Сближение и смешение книжного синтаксиса с синтаксисом живой устной речи в стихотворном языке А.С. Пушкина

В последний период своего творчества (с конца 20-х годов) Пуш- кин освобождает поэтическую речь от громоздких конструкций ста- рого славяно-русского стиля и, производя синтез разговорных и книжных синтаксических форм, руководится критерием национальной характерности и реалистической ясности. Поэтому бытовая «проза» широким потоком врывается в стиховой язык, преобразуя его строй, приближая его к непринужденному синтаксису живой разговорной речи, устного рассказа.

Стремление сблизить разные стили литературной речи с разго- ворным языком выражается в синтаксическом сгущении речи, в огра- ничении протяжения синтагм и предложений. Короткие, точно и строго организованные отдельные предложения выстраиваются в стройную цепь. Этот принцип синтаксического сжимания обособлен- ных единиц, прием дробления речи на лаконические и в то же время полные мысли и энергии предложения порождал у писателей, воспи- тавшихся на сложном синтаксисе периодически развернутой и сим- метрически расположенной, богатой узорными конфигурациями и экспрессивными красками параллелизмов, соответствий и антитез — речи карамзинской школы, впечатление черновых, отрывистых наб- росков, представление о эскизной разорванности, лаконической неот- деланности незавершенного плана.

Синтаксис стихового языка воспроизводит всю непринужденность устной речи, ее быстрые переходы, ее эллиптичность. Например:

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую эапречь?

(Зимнее утро, 1829);

Поедем, я готов: куда бы вы, друзья,

Куда б ни вздумали, готов за вами я

Повсюду следовать, надменной убегая...

Повсюду я готов. Поедем... но, друзья,

Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?

(Поедем, я готов, 1829)

С конца 20-х годов в пушкинском стиле конструкции живой разговорной речи свободно и широко применяются в разных жанрах И стилях лирического языка. Например:

Тебе бы пользы все — на вес

Кумир ты ценишь Бельведерский.

(Поэт и толпа, 1828);

Но черт его несет судить о свете:

Попробуй он судить о сапогах!

(Сапожник, 1829);

Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,

И рысью по полю при первом свете дня;

Арапники в руках, собаки вслед за нами...

(Зима, что делать нам в деревне, 1829);

Конечно, быстрая смена разных планов речи, сближение повествования с сферами сознания действующих лиц романа лишь углубляет и разнообразит устную стихию в синтаксисе «Евгения Онегина»:

Приехал ротный командир;

Вошел... Ах, новость, да какая!

Музыка будет полковая!

Полковник сам ее послал.

Какая радость: будет бал!

Девчонки прыгают заране;

Но кушать подали.

Вместе с тем простой, естественный синтаксис живой русской раз- говорной речи в пушкинском стихе приобретает особенную рельеф- ность, интимную выразительность и национальную характерность — на фоне господствовавшего в ту эпоху канона книжно-поэтического синтаксиса. В «Осени»:

Теперь моя пора: я не люблю весны;

Скучна мне оттепель, вонь, грязь — весной я болен;

Кровь бродит...

Но надо знать и честь; полгода снег да снег.

Ведь это, наконец, и жителю берлоги,

Медведю, надоест...

Ох, лето красное! любил бы я тебя,

Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.

Характерны тут же приемы смешения синтаксиса книжной и раз-говорной речи:

Улыбка на устах увянувших видна;

Могильной пропасти она не слышит зева;

Играет на лице еще багровый цвет.

Она жива сегодня, завтра нет.

Разговорный синтаксис, смешиваясь с книжными конструкциями, придает необыкновенную простоту и интимную значительность «ме- тафизическому языку», языку глубоких и отвлеченных мыслей. Та- ков, например, синтаксис стихотворения «Из Пиндемонти» A836). Смешение стилей приводит к новым формам лирической компо- зиции. Экспрессия речи различна в книжном и разговорном языке. В смысловом строе стихотворения возникают острые эмоциональные противоречия. Яркой иллюстрацией синтаксического «смешения» мо- жет служить стихотворение «Пора, мой друг, пора». В лирическое движение фраз, почти лишенных оттенка разговорности (если отре- шиться от слова частичку) (ср. книжность образов: «покоя сердце просит... и каждый час уносит частичку бытия»...), вдруг затем вры- вается интимно-разговорный синтаксис предложений, включающих в себя и просторечное междометие (глядь) и разговорное наречие (как раз) с характерными для просторечия противительно-присоедини- тельными значениями союзов а и особенно и («предполагаем жить — и глядь — как раз— умрем»). Бросается в глаза, что стиховая эвфо- ния как бы приносится в жертву принципам разговорной речи с ее нагромождением коротких слов, с ее неупорядоченным сцеплением гласных (ср.: и глядь как раз).

