Философские идеи Сократа

В становлении и развитии философии в Древней Греции выдающееся место принадлежит Сократу (470-469 - 399 до н. э.). Сделав философию своей специальностью, а судя по дошедшим сведениям это так и было, поскольку кроме нескольких лет, проведенных в качестве воина, Сократ ничем другим не занимался^ древнегреческий мыслитель тем не менее не оставил после своей кончины философских произведений. Объясняется это просто: свои идеи Сократ предпочитал высказывать в устной форме ученикам, слушателям и оппонентам.

То, что известно о жизни и деятельности Сократа, дошло до нас благодаря работам Ксенофонта, Платона и Аристотеля. Именно на основании их воспоминаний, главным образом первых двух, можно излагать взгляды Сократа, так как у Аристотеля, по существу, нет ничего иного, чего бы не было у Ксенофонта или Платона. Современников поражало у Сократа многое: неординарная наружность, образ жизни, высокая нравственность, парадоксальность суждений и глубина философского анализа.

Сократ является, по существу, первым древнегреческим философом, кто отходит от натурфилософского истолкования мира и философски, то есть путем рассуждений и умозаключений, пытается найти истину, ответы на поставленные им самим и его предшественниками-философами вопросы. Другими словами, предметом его философских рассуждений являются человеческое сознание, душа, человеческая жизнь в целом, а не космос, не природа, как это было у его предшественников. И хотя он еще не дошел до платоновского или аристотелевского понимания философии, несомненно то, что он заложил основы их воззрений.

Анализируя проблемы человеческого бытия, Сократовское внимание в своих речах и беседах уделял вопросам этики, то есть тем нормам, по которым человек должен жить в обществе. При этом способ доказательства и опровержения высказываемых суждений отличался у Сократа разносторонней и неотразимой формой воздействия.

В своей философской деятельности Сократ руководствовался двумя принципами, сформулированными оракулами: необходимостью каждому <познать самого себя> и тем, что <ни один человек ничего не знает достоверно и только истинный мудрец знает, что он ничего не знает>. С одной стороны, эти принципы были ему необходимы для борьбы против софистов, которых Сократ резко критиковал за бесплодность их учения, претензии на знание истины и громогласные заявления об обучении истине. С другой стороны, принятие этих принципов должно было побуждать людей к расширению своих знаний к постижению истины. Важнейшим средством, а если говорить на современном философском языке - методом для приобщения людей к познанию выступает ирония, существенной частью которой является признание своего невежества. В интерпретации Сократа ирония выступает способом самоанализа человеком самого себя, результатом чего является признание собственного невежества, что, в свою очередь, побуждает человека к расширению своих знаний. По свидетельствам Ксенофонта и Платона, в своих беседах и речах Сократ мастерски владел иронией, ставя порой собеседников и слушателей, которые до встречи с Сократом считали себя образованными, в положение ничего не знающих и не понимающих людей.

Познание самого себя, по Сократу, - это одновременно поиск настоящего знания и того, по каким принципам лучше жить, то есть это поиск знания и добродетели. По существу, он отождествляет знание с добродетелью. Однако не ограничивает сферу познания утверждением о том, что ему нужно, или тем, что должно быть, и в этом смысле знание одновременно выступает как добродетель. Это фундаментальный принцип этической концепции и наиболее полно он представлен в диалоге Платона <Протагор>. Невежество большинства людей проявляется в том, что знание и добродетель они рассматривают как две различные субстанции, независимые друг от друга. Они считают, что знание не оказывает никакого влияния на поведение человека, и человек нередко поступает не так, как того требует знание, а в соответствии со своими чувственными импульсами. По Сократу, наука, а в более узком смысле - знание, которая демонстрирует свою неспособность влиять на человека особенно в моменты воздействия чувственных импульсов, не может считаться наукой. В свете сказанного становится ясным, что этическая концепция Сократа базируется не только, а возможно, не столько на нравственности, сколько на преодолении невежества и на знании. По-видимому, его концепцию можно представить так: от невежества, через знание, к добродетели, а дальше - к совершенному человеку и добродетельным отношения между людьми.

Рассматривая другие идеи Сократа, оказавшие огромное влияние на дальнейшее развитие философии, важно отметить его роль в разработке общих определений и индуктивных рассуждений. <Две вещи можно по справедливости, - пишет Аристотель, - приписывать Сократу - доказательства через наведение и общие определения>. При этом общие определения, с помощью которых Сократ отыскать <сущность вещей>, Аристотель увязывает с появлением диалектического анализа, который, по существу, отсутствовал до Сократа. <Ведь тогда еще не было, - объясняет свою мысль Аристотель, - диалектического искусства, чтобы можно было, даже не касаясь сути, рассматривать противоположности>.

Индуктивное рассуждение предполагает, что в процессе анализа определенного числа вещей или отдельных суждений можно сделать общее суждение через понятие. Так, например, (в диалоге Платона <Горгий>) из утверждений о том, что тот, кто изучил архитектуру, является архитектором, кто обучался музыке, является музыкантом, тот, кто изучал медицину, стал врачом, Сократ приходит к общему утверждению, то есть к понятию, что тот, кто изучил науку, - это тот, кто сделал саму науку. Таким образом, индуктивное рассуждение предназначено для определения понятия и это понятие должно выражать сущность или природу вещи, то есть чем в действительности она является. С полным основанием можно утверждать, что Сократ стоял у истоков формирования в философии общих понятий.

Существенным, как уже отмечалось выше, является вклад Сократа в развитие диалектики. Аристотель, например, считает, что до Сократа не существовало диалектики. Учению Гераклита о постоянной текучести чувственных вещей он противопоставляет идеи Сократа о диалектике, так как последний никогда не наделял общее обособленным существованием. Чтобы познать истину, необходимо, согласно Сократу, преодолеть противоречие. Диалектика Сократа - это учение о преодолении противоречия, отрицания противоречия, недопущения противоречия. К сказанному необходимо добавить, что диалектика и идеи о познании у Сократа тесно переплетены с его телеологией, то есть учением о целесообразности.

Таким образом, Сократом завершается натурфилософский период в истории древнегреческой философии и начинается новый, можно сказать, философский этап, который получает свое дальнейшее развитие в работах Платона и Аристотеля.

Предисловие

В истории философии, пожалуй, нет фигуры более известной, чем Сократ. Еще в древности в сознании людей он стал воплощением мудрости, идеалом мудреца, поставившего истину выше жизни. Представление о нем как о синониме мудрости, мужества мысли и героической личности сохранилось и в последующие времена. Образ Сократа-мыслителя был положен в основу многих произведений литературы и искусства, начиная с диалогов Платона и кончая памфлетом современного греческого писателя Костаса Варналиса («Подлинная апология Сократа»), произведениями русского ваятеля Антокольского, советского скульптора Коненкова, пьесой российского драматурга Э. Радзинского «Беседы с Сократом» и т. д.

О Сократе, его личности и учении накопилась огромная литература. И тем не менее в истории философии, возможно, нет фигуры более загадочной, чем Сократ. Дело в том, что Сократ не оставил письменного наследства. О его жизни и учении мы узнаем главным образом из сочинений его учеников и друзей (философа Платона, историка Ксенофонта) или его идейных противников (комедиографа Аристофана), а также из книг более поздних авторов (например, Аристотеля), каждый из которых по-своему понимал Сократа. Все это создает большие трудности при воссоздании подлинно исторической фигуры Сократа.

