Рувим Фраерман — четыре повести о пробуждении 2 страница

Как же получается у Фраермана, что детективная повесть с экзотическими аксессуарами оказывается вовсе не детективом, а экзотика становится обыденностью?

Прежде всего: «шпионская» линия повести и связанные с нею события воспринимаются всего лишь как фон, на котором развертывается рассказ о маленьком корейце Ти-Суеви и его переживаниях. Пожалуй, только заглавие и акцентирует шпионскую линию — по существу же она побочная и определяет лишь ход внешних событий, а всё лирико-эмоциональное содержание повести связано с линией Ти-Суеви — Натка.

Второе, что объясняет отсутствие детективной стремительности и экзотики, — это обычное для Фраермана пристальное внимание к быту, к труду, к повседневности людей, о которых он пишет, и к природе.

Ландшафт для писателя не фон событий, а полноправный элемент повествования, столь же существенный для характеристики героев, как их быт, местные обычаи и условия труда.

Снова тайга и море — на этот раз опушка тайги и берега бухты.

Ти-Суеви влюблён в свой край, и самое горячее его желание, чтобы этот край полюбила и Натка, девочка, с которой он «никогда не враждовал». А для неё край чужой, она приезжая — и с тоской вспоминает об арбузах, которые тут не растут.

Это, в сущности, основной конфликт повести.

«А чтобы Натке не было скучно в Тазгоу, чтобы ей не хотелось обратно на запад и чтобы этот край казался ей приветливее, чем другой, Ти-Суеви разрешал Натке брать всё, что она видит.

Он приносил ей даже орехи, доставая их из норок лесных мышей, и собирал для нее среди камней чилимчиков, не требуя за это благодарности.

Но если правду сказать, то всё же Ти-Суеви хотелось, чтобы Натка при этом говорила ему: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви!» Натка же этого не говорила. Она высыпала в подол к себе чилимчиков, съедала орехи и говорила:

— А у нас там на бахчах арбузы растут.

За такие слова Ти-Суеви желал ей провалиться на месте».

Я пытался уверять себя, что повесть написана о преследовании шпиона, о гибели от его руки лесовода, приехавшего спасать лес, о спокойной уверенности и сноровке пограничников, но мне это не удалось. По-моему, суть повести в другом:

«Но всё же и сейчас, сидя рядом с Наткой на скамеечке у воды, Ти-Суеви не забывал похвалить океан и нежную рыбку иваси, которую он так ловко отцеплял от сети.

Смеясь, он показывал Натке на кучи рыбьей чешуи, высохшей и блестевшей под солнцем, как медь. Ветер слегка ворошил эти кучи, ставил чешую на ребро, катил её по твердому песку и сбрасывал в море.

— Смотри, смотри! — говорил Ти-Суеви.

Но это была знакомая для Натки картина. Море везде одинаково, только берег не тот.

— Посмотри же, что тебе стоит! — попросил ещё раз Ти-Суеви.

И, заслонив ладонью глаза от блеска неподвижной воды, Натка посмотрела на скалы, торчавшие из моря. Взглянула направо, на лесистую, всегда чёрную сопку, где просеки, словно трещины, сбегали по склону вниз, и сказала, по обыкновению своему, не то, что ожидал Ти-Суеви.

— А у нас, — сказала она, — по утрам петухи поют».

Может быть, я злоупотребляю цитатами, но не могу и дальше отказаться от этого. Слишком много теряет проза Фраермана в пересказе — не передать её сдержанной поэтичности, её ритма, умения автора определять тональность повествования ощутимостью ветра, солнца, всех деталей пейзажа, появляющихся то крупным, то общим планом.

Как-то рыбаки привезли богатый улов, и председатель колхоза попросил учителя отпустить школьников хоть на час отцеплять рыбу.

В разгар работы (она изображена в предшествующей цитате), привлечённые запахом рыбы, приплыли с другого берега свиньи. «И жадность их приводила в удивление людей». Их отгоняли.

Свирепая свинья напала на Натку.

«Тогда Ти-Суеви бросился к Натке. Он не отстранил её, не встал на ее место, но обежал вокруг и сзади ударил разъяренное животное камнем. Свинья повернулась к нему…

А Ти-Суеви смеялся. Он сбросил свои соломенные туфли, одежду и вошёл в теплое море.

