Теория праздного класса 8 страница

Утилитарность предметов, ценимых за их красоту, находится в тесной зависимости от дорогостоимости этих предметов. Эту зависимость выявит простой пример. Серебряная ложка ручной работы продажной стоимостью в какие-нибудь десять-двадцать долларов обычно не более полезна — в первом значении этого слова, — чем ложка из того же материала, изготовленная машинным способом. Она не может быть надежнее в пользовании, чем ложка машинного изготовления даже из такого «неблагородного» металла, как алюминий, стоимость которой может быть не выше каких-нибудь десяти-двадцати центов. В самом деле, первый из двух предметов обихода является обычно менее эффективным при использовании его по очевидному назначению, нежели второй. Конечно, тут же возникает возражение, что, принимая такую точку зрения, мы игнорируем одно из главных, если не главное употребление более дорогой ложки: ложка ручной работы удовлетворяет наше чувство вкуса, наше чувство прекрасного, в то время как та, что сделана механическим способом из неблагородного металла, не имеет никакого иного полезного назначения, кроме грубой функциональности. Несомненно, факты именно таковы, однако по размышлении станет очевидным, что это состоятельное возражение не является решающим. Оказывается, (1) что, в то время как из двух различных материалов, из которых изготовлены одна и другая ложки, каждый обладает красотой и может служить прямому назначению, материал, из которого изготовлена ложка ручной работы, раз в сто ценнее неблагородного металла, не слишком-то превосходя его в присущей ему красоте фактуры или цвета и не будучи в ощутимой степени более надежным по физическим свойствам; (2) если же пристальный осмотр покажет, что ложка ручной работы в действительности является лишь очень хитрой подделкой под изделие ручной работы, но подделкой, сработанной так искусно, что при всяком осмотре, кроме самого тщательного, профессионального, производит такое же впечатление формой и фактурой, тогда полезность предмета, включая сюда удовлетворение, получаемое потребителем при созерцании его как произведения искусства, немедленно снизится процентов на восемьдесят-девяносто, а то и более; (3) если две ложки оказываются при достаточно пристальном осмотре настолько одинаковыми на вид, что подложный предмет выдает только его меньший вес, то такое сходство окраски и формы почти не прибавит ценности ложке фабричного изготовления и не доставит потребителю сколько-нибудь более ощутимого удовлетворения «чувства красоты» при ее созерцании, если только более дешевая ложка не является новинкой и ее можно купить за номинальную стоимость.

Случай с ложками характерен. Как правило, большая удовлетворенность от употребления и созерцания дорогих и, казалось бы, красивых предметов в значительной мере объясняется удовлетворением нашего вкуса к дорогостоимости, которая скрывается под маской красоты. Мы гораздо чаще высоко ценим те или иные вещи за их престижный характер, чем просто за красоту. В наших канонах вкуса требование демонстративной расточительности обычно не присутствует на сознательном уровне, но тем не менее оно присутствует — как господствующая норма, отбором формирующая и поддерживающая наше представление о красоте и позволяющая нам различать, что может быть официально одобрено как красивое, и что не может.

Именно там, где сталкиваются и смешиваются понятия красоты и почета, в каждом конкретном случае труднее всего провести разграничение между полезностью и расточительностью. Нередко случается так, что предмет, который служит престижным целям демонстративного расточительства, является в то же время произведением искусства; и затраты труда, которым он обязан своей утилитарностью в своем главном назначении, могут также придавать и зачастую придают предмету красоту формы и цвета. Вопрос еще более усложняется тем, что многие предметы, как, например, изделия из драгоценных камней и металлов, а также некоторых других материалов, используемые в качестве украшений и в убранстве, служат целям демонстративного расточительства благодаря тому, что прежде они находили употребление как произведения искусства. Очень красивым, на наш взгляд, является, например, золото; внутренней красотой обладают — правда, здесь нередко требуется существенная оговорка — очень многие, если не большинство, из высоко ценимых произведений искусства, а также некоторые материалы, используемые в одежде, отдельные элементы садово-парковой архитектуры и в меньшей степени многое другое. Кроме как вследствие присущей им красоты, едва ли бы эти предметы в такой мере явились бы объектами домогательств или стали бы монополизированными предметами гордости их владельцев и пользователей. Однако обычно эти вещи обладают полезностью для их владельца не столько в силу их внутренней красоты, сколько благодаря почету, к которому приводит владение ими и их потребление, или тому, что этим предотвращается порицание в денежной неблагопристойности.

