Прогнозы в сфере социологии образования

Лекция 16

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ СЕМЬИ.

ПЕРСПЕКТИВЫ НАЧАВШЕГОСЯ ПРОЦЕССА

ДЕПОПУЛЯЦИИ

Из того, что известно о России и русских, нетрудно заключить: она и они смогли перенести тяжелейшие испытания в своей тысячелетней истории и особенно в своей почти 100-летней Новейшей ис­тории не только благодаря особенностям своего исторически сло­жившегося характера, но и, главным образом, благодаря господству до самых недавних времен традиционного сельского образа жизни с патриархальной семьей в основе. Именно семья старого типа — точнее связанные с ней вековые традиции, нравы, обычаи — дава­ла им возможность привычно переносить нечеловеческий труд, ужас­ные условия быта, периодический многомесячный голод (каждые несколько лет), дикий произвол «хозяев» всех степеней, начиная с местных и кончая санкт-петербургским или московским началь­ством. Именно семья при огромной детской смертности и смерт­ности людей вообще, сопоставимой с самыми отсталыми странами Африки сегодня, давала возможность обеспечивать более или ме­нее нормальное количественное и качественное воспроизводство поколений. Мало того — обеспечить рост населения с десятка мил­лионов 400 лет назад до полутораста миллионов совсем недавно. Именно семья давала для подавляющего большинства молодежи необходимое образование, готовила добросовестного работника и добропорядочного подданного — налогоплательщика. Правда, не в ее силах было воспитать гражданина с чувством собственного чело­веческой достоинства. Но это не вина ее, а беда.

Опираясь на патриархальную семью, Россия вынесла ужас Гражданской войны 1918—1920 гг. с полным разорением страны, полуто­ра десятками миллионов жертв и полудюжиной миллионов беспри­зорных сирот, оставшихся без родителей. Вынесла ужас «коллекти­визации сельского хозяйства» 1929—1933 гг., с ее миллионами жертв. И вновь разоренной экономикой. Вынесла ужас «Большого терро­ра» 30-х гг., с новыми миллионами жертв, когда горе пришло в каж­дую семью. Вынесла бедствия 2-й мировой войны 1939—1945 гг., дважды устелив дорогу от Берлина до Москвы и обратно почти тре­мя десятками миллионов трупов, не считая большого числа калек и инвалидов, тоже почти в каждой семье. И, повинуясь очередному капризу очередного московского «хозяина», покорно приступила к «переходу от социализма к коммунизму» в середине 50-х гг.

Затевая новую авантюру, Хрущев, умевший, конечно, читать, писать и считать, но полностью лишенный сколько-нибудь серьез­ного образования, совершенно не понимал, что подрубает сук, на котором сидит. Впрочем, его «шестерки» были не намного образо­ваннее, а советники-профессора склонялись в привычном холуй­стве, да к их советам и не особенно прислушивались.

Идея была проста, как все гениальное: до основания разрушить все еще господствовавший в середине 50-х гг. патриархализм и за 20 лет превратить Индию в США, только полностью подчиненные зако­нам «казарменного социализма», начиная с всевластия партийных боссов и кончая рабским положением простого люда. Сказано — сделано. Крестьянам разрешили выдавать паспорта (до этого они были прикреплены к месту своего жительства наподобие ссыльно-поселенных) — и миллионные толпы людей нарастающей лавиной хлынули из деревень от принудительного труда «задарма» в города, «на все готовое», с даровым жильем и хоть маленькой, но зарплатой. Пона­чалу они наткнулись на острую нехватку жилья: городские квартиры были переполнены (по две-три семьи в одной комнате), а в избах, хатах, саклях по городским окраинам много не расселишь. Спасло архитектурное изобретение: пятиэтажные сверхдешевые дома из ротовых бетонных панелей, с облегченным фундаментом, без лифтов, куда в «малогабаритную» квартиру из крошечных комнат можно было втиснуть на 30 кв.м. две-три семьи по 5—6 человек в каждой. И тогда поток переселенцев достиг 5—6 миллионов человек в год. Ка­ралась гиперурбанизация а вместе с ней — массовый переход от Традиционного сельского к современному городскому образу жизни. В первой половине 50-х гг. подавляющее большинство (2/3 населе­ния) все еще жило в деревне, под надежным прикрытием традиций, обычаев, нравов семьи старого типа. К 70-м годам подавляющее боль­шинство (более 2/3 населения) стало жить в городе, причем городс­кой образ жизни стал быстро распространяться и на деревню: не­важно, где живет человек, главное — как живет.

Это было, как если бы сельские жители с берегов Инда, Ганга или Амазонки вдруг переселились на Бродвей в центре Нью-Йорка. Естественно, возникли проблемы, которых не ожидали и к решению которых совершенно не были готовы. Первой жертвой гиперурба­низации сделалась, конечно же, семья — основа русской государ­ственности. Есть русская пословица: рыба гниет с головы. Перефра­зируя ее, можно сказать: общество начинает загнивать с семьи. Осо­бенно общество, на преимуществах семейного образа жизни держав­шееся.

Началось с того, что молодежи стало трудно создать семью. Про­сто найти подходящего брачного партнера. Раньше это происходило как бы само собой. В деревне будущие женихи и невесты знали друг друга с детства. Годами им твердили, какая невеста хороша и какой жених плох, кто кому «ровня», какой должна быть добропорядочная семья и каким нерушимым брак. Я в детстве слышал нравоучитель­ный стишок: «Жена ведь не кошка, не скажешь ей брысь! Уж лучше тогда, брат Лука, не женись!» И с той поры не только я, но все мои товарищи по школе, без единого исключения, неуклонно следуют этому завету. Наступали предбрачные игры, хороводы-частушки. «Суженые», т.е. кому с кем суждено судьбой, быстро шли к помол­вке. Им казалось, что нравятся друг другу, что выбрали друг друга. Им и в голову не приходило, что с ними была проведена почти 20-летняя пропагандистско-воспитательная работа, что их соответству­ющим образом настроила сила общественного мнения окружаю­щих и аккуратно, неприметно подтолкнула друг к другу, стремясь к возможно более гармоничным брачным союзам во имя крепости общества. Теперь эта сила стала слабой. Социальный механизм бра­косочетания расстроился и миллионы потенциальных женихов и невест годами стали напрасно искать друг друга. Очень быстро дело дошло до того, что два из каждых трех молодых людей к 25 годам жизни так и не поспевали создать собственную семью. Один из трех — к 35 годам. А дальше для общества уже не имеет значения. Для об­щества, но не для людей. Миллионы новых и новых трагедий одино­чества каждый год!