А свинья, трясясь от собственной тяжести, всё бежала. Каждый шаг по камням утомлял её. Но ярости в ней ещё оставалось так много, что вслед за Ти-Суеви она кинулась в мелкие волны.

И тотчас же всё стадо, собравшееся на берегу и подгоняемое камнями и криками мальчишек, вошло в воду.

Оно поплыло назад, к берегу, над которым возвышались фанзы.

А впереди, далеко обогнав всё стадо, плыл мальчик. Голова его блестела от пены.

Он вышел на песок, взобрался на высокий камень и долго стоял там, голый, как деревцо, лишённое всех листьев».

Он увидел, вернувшись, на лицах старших одобрение, в глазах младших — восторг и зависть к его смелости…

Но даже высшая похвала старого человека не развеселила Ти-Суеви. Он чувствовал себя несчастным потому, что свиньи напугали Натку и она теперь уже никогда не скажет: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви».

И вот — мы ещё недалеко ушли от начала повести, а уже нам ясен привлекательный и своеобразный облик мальчика, его весёлая смелость, его нежность, его сноровка жителя тайги и морского берега. Мы чувствуем и остроту душевной драмы мальчика — Натка не любит его края. А его любовь к своему краю глубока и осознанна — черта, редкая для его лет.

«Он любит глухой лес. В ветер, когда по вершинам его шагала буря, он напоминал Ти-Суеви море — так же качался он и шумел. И в тихую погоду любил его Ти-Суеви. Тогда сосны скрипели, как барки, и всегда по стволам кедров, точно зверёк, снизу вверх и сверху вниз пробегал лёгкий треск. Лес никогда не был спокоен и тих. Он жил. И если Ти-Суеви хотел, то мог слышать даже его дыхание».

Слова, которых так ждал Ти-Суеви от Натки, — «Хорошо тут у вас жить» — произносит пограничник Сизов. И за эту привязанность к лесу мальчик ставит его даже выше, чем Натку.

С лесом связаны почти все события повести — и поиски шпиона (его случайно обнаружил на верхушке дерева Ти-Суеви), и спасение заражённой «монашенкой» рощи совместным походом пограничников, рыбаков, школьников, и убийство лесовода шпионом, и, наконец, путь по тайге Ти-Суеви с Наткой.

Писатель отдал Ти-Суеви добрую долю своей любви к тайге. Но и себе оставил немало. Всеми органами чувств и сердцем воспринимает он суровую красоту леса, находит слова для её изображения, равно далёкие и от пейзажа стандартов, и от нарочитости или вычурности.

«Лесная тишина вышла на дорогу, и только справа раздавался еле уловимый шорох, — может быть, это бурундук обходил муравейник или просто выпрямлялись и потягивались ветки, собираясь поудобнее заснуть».

Или — «А тьма внизу сгущалась, как смола. Луны не было. Только звёзды вырастали в глубине над лесом».

Или — о поражённом «монашенкой», опутанном густой паутиной и умирающем участке: «Лес потихоньку звенел, жаловался, тряслись на осинах листья». Или неожиданный эпитет — «Железный мрак в лесу».

Лиричность пейзажей неразрывно связана с изображением дружбы? первой любви? Ти-Суеви. Нет ни слова в повести о любви, но присутствует лирическая атмосфера её близости, её раннего утра. «В Тазгоу не растут арбузы», — много раз вспоминает мальчик, и это становится для него образом равнодушия Натки и к тайге, и к нему самому — таким неотделимым чувствует он себя от природы. А ведь Натка вовсе не равнодушно отнеслась к тому, как отважно и умело он защитил её от свирепой свиньи. Это выражено, как обычно у Фраермана, скромной деталью — Натка бережно принесла и положила на камень у ног Ти-Суеви забытые им на берегу грязные соломенные туфли.

Нераздельность помыслов Ти-Суеви о своем крае и о Натке определяет, на мой взгляд, своеобразие повести, художественное открытие писателя. В конце повести душевный конфликт Ти-Суеви разрешается торжеством.

Натка тоже совершила подвиг. Обнаруженный, уже раненный шпион пытается спастись бегством. Натка, которую он встречает на пути, «упала на землю, под самые ноги бегущему, как учил её однажды Ти-Суеви».

