Курс лекций 13 страница

Условность периодизации хорошо видна на примере использования очень распространенного термина «средневековье», хотя определенное смысловое содержание это понятие имеет только применительно к европейской истории. О «новой истории» применительно к народам и странам Азии и Африки можно говорить главным образом лишь в том смысле, что возвышение европейской цивилизации было связано с колониальной экспансией в эти страны. Условность периодизации порождает дискуссии, несинхронность «подключения» разных стран к новым феноменам мировой истории служит показателем неравномерности исторического развития.

Истории известны многократные, но бесплодные попытки повлиять на необратимость исторического времени. Не только отдельные люди, но и целые эпохи «прославились» мистификацией прошлого. Эпидемии изготовления фальшивок возникали из корыстных побуждений пересмотра прошлого, из стремления видеть его не таким, каким оно было, а таким, каким оно должно было быть с точки зрения мистификаторов. Некоторые авторы рассматривают историческое время как чистую длительность, где ничто не ограничено и не изолировано, но все сливается. Немецкий историк Э. Трёльч полагал, что хронологическое деление исторических событий – это чрезвычайно грубое средство ориентации, которое чуждо их внутреннему делению и темпу. Французский историк Анри Сэ настаивал на субъективности и произвольности любой периодизации, так как история не знает резких граней и все в ней перемешано.

Одна из функций исторического времени заключается в обеспечении преемственности исторического развития. При изучении роли исторического времени в механизмах преемственности человеческой истории и культуры возникают специфические проблемы, связанные, в частности, с исследованием такого элемента в структуре исторического времени, как поколение. По словам П.Н. Милюкова, «каждое новое поколение сваливается с небес и каждое сызнова открывает свою Америку»[263]. Действительно, каждое поколение воспринимает и интерпретирует прошлое на базе тех концепций, тех ценностей, того мировоззрения, которые определяют его отношение к окружающему миру. Американский историк К. Беккер, будучи специалистом в области изучения ментальности эпох американской и французской революций, считал, что каждое поколение рождает своих собственных историков. Французский историк Ф. Фюре полагал, что, пока историки эмоционально зависят от революции, она продолжается. Политики начинают революции, а заканчивают их историки[264]. Историческое время между началом и концом революций необычайно по интенсивности и неопределенно по длительности. Если начало революционного взрыва локализуется в памяти современного ему поколения, то конец революции обычно расплывается во времени, вызывая ожесточенную полемику среди историков разных поколений[265].

В традиционных обществах смена поколений мало что меняла. Но с ускорением исторического процесса возраст пришел на смену статусу. А. Токвиль был убежден в том, что в демократических нациях каждое поколение – это новый народ. Одним из первых осознал историческое значение смены поколений О. Конт. Его размышления по этому поводу подтолкнули Дж.Ст. Милля провозгласить, что исторические перемены надо измерять интервалами в одно поколение[266]. Испанский философ Х. Ортега-и-Гассет внес существенное уточнение в понимание феномена поколения. По его мнению, поколение и, соответственно, «облик жизни меняется каждые пятнадцать лет»[267]. Конечно, предложенный им «метод поколений» не позволяет учитывать конфликты внутри поколения, но его значимость определяется возможностью уяснить человеческое содержание истории. Определяя поколение как «общность сосуществующих в одном кругу сверстников», Ортега подчеркивал сходство жизненного опыта людей одного поколения. В отношениях между поколениями он усматривал своего рода полемику одного с другим. В конфликтах поколений Ортега видел не аномалию, а норму жизни, признавая также, что каждая новая генерация людей вбирала в себя культуру прошлых поколений. Установив пятнадцатилетний ритм смены поколений, Ортега полагал, что история творится «избранными меньшинствами». Идеи, выдвинутые элитой, в следующих поколениях становятся верованиями.

