Меня уже несколько человек спрашивали насчет
стихов, которые ты здесь сочинил, — переложений Эзо-
повых притч и гимна в честь Аполлона, — и, между про-
чим, Евен недавно дивился, почему это, попавши сюда,
ты вдруг взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не
писал. И если тебе не все равно, как я отвечу Евену, когда
он в следующий раз об этом спросит — а он непременно
спросит! — научи, что мне сказать.

— Скажи ему правду, Кебет, — промолвил Сократ, -
что я не хотел соперничать с ним или с его искусством
это было бы нелегко, я вполне понимаю, — но просто пы-
тался, чтобы очиститься, проверить значение некоторых
моих сновидений: не этим ли видом искусства они так
часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них
расскажу.

В течение жизни мне много раз являлся один и тот же
сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова слы-
шал всегда одинаковые: «Сократ, твори и трудись на по-

прище Муз». В прежнее время я считал это призывом
и советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадри-
вают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне
продолжать мое дело — творить на поприще Муз, ибо вы-
сочайшее из искусств — это философия, а ею-то я и зани-
мался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь
бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может,
сновидение приказывало мне заняться обычным искусст-
вом, и надо не противиться его голосу, но подчиниться:
ведь надежнее будет повиноваться сну и не уходить,
прежде чем не очистишься поэтическим творчеством.
И вот первым делом я сочинил песнь в честь того бога, чей
праздник тогда справляли, а почтив бога, я понял, что
поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом —
должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром
воображения не владею, вот я и взял то, что было мне
всего доступнее, — Эзоповы басни. Я знал их наизусть и
первые же, какие пришли мне на память, переложил сти-
хами. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от
меня «прощай» и прибавь, чтобы как можно скорее следо-
вал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то, види-
мо, сегодня отхожу —- так велят афиняне.
Тут вмешался Симмий:

— Да как же убедить в этом Евена, Сократ? Мне много
раз приходилось с ним встречаться, и, насколько я знаю
этого человека, ни за что он не послушается твоего совета
по доброй воле.

— Почему же? Разве Евен не философ?

— По-моему, философ, — отвечал Симмий.

— Тогда он согласится со мною — и он, и всякий дру-
гой, кто относится к философии так, как она того требует
и заслуживает. Правда, руки на себя он, вероятно, не на-
ложит: это считается недозволенным.

С этими словами Сократ спустил ноги на пол и так
сидел уже до конца беседы.

Кебет спросил его:

— Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя руки
не дозволено, и все-таки философ соглашается отпра-
виться следом за умирающим?

— Ну и что же, Кебет? Неужели вы — ты и Симмий —
не слышали обо всем этом от Филолая?

— Нет. По крайней мере, ничего ясного, Сократ.

— Правда, я и сам говорю с чужих слов, однако же
охотно повторю то, что мне случалось слышать. Да, пожа-
луй, оно и всего уместнее для человека, которому пред-
стоит переселиться в иные края, — размышлять о своем
переселении и пересказывать предания о том, что ждет
его в конце путешествия. В самом деле, как еще скоротать
время до заката?

— Так почему же все-таки, Сократ, считается, что
убить самого себя непозволительно? Сказать по правде, я
уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас, — я воз-
вращаюсь к твоему вопросу, — и от других, что этого де-
лать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не
слыхал.

— Не надо падать духом, — сказал Сократ, — возмож-
но, ты еще услышишь. Но пожалуй, ты будешь изумлен,
что среди всего прочего лишь это одно так просто и не
терпит никаких исключений, как бывает во всех осталь-
ных случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше уме-
реть, чем жить, и, размышляя о них — о тех, кому лучше
умереть, — ты будешь озадачен, почему считается нечес-
тивым, если такие люди сами окажут себе благодеяние,
почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует
кто-то другой.

Кебет слегка улыбнулся и отвечал:

— Зевс свидетель — верно!

Эти слова он произнес на своем наречии.