Отношение к Сократу в различные времена было неоднозначным, нередко диаметрально противоположным. Одни из современников видели в нем опасного безбожника и приговорили его к смертной казни, другие сочли обвинение в безбожии лишенным основания и считали Сократа глубоко религиозным человеком. В последующие времена, вплоть до наших дней, Сократа также оценивали и оценивают по-разному. Для одних он был и остался великим философом, для других — скучным моралистом, для третьих — политическим реакционером, который «за свою деятельность, направленную против афинской рабовладельческой демократии, был приговорен к смертной казни» (История философии. 1957. С. 104), [1] для четвертых — передовым деятелем, который «и для теперешнего и для будущего поколений будет всегда источником жизни, нравственной силы и свободы» (Жебелев. С. 190).

1 Здесь и далее в скобках сначала указывается источник в списке литературы, помещенном в конце книги, затем год издания, если указывается более одной работы того или иного автора, и, наконец, страница. Отсылки к античным источникам оформлены в соответствии с принятыми в России цифровыми и буквенными обозначениями. — Прим. Ред.

Поэтому и ныне актуален старый и вечно новый вопрос: возможно ли объективное знание о Сократе, и не только о нем, но и о любом другом древнем или современном мыслителе? Ибо всякая интерпретация обусловлена достигнутым в данное время уровнем развития историко-философской науки, талантом и складом ума, темпераментом и широтой кругозора исследователя, его идеологическими и общественно-политическими установками, философскими взглядами и научными убеждениями (или, напротив, ненаучными представлениями и предубеждениями). Не секрет, что в разное время разные авторы (нередко один и тот же автор в разные периоды творчества) различно освещали и оценивали не только философов и их учения, но и всю историю философии. Но если всякая интерпретация несет на себе печать субъективных интересов и исторической ограниченности, возможно ли добраться до истины (в нашем случае — до подлинно исторического Сократа)? И не является ли поэтому все, что было (и будет) написано о нем, как и о любом другом историческом деятеле, равно как и о том или ином историческом событии прошлого и настоящего, — не более как заинтересованно-предвзятыми оценками и пристрастно-субъективными трактовками, призванными служить определенным философским, нравственным и т. п. целям и общественно-политическим задачам? Словом, есть ли здесь истина? Возможна ли она? Что считать истиной?

Хотя и в иной связи и по другим мотивам, но в том же духе некоторые из перечисленных вопросов были поставлены во времена Сократа. Разыгравшаяся тогда идейная борьба приняла острый, не лишенный драматизма характер. Ответ современников Сократа — софистов — на вопрос об истине явился настоящим вызовом всем традиционным представлениям греков о богах, о мире и самой жизни. Против софистов решительно выступил Сократ.

Чтобы разобраться в существе поставленной проблемы и разыгравшейся вокруг нее идейно-философской борьбе, чтобы выяснить теоретическое содержание, смысл и значение учения Сократа, необходимо прежде всего рассмотреть его взгляды в контексте социально-политической истории и идейно-духовной атмосферы Древней Греции периода его жизни и деятельности. Эта задача определила рамки и структуру настоящей работы. Автор ни в коей мере не претендует на бесспорность своих суждений, на окончательное решение «сократовского вопроса». Стремясь избежать предвзятости, он попытался выявить общий дух учения Сократа, определить смысл и значение его деятельности.

Первые два издания настоящей книги вышли в свет на русском языке, соответственно, в 1976 и 1988 гг.; на чешском — в 1980 г., французском — 1982 г., греческом — 1984 г., эстонском — в 1987 г. Третье дополненное издание на русском языке выпущено в 1999 г. (Ростов-на-Дону, «Феникс»). Данное четвертое, исправленное издание (выходящее также на греческом языке) посвящено годовщине древнегреческого философа.

Первое издание книги, посвященное идеалистическому учению Сократа, удостоилось «Поощрительной премии» Всесоюзного общества «Знание». Эта премия, хотя и скромная, явилась, тем не менее, симптомом перемен в умонастроениях значительной части советского общества по отношению к «идеологически неприемлемому» ранее идеализму, пусть и античному.

Ф. X. Кессиди

1. Загадка Сократа

Проблема Сократа в значительной мере сводится к вопросу об исторической ценности и степени достоверности свидетельств о нем. Сказанное в первую очередь относится к свидетельствам Платона и Ксенофонта, поскольку они считались (а в большинстве случаев считаются и поныне) сообщениями, заслуживающими наибольшего доверия. При этом некоторые историки философии — А. Тейлор, Дж. Бернет — заходили так далеко, что признавали почти все диалоги Платона и «Воспоминания» Ксенофонта подлинными сократовскими беседами, едва ли не протокольной их записью, вдобавок приписывая Сократу основные взгляды Платона, в том числе его теорию идей. Однако для большинства историков философии было и остается очевидным, что свидетельства Платона и Ксенофонта, равно как и Аристотеля (не говоря уже о комедиографе Аристофане) нельзя принимать на веру, относиться к ним без критического анализа. Возникает вопрос: а можно ли вообще на основании дошедших до нас литературных источников воссоздать подлинный образ Сократа, установить, кем он был и чему учил в действительности? Подавляющее большинство исследователей, положительно отвечая на вопрос о возможности воссоздания (разумеется, более или менее верного) образа Сократа и прилагая значительные усилия в этом направлении, расходились в оценке источников (а стало быть, и в трактовке личности и учения Сократа). Причем споры шли преимущественно вокруг вопроса о том, кого — Платона или Ксенофонта — считать более достоверным источником. Вместе с тем было ясно, что нельзя ограничиваться рамками такого рода альтернативы. Возникла необходимость кропотливого исследования всех дошедших до нас сведений о Сократе. И надо сказать, что за последнее столетие здесь была проделана огромная работа. [1] Однако она велась на весьма важной, но довольно узкой методологической основе — путем преимущественно филологического анализа текстов, критического рассмотрения и сопоставления источников с целью установления степени их достоверности. Исследователи не делали при этом попытки сопоставить (Magalhaes-Vilhena. «Сократ в платоновской легенде». 1951; 1952) сведения о Сократе с его эпохой, выявить связь того или иного источника с общественно-историческими условиями и всей духовной атмосферой периода жизни и творчества философа.

1 Наиболее капитальной в числе работ, посвященных изучению и оценке историков, следует признать двухтомный труд Магалес-Вилена «Проблема Сократа. Исторический Сократ и Сократ Платона».

Показательно, что односторонняя установка на чисто внутренний анализ источников привела к довольно неожиданным результатам: проблема Сократа стала еще более сложной и запутанной, а его личность еще более загадочной. Некоторые исследователи, изучающие Сократа, на основании тщательного филологического анализа текстов объявили его даже мифической и легендарной фигурой.

Была поставлена под сомнение историческая ценность решительно всех свидетельств о Сократе, и прежде всего свидетельства Платона, Ксенофонта и Аристотеля. Подобное «решение» проблемы Сократа предложил, в частности, французский исследователь Эжен Дюпрель, автор работы «Сократическая легенда и источники Платона». К числу наиболее решительных приверженцев идеи мифического, легендарного происхождения образа Сократа принадлежит известный швейцарский ученый Олоф Гигон — автор работы «Сократ. Его образ в поэзии и истории». Так, автор пишет: «Коль скоро у нас не вызывает сомнения тот факт, что, несмотря на прямо-таки необъятную античную литературу, посвященную Сократу, воссоздать исторический образ Сократа практически невозможно, остается сделать вывод, что эта античная литература с самого начала вовсе не ставила своей целью изобразить исторического Сократа. Сократ, о котором в ней говорится, — совсем другой Сократ. Это поэтический вымысел, созданный многочисленными поэтами с той свободой, которая именно поэтам и свойственна» (Gigon. P. 13). [2] На этом основании Гигон заключает, что «сократическая литература представляет собой не историческую биографию, а поэтический вымысел, и должна интерпретироваться в категориях поэтики» (Ibid. P. 14). Иначе говоря, он предлагает заменить исторического Сократа литературным персонажем и, соответственно, изучать сократическую литературу, пользуясь методами исследования художественного (поэтического) творчества.