Самым слабым местом «метода поколений» является тот бесспорный факт, что дети рождаются беспрерывно, поэтому подразделение людей на поколения весьма условно. Однако это возражение не снимает очевидности сходства чувств и взглядов у людей, имеющих общий жизненный опыт. В какой-то степени периодизация по поколениям возвращает к старой периодизации по отдельным выдающимся личностям, с той разницей, что вместо королей и полководцев на первый план выступают деятели культуры. Ортега говорит о поколениях Декарта, Гоббса, Галилея и т.д. Ученых одного поколения представить можно, труднее представить себе крестьян «поколения Декарта». К одному поколению принадлежали Карл I и Кромвель, Екатерина II и Радищев, об идейной общности которых говорить затруднительно. Американские политологи вдобавок к распрос-траненным в Европе концепциям «потерянного поколения», выделяют «молчаливое поколение» 50-х годов XX века и «шумное поколение» 60-х годов. Ортега не соглашался с тем, что враждебность взглядов внутри поколения обесценивает его метод. По его мнению, реакционер и революционер XIX века гораздо ближе друг к другу, чем любой из них к любому человеку XX века.

По выражению К. Мангейма, представители одного поколения занимают общее место в историческом измерении социального процесса. Как и Ортега, он отводит политической жизни одного поколения примерно тридцать лет. «Каждое поколение, став политически совершеннолетним, тратит первые пятнадцать лет на то, что бросает вызов поколению, которое уже имеет власть и защищает ее. Затем это новое поколение само приходит к власти на пятнадцать лет, после чего его политическая активность слабеет, а новое подросшее поколение претендует на роль преемника»[268].

На взгляд Шлезингера, при смене поколений очень важен элемент повторяемости. В течение жизни любого поколения происходят события, влияющие на динамику политического самосознания. Поколение, стоящее у власти, подпитывает взглядами и идеями то поколение, что идет ему на смену. Однако каждое новое поколение, придя к власти, склонно отвергать труды поколения, которое оно сместило, и возрождать собственные юношеские идеалы тридцатилетней давности. При этом нет никакой арифметической неизбежности в последовательной смене поколений[269]. Конечно, поколение – это весьма приблизительное понятие для академической науки, скорее, это не категория, а метафора. Приблизительны и поколенческие циклы. Так, в России они часто прерывались стихийными войнами и революциями.

Поскольку история состоит из этапов и периодов, всегда существовал соблазн чересчур изолировать один исторический период от другого. Естественно, каждый исторический период самостоятелен и самодостаточен, поэтому заслуживает специального анализа, в ходе которого данный период необходимо точнейшим образом противопоставить предыдущему и последующему. Многим скачкам истории предшествовали десятки, а иногда и сотни лет непрерывного и на первый взгляд едва заметного развития. В советской исторической науке преобладало такое противопоставление этапов истории, которое доходило до абсурда. Буквально после каждой новой директивы съезда КПСС или Пленума ЦК КПСС историки были готовы начать новое времяисчисление. Механизмы преемственности исторического развития исследовались недостаточно – в учебниках истории историческое время разорвано на клочки. Методологическое осмысление исторического процесса предполагает пристальное изучение того, как в нем сочетались прерывистость и преемственность.

Люди не могут изменить течение и направление календарного времени. Однако деятельность людей изменяет ценность единицы исторического времени, так как одинаковые интервалы астрономического времени по-разному насыщены социальными явлениями и действиями. Так, XX век в историческом времени – это не просто век, следующий за XIX веком, а время, имеющее качественную наполняемость, – век войн и революций, век освоения космоса, век великих тревог и великих надежд. Исторические часы показывают не цифры и числа, а эпохи и стадии в развитии социальных и духовных процессов. Время не только фиксирует длительность, последовательность, скорость, ритм, направление общественных процессов, но и является реальным ограничителем социального бытия, обусловливающим его непрерывность.

Коренное изменение представлений об историческом времени связано, безусловно, с достижениями школы «Анналов». До Броделя восприятие времени в исторической науке было упрощенным и однозначным. Историки нанизывали факты на шкалу календарного времени. На смену представлению о времени как бессознательной длительности пришло представление об историческом времени, о разнообразных временных ритмах, присущих разным реальностям. Категория «историческое время» вобрала в себя целый комплекс знаний, в снятом виде отражающих прошлое и настоящее. Введя понятие длительности в историческую науку, Бродель с его помощью определил и сам предмет истории: история является диалектикой длительности. Через нее и благодаря ей история есть учение о социальном прошлом и настоящем. Согласно Броделю, историк не может игнорировать время, поскольку оно липнет к его мысли, как земля к лопате садовника. Каждый человек одновременно живет и в кратком, и в длительном времени. В полном согласии с тезисом о том, что у каждой новой мысли есть только миг торжества, идеи Броделя очень быстро стали «общим местом», растворились в историческом знании.