Вы возразите: в чем тут трагедия? Подумаешь, в Стокгольме се­годня больше 2/3 домохозяйств с одним человеком — и ничего. В Стокгольме — да. В Москве — нет. А в среднем российском городе — тем более. Здесь еще не забыли, что холостяком звали совсем недав­но выхолощенного барана. Что «старая дева» — даже если она дав­но уже не девственница и по современным меркам не старая — совсем недавно рассматривалась как разновидность калеки. Здесь одиночество — это почти всегда чудовищный комплекс неполно­ценности и «сдвинутая» психика. А массовое одиночество — это самое настоящее цунами деморализации. Это абсолютно то же са­мое, что выкрасть молодого араба или индуса из его семьи и посе­лить на всю жизнь в Диснейленд. Худшей трагедии для человека не придумаешь.

Затем обнаружилось, что еще труднее, чем создать, — сохра­нить созданную семью. На нее обрушились целых четыре джинна, свирепствовавшие и до этого, но державшиеся в определенных рам­ках вековыми традициями, нравами, обычаями. А теперь — словно выпущенных из бутылки.

Первый джинн — стакан (0,2 литра) водки, выпитой залпом и делающей человека на 2—3—4 часа словно помешанным, часто буйно помешанным. Нам еще предстоит разобрать это социальное зло в особой лекции. Раньше этот джинн сдерживался ритуалами и появлялся преимущественно в знаменательные дни — на праздни­ки, свадьбы, похороны и т.п. Кроме того, пьяница боялся целой роты родственников, кидавшихся на него в атаку, как только он начинал безобразничать. Теперь он остался без ритуалов и родственников, один на один с женой. Раньше той некуда было деваться — развод строго осуждался общественным мнением, а из избы далеко не убе­жишь. Теперь жена стала подавать на развод: стакан водки сделался прямо или косвенно первопричиной более чем трети разводов, при­чем вообще 2/3 из них в любом случае возбуждались именно женой. Второй джинн — мать (реже отец) жены или мужа, в комнате или квартире которой живут супруги. Дело в том, что нормально в квар­тире (тем более в комнате) может жить только одна семья — если другая не наведалась к ней на время в гости, конечно. Патриархальная семья могла насчитывать до двадцати и более человек, в нее могли входить бедные родственники или даже не родственники, но это была одна семья, с единой иерархией подчинения младшего старшему, с единым хозяйством, с единым образом жизни. А здесь в одном по­мещении оказывается целых две, иногда даже три семьи (если двое взрослых детей привели в родительский дом своих супругов) — каж­дая вполне «суверенна», каждая со своим хозяйством (правда, млад­шие целиком зависят от старших, как Израиль от США), каждая со своим образом жизни, со своими взглядами на воспитание детей, на досуг, на то, что хорошо, а что плохо. И чаще всего при первом же серьезном конфликте начинается война родителей за любимое чадо против чужого «пришельца». А кончается, понятно, разводом. Так и называется: родители развели. Это тоже первопричина, по меньшей мере, четверти разводов.

Третий джинн — анахронизм в распределении домашних обязанностей или, точнее, самый обычный бытовой паразитизм (в подавляющем большинстве случаев — мужа). Дело в том, что при традиционном сельском образе жизни домашние обязанности были строго разделены на мужские и женские. Мужчине было стыдно заниматься женскими, а женщине — мужскими. Но современный городской образ жизни почти напрочь уничтожил мужские домашние обязанности. А женщину вовлек в общественное производство наравне с мужчиной. Получился на одном полюсе 16-часо­вой совокупный рабочий день (1—1,5 часа утром на приготовление завтрака и уборку квартиры, 1 час езды на работу, 8 часов работы, 1 час езды с работы, 1 час обеденного перерыва, посвящаемый стоянию в очередях, 1—1,5 час стояния в очередях после работы, мини­мум 2 часа вечером приготовление ужина, стирка и другие домаш­ние дела), а на другом — 2—3 часа вечером перед телевизором или стояния с дружками у пивной. Ясно, что рано или поздно терпение лопается. Начинаются скандалы, и кончается разводом. Именно так развелась со своим мужем моя собственная дочь и миллионы дру­гих дочерей.

Четвертый джинн — анахронизм в отношениях между супруга­ми или точнее, самое обычное бытовое хамство, т.е. неумение вы­ходить из конфликтных ситуаций иначе, как безобразным сканда­лом, часто переходящим в драку. Раньше такого умения не требова­лось и оно не воспитывалось с детства, потому что в авторитарной патриархальной семье жена должна была во всем подчиняться мужу (случалось и наоборот, но такое извращение служило предметом насмешек), младший — старшему. А муж хорошо знал пределы своего деспотизма, очерченные все теми же вековыми традициями, нравами, обычаями, и остерегался их переступать в страхе перед общественным мнением окружающих. Теперь в элитарной семье никаких иерархий, ритуалов и страхов не осталось. Теперь я со своими взрослыми детьми, внуками, правнуками образую народные массы, стоящие в оппозиции к самодержавию матриархата — и в глазах всех это самое обычное дело. А мой 10-летний внук разгова­ривает со мной «на равных», тем более что мы с ним в постоянном безнадежном заговоре против всесильной бабушки. Все зависит от культуры личных отношений. И когда она недостаточно высока — неизбежны война и конечный развод.