— Конечно, это может показаться бессмысленным, —
продолжал Сократ, — но, на мой взгляд, свой смысл здесь
есть. Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находим-
ся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее
своими силами, ни бежать, — величественное, на мой
взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет, хо-
рошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги,
и потому мы, люди, — часть божественного достояния.
Согласен ты с этим или нет?

— Согласен, — отвечал Кебет.

— Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил
себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его
смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь
это в твоей власти?

— Непременно! — воскликнул Кебет.

— А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы
человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь об-
разом его к этому не принудит, вроде как, например, се-
годня — меня.

— Да, это, пожалуй, верно, — сказал Кебет. — Но то,
о чем ты сейчас говорил, будто философы с легкостью и с
охотою согласились бы умереть, — это как-то странно,
Сократ, раз мы только что правильно рассудили, признав,
что бог печется о нас и что мы — его достояние. Бессмыс-
ленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не
испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и
покровительства самых лучших покровителей — богов.
Едва ли они верят, что, очутившись на свободе, смогут
лучше позаботиться о себе сами. Иное дело — человек
безрассудный: тот, пожалуй, решит как раз так, что надо
бежать от своего владыки. Ему и в голову не придет, что
подле доброго надо оставаться до последней крайности, о
побеге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и,
мне кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится
быть подле того, кто лучше его самого. Но это очевидней-
шим образом противоречит твоим словам, Сократ, потому
что разумные должны умирать с недовольством, а нера-
зумные — с весельем.

Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обрадо-
вался его пытливости. Обведя нас взглядом, он сказал:

— Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возражения
и не вдруг соглашается с тем, что ему говорят.
А Симмий на это:

— Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет говорит
дело. С какой стати людям поистине мудрым бежать от
хозяев, которые лучше и выше их самих, и почему при
расставании у них должно быть легко на сердце? И мне
кажется, Кебет метит прямо в тебя. Ведь ты с такой лег-
костью принимаешь близкую разлуку и с нами, и с теми,
кого сам признаешь добрыми владыками, — с богами.

— Верно, — сказал Сократ, — и, по-моему, я вас по-
нял: вы предъявляете обвинение, а я должен защищаться,
точь-в-точь как в суде.

— Совершенно справедливо! — сказал Симмий.

— Ну, хорошо, попробую оправдаться перед вами бо-
лее успешно, чем перед судьями. Да, Симмий и Кебет,
если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам,

мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые
лучше живых, тех, что здесь, на Земле, я был бы не прав,
спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же,
что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу ут-
верждать это со всею решительностью. Но что я предста-
ну пред богами, самыми добрыми из владык, — знайте и
помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее,
чем что бы то ни было в подобном же роде! Так что ника-
ких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я
полон радостной надежды, что умерших ждет некое буду-
щее и что оно, как гласят и старинные предания, неизме-
римо лучше для добрых, чем для дурных.

— И что же, Сократ? — спросил Симмий. — Ты наме-
рен унести эти мысли с собою или, может быть, поде-
лишься с нами? Мне, по крайней мере, думается, что и
мы вправе получить долю в этом благе. А вдобавок, если
ты убедишь нас во всем, о чем станешь говорить, вот тебе
и оправдательная речь.

— Ладно, попытаюсь, — промолвил Сократ. — Но спер-
ва давайте послушаем, что скажет наш Критон: он, по-
моему, уже давно хочет что-то сказать.

— Только одно, Сократ, — отвечал Критон. — При-
служник, который даст тебе яду, уже много раз просил
предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно
меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего,
что горячит, следует избегать — оно мешает действию яда.
Кто этого правила не соблюдает, тому иной раз приходит-
ся пить отраву дважды и даже трижды.

А Сократ ему:

— Да пусть его! Лишь бы только делал свое дело, — пусть даст мне яду два или даже три раза, если понадобится.

— Я так и знал, — сказал Критон, — да он давно уже
мне докучает.