2 Идеи, аналогичные идеям О. Гигона, развиваются и в работе А. Храуста «Сократ: человек и миф». Чехословацкий исследователь Я. Фишер, в отличие от О. Гигона, не считает Сократа литературным персонажем, но также исходит из того, что «тот Сократ, который жил и до сих пор живет в представлении людей, — фигура нереальная, неисторическая, легендарная» (Fischer. Р. 3). На основе нового прочтения источников (по преимуществу диалогов Платона) Фишер изображает Сократа видным софистом.

Аналогичных взглядов придерживается и российский исследователь И. Д. Рожанский. В статье «Загадка Сократа» он пишет: «Авторы сократических диалогов уже с самого начала относились к своим произведениям как к произведениям... художественной... литературы» (Рожанский. С. 92).

Вполне понятно, что такая сложная проблема, как проблема, связанная с жизнью, учением и деятельностью Сократа, предполагает различные точки зрения. Общеизвестно, что труды Платона и Ксенофонта — главные источники наших сведений о Сократе; бесспорно, однако, что эти авторы (а также киник Антисфен и гедонист из Кирены Аристипп, сочинения которых дошли до нас лишь в отдельных фрагментах) идеализировали Сократа. Кроме того, каждый из них изображал Сократа глашатаем своих собственных философских идей, этических и политических взглядов, нередко существенно отличавшихся друг от друга.

Аргументы сторонников замены исторического Сократа литературным персонажем, подытоженные И. Д. Рожанским, сводятся к следующему.

1. Вся сократическая литература представляет собой продукт воображения, поэтического творчества и поэтического вымысла (Dichtung, по выражению Гигона). Поэтому ее «можно (и должно) изучать так, как изучается художественная литература вообще» (Рожанский. С. 82).

Прежде всего отметим, что эта установка открывает широкие возможности для экстравагантных «нововведений» в решение проблемы Сократа, одним из которых является включение в сократическую литературу на правах равноценного источника комедии Аристофана «Облака». Приняв карикатурный образ Сократа-софиста, нарисованный Аристофаном, за возможный образ Сократа и сопоставив его с образом Сократа в сократической литературе, И. Д. Рожанский (подобно Гигону и другим гиперкритикам), естественно, не находит ответа на неизбежно возникающий при этом вопрос: какой же из двух образов более достоверен? «Мы видим, — пишет он, — что образы Сократа у Аристофана и у сократиков настолько противоположны, что как-то даже трудно ставить вопрос о том, какой из них больше соответствует своему историческому прототипу» (Там же. С. 87).

В самом деле, какой из образов Сократа — образ софиста, плута, бродяги, богохульника и развратителя юношества в комедии Аристофана или же образ народного мудреца, непримиримого врага софистов и софистических мудрствований в произведениях Платона и Ксенофонта — соответствует «историческому прототипу»? По мнению Рожанского, ни тот, ни другой. Но как же быть с Сократом? — спросит изумленный читатель. Очень просто. Не колеблясь, следует признать его лишь литературным персонажем. Что же касается истории греческой философии, то она вполне может обойтись и без Сократа (Там же. С. 78). Но на каком основании? А на том, отвечает Рожанский, что все без исключения сведения о Сократе ненадежны, противоречивы, и поэтому любые попытки установить степень их исторической достоверности обречены на неудачу (Там же).

Думается, положение не будет казаться столь безнадежным, если вспомнить о юридическом принципе «презумпции невиновности». Известно, что в судебном разбирательстве доказательство вины обвиняемого возлагается на обвиняющую сторону, от обвиняемого же не требуется доказательства своей невиновности. До тех пор пока вина обвиняемого не будет доказана, он считается невиновным. Аналогично с решением проблемы Сократа: не свидетельства о нем должны доказывать свою достоверность, а исследователь должен доказать их предполагаемую ложность. Исходя из этого, любой источник информации о Сократе следует признать достоверным, пока не будет доказано обратное. Между тем складывается впечатление, что некоторые исследователи априори подозревают и сократиков и антисократиков (всех вместе и каждого в отдельности) в искажениях и ложных «показаниях». Неудивительно, что подобное заведомо негативное отношение к источникам ведет к тому, что все без исключения сведения о Сократе объявляются в равной степени ложными, литературной фикцией, поэтическим вымыслом (Socratesdichtung, по Гигону).

Бесспорно, образ Сократа подвергался и грубым искажениям (у Аристофана), и тонкой идеализации (у Платона). Однако речь здесь не об этом. Речь идет о неправильной установке исследователя на недоверие к источнику, которым он пользуется. Это похоже на позицию человека, пилящего сук, на котором он сидит. А как же в таком случае относиться к свидетельствам Аристотеля о Сократе, в достоверности которых большинство историков философии не сомневается? В самом деле, в отличие от Аристофана, Аристотель не пародировал Сократа и, в отличие от Платона и Ксенофонта, не относился к нему апологетически и не идеализировал его.

Как это ни парадоксально, но О. Гигон и И. Д. Рожанский предлагают обойтись без свидетельств Аристотеля о Сократе. Впрочем, и в самом деле «Метафизику» Стагирита, как и другие его сочинения, никак нельзя отнести к разряду художественной литературы.

Уместно напомнить, что Аристотель — строгий логик и эмпирик, человек незаурядного ума. Его «Афинская полития», в которой прослеживается процесс становления и упадка одной из самых крупных держав греческого мира, написана на основе изучения истории Афин на протяжении нескольких веков. Его «Политика» представляет собой исследование существовавших в Элладе государств и форм государственного правления. Его соображения о написании трагедии были обобщением опыта постановки трагедий на сцене, а концепция истории философии — построена на исследовании существовавших до него философских учений, по-своему им истолкованных. Словом, Аристотель — не из тех людей, кого можно ввести в заблуждение какой-либо фантазией. Ведь не принял же он за чистую монету вложенную Платоном в уста Сократа теорию идей.

Отказаться от свидетельств Аристотеля — первого историка философии, значит лишить себя необходимой исторической почвы [3] и возможности научного подхода. Таким образом, можно было бы оставить без внимания один из основных его тезисов о том, что «никакого учения Сократа... вообще не существовало» (Рожанский. С. 81).

3 По поводу предложения О. Гигона исключить труды Аристотеля из числа источников сведений о Сократе де Фогель справедливо замечает, что Гигон тем самым отказался от возможности провести различие в диалогах Платона между Сократом платонизированным и Сократом историческим. Подобный подход исследовательница называет лишенным научности, ибо «Гигон не занимается историческим исследованием, он отказывается от этого a priori» (Fogel. P. 37). Де Фогель также справедливо критикует предложение О. Гигона устранить Сократа из истории греческой философии. Она верно указывает на противоречивость позиции Гигона: с одной стороны, он считает, что личность Сократа ничего не значила в сократической литературе, а с другой — что она играла важную, хотя и не выясненную пока роль. Совершенно очевидно, что, устраняя Сократа из истории греческой философии, нельзя одновременно признавать его влияние, причём значительное, на философию греков, в частности, на досократиков.

Но, возможно, спросит читатель, остальные доводы сторонников мифической и легендарной личности Сократа настолько обоснованны и убедительны, что мы действительно можем обойтись без свидетельств Аристотеля?

Приведем эти доводы.