Понятно, в суде разводящиеся чаще всего ссылаются на психологическую или физиологическую несовместимость, на «несход­ство характеров», на измену супруга и т.п. Но возникает вопрос, почему произошла измена, в чем «несходство характеров»? И тогда выясняется, что сравнительно редко, действительно, налицо несов­местимость или возникновение у одного из супругов серьезного чувства к кому-то третьему. А в подавляющем большинстве случаев мы так или иначе возвращаемся к одной из четырех первопричин (иногда — к нескольким, а то и ко всем сразу), о которых только что говорилось.

Теоретически формированию и закреплению семьи вполне можно помочь и в новых условиях. Можно создать клубы по интересам, которые учитывали бы интересы желающих всту­пить в брак. Создать эффективную «службу знакомств», вклю­чая брачные консультации и объявления в газетах. Развернуть борьбу против пьянства. Начать массовое строительство квар­тир для молодоженов. Шире пропагандировать опыт счаст­ливых семей, где домашние обязанности делятся поровну, при­чем не на «мужские» и «женские», а у кого к чему больше склон­ностей и способностей. Шире пропагандировать опыт счаст­ливых семей, где должность патриарха или матриарха упраз­днена, а главой семьи — халифом на час — может стать вся­кий, в том числе сын или дочь, кто организует или проводит какое-то коллективное мероприятие. Все равно, какое: уборку квартиры, готовку обеда, общую прогулку, общую игру и т.д.

Но практически для этого нужно преодолеть Гималаи со­циального пространства и времени. Представляете подросших Тома Сойера, Гека Финна, Бекки Тэчер и других героев Мар­ка Твена, которым надо стать у стенки «клуба знакомств» в ожи­дании «выберут — не выберут» или писать объявление в брачную газету? О том, что еще раз развернуть в России борьбу против пьян­ства намного труднее, чем второй раз ввести «сухой закон» в США, нам еще предстоит рассказать особо. Начать массовое строитель­ство квартир для молодоженов, когда миллионы людей по двадцать лет ждут очереди на такую квартиру и не имеют финансовых возможностей просто купить ее, — это все равно, что начать строитель­ство для каждой американской семьи своего собственного «Белого дома», роскошнее вашингтонского. А призывать к трудолюбию и ми­ролюбию — этим проповедники занимаются со времен Каина и Авеля, но без существенных результатов.

Конечно, можно утешаться тем, что в России в 90-х гг. раз­воды не увеличились по сравнению с 80-ми гг. Но ведь и бра­ки (точнее «брачность») сократились: все больше людей брач­ного возраста предпочитают, несмотря на ужас одиночества, жить как в Стокгольме, хотя бы в матримониальном отношении. И хуже всего, что это тут же начинает катастрофически отражаться на процессе воспроизводства поколений.

Раньше бездетность и даже малодетность рассматривались как нечто ущербное, порочащее женщину. К тому же люди понятия не имели о предохранительных средствах, да и осуж­далось это церковью, как сегодня — аборты. Правда, и смер­тность среди детей была ужасающая. Вот и получалось: «Бог дал — Бог взял». Случалось, доживал до своей свадьбы толь­ко один из двух, трех, четырех детей. В семье моего деда из одиннадцати детей остались в живых трое (у одного — один ребенок, у другого — двое, третья — бездетная, и это типич­но). В среднем каждая четвертая женщина погибала от родов — не от первых, так от пятых-десятых. Каждая вторая после од­них или нескольких родов становилась инвалидкой — теряла способность рожать. Такой чудовищной ценой обеспечивал­ся рост народонаселения при самых ужасных бедствиях, ког­да гибли миллионы и десятки миллионов человек. К тому же дети представляли собой не только престижную ценность. Подрастая, они становились важными помощниками по хо­зяйству. Подросши и уйдя в собственную семью, они станови­лись важными союзниками в житейских бурях. Наконец, под старость это была, так сказать, «живая пенсия», без которой предстояло умирать как бездомной собаке под забором.

Ныне дети — не помощники, не союзники и тем более не «пенсия», а сплошная обуза. Воспитание ребенка до 18 лет обходилось семье в 80-х гг. примерно в 20 тыс. руб. — это при среднем доходе меньше 4 тыс. руб. в год на двух работающих супругов. Это означало, что мать на несколько лет выбива­лась из нормального ритма работы, должна была махнуть рукой на карьеру и проигрывала по всем статьям своей без­детной подруге. Кто-то из родителей должен ни свет, ни заря везти ребенка на автобусе в детсад, а вечером заезжать за ним по дороге с работы домой. Тем самым кошмарные «часы пик» в городском транспорте растягиваются для него почти вдвое. Почти напрочь исчезает возможность развлекаться по вече­рам и резко сужается — по выходным дням. Главное же — существенно падает уровень жизни, ибо все те же «средние» для 80-х гг. 150+150 руб. зарплаты в месяц обоих работающих родителей (в обрез — на питание и необходимую одежду, при мини­мальных расходах на жилье, транспорт, досуг) приходится делить не на двоих, а на троих-четверых. Первого ребенка большинство заводит просто по традиции: «так принято». Ну и конечно, по жалким остаткам материнского и отцовского инстинкта. Но от второго на­прочь зарекаются.

Именно так поступили мои собственные дочь и сын, а так­же подавляющее большинство их сверстников. Все чаще мо­лодожены не решаются заводить и первого. Или не могут по состоянию здоровья (об этом тоже предстоит говорить осо­бо). Каковы последствия? Они неизбежны: началась депопу­ляция — в 1991 г. число умерших впервые в истории России превысило число родившихся, и процесс пошел по нарастаю­щей (это — при наличии нескольких крупных сельских, в том числе мусульманских, регионов, где рождаемость традицион­но выше «средней», так что можно себе представить, какая выморочность начинается в городах). Депопуляция — явление, хо­рошо известное на Западе. Многие не видят в нем ничего особенно­го. И совершенно напрасно. Депопуляция — это ведь не просто превышение смертности над рождаемостью. Это четыре последствия, одно прискорбнее другого.