Независимо от пригодности к употреблению в других отношениях, эти предметы красивы и в силу их красоты обладают полезностью; на этом основании они представляют собой ценность, если могут быть присвоены или монополизированы; они поэтому являются объектом домогательств в качестве ценного имущества, и то исключительное наслаждение, которое они доставляют владельцу, связано с чувством денежного превосходства, в то время как их созерцание доставляет ему эстетическое наслаждение. Однако их красота в наивном смысле этого слова, не являясь мотивом для их монополизации или основанием их продажной стоимости, скорее случайна. «При всей чувственно воспринимаемой красоте самоцветов, их редкостность и цена придают им такой почет, которым бы они никогда не пользовались, будь они дешевыми». Действительно, во всех обычных случаях такого рода мало что может служить таким стимулом к исключительности во владении и пользовании этими красивыми предметами, кроме того, что они, составляя статью демонстративного расточительства, приносят почет. Большинство предметов этого обширного класса, частично за исключением предметов личного украшения, с тем же успехом могли бы использоваться не в целях приобретения почета, а в любых других, независимо от того, обладает ими данное лицо или нет; и даже в отношении личных украшений следует добавить, что их главное назначение — придать блеск личности владельца (или того, кто их носит) в сравнении с другими лицами, вынужденными обходиться без них. Эстетическая польза от предметов, представляющих собой произведения искусства, при обладании повышается не сильно и не во всех случаях.

Вывод, который можно сделать на основании уже рассмотренного, состоит в том, что всякий ценный предмет, отвечающий нашему чувству прекрасного, должен сообразовываться и с требованием красоты, и с требованием дороговизны. Помимо этого, канон дорогостоимости влияет также на наши вкусы таким образом, что мы безнадежно смешиваем при восприятии предмета признаки дороговизны с характерными признаками красоты, а суммарный эффект восприятия относим просто к красоте. Черты, по которым обнаруживается цена дорогих предметов, начинают приниматься за признаки красоты. Эти черты приятны как признаки престижной дорогостоимости, и это доставляемое таким образом удовольствие смешивается с удовольствием от красивой формы предмета и его окраски; так, например, мы часто заявляем, что тот или иной предмет одеяния «совершенно прекрасен», тогда как на основании анализа его эстетической ценности нельзя сказать ничего, кроме того, что он денежно престижен.

В предметах одежды и в обстановке домов примеры такого смешения и путаницы элементов дорогостоимости и элементов красоты видны, наверно, лучше всего. Какие формы, материалы, окраски следует в данное время признавать подходящими для одежды человека и какое она должна производить общее впечатление, определяется кодексом престижности в этих вопросах, и отклонения от кодекса оскорбительны нашему вкусу как отход от эстетической истины. Одобрение, с которым мы смотрим на новый наряд, никоим образом не следует считать чистым притворством. Мы с готовностью, и по большей части совершенно искренне, находим эти модные вещи приятными. Ворсистые материи и резко выраженные цветовые эффекты, например, оскорбляют нас тогда, когда модными являются вещи роскошной лоснящейся выделки и нейтральных цветов. Модная шляпка модели этого года гораздо убедительнее взывает сегодня к нашим чувствам, чем столь же модная шляпка модели прошлого года, хотя с точки зрения перспективы в четверть века было бы, я боюсь, делом крайне трудным присудить пальму первенства за присущую какой-то одной из этих конструкций красоту. Итак, опять же можно заметить, что с точки зрения просто зрительного впечатления благородному лоску мужской шляпы или туфлям из лакированной кожи присуще не больше красоты, чем аналогично благородному лоску на поношенном рукаве; и тем не менее нет сомнений в том, что все благовоспитанные люди (в странах западной цивилизации) инстинктивно и непредвзято остаются в своей одежде приверженными одному из этих явлений как очень красивому, но тщательно избегают другого, считая оскорбительным всякое чувство, которое оно способно вызвать. Крайне сомнительно, чтобы кого-то можно было заставить носить такое сооружение, как цилиндр, шляпу цивилизованного общества, в силу эстетических соображений, а не по каким-то иным мотивам, объясняющим такую необходимость.