2. Всякая попытка установить, кем был и чему учил Сократ, в действительности наталкивается на сильнейшие разногласия среди авторов сократической литературы; каждый из них видел свою задачу «отнюдь не в воспроизведении высказываний, которые фактически делал или мог делать исторический Сократ, а прежде всего в пропаганде своих собственных воззрений» (Там же. С. 79; см. также с. 81, 88, 90).

3. «Реконструкция взглядов мыслителя, который ограничивался изустной пропагандой этих взглядов, дело всегда трудное и почти никогда не приводящее к абсолютно достоверным результатам» (Там же. С. 78. Разрядка моя. — Ф. К.). Такого рода утверждения не новы и уже подвергались критике в мировой историко-философской литературе.

Следуя им, мы лишаемся возможности узнать что-либо не только о Сократе, но и о любом другом историческом деятеле, который не оставил письменного изложения своих мыслей, взглядов и намерений. [4] Полагая, что реконструкция взглядов мыслителя возможна только при условии получения «абсолютно» достоверных результатов, И. Д. Рожанский уверяет нас в том, что «личность... Сократа, его судьба, его взгляды, его деятельность образуют большую и, по-видимому, неразрешимую загадку» (Там же. С. 94).

4 Российский литературовед Г. Д. Гачев отметил поразительное сходство между взглядами Л. Н. Толстого на отношение искусства к исторической науке и известным аристотелевским различением историка и поэта: «Современная наука истории считает фактом лишь то, что документально зафиксировано. И это величайшая ложь — полагать, что было лишь то, о чем есть документальное свидетельство: это такая же неправда, как если бы мы могли сказать о сегодняшнем живом человеке и всей его состоящей из миллиардов действий жизни, что с ним было лишь то, о чем он может представить справку с печатью, заверенную по месту жительства или по месту работы. Историки от науки и имеют дело с ворохом таких свидетельств. Между тем эти фиксации есть, по термину Толстого, "необходимая ложь"... Следовательно, нужно не этим документам верить, а чему-то другому. Чему же? И здесь опять Толстой сходится с Аристотелем: нужно изображать общее, то, что могло случиться по вероятности или необходимости» (Гачев. С. 142).

Чрезмерный скептицизм в отношении исторической ценности сократической литературы приводит к тому, что изучение самого Сократа становится, по словам Л. Брунсвига, темой сократовской иронии: единственное, что мы знаем о нем с уверенностью, это то, что мы ничего о нем не знаем. При такой гиперкритике изучение не только проблемы Сократа, но и ряда других проблем греческой философии представляется невозможным, да и ненужным.

Но, как говорится, «страшен сон, да милостив Бог». Заметим, прежде всего, что те, кто считают Сократа литературным персонажем, порождением мифа и легенды, не могут все же оспаривать того, что человек по имени Сократ жил на свете; они признают также, что Сократ был выдающейся личностью. Но вопрос о том, почему его деятельность стала предметом судебного разбирательства, остается без ответа, причем уклонение от ответа мотивируется (как и следовало ожидать) «недостаточностью» сведений, которые, мол, настолько скудны, что «не дают возможности представить отчетливо, что же, в сущности, произошло в 399 году (в год осуждения Сократа. — Ф. К.). Мы, например, не знаем, что побудило обвинителей Сократа к суду именно в это время» (Там же. С. 93).

В самом деле, что же произошло в 399 г. до н. э. в Афинах? Собственно говоря, ничего особенного, если не считать трагического эпизода, оборвавшего жизнь Сократа. Но вот за пять лет до этого произошло событие огромного исторического значения, которое никак нельзя упускать из вида или недооценивать. Это событие решило дальнейшую судьбу Афин и всей Эллады. Читатель, надо полагать, уже догадывается, что речь идет об окончании Пелопоннесской войны — одной из самых ожесточенных и продолжительных за всю историю Древней Греции.

Итак, за пять неполных лет до осуждения Сократа Пелопоннесская война окончилась полным поражением Афин. Теперь поставим ряд вопросов: задумывались ли афиняне и их политики над столь катастрофическими итогами войны? Отдавали ли они себе отчет о причинах поражения? Не приходил ли им в голову вопрос: кто же виноват в постигших их бедствиях? Не вспоминалась ли (вольно или невольно) «предусмотрительность» Аристофана, предупреждавшего, причем неоднократно («Облака», 423 г.; «Птицы», 414 г.; «Лягушки», 405 г.), что афинянам еще придется пожинать плоды деятельности софистов и первого из них — Сократа. Ведь именно Сократ, по мнению многих афинян, был «духовным наставником» главных врагов отечества — Алкивиада и Крития.

Таким образом, мотивов для обвинения и привлечения Сократа к суду было более чем достаточно. (Другое дело, насколько эти обвинения и суд были справедливы. Однако не об этом сейчас речь.) Понятно также, почему в своей защитительной речи платоновский Сократ говорил о своих «прежних» обвинителях (и в первую очередь об Аристофане), распространявших о нем всякого рода вымыслы, что они гораздо страшнее новых (Анита, Мелета и Ли-кона), ибо дурная слава о нем, созданная первыми, в течение многих лет бытует среди афинян и восстанавливает их против него (Платон. Апология Сократа. 18 а-19 а).

Нет нужды подчеркивать, что эти свидетельства Платона вполне согласуются с исторической ситуацией, сложившейся в Афинах в конце V в. до н. э. Платон тонко уловил, в чем состоял основной мотив обвинения Сократа, и верно указал на главных его обвинителей — Аристофана и других противников, распространявших молву о развращающем характере философских бесед Сократа, о подрыве им нравственных устоев семьи и общества.

Теперь обратимся к доводу, согласно которому противоречивый характер сократической литературы не позволяет утверждать что-либо определенное о Сократе.

Как это ни парадоксально, но сторонники версии о «легендарном» и «мифическом» Сократе требуют считать подлинными лишь те факты, которые полностью совпадают у всех авторов, писавших о Сократе, и «документально точно» ими засвидетельствованы. Однако возможно ли, говоря словами А. Боннара, чтобы «люди, отличные друг от друга, различного возраста, профессии, темперамента, склада ума дали одинаковое или схожее свидетельство (о Сократе. — Ф. К.)... Именно обратное должно было бы поражать и было бы немыслимо» (Боннар. С. 277-278). Чудес на свете не бывает. Да и много ли сведений о Сократе мы почерпнули бы, если бы «сократики» в погоне за голыми (документально точными) фактами отказались от личных, пусть даже во многом ошибочных толкований Сократа?

И если уж говорить о другом подходе к Сократу (и не только к Сократу), то это должен быть в первую очередь не «историко-литературный» подход, как считает И. Д. Рожанский, но социально-исторический, позволяющий выйти из тупика рассуждений о «легендарности» Сократа и вместе с тем правильно оценить результаты филологических исследований, более уверенно определить степень достоверности тех или иных сообщений о древнем философе.

Сократ жил в переходный период истории Греции, когда греческая демократия (в частности, афинская) стала клониться к упадку. Поэтому вся философия Сократа, его духовный облик и деятельность — наиболее яркое проявление этой переходной и глубоко противоречивой эпохи. Кроме того, как известно, именно софисты и Сократ повернули греческую философию от «физики» к антропологии — от философствования о природе к философствованию о человеке и человеческих делах (в сфере «человеческого», по выражению Ксенофонта).