Вслед за этими стихами опять начинаются фразеология и синтак- сис литературного языка. Впрочем, наречие давно, дважды выдвину- тое в начало стиха, создает некоторую двусмысленность понимания, рассчитанную как бы на произнесение, в зависимости от того, отно- сить ли это наречие к глаголам — давно мечтается... давно замыс- лил — или соединять его с прилагательным для усиления его «глагольности», активности: давно завидная... доля... давно усталый раб. Ср.: «Одной картины я желал быть вечно зритель». Эти перебои разговорного и книжного синтаксиса создают своеобразную «тональ- ную» двуплановость лирического осмысления — сочетание интимного, простого, глубоко личного и безыскусственного разговора с торжест- венным символизмом лирического монолога.

Таким образом. Пушкин сблизил поэтический «язык богов» с жи- вой русской речью и сделал поэзию общенациональным достоянием. Непреодолимая граница между стихотворным языком и бытовой про- зой была стерта. Проза засверкала яркими красками поэтической речи. «Читатель услышал одно только благоухание; но какие вещества перегорели в груди поэта затем, чтобы издать это благоухание, того никто не может услышать» (Гоголь).

Деловой язык XVII в. – основа национального русского литературного языка. Жанры деловой письменности: статейная, приказная, эпистолярная. Кодифицирующая роль «Уложения» 1649 к. XVIII – XX вв.