Фабульные случайности, как и в прежних повестях Фраермана, хорошо мотивированы — и то, что Ти-Суеви первым обнаружил шпиона, спрятавшегося на дереве, и то, что Натка оказалась на пути его бегства. Но хоть крепко и стройно слажен сюжет, в нем, пожалуй, есть некоторая искусственность. Очевидно, это потому, что здесь, как и в более ранних повестях, случайностей слишком много. Чересчур симметричным кажется построение: подвиг Ти-Суеви (спасение Натки от свирепой свиньи) — подвиг Натки, бросившейся под ноги шпиону; обнаружить шпиона помог Ти-Суеви, задержать его — Натка.

Но в конечном счете предлагаемые обстоятельства выполняют свою роль: проясняют характер и облик главного героя повести Ти-Суеви, характер и облик настолько своеобразный, что ему, кажется, не найти родственников в нашей литературе.

Ти-Суеви и Натка возвращаются после бурных событий дня. И неожиданными были для мальчика слова Натки:

«— Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви, — вдруг сказала она.

Он посмотрел ей в лицо.

Она говорила правду.

Тогда Ти-Суеви опустил глаза к земле. Он улыбнулся. Он взял руку Натки в свою и снова оставил, чтобы забежать вперёд и отшвырнуть ногой несколько острых камней, лежавших на её дороге.

… Дети двинулись дальше по берегу, к бухте. Они шли, а у ног их, как на цепях, качался и тихонько скрипел океан.

Ворчал прибой, катаясь по твердому песку, журчал на гравии, ворочался меж высоких и низких скал.

И, шагая вдоль границы прибоя, Ти-Суеви думал о том, что теперь, пожалуй, он не станет разводить в Тазгоу арбузы, если Натке и без них здесь жить хорошо».

Так, лирическим аккордом, кончается повесть. Время написания отразилось на фабуле, а характер таланта Фраермана определил строй мягкого и задумчивого рассказа о ранней заре любви мальчика-корейца, бесконечно преданного своему краю, и о крае, которому предан писатель.

Бывает, что композитором или поэтом долгие годы владеет одна тема, мелодия, трезвучие. Они появляются в разном контексте, варьируются во многих произведениях, то определяя тональность, то проходя приглушенно, пока не будет наконец найдена форма полного и гармоничного их выражения.

В прозе это бывает реже. Но Фраерман прозаик особого рода: он в прозе поэт. В трёх его повестях проходили всё те же мотивы: Дальний Восток, народности края, своеобразие их мышления, глубокая связь с природой, расставание с детством и — в первых двух повестях пробуждение к новой жизни, вызванное революцией, в «Шпионе» — пробуждение чувств мальчика.

В случайностях событий, неожиданных встречах, как бы мастерски ни были они обоснованы, всё же ощущалась иногда их необязательность, возможность замены одних положений другими. А движение характеров было естественным и органично связывалось с поэтичным изображением природы, чувств, быта, праздников, рыбной ловли или охоты.

И вот четвёртая повесть. Все элементы её нам знакомы по первым трём — и Дальний Восток, и мальчик-нанаец, преданный друг русской девочки, и острые события, и глубокая связь героев с природой. Но на этот раз все элементы гармонически слиты — здесь обязательно, взаимосвязано, незаменимо все: внешнее и глубинное, события, чувства и мысли.

Я говорю, конечно, о книге «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви» — самом совершенном произведении Фраермана. Повесть читают четверть века, её долго будут читать взрослые и подростки, в нашей стране и во множестве других. Едва повесть была опубликована (сперва для взрослых в журнале «Красная новь», потом в Детиздате), о ней начали писать. И большей частью не короткие рецензии, а статьи — взволнованные, размышляющие. Все критики сходились в одном — повесть поэтична. Именно этим словом определяли её очевидное качество. Кажется, только один раз её кто-то назвал романтичной. А ведь очень часто в применении к прозе между поэтичностью и романтикой ставят знак равенства. «Дикая собака динго» не романтична, это лирико-реалистическое повествование.

Нужно вспомнить время, когда появилась повесть, чтобы стало ясно, почему она получила такой широкий отклик в критике, так привлекла внимание читателей, вызвала у тех и у других множество неравнодушных мыслей.

Кроме художественных достоинств, глубины разработки характеров, привлекла её неожиданность. Повесть была негромкой, камерной, углубленной в душевный мир героев. Фанфар нет в оркестре Фраермана.

Слишком прямо во многих произведениях той поры моральные проблемы связывались с производственными отношениями, любовь и дружба подчинялись нуждам трудовой деятельности. Прямолинейность рождала поверхностное, облегчённое изображение сложных душевных переживаний.