Вопреки комедиографу Аристофану, который, игнорируя расхождения между философскими школами, в поисках подходящего «типажа» софиста обратился к образу Сократа, все так называемые сократики изображают Сократа непримиримым врагом субъективизма и релятивизма софистов, идущего по пути поиска объективных истин и установления общих (этических) определений. Об этом же свидетельствует Аристотель. Говоря о нововведениях Сократа, он пишет: «По справедливости две вещи надо было бы отнести на счет Сократа — индуктивные рассуждения и образование общих определений». Отмечая, что Сократ, в отличие от Платона, не дошел до признания идей как самостоятельных сущностей, Стагирит продолжает: «Но только Сократ общим сторонам (вещи) не приписывал обособленного существования» (Аристотель. Метафизика.

XIII. 4. 1078 b 30. Далее: Мет.). Иначе говоря, учение Платона об идеях возникло не сразу, оно было подготовлено сократовским установлением общих определений. Из сочинений Аристотеля следует также, что философия Сократа является промежуточной (переходной) ступенью между учениями софистов и Платона, служит своего рода связующим звеном между ними. Наконец, свидетельство Аристотеля корректно «вписывается» в общественно-историческую ситуацию переходного периода, то есть вполне адекватно отражает обстановку, сложившуюся в эпоху Сократа.

Казалось бы, нет веских оснований сомневаться в достоверности свидетельств Аристотеля о Сократе. Что же в таком случае смущает сторонников «легендарности» Сократа в свидетельствах Стагирита? По мнению Рожанского, «спорным представляется и свидетельство Аристотеля о том, что Сократ был первым философом, начавшим устанавливать общие определения. Сам Аристотель тут же оговаривается, что в физике общие определения начал давать Демокрит, а еще раньше пифагорейцы... Указанное замечание Аристотеля отнюдь не было основано на изучении высказываний самого Сократа (ибо точно зафиксированных высказываний этого человека, видимо, вообще никогда не существовало), но имело своим источником некоторые произведения так называемой сократической литературы, создававшейся уже после смерти Сократа» (Там же. С. 78. Разрядка моя. — Ф. К.).

Однако у Аристотеля сказано: «С другой стороны, Сократ занимался вопросом о нравственных добродетелях и впервые пытался устанавливать в их области общие определения (из физиков только Демокрит слегка подошел к этому)... Между тем, Сократ правомерно искал существо (вещи), так как он стремился делать логические умозаключения, а началом для умозаключений является существо вещи (Аристотель. Мет. XIII. 4. 1078 b 17-25).

Налицо явная неточность: суть высказываний Стагирита, как мы видим, не просто в том, что и до Сократа были философы, которые пытались дать общие определения, но в том, что именно Сократ первым сделал определение необходимой и существенной чертой философского мышления, попытавшись установить «существо вещи» через ее определение, то есть стремился рассуждать посредством такого умозаключения, «началом» которого является «существо вещи». Что же касается Демокрита, то он, по словам Аристотеля, был более ранним мыслителем, который «слегка» (###) подошел к установлению этих определений.

Вызывает недоумение и утверждение о том, что Аристотель не располагал никакой иной информацией о Сократе, кроме сочинений его сторонников и последователей. Допустим, это так. Но в таком случае с неизбежностью возникает вопрос: каким образом Стагирит сумел столь отчетливо отделить учение Сократа от учения Платона? Как известно, находясь в течение 20 лет в академии Платона, Аристотель общался и с ним, и с другими членами академии. Вполне естественно, он имел возможность пользоваться более достоверным источником информации о Сократе, чем авторы сократической литературы.

Мы уже не говорим о независимом и критическом образе мышления Стагирита.

Все это, разумеется, не означает, что сообщения Аристотеля о Сократе должны приниматься на веру, некритически. Но это уже другой вопрос. Заметим лишь в данной связи, что свидетельства Аристотеля, освобожденные от некоторых преувеличений (например, выдвижения на первый план метода Сократа), вполне заслуживают доверия и представляют собой один из наиболее важных источников наших сведений о Сократе. С некоторыми оговорками исторически верным является также определение Аристотелем места Сократа в истории доаристотелевской философии (о чем уже было сказано выше). Если же, следуя О. Гигону и И. Д. Рожанскому, игнорировать свидетельства Аристотеля и исключать учение Сократа из истории греческой философии, то придется таким образом совершить «большой скачок» от софистов к Платону, его теории идей, то есть к тому, что во многих отношениях явилось неизбежным следствием сократовского поиска «всеобщего» (всеобщих определений). В таком случае придется признать как истинное и такое утверждение И. Д. Рожанского: «Если рассматривать историю древнегреческой философии не как последовательность кем-то канонизированных имен, а как закономерную эволюцию идей, то можно вообще обойтись без Сократа» (Рожанский. С. 78).

Действительно, если «закономерную эволюцию идей» исследовать вне связи с общественно-историческими условиями и духовной атмосферой, сложившимися в период жизни и деятельности Сократа; если отвергать свидетельства Аристотеля и рассматривать всю сократическую литературу как продукт художественного творчества, то можно будет не только «обойтись без Сократа», но пойти еще дальше и выдвинуть еще более смелые гипотезы, увеличивая, таким образом, число «загадок» греческой философии. Можно, например, заменить фигуру Сократа неким Симоном, хотя, по словам того же И. Д. Рожанского, личность последнего «вообще говоря, крайне загадочна» (Там же. С. 89). Мы, разумеется, не собираемся приводить какие-либо доводы против Симона (если таковой вообще существовал) как аналогичного Сократу типа народного мудреца, но удивительно, почему И. Д. Рожанский, ставящий под сомнение достоверность сведений о Сократе, сообщаемых его современниками, учениками и друзьями, и требующий «абсолютно» достоверной информации о Сократе, считает «скудные сведения» о Симоне, сообщаемые позднейшими античными авторами, более надежными и более заслуживающими внимания.

Наконец, не следует преувеличивать противоречивость сократической литературы. При всех имеющихся в ней расхождениях (которые, впрочем, естественны) мы обнаруживаем немало примеров совпадения мнения ее авторов по многим решающим моментам. Это вынужден, в сущности, признать и сам И. Д. Рожанский: «У всех сократиков было и нечто общее, касающееся прежде всего человеческих черт выводимого ими Сократа. Наружность Сократа, некоторые черты его характера, его ирония, манера разговаривать, отношение к натурфилософии, риторике, софистике...» (Там же. С. 87). Если это так, то незачем ломать копья по поводу несовместимых противоречий у «сократиков».

В 399 г. до н. э. Сократ был привлечен к суду и осужден. Зачем же в погоне за оригинальностью снова предавать древнего философа казни, на сей раз «литературной»? Несправедливость приговора, вынесенного Сократу афинским судом, доказывали «сократики» в своих «апологиях». В настоящей «апологии», выражаясь фигурально, мы попытались показать несостоятельность намерений некоторых современных исследователей исключить Сократа из истории философской мысли. Остается только добавить: если в образе исторического Сократа имеется нечто общее с выдающимися образами художественного творчества, то это общее — в неисчерпаемости «образа мудреца».

Неудивительно, что в личности и учении Сократа мы каждый раз открываем что-то новое, неповторимое и непреходящее. Сократ был человеком «многомерным», сложным, оригинальным, а подчас противоречивым и парадоксальным. И в этом нет ничего мифического, чудесного или фантастического. К тому же, в отличие от Христа, с которым его часто сравнивают, Сократ никаких чудес не совершал и ничего сверхъестественного с ним не приключалось.

Кроме того, не соглашаясь с приверженцами идеи о мифическом и легендарном происхождении личности и учения Сократа, мы видим известный смысл в их работе, ибо они вновь заставляют нас обратиться к вопросу об исторической ценности сократической литературы.