В связи со структурированием исторического времени особую роль в нем приобретает событие. Важной функцией значимого, эпохального события становится демаркация исторических периодов, разрыв исторического времени, перерыв постепенности. Когда историк описывает, анализирует, сравнивает, объясняет, он выходит за пределы своего повествования, разрывает время истории, пренебрегает его непрерывностью. Иначе говоря, историк не воспринимает время в его хронологической непрерывности, а использует в качестве средства исторического наблюдения.

Французский социолог Жорж Гурвич писал о неизбежном расхождении между исторической действительностью и тем, что спроектировано историками. Предсказывание прошлого он назвал великим соблазном исторической науки. Гуревич полагал, что не следует путать время и ритм: ритм связан со временем, но время независимо от ритма и может обойтись без него.

Современный российский автор В.И. Пантин – активный сторонник циклически-волнового подхода к истории. Он исходит из того, что конец предшествующего цикла всегда является началом нового, при этом прошлая эпоха не исчезает, не уходит полностью в «никуда», она продолжает жить в новой эпохе в виде ее культуры и технологии, в виде сознания людей и сделанного ими выбора. Волнообразность экономического, политического и культурного развития дает ключ к объяснению тех критических точек, которыми так богата человеческая история, позволяет понять глубинные силы, приводящие к взлету и краху империй, дает возможность увидеть за всеми историческими поворотами и катаклизмами постоянное обновление форм и постепенное усложнение человека и общества[270].

Интерес к проблеме исторического времени – это интерес человека к самому себе: своей жизни, судьбе и личности. Природа по отношению к времени беззаботна и расточительна. Человеку же время «отмерено», поэтому большинство людей живет по секундной стрелке, сегодняшними заботами. Живя мудростью дня, мы редко замечаем движение стрелки на больших исторических часах. Наука же не может игнорировать различий между тысячелетней мудростью Библии и месячной мудростью «толстого» столичного журнала, между мудростью ежедневной газеты и вековой мудростью творений Шекспира или Л. Толстого[271].

Понятие исторического и социального времени у некоторых авторов совпадает, другие же видят между ними существенную разницу, например, выделяют три разновидности социального времени: время индивида, время поколения и время истории[272]. В таком случае историческое время предстает не единственной, но самой глубокой и развитой стороной социального времени. В историческом процессе индивиды, поколения, человеческие коллективы не просто объединены и соединены временем, но, составляя в этом единстве нечто целое, выступают как новое качество, как высшая форма бытия социальной материи.

Политологи и политические философы разрабатывают категорию политического времени. Они видят его пульсацию в маленьких политических кружках и на многотысячных митингах, анализируют его свободу, подлинность и уникальность как своеобразную судьбу культуры. Войны, революции и диктатуры в таком анализе выступают символами драматической насыщенности циклического времени политическими событиями[273]. Вопрос о взаимосвязи политического и социокультурного времени связан с вопросом о том, насколько тот или иной политический процесс детерминирован культурой. Социокультурное время отражает ритмы коллективных действий каждой цивилизации, политическое время отражает ритмы политической жизни.

Точки отсчета при измерении социокультурного и политического времени в каждой цивилизации зависят от национальных традиций и обычаев. Таков, например, ритм продолжительности ярмарок, определивший длительность недели в той или иной цивилизации: восемь дней в раннем Риме, десять – в древнем Китае, семь – в иудейско-христианской традиции, пять или шесть – в отдельных районах Африки и Центральной Америки. Если вектор социокультурного времени складывается из социокультурных ориентаций всех слоев и групп общества, то вектор политического времени зависит преимущественно от поколения, господствующего на политической сцене. Направление политического времени может не совпадать с социокультурной традицией. Линейное время провоцирует политиков возможностью его «ускорения». Чтобы привлечь массы, политики используют миф «ускоренного времени». Так рождались утопии «великих скачков» Мао Цзедуна и Хрущева. Любые попытки перевести стрелки политических часов вперед заканчивались либо катастрофой, либо затяжным кризисом и откатом назад. Так было в Турции при Абдул Хамиде II, так было в Китае в период между Мао и Дэн Сяопином, так происходит сейчас в России.