Дальнейшее усвоение привычки чутко воспринимать в вещах признаки дороговизны и отождествлять красоту с престижностью приводит к тому, что красивый предмет, не являющийся дорогим, считается некрасивым. Таким образом случается, например, что некоторые красивые цветы согласно существующим условностям сходят за отвратительные сорняки; другие, которые можно выращивать без особого труда, находят признание и являются предметом восхищения у нижних слоев среднего класса, которые не могут позволить себе никакой более дорогой роскоши такого рода. Однако теми людьми, кто в состоянии платить за дорогие цветы и у кого привит вкус жить по более дорогой программе расходов на денежную красоту в продуктах цветоводства, эти сорта отвергаются как заурядные. Тем временем другие цветы, которым свойственна ничуть не большая красота, чем этим, выращиваются при больших затратах и вызывают большое восхищение у тех любителей цветов, вкусы которых полностью формировались под критическим руководством изысканного окружения.

Те же различия в вопросах вкуса при переходе от одного слоя общества к другому можно видеть также в отношении многих других видов потребляемых товаров; так, например, обстоит дело с домашней обстановкой, домами, парками и садами. Такое расхождение во взглядах в отношении того, что является красивым в этих различных классах товаров, не есть расхождение в норме, в соответствии с которой действует естественное чувство прекрасного. Это не столько различие в природных эстетических дарованиях, сколько в кодексе престижности, определяющем, какие предметы должны попадать в сферу приносящего почет потребления того слоя, к которому принадлежит оценивающий. Это — различие в традициях приличий в отношении такого рода вещей, которые без ущемления чувства собственного достоинства можно потреблять под рубрикой сделанных со вкусом предметов и произведений искусства. Допуская, что известные различия в вопросах вкуса могут объясняться и другими причинами, можно тем не менее считать, что традиционные вкусы того или иного социального слоя определяются более или менее жестко денежным уровнем жизни.

В повседневной жизни предоставляется много любопытных примеров того, как от слоя к слою видоизменяется кодекс денежной красоты полезных предметов, а также того, каким образом общепринятое чувство прекрасного отходит в своих вердиктах от чувства, не искушенного требованиями денежной репутации. Таким примером является газон перед домом или коротко подстриженные деревья во дворе или в парке, что искренне считается привлекательным у западноевропейских народов. По-видимому, это соответствует вкусам зажиточных слоев в тех этнических общностях, где в населении преобладают долихоблонды [11]. Бесспорно, газон содержит элемент красоты просто как объект чувственного восприятия, и как таковой он несомненно радует глаз людям почти всех наций и слоев общества; однако, наверно, долихоблонду эта красота представляется еще более бесспорной, чем большинству других этнических разновидностей. Тот факт, что полоска дерна находит у этого этнического элемента более высокую оценку, чем среди прочего населения, сопровождается рядом других черт характера и указывает на то, что этот расовый элемент когда-то обитал в районах с влажным климатом и в течение продолжительного времени занимался скотоводством. Коротко подстриженный газон считается красивым у народа, который в силу унаследованной склонности всегда находит удовольствие в созерцании заготовленного выгона или пастбищной земли.