4. Антисократизм

Против Сократа выступали еще при его жизни. О нем спорили и после его смерти. Однако от литературы, направленной против Сократа, которую иногда называют «контрсократизмом», до нас дошли лишь «Облака» Аристофана. К сказанному выше об этой комедии необходимо добавить следующее. Тщательный анализ «Облаков», произведенный Гатри (Guthrie. Р. 359—375), Довером (Dover. P. 50-77) и другими исследователями, показал, что комедия Аристофана не может служить достоверным источником сведений о личности и учении Сократа. Сократ предстает в ней как собирательный тип софиста-натурфилософа, объединяющий черты учения и деятельности Протагора (у Аристофана его скептицизм в отношении бытия богов стал атеизмом, а его идея об относительном характере нравственности представлена как право каждого создавать новую мораль и новые нормы поведения), Горгия, который, как Протагор и другие софисты, обучал риторике (а по Аристофану — искусству выходить сухим из воды), Диогена Аполлонийского с его божественным воздухом как первоначалом вещей (у Аристофана — с облаками как новыми богами) и т. д. Задача создания художественного образа требовала воплощения всех этих черт в образе одного героя, подчинения индивидуальных особенностей пародируемых исторических лиц единой идейной и художественной цели комедии. Для пародийно-художественных целей Аристофана внешний вид Сократа и его вопросно-ответный способ ведения дискуссии был настоящей находкой. Насмешки комедиографа должны были поразить вполне определенную цель — науку о природе, которая представлялась ему такой же «безбожной» софистикой, как и беспринципное словесное трюкачество софистов. Поэтому Сократ в «Облаках» Аристофана не имеет каких-либо черт сходства с историческим Сократом, за исключением чисто внешних и второстепенных. Отсюда и разделяемое нами убеждение многих ученых в том, что аристофановский Сократ не дает никаких оснований для корректирования платоновского или ксенофонтовского Сократа.

Об остальной антисократической литературе мы располагаем весьма скудной информацией. Известно, например, что комедия Аминсия «Кони», поставленная, как и «Облака» Аристофана, в дни празднования Великих Дионисий 423 г. до н. э., носила (хотя и не всецело) антисократический характер: Сократ в ней представлен в числе других «мыслителей», то есть софистов. К антисократической (точнее, антисофистической) литературе относится и комедия «Льстецы» («Прихлебатели») Евполида, поставленная на сцене в 421 г. до н. э. В ней высмеивается богач Каллий, почитатель софистов.

Против Сократа, которого многие из современников рассматривали как типичного представителя проникшего в Афины новомодного (софистического) просвещения, выступали и другие авторы (в частности, Телекид и Кратин), но о содержании их сочинений нам почти ничего не известно. Список антисофистической литературы свидетельствует о том, что она получила распространение еще при жизни Сократа. И если от этой литературы до нас дошло очень немногое, а от сократической литературы — довольно много, то этот факт вряд ли можно считать делом слепого случая. Почти ничего не дошло до нас и из антисократической литературы, созданной после смерти Сократа. Известно лишь, что около 395-394 гг. до н. э., то есть спустя 5-6 лет после казни Сократа, появился памфлет Поликрата, в котором он, повторяя выдвинутые против Сократа обвинения, отстаивал справедливость вынесенного ему приговора (Диоген Лаэрций. II. 39).

Надо полагать, что последующие поколения предпочли антисократической литературе сократическую. «Облака» же Аристофана явились исключением из этого правила, очевидно, в силу своих особых художественных достоинств. Впрочем, судьба «Облаков» в известном отношении оказалась схожей с судьбой самого Сократа. Философ не был понят многими современниками, но (за некоторым исключением) высоко оценен последующими поколениями. Пьеса Аристофана была встречена холодным одобрением афинской публики и заняла третье (последнее) место на конкурсе. Автор же считал «Облака» лучшей из всех ранее написанных им комедий.

Огорченный неуспехом пьесы, Аристофан переделал ее, сообразуясь в известной мере с вкусами и уровнем понимания публики. До нас дошел этот второй вариант «Облаков», который так и не был поставлен на сцене. Комедия Аристофана представляет интерес в том отношении, что она дает нам известный материал для выяснения причин враждебного отношения к Сократу со стороны значительной части его современников. Вместе с тем, комедия «Облака» свидетельствует о том, что имя Сократа получило известность еще задолго до суда над ним.

Итак, основными источниками наших сведений о Сократе остаются Платон, Ксенофонт и Аристотель

Сократ и его время

1. Личность Сократа

Представим себе Афины конца V в. до н. з. Это прежде всего рыночная площадь (агора). В центре — большое здание для торговли хлебом. Вокруг агоры расположились общественные здания, а на прилегающих к ней узких и кривых улицах — мастерские, парикмахерские, лавки парфюмеров, трапезитов-менял, ламповщиков, книготорговцев. С любого места виден Парфенон на Акрополе, возвышающимся над городом.

С утра до полудня и вечером до ужина агора и близлежащие улицы полны народа. Жадные до новостей и ищущие общения афиняне собираются здесь группами и шумно обсуждают злободневные политические вопросы, страстно разбирают очередной судебный процесс, соревнуются в пересказе забавных историй; здесь же узнают о последних городских событиях и семейных происшествиях, получают вести из соседних полисов и отдаленных государств, передают разного рода слухи и толки.

В Афинах того времени можно было увидеть человека, который целыми днями бродил по городу и вступал в беседу со всяким, кто попадался ему по пути. Его можно было встретить на рыночной площади, в мастерской оружейника, плотника, сапожника, в гимнасиях и палестрах (местах для занятий гимнастикой) — словом, почти всюду, где можно было общаться с людьми и вести беседы. В то же время этот человек избегал публичных выступлений в народном собрании, суде и других государственных учреждениях. Это был не кто иной, как афинянин Сократ, сын Софрониска.

Сократ привлекал внимание решительно всем: внешностью и образом жизни, деятельностью и учением. В отличие от платных учителей мудрости (софистов), щеголявших в пышных одеждах, он всегда был одет скромно и нередко ходил босиком. По представлениям греков, столь высоко ценивших телесную красоту и уверенных в своей красоте, Сократ был безобразен: невысокого роста, приземистый, с отвисшим животом, большой лысой головой и огромным выпуклым лбом. Смягчить впечатление от его внешности не могла даже полная достоинства походка.

Эллинский тип красоты предполагает правильные черты лица, прямой нос, большие выразительные глаза. Нос же Сократа был приплюснут и вздернут, имел широкие ноздри; губы были чувственными и толстыми; лицо одутловато; глаза — навыкате (как у рака), к тому же по своей всегдашней манере смотрел он чуть исподлобья (Платон. Федон. 117 b). Словом, внешний вид Сократа противоречил всем представлениям греков о красоте, являлся как бы насмешкой, карикатурой на них. Однако обаяние этого столь непривлекательного внешне человека было огромным.

По словам красавца Алкивиада (Платон. Пир. 215 b и сл.), Сократ похож на Силена или сатира — волосатого похотливого демона — получеловека, полукозла, которого ваятели обычно изображали с дудочкой или флейтой, делая фигурку полой изнутри. Если же раскрыть этот «силенообразный» футляр, то внутри можно обнаружить изумительной красоты золотые изваяния богов. Таков и Сократ. Внешне он — вылепленный Силен, мифологический сатир Марсий, покоряющий окружающих вдохновенной игрой на флейте. Сократ же поражал и завораживал слушателей, когда говорил и раскрывал свою душу.

Предоставим, однако, слово Алкивиаду: «Когда я слушаю Сократа, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу» (215 е-216 а).