В философской, социологической и исторической мысли часто встречается деление истории на три периода, этапа, стадии или ступени. Такие схемы предлагали Дж. Вико, И. Кант, Гегель, О. Конт и др. Эта привязанность к трем периодам не связана с символикой чисел, как это можно было бы предположить, а скорее отражает лишь последовательность смены прошлого, настоящего и будущего. Таким образом, обращение к триаде вызвано не субъективными устремлениями мыслителя, а диалектикой самой жизни. Некоторые авторы, впрочем, предлагают иные схемы. Так, китайский политолог Янь Цзяци выдвинул теорию четырех стадий: так называемого «картофельного общества», состоящего из самообеспечивающихся изолированных друг от друга единиц; «пирамидального общества», управляемого сверху донизу; правового общества с развитыми горизонтальными связями и высокоорганизованного общества будущего. Если пользоваться данной схемой, то место России и Китая на втором уровне: образ «вертикали власти» - разновидность пирамиды.

Что касается практического применения некоторых разработок по проблеме исторического времени, то целесообразно было бы увеличить число издаваемых справочников, содержащих синхронистические таблицы по истории. Их явно не хватает отечественной системе исторического образования[274]. Тираж имеющихся справочников невелик, поэтому потребности преподавателей, студентов, краеведов, работников музеев, архивов, библиотек далеки от удовлетворения.

Лекция 10. Исторические факты и методы

Место и роль исторического факта в системе исторического знания определяются тем, что историк описывает и объясняет факты и только на их основе выдвигает различного рода гипотезы. Установление связи между фактами порождает идею, связи между идеями – гипотезу, а если гипотеза имеет доступные проверке следствия, то историк получает шанс сформулировать теорию. А. Тойнби писал, что «факты для историка – это запас сырья, и он должен добывать его в таких количествах, что сам процесс вызывал бы у него отвращение, не люби он эту работу. Я люблю факты истории, но не ради их самих. Я люблю их, как ключики к чему-то, что лежит за их пределами»[275]. Если бы провести контент-анализ исторических трудов, то, пожалуй, наиболее распространенным понятием в них была бы категория факта.

Обычно предполагается, что не существует особых затруднений отличить факт от нефакта, поскольку принято, что факты – это то, о чем высказываются с уверенностью. Однако о содержании и сущности понятия «факт» нередко идут споры. Сложилось несколько толкований этого понятия. Большинство авторов настаивают на том, что факт – это объективное событие или явление прошлого. Некоторые полагают, что факты – это следы прошлого, т.е. те образы, которые запечатлены в исторических документах. Философы склонны считать факты гносеологическими или логическими категориями. Наконец, с консенсусной точки зрения факты науки соответствуют фактам действительности, а следовательно, имеется два ряда фактов – в объективной действительности и в познании[276].

В чем причины разноголосицы по поводу исторических фактов? Дело не в недоразумениях и не в ошибках. В самой реальности есть основы для различия мнений. Если обратиться к известной новелле А. Рюноске, ставшей основой не менее известного фильма А. Куросавы, то один и тот же случай гибели самурая совершенно по-разному описывается разбойником, женой самурая и духом самого убитого. Несомненен только факт гибели, детали же происшествия не совпадают. Поскольку автор не сообщает читателю, что было на самом деле, рассказ одного персонажа выглядит не менее убедительно, чем рассказы остальных. Хотя любой историк, по словам Л. Ранке, должен изложить все так, «как это в действительности было», но на практике труды историков аналогичны рассказам персонажей новеллы. Феномен, обозначаемый термином «исторический факт», будучи воспринят с разных позиций, приобретает разные «очертания». Разные «персонажи» исторического исследования осознают фрагменты реальности в зависимости от своего опыта, взглядов и исследовательской позиции[277].

Понятие «исторический факт» нельзя отождествлять с понятием «историческое событие». Разница их состоит в том, что факт – это не просто объективная реальность – событие, существовавшее или существующее независимо от сознания, а реальность, которую так или иначе воссоздает историк. Факт формируется мышлением в соответствии с реальностью, зафиксированной в источнике. М.А. Барг выделял три уровня исторического факта: факт-событие; факт, отраженный в историческом источнике, и факт, осмысленный историком (концептуализированный факт). На третьем уровне исторический факт становится историографическим фактом.