По эстетическим соображениям газон — это выгон для коров; и в наши дни бывают случаи, когда воссоздается идиллия долихоблонда и на частный участок выпускается корова — там, где дорогостоимость сопутствующих расходов исключает какие-либо подозрения в бережливости. Обычно в таких случаях выбирается корова дорогой породы. И все же грубый намек на бережливость, который почти неизбежно при этом присутствует, не позволяет использовать это животное в декоративных целях. Так что во всех случаях, за исключением тех, когда подозрение в бережливости отвергается наличием роскоши во всем, что окружает участок, нужно избегать использования коровы в качестве эстетического объекта. Там же, где не подавить слишком сильного пристрастия к какому-нибудь пасущемуся животному, призванному пополнить имитацию пастбища, на место коровы находится какая-нибудь замена, более или менее ей уступающая, как, например, олень, антилопа или другое экзотическое животное. Хотя эти животные и не создают в воображении европейца такой пасторальной идиллии, как корова, тем не менее им отдается предпочтение в силу их высокой цены или бесполезности — и вследствие этого хорошей репутации. Не являясь заурядным образом прибыльными на деле, они не дают и основания для подобных предположений.

Общественные парки, естественно, попадают в ту же категорию явлений, что и газоны, в идеале они тоже представляют собой имитацию пастбища. Лучшим уходом за таким парком будет, конечно, выпас скота, и скот на фоне травы будет неплохим дополнением к красоте самого парка — едва ли это нужно доказывать человеку, который когда-нибудь видел пастбище в хорошем состоянии. Стоит отметить, однако, как одно из выражений денежного компонента в общественных вкусах, что к такому способу содержания общественных парков прибегают редко. Самое лучшее, что может сделать искусный рабочий под наблюдением опытного смотрителя, — это более или менее близкую имитацию пастбища, но результат неизбежно будет в чем-то не дотягивать до художественного эффекта, получающегося при выпасе скота. Однако при том понимании, которое бытует в обществе, присутствие стада скота в публичном месте отдыха неотступно наводило бы на мысль о бережливости и полезности и поэтому было бы донельзя неприличным. Поскольку такой способ ухода за парковыми участками сравнительно недорог, он не соответствует внешним приличиям.

Такое же, в общем, значение имеет еще одна особенность, характерная для общественных парков. Наблюдается усиленная демонстрация дороговизны вкупе с притворной простотой и грубой полезностью. Те же черты проявляются в парковых участках при частных домах во всех тех случаях, когда вкусы владельцев или управляющих сформированы в условиях жизни средних слоев или под влиянием традиций высших слоев общества, сложившихся в детские годы того поколения, которое теперь доживает свой век. В парках, сообразующихся с вкусами, привитыми современному высшему слою, такие черты не проявляются в столь заметной степени. Причина такого различия вкусов между двумя поколениями благовоспитанных лиц лежит в изменении их экономического положения. Аналогичные отличия можно почувствовать как в общепринятых идеалах в устройстве участков для отдыха и развлечений, так и в других отношениях. В нашей стране, как и во многих других, до второй половины XIX в. таким состоянием, которое освобождало бы от бережливости, обладала лишь очень малая часть населения. Благодаря несовершенным средствам сообщения разбросанные по стране представители этой малой части населения не имели реального контакта друг с другом. Поэтому не было основания для развития вкуса в духе пренебрежения дороговизной. Ничем не обузданным было возмущение благовоспитанного вкуса против плебейской бережливости. В каких бы единичных случаях ни проявлялось естественное чувство красоты, в одобрении недорогостоящего или нерасточительного окружения ему недоставало «социальной согласованности», которую не может дать ничто, кроме значительной группы схожим образом мыслящих людей. Не было, стало быть, никакого действенного мнения высших слоев, которое позволяло бы смотреть сквозь пальцы на свидетельства возможной нерасточительности в содержании парковых участков; и не было, следовательно, никаких существенных расхождений между представлениями об идеальном облике участка для отдыха и развлечений у праздного класса и у более низких, средних слоев. И те и другие слои строили свои идеалы в страхе уронить в глазах представителей данного слоя свою денежную репутацию.