В книгах даже для старшего возраста слово «любовь» в применении к школьникам считалось едва ли не одиозным, а если всё же появлялось, то в таком, например, контексте:

«А ведь по существу то, что им (школьникам. — А. И.) кажется «первой любовью», совсем ещё не первая любовь. Первая любовь ещё будет, она придёт, и придёт, быть может, не скоро… И мать, и отец, и учителя помогут разобраться ребятам в их сердечном волнении, наладить простую, здоровую, содержательную дружбу между мальчиками и девочками».

Это чистейшая риторика. Автор думал, очевидно, что учителям и родителям очень просто обратить сердечное волнение в содержательную дружбу.

А ведь сколько душевных травм, иногда неизгладимых, наносит подросткам неумелое, грубое вмешательство взрослых в их переживания! Проблема так сложна, требует такой душевной тонкости, такого воспитательного таланта, что учителя зачастую предпочитают от неё отмахиваться. Это засвидетельствовал Макаренко в «Педагогической поэме»:

«Педагогика, как известно, решительно отрицает любовь, считая, что «доминанта» эта должна наступать только тогда, когда неудача воспитательного воздействия уже совершенно определилась. Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь».

Досадно, что к таким педагогам подчас присоединялись писатели. Авторы некоторых повестей, которые в сороковых годах назывались «школьными», часто не предполагали и возможности вдумчивого отношения к жизни, глубоких переживаний, душевных конфликтов у школьников. Это приводило к тому, что проблемы высокой нравственности зачастую подменялись простеньким благонравием, а душевные конфликты пятнадцатилетних — детскими ссорами.

На таком фоне появилась «Повесть о первой любви» Фраермана. Не только о первой любви — это повесть о благородстве, о высокой нравственности в решении сложных коллизий любви и долга, о контроле воли и разума над непосредственностью чувств.

Не сомневаюсь, что большинство читателей помнит повесть, но мне хотелось бы всё же вместе с ними проследить некоторые важные эпизоды.

Вечер — час прощания. С него начинается повесть. Последний вечер пятнадцатилетней Тани в пионерском лагере. И закат её детства.

Девочка ловила форель.

«Широко открытыми глазами следила она за вечно бегущей водой, силясь представить в своем воображении те неизведанные края, куда и откуда бежала река. Господи помилуй, ей хотелось увидеть иные страны, иной мир: например — австралийскую собаку динго. Потом ей хотелось ещё быть пилотом и при этом немного петь.

И она запела. Сначала тихо, потом громче».

«Неужели эта бегущая к морю река навеяла на неё эти странные мысли? С каким смутным предчувствием следила она за ней? Куда хотелось ей плыть? Зачем понадобилась ей австралийская собака динго? Зачем она ей? Или это просто уходит от неё детство? Кто знает, куда уходит оно?»

Дикая собака динго — в самом деле, зачем она Тане? В пору неясных томлений, начала перехода к новому душевному строю — от детства к юности — появляются навязчивые желания, вопросы, образы. Подлинность наблюдения писателя несомненна. Не возникает ни малейшего недоумения, почему так часто вспоминает Таня о дикой собаке, — это сразу принимаешь как достоверность.

Она подтверждается и любопытным совпадением. Через два десятилетия у Селенджера, в повести «Над пропастью во ржи» Холдена, также трудно переживающего переход к юности, как Таня, мучает навязчивый вопрос — куда деваются утки из Центрального парка, когда замерзает пруд. У Фраермана, правда, сложнее: тоска девочки по неведомой австралийской собаке обращается в метафору — товарищи, не понимая странного неровного поведения Тани в трудные для неё месяцы, прозвали её дикой собакой динго.

Тем же вечером мы знакомимся с преданным другом и одноклассником Тани — нанайцем Филькой. Его литературный предшественник — Ти-Суеви из «Шпиона». Но образ Фильки глубже и рельефнее. Отчасти это объясняется тем, что у Натки в «Шпионе» нет выраженного характера. Объемным оказывается только изображение чувства Ти-Суеви к Натке, а не взаимоотношений двух героев.

На наших глазах формируется личность Тани, её человеческое и женское своеобразие. Динамика образа Тани определяет повесть — и отношения Фильки с Таней усложняются по мере развития событий.

В первый вечер мы узнаём только его постоянную заботу о том, чтобы подарить Тане хоть маленькую радость, например угостить её нанайскими лакомствами — муравьиным соком и сырой рыбой.