— Пусть его, — повторил Сократ. — А вам, мои судьи,
я хочу теперь объяснить, почему, на мой взгляд, человек,
который действительно посвятил жизнь философии,
перед смертью полон бодрости и надежды обрести за мо-
гилой величайшие блага. Как это возможно, Симмий и
Кебет, сейчас попытаюсь показать. Те, кто подлинно пре-
дан философии, заняты на самом деле только одним —
умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не заме-
чают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо

всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно
оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с та-
ким рвением упражнялся!

Симмий улыбнулся.

Душа и тело с точки зрения познания истины

— Клянусь Зевсом, Сократ, — сказал он, — мне не до
смеха, но ты меня рассмешил. Я
думаю, большинство людей,
услыхав тебя, решили бы, что
очень метко нападают
на философов, да и наши земляки
присоединились бы к ним с величайшей охотой: ведь фи-
лософы, решат они, на самом деле желают умереть, а
стало быть, совершенно ясно, что они заслуживают такой
участи.

— И правильно решат, Симмий, только вот насчет
того, что им ясно, — это неправильно. Им не понятно и
не ясно, в каком смысле желают умереть и заслуживают
смерти истинные философы и какой именно смерти. Так
что будем лучше обращаться друг к другу, а с большинст-
во оставим в покое. Скажи, как мы рассудим: смерть есть
нечто?

— Да, конечно, — отвечал Симмий.

— Не что иное, как отделение души от тела, верно?
А «быть мертвым» — это значит, что тело, отделенное от
души, существует само по себе и что душа, отделенная
от тела, — тоже сама по себе? Или, быть может, смерть —
это что-нибудь иное?

— Нет, то самое, — сказал Симмий.

— Теперь смотри, друг, готов ли ты разделить мой
взгляд. Я думаю, мы сделаем шаг вперед в нашем иссле-
довании, если начнем вот с чего. Как, по-твоему, свойст-
венно философу пристрастие к так называемым удоволь-
ствиям, например к питью или к еде?

— Ни в коем случае, о Сократ, — отвечал Симмий.

— А к любовным наслаждениям?

— И того меньше!

— А к остальным удовольствиям из числа тех, что от-
носятся к уходу за телом? Как тебе кажется, много они зна-
чат для такого человека? Например, щегольские санда-
лии, или плащ, или другие наряды, украшающие тело, —
ценит он подобные вещи или не ставит ни во что, разуме-
ется, кроме самых необходимых? Как тебе кажется?

— Мне кажется, ни во что не ставит. По крайней мере,
если он настоящий философ.

— Значит, вообще, по-твоему, его заботы обращены не
на тело, но почти целиком — насколько возможно от-
влечься от собственного тела — на душу?

— По-моему, так.

— Стало быть, именно в том прежде всего обнаружи-
вает себя философ, что освобождает душу от общения с
телом в несравненно большей мере, чем любой другой из
людей?

— Да, пожалуй.

— И наверное, Симмий, по мнению большинства лю-
дей, тому, кто не находит в удовольствиях ничего прият-
ного и не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь
он уже на полдороге к смерти, раз нисколько не думает
о телесных радостях!

— Да, ты совершенно прав.

— А теперь взглянем, как приобретается способность
мышления. Препятствует ли этому тело или нет, если
взять его в соучастники философских разысканий? Я имею
в виду вот что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять
своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без конца твер-
дят, что мы ничего не слышим и не видим точно. Но если
эти два телесных чувства ни точностью, ни ясностью не
отличаются, тем менее надежны остальные, ибо все они,
по-моему, слабее и ниже этих двух. Или ты иного мне-
ния?

— Нет, что ты!

— Когда же в таком случае, — продолжал Сократ, — ду-
ша приходит в соприкосновение с истиной? Ведь, прини-
маясь исследовать что бы то ни было совместно с телом,
она — как это ясно — всякий раз обманывается по вине тела.

— Ты прав.

— Так не в размышлении ли — и только в нем одном —
раскрывается перед нею что-то от [подлинного] бытия?

— Верно.