Во-первых, в однодетной семье (а она становится типичной) ребенок попадает в противоестественное вложение. У него нет братьев и сестер, ему не с кого брать пример, учиться заботе о младших. Семейная «пирамида» перевертывается: вместо десятка детей на двух родителей — мама и папа, две бабушки и двое дедушек, четверо прабабушек, четверо прадедушек, бездетные тетки, холостые дядья на одного малыша. Удивительно ли, что он вырастает «инфантилом», остается ребенком в 20 лет, а все чаще и в 30— 40. И не один и не двое: все более значительная часть одного поколе­ния за другим.

Во-вторых, наступает «старение» населения: сокращается процентная доля детей — растет процентная доля стариков. В России на каждых двух работающих приходится в среднем один пенсионер. В Москве пенсионер — вообще каждый чет­вертый из жителей. Вы скажете: ну и что же? На Западе при­мерно та же картина. Но на Западе для этого подготовлена специальная инфраструктура, а в России к ней еще не присту­пали — было не до нее, сегодня тем более не до нее. Горько видеть миллионы одиноких беспомощных стариков, которым некому принести хлеба, подать стакан воды. И такая старость по мере нарастания депопуляции становится все более типичной.

В-третьих, на производство с каждым годом приходит все мень­ше вчерашних школьников, уходит на пенсию все больше стариков. На Западе эту брешь закрывают миллионами гастарбайтеров. Отку­да их взять в нищую Россию? До недавних пор брали из деревень. Теперь этот источник вычерпан почти до дна. Если отток рабочей силы на селе не сменится притоком — массового голода не мино­вать. Попробовали завозить в качестве дешевой рабочей силы вьет­намцев. Но это порождает такие острые социальные проблемы (мас­совые драки нищих с нищими), что от такой перспективы в ужасе отшатываешься. Меж тем уровень комплексной механизации и ав­томатизации производства в России намного отстает от американс­кого. Требуются миллионы квалифицированных рабочих рук, кото­рые надо готовить с детства. А кого же готовить с детства при такой ситуации?

В-четвертых, если каждых двух родителей, в среднем, сменяет только один будущий родитель, то уменьшение населения раньше или позже доведет его численность до нуля. Для России рассчитан­ный прогнозный срок такой траектории (при наметившихся тенден­циях) — около полутора тысяч лет. Конечно, 1500 лет — срок боль­шой, и можно пока не беспокоиться. Кроме того, ничего страшного: место выморочных русских (германцев, французов, англичан, аме­риканцев) займут более плодовитые народы, у которых каждых двух родителей, в среднем, сменяют четыре новых. Но представьте себе, что таким образом на земле останется только один народ. Что полу­чится? Обеднение мировой цивилизации. Мы ищем затонувшую Атлантиду и не видим, как на глазах уходит под воду наша собствен­ная... Если заранее обрекаем себя на исчезновение с карты земного шара, то зачем столько усилий и столько мучений в жизни?

Есть еще одно последствие депопуляции — пострашнее преды­дущих четырех. Горький опыт минувших времен показал, что там, где кончается семья, там (как и в истории с рынком) начинается звериная стая. Поиграйте с вашим любимым котенком или кутен­ком и вышвырните его на улицу. Что случится? Чтобы выжить, он прибьется к дикой стае и будет жить по ее законам. Точно в такие же стаи сбиваются брошенные нами, предателями-родителями, наши собственные дети. А когда это дети из так называемых неблагопо­лучных семей — уже распавшихся или мучительно распадающихся с тяжелыми страданиями для малышей, — среди них повышенная процентная доля психически неуравновешенных, крайне ожесточенных, готовых на любое преступление. И таких детей к 1985 г. по СССР набиралось ежегодно до 700 тысяч. Сегодня брошенных на произвол судьбы детей и подростков — миллионы и миллионы. Не­благополучная семья — первый по значению социальный источник преступности... Это похуже Содома. И грозит еще более страшной Гоморрой.

Что же делать?

Теоретически программа ясна. Надо ослабить трудовую нагруз­ку на будущую мать и на женщину с малолетними детьми. Тем более что именно ее сегодня первой ждет массовая безработица (до 70—80% из миллионов российских безработных — женщины). Про­длить ее предродовой, полностью оплаченный отпуск до полугода и позаботиться о ее здоровье. Продлить ее послеродовой, полностью оплаченный отпуск до трех лет. После этого шире практиковать для нее половинную рабочую неделю с полной оплатой либо с поло­винной же оплатой и с весомым пособием на ребенка (оставляя вторую половину недели на педагогическую работу ассистента воспитателя в детском саду и учителя в школе). Постараться сделать ее жизнь содержательной, досуг — не хуже, чем у других, карьеру своего рода «приват-доцента» — высокопрестижной, а повышен­ную пенсию — гарантированной. Дать льготный долгосрочный кре­дит молодоженам на обзаведение жильем и всем необходимым с частичным и даже полным погашением при рождении двух и более детей. Поставить детей — будущих кормильцев всех стариков обще­ства — на полное общественное иждивение. Бесплатно (или по сим­волической цене) — питание, одежду, игрушки, книжки. Мы же не заставляем армейских офицеров платить за содержание солдат, от которых зависит безопасность страны!..

А практически — что делать с правительством, которое, нако­нец, выучило аксиому о важности экономических наук (совсем не­давно не понимало и этого), но никак не соберется с силами выучить аксиому о такой же важности социологических, психологических, политических, демографических, педагогических, исторических и других наук? Четверть века назад в ЦК КПСС меня попросили выска­зать предложение о совершенствовании демографической полити­ки. Речь, в частности, шла о материальном поощрении многодетных семей. Я отвечал, что прежде всего надо констатировать наличие в СССР двух прямо противоположных проблемных демографических ситуаций: «демографического взрыва» в республиках Средней Азии и ряде регионов помельче (20% населения СССР при динамике «че­тыре родителя на смену двум предыдущим») — и «начинающейся депопуляции» в остальных регионах (80% населения при динамике «один родитель на смену двум предыдущим»). И соответственно дифференцировать демографическую политику. Мне ответили: со­ветский народ един, и всякая дифференциация подобного характера будет выглядеть дискриминацией. Тот же ответ получили професси­ональные советские демографы, которые начали бить тревогу с 60-х годов.