В наши дни расхождение в идеалах становится очевидным. Часть праздного класса, которая последовательно освобождалась от труда и денежных забот на протяжении по крайней мере одного поколения, теперь является достаточно большой, чтобы формировать и поддерживать мнение в отношении вкусов. К факторам, которые облегчают достижение «социальной согласованности» внутри праздного класса, добавились возросшие возможности передвижения. Внутри этого класса избранных необремененность бережливостью стала настолько само собой разумеющейся, что почти утратила свою утилитарность в качестве основы денежной благопристойности. Поэтому — сегодняшние каноны вкуса высших слоев общества не так последовательны в требовании неустанной демонстрации больших расходов, начисто исключающей даже видимость бережливости. Итак, на этих высших социальных и интеллектуальных уровнях появляется пристрастие к простому и «естественному» в устройстве парковых участков. Порождаясь в значительной мере инстинктом мастерства, это пристрастие с переменным успехом приносит свои плоды. Оно редко проявляется в чистом виде и временами переходит в нечто не сильно отличающееся от той подделки под безыскусственность, которая была упомянута выше.

Слабость к приспособлениям, обнаруживающим грубую функциональность, неизбежно наводящим на мысль о их прямом и нерасточительном использовании, присутствует даже во вкусах средних слоев, однако там достаточную власть над такой слабостью берет безраздельно господствующий канон почтенной бесполезности. Вследствие этого такая слабость проявляется в разнообразной по способам и средствам притворной полезности — в таких изобретениях, как литые ограды, мосты, беседки, павильоны и тому подобные декоративные детали. Такая притворная полезность в том, что, может быть, является самым сильным отклонением от начальных побуждений, диктуемых чувством экономической красоты, находит своё выражение в чугунных оградах и решетках грубого литья или в окружных подъездных путях, проложенных по ровному участку.

Разборчивый праздный класс перерос в своем развитии использование таких псевдополезных разновидностей денежной красоты, по крайней мере в некоторых вопросах. Однако вкусы индивидов, составляющих более раннее пополнения собственно праздного класса, а также вкусы средних и низших слоев все еще требуют вдобавок к эстетической красоте красоты денежной, даже в тех предметах, которые первоначально вызывали восхищение красотой, присущей им таким же естественным образом, как ветви дереву.

Вкусы общества в этих вопросах следует усматривать в том, как высоко ценятся общепринятые клумбы на общественных парковых участках и искусство фигурной стрижки садовых деревьев. Быть может, самый что ни на есть удачный пример такого преобладания во вкусах средних слоев денежной красоты над красотой эстетической виден в переоборудовании участка, который до этого был занят под Колумбийскую выставку. Это подходящий пример для иллюстрации того, что весьма сильное требование почтенной дороговизны все еще присутствует даже там, где избегается всякая демонстрация показной расточительности. Художественный эффект, действительно получающийся при такой реконструкции, как-то сильно расходится с тем видом, который придал бы участку человек, не руководствуйся он денежными канонами вкуса. Среди населения города даже класс «лучших» смотрит на продвижение работ с нескрываемым одобрением, наводящим на мысль, что в данном случае если и существует расхождение между вкусами высших и вкусами низших или средних слоев городского населения, то оно невелико. Чувство прекрасного у населения такого города, который является представительным в отношении развитой денежной культуры, старается не допустить никакого отхода от великого принципа денежной цивилизации — демонстративного расточительства.

Любовь к природе, сама, возможно, заимствованная у великосветского кодекса вкусов, под руководством такого канона денежной красоты иногда выражается самым неожиданным образом, приводя к результатам, которые незадачливому зрителю могут показаться нелепыми. Например, общепринятый обычай сажать деревья в безлесных районах нашей страны был перенесен в качестве статьи почетного расходования в районы, густо поросшие лесом; так что для деревни или отдельного фермера в поросшей лесом сельской местности отнюдь не в диковину очищать землю от растущих на ней деревьев и тут же опять сажать во дворе фермы или вдоль улиц саженцы некоего привозного вида. Таким образом, поросли дуба, вяза, бука, ореха, теуги [12], березы и американской липы вырубаются, чтобы освободить место для молодых саженцев изысканного клена, тополя трехгранного и ивы плакучей. Считается, что оставленные на своем месте лесные деревья, не требующие особых затрат, умалили бы достоинство, которым должен облекаться предназначенный для украшения предмет, отвечающий стремлению к почету.