Деловой язык Основан на живой разговорной речи, не так строго нормирован, как книжно-славянский. Но используются обязательные устойчивые формулы, одинаковое построение документов, единая терминология. Дипломатические акты, государственные грамоты, частные договоры и др. юридические документы В первые десятилетия существования Московского княжества с обязанностями писцов продолжали справляться служители церкви – дьяконы, дьяки и их помощники – подьяки. Однако уже скоро письменное дело перестало быть привилегией духовенства и писцы стали вербоваться из светских людей. Но в силу инерции языка словами дьяк, подьячий продолжали называть писцов великокняжеских и местных канцелярий, получивших вскоре наименование приказов. Дела в этих учреждениях вершились приказными дьяками, выработавшими особый «приказный слог», близкий к разговорной речи простого народа, но хранивший в своем составе и отдельные традиционные формулы и обороты. Духовные грамоты отличаются некоторыми чертами книжного. В грамотах XV в. принято писать «кому ми што дати и у кого/на ком ми што взяти». Глаголы в первом лице, императиве или в инфинитиве: даю или дал есмь/есми, реже приказываю, благословляю; В конце грамот упоминаются свидетели: «а на се послуси отец мои душевныи Ефрем, мои душевныи Феодосии, мои душевныи поп Давид».В то же время в духовных грамотах много конкретной лексики: бытовизмы, топонимы. Старославянизмов и книжных оборотов практически нет. Масса бытовизмов: однорядка, кафтан, коровы, свиньи, мерин и т. п. В договорных, жалованных и других грамотах (в «Судебнике» 1497 г. названо 10 видов) элементов книжного характера еще меньше. В основном жанр диктует форму грамоты, ее композицию: жалованные начинаются с «се аз… дал есмь», в конце часто содержатся угрозы тем, кто посмеет нарушить установления (а буди тому противник святыи спас или а кто ослушает сие моие грамоты быти от мене в казни и т. п.); судные списки и правые грамоты – как бы протоколы суда с опросом истца, ответчика, свидетелей, ссылкой на документы. В купчих и закладных называются покупатель, продавец, объект купли-продажи, цена, свидетели. Особенно клишированы начало и конец документа. Челобитные отражают нормы речевого общения: требуется самоуничижение и восхваление адресата. Синтаксис челобитных однообразен, используются однотипные конструкции, повторы, сказуемые в конце предложений: и тот образец службы моея пред тобою государем клали и ты государь образцы службы моея смотрил и Михаилу Юревичу меня холопа своего приказал и образцы службы моея Михаилу же дал, и Михаило Юревич образцы посмотрил и тобе государю службу мою похвалил и обо мне тобе государю печаловался. Цепное нанизывание предложений вообще характерно для текстов деловых документов этого периода. Раньше не было таких «лексических сцепок». Например, в «Соборном уложении»: А будет кто учнетъ у себя на дворе ставити хоромы близко межи соседа своего, и ему тех своих хором на меже соседа своего не ставити, а будет кто на меже хоромы поставит, и в том на него будет челобитье, и тому хоромы велеть с межи отнесть. Обязательства принято оформлять в виде инфинитивных предложений. В «Соборном уложении», где каждая статья заканчивается инфинитивным предложением: и его за то казнити смертию безо всякия пощады, Это было характерно и для грамот XI–XIII вв., и для «Русской правды», но тогда не так последовательно. Например, в «Русской правде»: тако ему платити, полная видока вывести, НО за разбоиника людье не платять, а часто вообще без глаголов В деловой письменности XII–XIII вв. глаголов вообще мало. В «Грамоте великого князя Мстислава Володимеровича и его сына Всеволода» глаголов относительно много.Статьи «Соборного уложения» начинаются «А будетъ кто…», «А кто учнетъ…» и под., то есть союз а и форма будущего времени глагола обязательны. Даже может быть лишнее будетъ: А будетъ тот же тать поиманъ будетъ с краденымъ … А будетъ кто по недружбе учнет … Союз оже – то, обычный для «Русской правды», уже в «Судебнике» 1497 г. заменен на а – ино, в «Уложении» а – и. Союзы что и который. Деловой язык не строго консервативен. Например, в московских таможенных книгах XVII в. можно обнаружить диалектизмы, попадающие из составленных на местах выписей. Происходит выработка все новых юридических терминов: волокита, жалобник, целовальник и под. Среди административной лексики есть тюркизмы: караул, казна, деньги, таможня, ярлык. В памятниках деловой письменности больше написаний, отражающих разговорную речь – аканье, новые окончания глаголов и прилагательных. В то же время наблюдается стремление к нормализации и противопоставление разговорному типу языка: аканье не последовательно, а в виде ошибок (особенно в «Уложении» и др. образцовых памятниках стараются «окать»: в одной статье алмазъ и для олмаженья), окончания -ыя в именительном множественного числа (на крепкия поруки, спорныя дела; но не в женском роде родительном падеже единственного числа), инфинитивы на - ти, но аорист и имперфект практически отсутствуют. То есть происходит отбор книжных средств, не резко противопоставленных разговорной речи, но это именно отбор, нормализация. Средства живой разговорной речи широко представлены и в «Уложении», в том числе приставка роз- (розломит, розграбили, но разбойники), полногласия (хоромы, норовити, толочити), окончания прилагательных (И. п. м. р. подьячей, Р. п. царского), изменения в склонении существительных (Р. п. долгу, сроку, без переводу, без росту; П. п. по сыску; в таких долгехъ, полкехъ и в полкахъ, на лугахъ). Именительный падеж прямого дополнения: росправа делати, отсечь рука, взяти пеня. В главе «О суде» книжно-славянских элементов больше (наряду с росправа делати, норовити, всяк ие дела): от больш аго и до меньш аго чину, и из бавляти обидя щаго от руки неправедн аго. Но деловой язык взаимодействует не только с разговорной речью. Есть памятники, отражающие книжно-славянскую традицию. Например, «Стоглав» «Статейные списки» русских послов первоначально сугубо деловые памятники – пересказываются речи по шаблону и все. А потом начинают появляться описания церемоний встреч, городов, нравов и обычаев населения, пересказы придворных интриг. Поэтому по языку они приближаются к «Хождению за три моря» или «Домострою». Иван Грозный, в традициях «иосифлян», разграничивает высокий тип изложения и народно-литературный, почти разговорный. Например, из послания английской королеве Елизавете I.Иван Грозный отлично владеет книжно-славянским стилем и, если отступает от него, на то есть причина. Например, в послания Андрею Курбскому могут вкрапляться ругательства: яко же подобно тебе, бешеной собаке А дипломатическая переписка почти свободна от книжно-славянского влияния, кроме пышных зачинов.