Несколько раз меня вызывали в Верховный Совет России, затем в Госдуму на «слушания» по этому вопросу. Всегда при­сутствовало несколько депутатов, с интересом впервые слышавших про демографию. Ни одного ответственного представителя прави­тельства. Зато, как обычно, — куча воинствующих феминисток, кри­чащих, что женщина — это такой же мужчина, только вынужденный раз-другой в жизни проводить неделю в родильном доме, а посему ни в какой демографической политике не нуждающийся. То, что эти «слушания» не могут и не будут иметь никаких практических послед­ствий, я знал заранее. Так было на бесчисленных «слушаниях» на протяжения всех сорока с лишним лет моей научной карьеры.

Читаю ложащиеся на мой рабочий стол оперативные донесения профессионалов-демографов об уже начавшейся глобальной катас­трофе — лавинообразном физическом вырождении тех народов Се­верной Америки, Европы и Евразии, у которых с переходом от сельс­кого к городскому образу жизни практически потеряна потребность в семье и детях. Читаю прогнозы о том, что к 2008 г. «цветные» и испано-язычные избиратели США составят большинство. Что в Лон­доне и Париже, Москве, Петербурге, других городах Европы в му­чительных судорогах складываются новые этносы — помеси при­шельцев из стран, где падение рождаемости только начинается (оно идет сегодня во всех крупных странах мира), с тающими на глазах остатками последних могикан-аборигенов. Что население России в обозримом будущем ближайших двух-трех десятилетий сократится, при наметившихся масштабах убыли до миллиона и более в год, со 145 млн. в 2000 г. (150 млн. в 1990 г.) до 120—130 и даже, при ухудше­нии тенденций, до 90—110 млн. к 2030 г. Что полуторамиллиардный Китай тихой сапой осваивает пустеющую на глазах Сибирь до Урала. Что за школьными партами у нас в крупных городах через 5 лет вместо каждых нынешних трех детишек останется всего два, из которых один — хронически больной. И далее со всеми остановками... Что кошмарная судьба Косово, при наметившихся тенденциях, ожи­дает Северную Америку, Европу и Евразию не позднее второй чет­верти XXI в.

Читаю — и тревожно вглядываюсь в контуры грядущего. Мне не нужно для этого вертеть головой, как жене Лота. Я зримо вижу в обозримом будущем ближайших лет пылающие в депопуляционном пламени свои родные российские Содом и Гоморру — если не успеем заблаговременно повернуть штурвал оптимизационной демографической политики.

Лекция 17

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ОБРАЗОВАНИЯ

В 1995—2000 г. сектор социального прогнозирования Института социологии РАН реализовывал свой последний исследовательский проект «Ожидаемые и желаемые изменения в системе народного образования России» (отчетная монография под заглавием «Нужна ли школе реформа?» выпущена издательством Педагогического общества России в 2000 г.). Проект предусматривал трижды повто­ренный панельный опрос экспертов и разработки серии прогноз­ных сценариев на этой основе. В данной лекции кратко излагаются результаты этого исследования.

В царской России до 1917г. большинство населения было негра­мотно. Из грамотных, в свою очередь, подавляющее большинство было малограмотно, т.е. умело с трудом читать и писать, но редко приходилось это делать. Дефицит грамотных был настолько велик, что малограмотных приходилось производить в офицеры и посвя­щать в священники. Если исключить эти две категории, да еще граж­данских чиновников, где в каждом случае счет шел на сотни тысяч, то учителей насчитывалось всего несколько десятков тысяч, а инже­неров и врачей — всего по нескольку тысяч, ученых-исследователей — всего несколько сот человек. Это — на всю огромную страну со 150 млн. чел. населения! Запомнилось одно сравнение: «белых ворот­ничков» в России было меньше, чем психически больных и калек.

Особенно плохо обстояло дело с дипломированными специали­стами. И еще хуже — после Гражданской войны, когда многие из них были убиты, погибли от болезней или голода, бежали за границу. А университеты были совершенно дезорганизованы, и подготовка специалистов даже в прежних мизерных масштабах прервалась. В 20-х гг. дело дошло до того, что каждого пятого инженера из необхо­димых нескольких тысяч приходилось выписывать из Германии и США на золото, как самый дорогой импортный товар.

Вот почему перед системой народного образования страны объективно встали две задачи:

1. Сделать всех неграмотных и малограмотных по-настоящему грамотными.

2. Полностью удовлетворить общественные потребности в дипломированных специалистах.

Для решения первой задачи была создана всеобщая 7-летняя школа 1-й ступени (дети и подростки 8—15 лет). Для решения второй — 2-летняя, позже 3-летняя школа 2-й ступени (молодежь 16—18 лет). Однако решение той и другой задачи было сопряжено с огром­ными трудностями.

Подавляющее большинство родителей — крестьяне и ра­бочие — по традиции продолжали считать, что школа—это только для детей, и забирали подростков после 2—3 лет учебы для помощи по хозяйству. Пришлось вводить обязательное (принудительное) все­общее обучение, и вплоть до 70-х гг. по домам ходили контролеры, которые проверяли, кто из подростков уклоняется от посещения школы. Задача всеобщего 7-летнего образования была полностью решена только в 50-х гг.