Как ненавязчива и глубока его забота о подруге, мы узнаем позже, когда Филька ищет на карте загадочную страну Маросейку, где в доме 40 живёт Танин отец, или когда в душевно трудный для Тани час он пытается ей помочь. Как раз в этом эпизоде очень выразительно обрисован Филька.

«Если человек остается один, он может попасть на плохую дорогу», — думает Филька, не зная, куда ушла Таня.

«В тайге Филька бы знал, что делать: он пошел бы по её следам. Но здесь, в городе, его, наверное, примут за охотничью ищейку или посмеются над ним.

И, подумав об этом, Филька пришёл к горькому заключению, что он знал много вещей, которые в городе были ему ни к чему.

Он знал, например, как близ ручья в лесу выследить соболя по пороше, знал, что если к утру хлеб замерзнёт в клети, то можно уже ездить в гости на собаках — лёд выдержит нарту, и что если ветер дует с Чёрной косы, а луна стоит круглая, то следует ждать бурана.

Но здесь в городе никто не смотрел на луну; крепок ли лёд на реке, узнавали просто из газеты, а перед бураном вывешивали на каланче флаг или стреляли из пушки».

Но всё-таки Филька и в городе сумел найти Таню по следам. В роще, среди неподвижных деревьев неподвижно стояла Таня и плакала.

«Если человек остаётся один, — снова подумал Филька, — то он, конечно, может попасть на плохую дорогу… Но если человек плачет один, то, может быть, лучше его оставить. Пусть плачет».

Сплав таежного опыта жизни и осторожной, глубокой, иногда по-детски наивной, иногда по-взрослому тонкой заботы о самом дорогом ему человеке характеризует Фильку, определяет его переживания и поступки. Любит он Таню или только дружит с ней? Об этом в повести — ни слова, так же как в «Шпионе». Но мы понимаем, что чувство Фильки гораздо больше и серьезнее, чем школьная дружба, — оно поглощает его всецело, составляет содержание его душевной жизни. Может быть, это чувство не названо, потому что для него нет названия? Неосознанная любовь, предчувствие любви?..

После вечера неясной тоски — последнего вечера в лагере, для Тани наступает утро душевного смятения.

В городе она узнает, что приезжает незнакомый ей отец, полковник. Он, увлечённый другой любовью, оставил Танину мать, когда девочке было меньше года. Приезжает отец с женой и приёмным сыном, Колей, который будет учиться в одном классе с Таней.

Сложны переживания «думной» девочки, как называет её старая няня. В ожидании отца сердце ее не знает — «умереть от обиды или стучать ещё сильнее». Так почти до конца повести и борются в ней два эти чувства — обида на отца, оставившего семью, и тоска по его любви, по любви к нему.

Внешне доброжелательны и просты, но внутренне натянуты взаимоотношения Тани с отцом и его женой. Никто из них не может найти душевно искреннего тона — слишком много между ними невысказанного, что каждый таит про себя.

Ещё сложнее отношения Тани с Колей. Он отнял у неё любовь отца, думает Таня и ревнует. Ей кажется, что она ненавидит Колю. Каждое слово, каждый поступок мальчика вызывает её оскорбительный и несправедливый отпор. А мы уже достаточно близко познакомились с Таней и знаем, что её натуре несвойственны грубость и несправедливость. Недоумевают отец, справедливый Филька, товарищи по школе, учительница. Старается не выдавать своей растерянности Коля.

Мы начинаем понимать, что не только ревность к отцу причина Таниной грубости. Она скрывает от себя самой другую причину резкости — стремление оттолкнуться от Коли на душевно непреодолимое расстояние.

Движения чувств не подчинены законам физики. Сила отталкивания от полюса может определяться силой притяжения к тому же полюсу. Таня предчувствует опасность: её привлекает этот «всегда спокойный мальчик с упрямым взглядом совершенно чистых глаз».

Туман ещё окутывает её чувство, но скоро он поднимется.

Мы видели реку в час заката солнца и Таниного детства. Мы видим её в час рассвета, когда Таня с Колей и Филькой пришли удить рыбу.

«А там, в глубине реки, делалось что-то странное. Будто чьё-то дыхание поднимало из глубины туман, будто чьи-то невидимые руки, владевшие им всю ночь, отпустили его на волю, и он бежал теперь по поверхности реки, волоча над водой свои длинные ноги. Он бежал за солнцем, качаясь в вышине. А сама река светлела, всё выше отодвигалось небо, глубина становилась видней».