— И лучше всего мыслит она, конечно, когда ее не
тревожит ничто из того, о чем мы только что говорили, —
ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда, рас-
простившись с телом, она останется одна или почти одна
и устремится к [подлинному] бытию, прекратив и пресек-
ши, насколько это возможно, общение с телом.

— Так оно и есть.

— Значит, и тут душа философа решительно презирает
тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собою?

— Очевидно, так.

— Теперь такой вопрос, Симмий. Признаём мы, что
существует справедливое само по себе, или не признаём?

— Ну разумеется, признаём, клянусь Зевсом.

— А прекрасное и доброе?

— Как же не признать?

— А тебе случалось хоть раз видеть что-нибудь подоб-
ное воочию?

— Конечно, нет, — сказал Симмий.

— Значит, ты постиг это с помощью какого-то иного
телесного чувства? Я говорю сейчас о вещах того же ро-
да—о величине, здоровье, силе и так далее — одним сло-
вом, о том, что каждая из этих вещей представляет собою
по своей сущности. Так как же, самое истинное в них мы
обнаруживаем с помощью тела? Или же, напротив, кто из
нас всего тщательнее и настойчивее приучит себя раз-
мышлять о каждой вещи, которую он исследует, тот всего
ближе подойдет к ее истинному познанию?

— Именно так.

— Но в таком случае самым безукоризненным образом
разрешит эту задачу тот, кто подходит к каждой вещи
средствами одной лишь мысли (насколько это возможно),
не привлекая в ходе размышления ни зрения, ни иного
какого чувства и ни единого из них не беря в спутники
рассудку, кто пытается уловить любую из сторон бытия
самое по себе, во всей ее чистоте, вооруженный лишь
мыслью самой по себе, тоже вполне чистой, и отрешив-
шись как можно полнее от собственных глаз, ушей и, во-
обще говоря, от всего своего тела, ибо оно смущает душу
всякий раз, как они действуют совместно, и не дает ей об-
рести истину и разумение. Разве не такой человек, Сим-
мий, больше всех преуспеет в исследовании бытия?

— Все, что ты говоришь, Сократ, — отвечал Симмий, —
совершенно верно.

— Да, — продолжал Сократ, — примерно такое убеж-
дение и должно составиться из всего этого у подлинных
философов, и вот что приблизительно могли бы они ска-
зать друг другу: «Словно какая-то тропа приводит нас к
мысли, что, пока мы обладаем телом и душа наша неотде-

лима от этого зла, нам не овладеть полностью предметом
наших желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, —
истина. В самом деле, тело не только доставляет нам ты-
сячи хлопот — ведь ему необходимо пропитание! — но
вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает
нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями,
страстями, страхами и такой массою всевозможных
вздорных призраков, что, верьте слову, из-за него нам и в
самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было по-
размыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не
тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стя-
жания богатств, а стяжать их нас заставляет тело, которо-
му мы по-рабски служим. Вот по всем этим причинам —
по вине тела — у нас и нет досуга для философии.

Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок осво-
бождаемся от заботы о теле, чтобы обратиться к иссле-
дованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает,
сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение,
так что из-за него мы оказываемся не в силах разглядеть
истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказатель-
ства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было
мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая
вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно,
у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюблен-
ных, а именно разум, но только после смерти, как обна-
руживает наше рассуждение, при жизни же — никоим об-
разом. Ибо если, не расставшись с телом, невозможно
достичь чистого знания, то одно из двух: или знание во-
обще недостижимо, или же достижимо только после
смерти. Ну, конечно, ведь только тогда, и никак не рань-
ше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы,
мы, по-видимому, тогда будем ближе всего к знанию,
когда как можно больше ограничим свою связь с телом
и не будем заражены его природою, но сохраним себя в
чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит.
Очистившись таким образом и избавившись от безрассуд-
ства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с други-
ми такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собст-
венными силами познаем все чистое, а это, скорее всего,
и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволе-
но». Вот что, Симмий, мне кажется, непременно должны
говорить друг другу все подлинно стремящиеся к знанию