И тот же Алкивиад (беспутство которого можно было сравнить только с его необычайной красотой) признавался, что лишь перед Сократом он испытывал чувство, которое никто не мог в нем заподозрить, — чувство стыда. «Одним словом, — говорит Алкивиад, — я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку... Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив человек или нет, — вы даже не представляете себе, до какой степени это безразлично ему, — богат ли он и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом, которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами — ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь прикидывается наивным и разыгрывает людей» (Там же. 216 с-е). [1]

1 С. К. Апт, переводами которого мы пользуемся, передает последние слова цитируемой фразы из «Пира» Платона в следующей редакции: «...морочит людей притворным самоуничижением». Судя по контексту этого отрывка, мы полагаем, что речь идет не столько о притворном (нравственном) самоуничижении Сократа, сколько о его притворной (интеллектуальной) наивности относительно тех ценностей (благ), которые производит толпа. Этим он разыгрывает (###), дурачит людей, подшучивает над ними. К тому же Алкивиад, называя Сократа «силеноподобным», говорит не о его «притворном самоуничижении», а о притворном его неведении, «незнании», «непонимании» (216 d). Наконец, сказанное больше согласуется со знаменитым изречением Сократа «Я знаю, что ничего не знаю».

Имея в виду притворную наивность Сократа, его иронию, Алкивиад предупреждает о лукавстве этого «наглеца-сатира»: «На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речь на смех... Советую и тебе, Агафон, не попадаться ему на удочку, а, зная наш опыт, быть начеку...» (221 с—222 b).

Но Алкивиада поражает в Сократе не его лукавая наивность и коварное добродушие, не его необычайное мужество и стойкость, проявленные им в бою, ни даже столь присущие ему благоразумие и сила ума. Ведь те или иные из этих качеств, по словам Алкивиада, могут быть свойственны и любому другому лицу. Более всего поражает Алкивиада неповторимость индивидуальности Сократа, исключительная оригинальность его духовного облика, в котором скрывается нечто непостижимое, загадочное, неуловимое, сокровенное. «...А вот то, что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, — это самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и других, с Периклом — Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех прочих тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнить его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами — и его самого и его речи» (221 с—d).

Таким предстает Сократ в похвальном слове Алкивиада, в его панегирике, написанном первоклассным стилистом и мастером образных сравнений Платоном. Разумеется, Платон идеализировал Сократа. Тем не менее, за этой идеализацией скрывается Сократ исторический.

Платона интересовала философия, а не биография. Поэтому он концентрировал свое внимание на беседах Сократа вне семьи, в мужском обществе: на рынках, в палестрах и частных домах. Платон, по-видимому, стремился не столько показать внешнее «бытие» Сократа в мире повседневности, сколько раскрыть внутреннее «бытие» философа. И если Платон изображал Сократа обыденного, т. е. того чудака, за которого он себя выдавал и которым считали его многие, то лишь затем, чтобы привлечь внимание читателя к своеобразию духовного облика этого человека.

Вместе с тем Платон стремился показать роль и значение мыслителя, который первым среди философов предпринял исследование идеального и провозгласил бытие идеального в качестве реальности ве менее подлинной и действительной, чем бытие чувственно воспринимаемых вещей. [2]

2 Установка Платона не означает, что до Сократа грекам была неведома идеальная сфера. Гераклит говорил о «всеобщем логосе», Парменид открыл «чистый разум» (тождество мысли и предмета мысли), Анаксагор ввел понятие «нус». Так как рассмотрение этих вопросов отвело бы нас в сторону, отсылаем к работе: Stenzel J. Zur entwieklung des Geistbegriffes in der griechichen Philosophie // Kleine Schriften zur griechischen Philosophie. Darmstadt, 1957. S. 127-150.

В ходе дальнейшего изложения мы попытаемся показать, сколь тесно были связаны личность и учение Сократа. Здесь же нашей задачей является воссоздание личности Сократа в ее конкретности на основе заслуживающих доверия биографических сведений, Сократа, человека и мыслителя, в условиях его времени. Значительный материал для этого мы находим в так называемых «Сократических сочинениях» Ксенофонта.

2. Человек среди людей

У греков времен Сократа не было принято писать биографии. Они ставили на первый план общественную деятельность человека как гражданина полиса и уделяли мало внимания его личной жизни (кроме, разумеется, особых случаев); полноценным гражданином они считали того, кто активно участвовал в общественной жизни и заботился о благе полиса как единого целого. Эллин не мыслил себя вне полиса и политики. Не случайно греческие философы (Демокрит, Аристотель) определяли гражданина полиса как общественно-политическое существо.

Учитывая склонность греков к социально-политической истории, преобладание у них интереса к общественной и государственной деятельности, можно понять, почему историки классической Греции, описывая события, борьбу партий и государств, говорили преимущественно о выдающихся личностях, отличившихся на политическом, государственном, военном поприщах, и так мало уделяли внимания мыслителям, писателям и художникам. Об их биографиях мы нередко узнаем из описаний их общественно-политической деятельности. По словам А. Швейцера, «древний грек был больше гражданином, чем человеком» (Швейцер. С. 130).

Возможно, нам было бы значительно меньше известно о жизни и личности Сократа, если бы не превратности его судьбы, если бы его деятельность не стала предметом судебного разбирательства, в результате которого ему был вынесен смертный приговор. Само же судебное преследование и осуждение Сократа приобрели характер принципиального общественно-политического вопроса, вокруг которого вскоре после его смерти разгорелась острая идейная борьба между теми, кто считал преследование философа правомерным, и теми, кто был с этим в корне не согласен. К числу последних, как мы уже знаем, относились ученики и друзья Сократа — философ Платон и историк Ксенофонт.

Платон и Ксенофонт, каждый по-своему, понимали, освещали и оценивали личность Сократа, но у них не было никакой надобности (это было бы опрометчиво) делать «поправки» биографически-исторического порядка, т. е. выдумывать нечто такое, чего с ним не бывало, и приписывать ему черты характера, которыми он не обладал.

Достоверно известно, что Сократ был казнен в 399 г. до н. э. в возрасте 70 лет. Это значит, что он родился в 469 г. до н. э. или годом раньше. Дата рождения Сократа совпадает с годом, когда афинский полководец Кимон, сын знаменитого Мильтиада, одержав крупную победу над персами у южного берега Малой Азии (в Памфилии), положил конец гегемонии персов в Средиземноморье.

Сократ был родом из дема (территориального округа) Алопека, входившего в состав Афин и расположенного на расстоянии получаса ходьбы от Афин. Выходцем из того же дема был и Аристид, видный политический и военный деятель периода греко-персидских войн, умерший за два года до рождения Сократа. Со слов Лисимаха (Платон. Лахес. 180 с), сына Аристида, мы знаем, что он, Лисимах, и отец Сократа были добрыми друзьями.

По роду своей деятельности отец Сократа Софрониск был то ли квалифицированным каменотесом, специализировавшимся на обработке мрамора для скульптурных работ, то ли ничем не выделявшимся, ординарным скульптором. Во всяком случае, имея в виду отношение своего отца к художественной деятельности, Сократ в шутку говорил, что его род восходит к Дедалу — предку всех скульпторов (Платон. Алкивиад Первый. 121 а). Мать Сократа Фенарета была повивальной бабкой. В связи с этим Сократ делал забавное сравнение своего метода ведения беседы с повивальным искусством.

Говорят, что в молодости Сократ испробовал ремесло отца и стал скульптором, причем настолько хорошим, что вылепил группу Харит (Граций), помещенную перед входом в Акрополь, которую можно было еще видеть во II в. до н. э. Одни историки ставят этот факт под сомнение, другие, напротив, ссылаясь на древних авторов, полагают, что в молодости Сократ занимался скульптурой. Утверждать что-либо определенное на этот счет трудно, но вполне вероятно, что молодой Сократ помогал отцу в его работе. Предание же относительно Харит следует отнести к числу вымыслов.