Движение пейзажа у Фраермана неотделимо от движений чувств, метафорически связано с ними. В минуту, когда рассеивается туман, начинают для нас проясняться подлинные чувства, скрытые у Тани за несправедливостью придирок, у Коли — за внешней сдержанностью. И — это тоже характерно для Фраермана — чувства выражены в едва заметных их конкретных проявлениях:

«Но если ты смотришь не на свой поплавок, а на чужой, то рыба это отлично понимает. Она, может быть, в эту секунду издевается над тобой, повернувшись головой на струю.

А Таня поминутно поднимала глаза и смотрела на удочку Коли. Коля же смотрел на её поплавок. И страх, что другой может поймать прежде, чем он, не давал им обоим покоя».

Пока ещё детское соревнование, но оно уже наполнено не вовсе детским внутренним значением. В этой повести особенно сильно проявилось умение Фраермана вскрывать глубинное в незначительных внешних признаках — во взгляде на чужую удочку или неоправданно резкой реплике, иногда только в жесте, движении, в походке.

В начале повести, когда Таня приехала из лагеря, мать была на работе. «Она не спросила у няньки, скоро ли вернётся мать. Она только потрогала её платье в шкафу, посидела на её кровати…»

Только движение, жест — и нам уже ясны любовь, нежность, которые испытывает Таня к матери.

Так и позже: «Как часто застаёт она (учительница. — А. И.) её последнее время и печальной и рассеянной, а всё же каждый шаг её исполнен красоты. Может быть, в самом деле любовь коснулась её?»

Новая походка выдала чувство простившейся с детством Тани.

Странная девочка, дикая собака динго, сама ещё не знает, что её коснулась любовь. Но она ревнует. Уже не только отца к Коле — она ревнует Колю к толстой девочке Жене, которую и прежде «не предпочитала другим».

Сложность отношений с Колей, неясность их для неё самой и заставили Таню плакать в роще, когда её выследил Филька. Ревность заставляет Таню убежать от собравшихся к ней на ёлку гостей — отца с женой, Фильки с родителями и маленькими братьями — и заглядывать в окна к Жене, у которой тоже ёлка, искать там Колю.

«Она бежала бог весть куда, блуждала без направления, пока волнение её не утихло. Но какой глубокой грустью было охвачено всё её существо!..

— Что со мной? — говорила она, неизвестно к кому обращаясь. — Что со мной? Откуда это всё, скажите мне кто-нибудь!

Береза молчала, и шумела одна только ель, неохотно пропуская сквозь хвою холодный воздух».

Близится осознание любви, уже полонившей её сердце.

Коля опоздал на ёлку, потому что ходил далеко — достать в подарок Тане красивую рыбу. Но точно такая рыба есть у Жени. Таня только что видела её в аквариуме, заглядывая в Женины окна.

«— Ты ходил за ней к китайцу? Это совершенно напрасно. Я не держу рыбок за стеклом на окне, как Женя. Придется её зажарить.

Коля сдвинул брови, глаза его стали темней, непроницаемей.

…Коля подошёл к старухе, весь вечер стоявшей в дверях.

— Няня, — сказал он, — зажарьте эту рыбу с картошкой, Таня просит.

— Да, да, — сказала Таня, — зажарьте её, няня. Они очень вкусны. Они из породы карасей.

И, подойдя к отцу, она взяла его за руки:

— Папа, мы будем с тобой сегодня много танцевать. Ты хорошо танцуешь».

А Филька, верный Филька, — о нём совсем забыла Таня, за весь вечер не сказала ему ни слова. И чтобы хоть как-нибудь привлечь её внимание, Филька подзывает Таню и говорит ей — Коля пойдет завтра на каток с Женей. «Таня схватилась за деревцо. Оно закачалось под тяжестью её руки, и серебряный шарик упал и разбился. Таня наступила на осколки ногой».

А Фильке уже стало жаль её, и, чтобы развеселить Таню, он съедает свечку с ёлки. «Действительно, Таня не могла удержаться от смеха. А на глазах у Фильки загорелись слезы».

Мирный вечер, и счастливый, весёлый отец, танцующий с Таней, и мать, дружелюбно беседующая с женой отца. А на этом спокойном, оживлённом фоне разыгрывается драма предчувствий: тревожно мечется Таня, ревнуя и предчувствуя любовь, слезы на глазах у Фильки — он предчувствует потерю Тани, и Коля с потемневшими после нового оскорбления глазами. Что он предчувствует — любовь или полный разрыв — читатель не знает, но Коле тревожно и нелегко.