Школу 2-й ступени в 1922 г. оканчивал только один из ста 18-летних. Поэтому ее учеников целиком ориентировали на подготовку в университет и соответствующим образом про­граммировали учебу. Кроме того, создали сильные стимулы. В 20-х гг. зарплата дипломированного специалиста вдесятеро превышала зарплату даже высококвалифицированного недипломированного. И даже в 50-х гг., когда дипломированным счет пошел не на тысячи, а на миллионы, — вдвое. Тем не менее 10-летнюю среднюю школу оканчивало в 1950 г. всего 5% 18-летних, что было совершенно недостаточно.

Положение изменилось к концу 50-х гг., когда в город хлынули миллионы семей, и современный городской образ жизни стал тес­нить традиционный сельский. Родители, наконец, сообразили, что отправлять детей в школу гораздо выгодней, чем использовать их дома по хозяйству в ожидании свадьбы: ведь это единственный путь из рабочих и крестьян в служащие, с их «чистой» работой и вдвое большим доходом. И если в 1950 г. среднюю школу оканчивал каж­дый 20-й из 18-летних, то в I960 г. — каждый 2-й. Спустя еще 5 лет — два из трех. Спустя еще 5 лет — три из четырех. И вслед затем вскоре с большой помпой объявили о грядущем «всеобщем среднем обра­зовании».

Вообще-то 10 лет учебы для молодежи не предел. Есть страны, где никого из молодых людей не выпускают в жизнь без минимум 12 лет учебы в школе. Но в СССР упустили из виду, что «школа 2-й ступени» (последние три года) была и осталась не просто школой, а своего рода «подготовительными курсами для поступления в уни­верситет». Почти все время там отдавали математике, поменьше — физике, химии, биологии, еще меньше — истории и литературе. На остальное времени просто не оставалось. Иными словами, там пре­подавали сугубо абстрактные дисциплины, в обыденной жизни не более полезные, чем латинский или древнегреческий язык. То есть учили не тому, что нужно в жизни, а тому, что необходимо для ус­пешной сдачи вступительных экзаменов в университет.

Заодно многолетней целенаправленной пропагандой добились того, что поступившие в университет стали рассматриваться как «элита», как люди 1-го сорта, а непоступившие либо направленные в школы для подготовки рабочих или недипломированных служащих — как «отбросы», как люди 2-го сорта. Достаточно сказать, что к 1970 г., по данным социологических опросов, до 89% 16-летних собирались поступать в университеты и считали для себя величайшей жизнен­ной трагедией, если бы это не удалось. Между тем университеты, при самом быстром экстенсивном росте (за счет столь же быстрого снижения качества образования и требований к дипломированно­му специалисту), могли принять не больше 20% абитуриентов шко­лы. Конкурсы в высшие учебные заведения разом взлетели до десят­ка и более — в некоторых случаях до сотни и более — претендентов на одно студенческое место. Таким образом, миллионы людей стали ежегодно начинать «взрослую» жизнь с жестокого разочарования, с колоссального комплекса неполноценности. Они ожесточались, замыкались в себе и становились психологически готовыми на любое отклоняющееся поведение, не исключая преступного. В итоге, как это ни парадоксально, школа стала играть асоциальную роль — прино­сить больше вреда, чем пользы для общества.

Это еще не все. Столь же быстро обнаружилось, что далеко не все молодые люди по своей психологии и интеллекту годятся для поступления в университет — даже если бы мест там хватило для всех. Помимо дебилов (клинических идиотов) и так называемых маргиналов, т.е. людей с ущербной психикой и отсталостью умствен­ного развития, «промежуточных» между сумасшедшими и нормаль­ными людьми, существуют вполне нормальные люди с разным со­отношением абстрактного и конкретного мышления. Одним легко дается математика и обобщение прочитанного, зато они хуже овла­девают машинами, аппаратами, механизмами, приборами, всеми видами ручного труда. У других — все наоборот. Это различие на­чинает проявляться уже в первых классах школы, а в последних — когда начинаются алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, хи­мия, биология, приходится писать довольно сложные сочинения и выступать у классной доски с небольшими докладами — оно сказы­вается в полную меру.

При этом нельзя сказать, что одни школьники просто глу­пее других (хотя и это имеет место). Нет, одних природа наде­лила, образно говоря, талантом певца, а других — танцора. Что лучше — опера или балет? Смотря, какая опера и какой балет! Между тем столь же образно говоря, советских школь­ников всех поголовно, огулом стали готовить в оперу, объя­вив балет чем-то ущербным. Что получилось? Не менее чет­верти школьников уже в первых классах стали испытывать трудности с самыми элементарными формами абстрактного мышления (например сложение и вычитание дробей), посколь­ку обучение было рассчитано на более способных к нему. А по­давляющее большинство (до 2/3 и более школьников) оказа­лись неспособными в старших классах к высшим формам аб­страктного мышления (синусы-косинусы, закономерности истории общества, особенности художественного творчества и т.п.). И хотя при иной организации обучения они могли бы стать хорошими не­дипломированными специалистами, высококвалифицированными рабочими и служащими, в которых все острее нуждалась экономи­ка страны, их начинали третировать как умственно неполноценных. Естественно, они очень ожесточались, и школа очень быстро стала играть роль второго по значению — после неблагополучной семьи — социального источника преступности, выбрасывая на улицу еже­годно более миллиона молодых людей, психологически готовых «отомстить» отвергнувшему их обществу любыми доступными им сред­ствами самоутверждения.

Но и это еще не все. Под напором родительской обществен­ности и молодежи правительство вынуждено было открыть свыше 800 высших учебных заведений (формально по запад­ным стандартам — университетов и колледжей), которые в боль­шинстве своем не были обеспечены в достатке квалифициро­ванным преподавательским составом — его просто не успели под­готовить — и другими условиями полноценной подготовки дипло­мированных специалистов. И если раньше в последних ощущался недостаток, то теперь стал наблюдаться явный избыток. Как уже го­ворилось, диплом на уровне университета или техникума успел по­лучить каждый четвертый, три с половиной десятка миллионов че­ловек, причем в большинстве они, понятно, оказались посредствен­ными, а то и вовсе плохими работниками.