Можно с уверенностью сказать, что Сократ имел такое же первоначальное образование, как и многие молодые афиняне его времени: он должен был получить «мусическое и гимнастическое воспитание» (Платон. Критон. 50 с). Под «мусическим» воспитанием подразумевалось не только общее музыкальное образование (умение играть на флейте и кифаре, пение и пляска), но и литературно-словесное — изучение языка (письма и чтения), заучивание наизусть и комментирование текстов эпических, лирических и трагических поэтов (Гомера, Гесиода, Пиндара и др.). «Мусическое» образование рассматривалось как одно из важных средств нравственного (а не только эстетического) воспитания молодого поколения. Считалось, что заучивание лучших стихотворных текстов, содержащих восхваление благородных подвигов, описание достойных подражания примеров и разного рода поучительных историй вызовут в подрастающем поколении возвышенные чувства и настроения, подготовят молодых людей к совершению благородных поступков.

В программу начального образования входило также обучение счету (арифметика и начала геометрии). Особое место в греческой школе, которую дети начинали посещать с семи лет, занимала гимнастика. Гимнастика (бег, метание диска и дротика, борьба и т. п.) была предметом серьезных занятий с 12— 13-летнего возраста, что диктовалось государственной необходимостью: гражданин полиса обязан был в любой момент выступить в поход и с оружием в руках защищать отечество. Вместе с тем, внимание к физической культуре объяснялось также заботой государства о воспитании гармонически (духовно и телесно) развитого гражданина полиса. Идеалом же гармонически развитого гражданина был для греков человек, сочетающий в себе духовное благородство с телесным здоровьем и красотой, ум — с энергией, благоразумие — с мужеством, скромность — с чувством собственного достоинства.

Сократ был сведущ в науках своего времени (в частности, в математике, астрономии и метеорологии), а в молодые годы увлекался науками о природе (Платон. Федон. 96 а), но молва создала после его смерти множество небылиц по этому поводу. К их числу следует отнести и предание о «невежественности» Сократа, легенду о том, что он, не имея никакого систематического образования, самоучкой приобрел лишь самые элементарные знания. Будто бы до старости читал запинаясь, а когда писал, диктовал сам себе вслух, невольно вызывая этим смех окружающих. Вместе с тем, иные древние авторы строили догадки о том, что же Сократ мог усвоить от своего блестящего века — века правления Перикла и деятельности Фидия, Софокла, Еврипида, Анаксагора и др. Иронизируя над аналогичными измышлениями, Платон (Менексен. 235 с-236 а-b) провозглашает Аспазию, жену Перикла, отличавшуюся умом, образованностью и красотой, женщиной, обучавшей ораторскому искусству не только Сократа, но и самого Перикла. Здесь верно лишь то, что в доме Аспазии собирались художники, поэты и философы, и не исключено, что в число последних мог входить и Сократ (см. также: Ксенофонт. Воспоминания. II. 6. 36).

Об имущественном положении Сократа и его семейной жизни еще в древности (особенно в период поздней античности) было сочинено немало забавных историй. Сам же Сократ, говоря о своем материальном положении, которое не нуждается в «увеличении», оценивает свой дом, все свое движимое и недвижимое имущество в 5 мин (около 150 руб. золотом), а имущество богатого Критобула, с которым он ведет беседу, — в 500 мин (Ксенофонт. Домострой. 2. 2—8). Отсюда следует, что Сократ был скорее беден, чем богат. Он получил небольшое наследство и, по словам Ксенофонта (Воспоминания. I. 2, 14), вел неприхотливый образ жизни и не жаловался на судьбу. О своей бедности как общеизвестном факте он говорил на суде, заявив, что, занявшись философской деятельностью, он забросил все хозяйственные дела, что привело к семейным неурядицам (Платон. Апология. 31 b—с).

Неурядицы, о которых он говорил, объяснялись отчасти его отношениями с женой — небезызвестной Ксантиппой, которая еще в древности приобрела репутацию сварливой и несносной женщины. Ее имя поныне является нарицательным. Но будем к ней справедливы. Нельзя сказать, что у Ксантиппы, обычной, вообще говоря, жены, не было оснований для недовольства мужем, который целые дни проводил на афинских улицах и площадях, беседуя с друзьями и знакомыми. Если она была женой, далекой от философских увлечений и проповеднической деятельности мужа, то и он был мужем, взвалившим на жену все заботы о домашнем хозяйстве и воспитании детей (у них было трое сыновей — Лампрокл, Софрониск, названный в честь деда, и Менексен). Иначе говоря, духовно близким Сократу человеком, другом, понимавшим и разделявшим его взгляды и убеждения, Ксантиппа, конечно, не была. Но и он не был образцовым семьянином, не всегда выполняя даже роль «квартиранта». К тому же Ксантиппа не обладала большим чувством такта и, в отличие от мужа, не всегда управляла своим настроением. Говорят, браня супруга, она называла его «болтуном» и «бездельником», нередко устраивала скандалы (выливала на него помои, выгоняла из дома его друзей, опрокидывала стол и т. п.), на что Сократ реагировал с истинно философской невозмутимостью. Несомненно, для многих античных авторов было большим соблазном противопоставить невозмутимость философа, волей судьбы связанного со сварливой женщиной, и ворчливость жены, на долю которой достался беспечный муж. Забавляясь такого рода противопоставлениями, древние авторы сочиняли новые.

Между тем Ксантиппа была заботливой матерью и по-своему любящей женой, о чем свидетельствуют современники и друзья Сократа — Ксенофонт и Платон (Федон. 60 а). Но тот же Ксенофонт (Воспоминания. II. 2) сообщает, что старший сын Ксантиппы — Лампрокл — жалуется на тяжелый характер матери. Наряду с этим киник Антисфен в шутку спрашивал Сократа, почему он, считая, что способности женщин такие же, как и у мужчин, не воспитал Ксантиппу и продолжает жить «с женщиной, сварливее которой ни одной нет на свете» (Ксенофонт. Пир. 2, 10). Отвечая в том же тоне, Сократ заметил: «...Люди, желающие стать хорошими наездниками... берут себе лошадей не самых смирных, а горячих... Вот и я, желая быть в общении с людьми, взял ее себе в том убеждении, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми». Намекая на сварливость самого Антисфена, Ксенофонт многозначительно добавляет, что последняя «фраза сказана была, по-видимому, не без цели».

Имеется основание полагать, что Сократ женился довольно поздно (когда ему было более сорока лет). Исследователи не раз указывали, что, будь Сократ женат на Ксантиппе ранее 423 г. до н. э., Аристофан не упустил бы случая использовать образ сварливой Ксантиппы в своей комедии «Облака», поставленной на сцене в 423 г. до н. э. Кроме того, известно, что во время суда над Сократом (399 г. до н. э.) старший сын его был молодым человеком лет двадцати, а младшие сыновья были еще малолетними детьми.

При всей своей сдержанности и самообладании Сократ был, по-видимому, страстным человеком. Цицерон в «Тускуланских беседах» (IV. 37, 80) рассказывает такой эпизод. Некий физиономист Зопир, увидев Сократа (и судя, очевидно, по его толстым, чувственным губам), нашел в нем много признаков порочной и сладострастной натуры. Зная о сдержанности Сократа и об умеренном образе его жизни, все присутствующие стали смеяться над Зопиром, но Сократ вступился за него; он сказал, что свои вожделения он победил с помощью разума.