Заканчивается вечер примирённо. «Будь, друг, счастлив, и забудем об этой глупой рыбе», — прощается Таня с Колей. «Она решила больше не думать о нём».

Противоречие между внешней оживлённостью вечера и бурей в душах трёх подростков определяет внутреннее напряжение и силу эпизода.

После вечера внешней безмятежности и душевных драм — день драматических событий и… душевного прояснения.

Утром забыто решение не думать о Коле. Только о нём и думает Таня — впервые с нежностью. Снова чувство выражено деталью конкретной и в то же время метафорической. Таня решает пойти на каток, где будут Коля с Женей. «Я постою там с краю, за сугробом… И, может быть, у него на коньке развяжется какой-нибудь ремешок… Тогда я завяжу его».

Нежность, и ревность, и невозможность не увидеть Колю — сплав чувств, по которым взрослый человек с душевным опытом легко определяет — он любит. Но мы читаем повесть о первой любви.

…Идут Коля с Женей. Таня спряталась в переулке, но её выдаёт Тигр — дряхлая Танина собака. Короткий разговор с Колей. Расстаются опять обиженные друг другом.

«Нет, я не буду больше прятаться от Коли за домами и сугробами, — думала Таня, шагая по улице. — Я не завяжу ему ремешка на коньках, и никогда не нужно этого делать».

И как мало Таня ни жила на земле, и как долго ей ещё ни оставалось жить, но она решила всю свою остальную жизнь больше и не вспоминать о Коле, забыть всякую мысль о нём. Ведь есть же на свете радости, лучшие, чем эта, и, наверно, более лёгкие.

Она их знала раньше, ещё совсем недавно, ловя форель в реке или слушая громкие звуки горна на линейке в одном ряду с другими».

Неисполнима мечта о возвращении простых радостей детства, об избавлении от трудных переживаний первой любви.

Приближается буран. Коля с Женей на катке. Они не замечают предвестий опасной непогоды. Бурно бьётся сердце Тани. Но она не будет торопиться. «Она придёт на каток и скажет им грубо: «Пора вам опомниться и разойтись по домам. Только не думайте, что я пришла сказать вам это. Я отводила девочку домой и случайно проходила мимо. Это ваше счастье, потому что я вижу: вы оба забыли всё».

Так она бормотала про себя, всё ускоряя шаг. Она помчалась так, что «тёмный воздух гудел в её ушах». Оказалось, что Коля повредил ногу и не может идти. Испуганная Женя убегает домой. «А Таня опустилась на лёд перед Колей, стала развязывать ремни его коньков». Так становится реальностью метафорический образ любви.

Таня бежит к Фильке, хватает его ездовых собак и мчится на нарте в уже разгулявшемся буране за Колей. Забирает его. Но перестали слушаться дикие собаки, и Таня приносит им в жертву старого Тигра, чтоб расправа с ним остановила собак. Не помогла жертва, лопнула бечева, и стая умчалась. Таня, изнемогая, тащит Колю на себе. Этот напряженный драматический эпизод, когда детям грозит гибель, — сюжетная кульминация повести. Он противопоставлен вечеру ёлки, внешне безмятежному и психологически драматичному.

Но это не значит, что эпизод спасения лишён психологического содержания. Между внутренним и фабульным напряжением повести достигнута та гармония, которой не всегда хватало прежним повестям Фраермана. Тут нет замедленности ни в движении событий, ни в движении чувств. Они развиваются синхронно и с равной напряжённостью. В час бурана выясняется, что и Колю только ревность заставила идти на каток с Женей (он думал, что Таня пошла с Филькой на спектакль). Значит, не безответной может стать Танина любовь!

Приходит спасение. Филька побежал к Таниному отцу — и на поиски детей отправляются пограничники. «В руках у каждого была длинная веревка, конец которой держал другой. Так были они соединены все до одного и ничего не боялись в мире».

Это характерная для повести фраза. Одна из важных для Фраермана примет времени — чувство локтя, коллективности. Ещё в лагере, на линейке, когда вожатый командует: «Ощущайте локтем соседа» — Таня подумала: «Хорошо, если у тебя справа друзья… Хорошо, если они и слева. Хорошо, если они и там и тут».