Подобное распространение влияния денежной репутации на вкусы можно проследить в том, как складываются распространенные представления о красоте животных. О той роли, которую денежный канон вкуса играет в отведении корове определенного места на шкале эстетических оценок общества, уже говорилось. Нечто похожее справедливо в отношении других домашних животных в той мере, в какой они ощутимым образом полезны обществу в производственном отношении — как, например, домашняя птица, свиньи, скот, овцы, козы, тягловые лошади. Они носят производительный характер и служат полезной, нередко прибыльной цели, следовательно, на них не обнаруживается с такой легкостью печать красоты. Иначе обстоит дело с теми домашними животными, которые обычно не служат никакой производственной цели, такими, как голуби, попугаи и другие птицы, содержащиеся в клетках, кошки, собаки и скаковые лошади. Они обыкновенно составляют статью демонстративного потребления, а следовательно, их содержание почетно по своей природе, и их законным образом можно считать красивыми. Этот класс животных вызывает традиционные симпатии у всех высших слоев, в то время как слои, лежащие в денежном отношении ниже, — а также то избранное меньшинство праздного класса, среди которого в известной мере отживает канон категорического отказа от бережливости, — эти слои, находя красивыми тех или иных животных, не придерживаются раз и навсегда установленной денежной границы между прекрасным и уродливым.

Следует сказать о второстепенных основаниях достоинства тех домашних животных, которые приносят почет и слывут красивыми. Помимо птиц, относящихся к разряду приносящих почет домашних животных — своим местом в этом разряде они обязаны исключительно тому, что по своему характеру они неприбыльны, — особого внимания заслуживают кошки, собаки и скаковые лошади. Кошка является наименее почтенным из только что названных животных, ибо составляет наименее расточительную статью потребления, она может даже приносить пользу. В то же время по своему кошачьему темпераменту она не соответствует почтенному назначению. Она живет с человеком на условиях равенства, знать не знает о том отношении статуса, которое является древнейшим основанием всех различий в достоинстве, почете и славе, не годится для беспрепятственного использования в завистном сравнении, проводимом между владельцем и соседями. Исключение из этого последнего правила встречается в случае таких редких и причудливых предметов, как ангорская кошка, имеющая в деле обретения почета некоторую мало-мальскую ценность на основе дорогостоимости и имеющая поэтому определенные основания считаться красивой по денежным мотивам.

Собака обладает известными достоинствами как в плане бесполезности, так и по особенностям природного темперамента. В возвышенном смысле ее часто называют другом человека и высоко ценят за ум и преданность. Все это значит, что собака — слуга человека и обладает даром безоговорочного подчинения, с расторопностью раба угадывая настроение хозяина. Вкупе с этими чертами, позволяющими собаке прекрасно вписываться в систему статуса — и которые в этом отношении нужно записать в число полезных, — собака обладает некоторыми свойствами, имеющими более сомнительную эстетическую ценность. Из домашних животных она является самым грязным и самым несносным по повадкам. Но это компенсируется ее раболепным, ласковым отношением к хозяину и готовностью причинить ущерб и неудобство всем остальным. Значит, собака способна снискать наше расположение тем, что предоставляет возможность свободно проявляться нашей склонности к господству, а составляя при этом большую статью расходов и не служа обычно никакой производственной цели, она занимает во взглядах человека прочное место как что-то добропочтенное. В то же время собака в нашем воображении ассоциируется с охотой — похвальным занятием, являющимся проявлением почтенного хищнического побуждения.