С другой стороны, на пенсию год за годом уходили хорошие недипломированные специалисты. Постепенно стал нарастать не­достаток недипломированных и избыток дипломированных специа­листов. Пришлось доплачивать за дефицитность профессии и как бы делить зарплату между несколькими работниками, где на одно пре­стижное рабочее место приходилось сажать двоих-троих. Дело дош­ло до неслыханных нигде в мире парадоксов: инженер управлял ра­бочими, зарплата которых была вдвое-втрое больше, чем у него; врач с зарплатой в 150 руб. ехал в машине «скорой помощи» с води­телем, которому приходилось платить 300 руб.

И тогда началось массовое «дезертирство» дипломированных специалистов в ряды недипломированных, но с более высокой зарп­латой. Как уже говорилось, к 1985 г. «дезертировали» миллионы: примерно каждый пятый обладатель диплома. В результате система народного образования окончательно зашла в тупик. Мало того, что она совершенно дезориентировала молодых людей. Мало того, что она настроила их против общества. Она еще, образно говоря, стала готовить инженера, который тут же шел работать грузчиком или шофером. Система народного образования стала напоминать ту ска­зочную мельницу, которая испортилась и намолола столько соли, fro вода в море стала соленой и непригодной для питья. Потребова­лась радикальная школьная реформа, которая сделала бы школу, ставшую социальным анахронизмом, более адекватной потребностям личности и общества.

26—28 ноября 1974 г. в Академии педагогических наук СССР состоялся Всесоюзный семинар по теме «Прогнозирование развития школы и педагогической науки». Мне, как заведующему сектором социального прогнозирования Института социологических иссле­дований Академии наук СССР, было поручено подготовить для об­суждения на нем два доклада: «Предпрогнозная ориентация при прогнозировании развития системы народного образования» и «Про­гнозирование перспектив развития системы народного образова­ния». Это было начало пути, который привел меня к избранию в 1988 г. президентом Российского педагогического общества, а в 1992 г. — действительным членом Российской академии образования, членом бюро ее президиума и академиком-секретарем Отделения образования и культуры (после бесчисленных докладов и ряда книг на эту тему).

Обсуждение на семинаре показало: если сохранятся наблюдае­мые тенденции, существующая система народного образовался нач­нет играть все более деструктивную роль в жизни общества, кале­чить миллионы человеческих жизней и в самом буквальном смысле подрывать экономику страны. Наметились и некоторые пути опти­мизации развития. Впрочем, для их более точного определения по­требовались годы и годы. Дискуссии на этот счет продолжаются и по сей день.

Материалы семинара были опубликованы в том же году и вызвали большой общественный резонанс (см. «Прогнози­рование развития школы и педагогической науки», т. 1—2, издание Академии педагогических наук СССР, М., 1974). Спу­стя год они получили отклик на правительственном уровне, и в 1976 г. с трибуны XXIV съезда КПСС было признано самим Брежневым: «Наша общеобразовательная система нуждается в серьезном совершенствовании».

Но в каком?

Потребовалось несколько лет, чтобы вопрос из области теории перешел в 1983 г. в область практики. Но тут же заст­рял. Первоначально предполагалось разрубить этот гордиев узел мечом. А именно — из каждых четырех 15-летних одного отбирать по способностям для подготовки в университет, а трех других направлять в профессиональные училища для подго­товки рабочих. Однако это вызвало гневный протест обще­ственности; родители знали, что этот «четвертый» неизбежно будет отпрыском родителей из номенклатуры, так что их собствен­ные дети изначально обрекались на роль «синих воротничков», не­взирая ни на какие способности. И, понятно, возмущались.

Дело заглохло еще на пять лет. Наконец, в 1988 г. собрался специальный Всесоюзный съезд работников народного образования, что­бы решить вопрос; что же делать со школьной реформой? Было постановлено: реформу начинать немедленно, иначе неизбежны последствия, катастрофические для общества. Но в 1989 г. зашата­лось положение правящих кругов, и социально-политическая об­становка в стране настолько осложнилась, что стало не до реформы. Тем не менее, создали несколько рабочих групп, которые начали прорабатывать практические аспекты реформы. После августа 1991 г. работники одной из этих групп, концепцию которой я разделял, были поставлены Ельциным во главе Министерства народного об­разования России. Казалось, теперь реформа должна была сдви­нуться с мертвой точки. Но шел год за годом, а положение суще­ственно не изменилось. Точнее, начало меняться стихийно и далеко не всегда в лучшую сторону.

В чем же дело?

Чтобы провести радикальную школьную реформу, необходима соответствующая база, т.е. огромные капиталовложения, сравнимые с военными расходами. Кроме того, необходимы кадры, которые могли бы поднять образование на качественно новую ступень. Ни того, ни другого не было ни в 1983 г., ни в 1988 г., нет сегодня и не предвидится в обозримом будущем. Достаточно сказать, что 2/3 всех школ нуждаются в капитальном ремонте. С учебниками всегда очень напряженно, а подготовка и написание новых автоматически удеся­терят расходы. Наконец, мизерная зарплата учителей (одна из самых низких в государстве) привела к тому, что в школьных классах 80% преподавателей составили женщины соответствующей квалифика­ции, которые не были способны перейти на более высокооплачива­емую работу. Они выполняли и выполняют свой долг, как умеют, — и большое спасибо им за это. Но они просто неспособны препода­вать иначе. А для качественно иного преподавания необходимы качественно иные люди с гораздо более высокой зарплатой. Для их подготовки требуются годы. И многие годы должны пройти, прежде чем профессия преподавателя вновь станет престижной для талант­ливых людей, педагогов по призванию. Без них — какая же реформа?

И все же это не основание, чтобы сидеть сложа руки и ждать, пока обстоятельства изменятся. Необходима теоретическая концеп­ция реформы, чтобы наметить пути движения к ней. И необходи­мы первые практические шаги, которые показали бы степень реаль­ности вырабатываемых мер при наличных материальных возмож­ностях.