При таком выгодном положении традиционно признаются и возвеличиваются малейшая красота формы и движения и хоть сколь-нибудь похвальные особенности в поведении собаки. И даже те породы собак, которые превращаются любителями в нелепые уродства, многими людьми искренне рассматриваются как красивые. Эти породы собак — подобное справедливо и в отношении других разводимых любителями декоративных животных — оцениваются и подразделяются по их эстетической ценности в некоторой прямой зависимости от степени нелепости и непостоянства конкретной формы, которую в каждом отдельном случае принимает уродство. В рассматриваемом плане это различие в степени полезности, основанное на нелепости и непостоянстве строения, можно выразить в терминах большего дефицита и в результате — больших расходов. Рыночная стоимость уродств из отряда собачьих, таких, как модные типы собачек преимущественно для женщин и типы комнатных собак преимущественно для мужчин, основывается на высокой цене их производства, а их ценность для владельцев заключается главным образом в их полезности в качестве статей демонстративного потребления. Косвенным образом, отражаясь в престижной дороговизне, им приписывается ценность для общества; и таким образом, путем несложной подмены слов и понятий, получается, что они вызывают восхищение и славятся за красоту. Так как всякое внимание, расточаемое на этих животных, не является прибыльным или полезным, оно почетно; а так как вследствие этого не осуждается привычка оказывать им внимание, то она может развиться в очень прочную привязанность самого великодушного свойства. Так что в любви к домашним животным канон расточительных расходов присутствует более менее косвенно, как норма, формирующая чувство и направляющая выбор его объекта. Подобное справедливо, как вскоре будет отмечено, и в отношении привязанности к людям, хотя в этом случае характер действия нормы несколько иной.

С верховыми лошадьми дело обстоит почти так же, как с собаками. Они в целом дороги, расточительны и бесполезны для производственных целей. Использование лошади, которое способствовало бы, будь оно производительным, увеличению благосостояния общества или облегчало бы людям жизнь, выливается в демонстрацию силы и легкости движений, удовлетворяя эстетическим вкусам общества. Это, конечно, реальная полезность. Лошадь не наделена в такой же мере, как собака, возвышенной способностью к раболепной зависимости, однако она действенным образом обслуживает хозяйское побуждение, заключающееся в том, чтобы по своему усмотрению обращать себе на пользу «живые» силы окружения, тем самым выражая через них свою властвующую личность. По крайней мере потенциально, верховая лошадь — это скаковая лошадь, высокого или низкого класса; и именно как таковая она особенно полезна владельцу. Экономическая выгодность верховой лошади заключается в значительной мере в ее эффективности как средства соперничества: когда владелец лошади заставляет свою лошадь обгонять соседскую, это приносит ему ощущение нападения и преобладания. Такое использование лошади не является прибыльным, однако, будучи в целом довольно последовательным образом расточительным и вполне демонстративно расточительным, оно является почетным, а следовательно, есть серьезные основания считать, что скаковая лошадь создает хорошую репутацию. Помимо того, настоящая скаковая лошадь также находит подобным образом не производственное, но почтенное употребление как инструмент азартной игры.

Значит, верховой лошади в эстетическом смысле повезло в том, что такие свойства лошади, как красота или полезность, в какой бы мере и сколь бы произвольно они ей ни приписывались, узакониваются каноном денежной достопочтенности. Притязания на ее высокую эстетическую оценку пользуются моральной поддержкой со стороны принципа демонстративного расточительства, подкрепляясь хищнической наклонностью к соперничеству и господству. Лошадь, кроме того, красивое животное, хотя скакун не представляется в сколь-нибудь особой степени красивой лошадью тем лицам с неподготовленным вкусом, которые не попадают ни в разряд знатоков скаковых лошадей, ни в разряд тех, у кого сдерживающий моральный фактор вознаграждения, получаемого от почитателей лошадей, подчиняет себе чувство прекрасного. Таким людям с неподготовленным вкусом самой прекрасной лошадью представляется та, что в процессе отбора, производимого среди этих животных, претерпела менее коренные внешние изменения, чем скаковая лошадь. И все-таки, когда автор или докладчик — особенно из тех, чье красноречие самым последовательным образом банально, — хочет привести пример животной грации и полезности, риторики ради он обыкновенно обращается к лошади, и уже сразу становится ясным, что у него в мыслях именно скаковая лошадь.