И в том, и в другом отношении наметился значительный прогресс. Что необходимо сделать прежде всего?

Как явствует из изложенного выше, преодолеть огульный подход к учащимся, наметить дифференциацию образования сооб­разно общественным потребностям и личным способностям каж­дого. К настоящему времени достаточно четко прояснилось, что общество нуждается в очень большом числе хороших недипломи­рованных специалистов и в гораздо меньшем числе дипломирован­ных специалистов, но обязательно тоже хороших, ни в коем случае не «избыточных масс» посредственных, тем более плохих. Следова­тельно, необходимо разъяснить учащимся и их родителям, что в сложившихся условиях тот, кто освоит профессию сообразно своим склонностям, способностям, призванию, станет более уважаемым человеком и получит вдесятеро больше дохода по сравнению с че­ловеком, который пополнит толпы искателей престижных должнос­тей без надлежащих данных, способных выдвинуть его в первые ряды. И необходимо предоставить возможно более широкий выбор программ еще в средней школе (дети и подростки 8—15 лет), а затем возможно более широкие возможности профессиональной подго­товки, которую целесообразно продлить на несколько лет после сред­ней школы, что окажется возможным только при переходе от всеоб­щей воинской повинности к профессиональной армии и при всеоб­щей военно-спортивной подготовке молодежи, достаточной, что­бы, в случае необходимости, стать достойным защитником Родины. И только потом часть абитуриентов пойдет в университеты, при­чем всем — и дипломированным, и недипломированным специа­листам — все равно придется всю жизнь постоянно повышать ква­лификацию и периодически проходить переподготовку, а также за­ниматься общим самообразованием взрослых.

В идеале хорошо бы иметь с самого младшего класса шко­лы несколько программ, рассчитанных на разные типы уча­щихся: для более одаренных, которые особо интересуются данным предметом; для столь же одаренных, которые больше интересуются другими предметами; для менее одаренных, которым дан­ный предмет нужен только для общего образования и т.д. Но для начала были бы достаточны хотя бы две программы: стандартная и «продвинутая». Тогда не будет удара по чувству человеческого дос­тоинства школьника, просто он выберет программу, по которой со­бирается специализироваться, либо просто для ознакомления.

В старших классах специализация должна быть все более стро­гой, причем учебные занятия должны чередоваться со все более основательной практикой, чтобы ученик приходил на производство не ребенком, а настоящим работником. Для этого необходима сеть школ (колледжей) самого разнообразного уровня и профиля, чтобы учащийся мог выбрать по склонности и способности.

Такая же специализация должна быть продолжена на универси­тетском уровне. К тому же кто-то удовлетворится сертификатом об окончании колледжа. Кто-то потратит еще два года на диплом бака­лавра, кто-то еще два года — на диплом магистра, кто-то еще два года — на диплом доктора. В странах Запада все это давно обычная вещь, а в России только сегодня приходится пробивать с боем. Вто­рой важный аспект реформы — демократизация образования. Шко­ла-казарма, из которой выходят 17-летние инфантилы с психологией 10-летнего ребенка, должна уступить место школе-колледжу, из ко­торой выходят взрослые люди, не только добросовестные работники и добропорядочные граждане, но и энергичные предприниматели, способные делать свой бизнес (напомним еще раз: дух предприни­мательства задушен в советском народе почти начисто, с тяжелей­шими социальными последствиями, и его предстоит возрождать). Этого невозможно добиться, пока старшие школьники не научатся сами обсуждать и решать вопросы школьного бюджета, не научатся ценить заработанный рубль и не попробуют сами свои силы, подря­жаясь на разного рода работы, подобно студентам, — возможнос­тей для этого в России хоть отбавляй.

Наконец, третий аспект реформы — «подтягивание» отстающих подсистем образования до уровня передовых. Это относится, в час­тности, к подсистеме всеобщего педагогического образования ро­дителей: известно ведь, что воспитание ребенка начинается с воспи­тания его родителей. Это относится далее к подсистеме дошкольно­го образования, чтобы перейти от «камер хранения детей» к «предшкольным университетам», где всем дошкольникам была бы обес­печена хорошая подготовка к школе, где они бы на своем уровне осваивали основы этики и эстетики (обязательно!), навыки физичес­кого и умственного труда, физической культуры, азы естествознания и обществознания, умения читать, считать и писать. Это относится также к учебному кино и ТВ, к комплексной компьютеризации школьного дела, которая практически все еще впереди.

Пока идут разговоры о реформе — жизнь берет свое. Вместе с расслоением общества на богатых и бедных идет расслоение по тому же принципу учебных заведений. Как грибы после дождя, появля­ются частные школы и университеты, рассчитанные на состоятель­ных, а некоторые даже только на очень богатых родителей. Мой стар­ший внук заканчивал бесплатный государственный университет, а мой младший внук посещал детский сад, стоимость пребывания в котором по меньшей мере вдвое превышает зарплату старшего по окончании университета. Есть и намного более дорогие детсады, школы, колледжи, университеты.

Возникает опасность, что некоторые способные молодые люди не смогут получить специальность, в которой их способность рас­крылась бы наиболее полно на благо общества просто потому, что у их родителей нет средств на оплату соответствующего учебного за­ведения. Как и в других странах, возникает проблема системы сти­пендий для поддержки одаренных детей, подростков, молодых лю­дей. Кроме того, возникает опасность, что не все частные школы добросовестно выполняют свои обязательства по части уровня об­разования, заявленного в их статусе и рекламе (в России такой обман наблюдается в массовых масштабах не только в торговле). Как и в других странах, возникает проблема возможно более строгого лицензирования и систематического инспектирования всех учебных заведений — и государственных, и частных.

Именно эти проблемы решаются сегодня при переходе сис­темы народного образования России от тоталитаризма, «ка­зармы» — к демократии, «рынку».

И примерно тот же процесс происходит в сфере науки.

Лекция 18