«Фактов нет, а есть только их интерпретация» - это тезис Ницше стал знаменем исторического релятивизма. Относительность исторического знания предопределена многозначностью и исторического факта, и исторического источника, и метода исторического исследования[278]. В XX веке понятие исторического факта перестало быть однозначным и очевидным. Факт создается разумом и воображением исследователя. Факт стал не столько отправным пунктом, сколько продуктом работы историка. Владея большим арсеналом исследовательских процедур, историк оказывает воздействие на облик факта в его тексте благодаря своей культуре, этническим и эстетическим предпочтениям[279].

Возникая на стыке субъекта и объекта, исторический факт запечатлевает в нашем сознании социально значимые факты прошлого, реальность которых обеспечивают только исторические источники, отразившие эти события. Единичный характер факта не означает, что он не может иметь научного объяснения. В вавилонских школах математики ученик решал огромное количество примеров, пока не улавливал общего правила. Этот метод похож на действия историка, который приводит большое число фактов в доказательство своего положения, а если он еще не «уловил» сути, то просто приводит факты, показавшиеся ему интересными.

Наиболее употребительны такие значения понятия «факт», как фрагмент действительности, как особое знание о событии, ситуации или процессе, а также как истина. В первом случае его называют фактом исторической действительности. Во втором – историографическим или научно-историческим фактом. Третье значение применимо скорее в обыденной жизни. Б. Рассел считал, что факт может быть определен только наглядно, все, что является, уже факт: «Все, что имеется во вселенной, я называю “фактом”. Солнце – факт; переход Цезаря через Рубикон был фактом; если у меня болит зуб, то моя зубная боль есть факт»[280]. Таким образом, в его представлении фактом является только то, что воспринято человеком. Американский мыслитель Д. Дьюи сомневался в том, что факты очевидны в своей сущности, что смысл «написан у них на лице», что стоит только собрать достаточное количество фактов, как их интерпретация будет ясна исследователю Он подчеркивал огромный разрыв между фактами и теориями, особенно, на его взгляд, это касалось фактов политической жизни и теорий, трактующих природу государства. Если исследователи ограничиваются наблюдаемыми феноменами – поведением королей, президентов, законодателей, то им нетрудно достичь согласия. Различия же обнаруживаются при трактовке основ, природы, функций государства[281].

«Возрождение нарратива», произошедшее в историографии в последние десятилетия, не означает, что историки вернулись к летописному методу описания фактов. Кроме пересказа источников нарратив содержит теоретический компонент. В него заложено концептуальное объяснение исторических фактов. Нарратив формирует историческое знание. Нельзя противопоставлять исследование уникальных событий и формулировку обобщений. В XIX веке историки главным образом изучали деяния отдельных исторических личностей. Ныне большинство историков исследуют исторические ситуации, в которые включено множество анонимных персонажей. Анализ исторических фактов стал рациональной реконструкцией, опирающейся на общие методы. По мнению американского историка К. Беккера, исторический факт находится в чьей-либо голове или нигде не находится.

Исторические факты воспринимаются нами в пространстве и во времени. Из двух тесно связанных между собой фактов предшествующий факт может быть причиной следующего за ним по времени, однако взаимозависимость фактов далеко не всегда носит причинно-следственный характер, она может быть и более сложной. В Советском Союзе исторические факты приобретали репрессивную силу, использовались для контроля и управления процессами социализации. Достоверность подхода «доказывалась» непреложностью огромной массы исторических фактов, трактовавшихся однозначно и догматически. Эта ситуация была проанализирована М. Фуко, выдвинувшим понятие «власть – знание». Истина становилась лишь другим наименованием власти[282].

Факты составляют ткань любой науки, выступая в виде суммы или системы истин. Изменения и уточнения этих истин связаны с неким исправлением нашего субъективного восприятия истории, с тем, что знание всегда неполно. В этом смысле нет ничего прочнее эмпирического костяка истории. Вряд ли можно пересмотреть роль, например, Октавиана Августа в истории Древнего Рима или итоги второй мировой войны, хотя такие попытки предпринимаются в околонаучном пространстве. Вместе с тем нельзя представлять любые исторические факты как вечную истину. Факты, отраженные в источниках, не могут быть совершенно достоверным индикатором того, что происходило в действительности. Исторические факты, как и факты других наук, –всего лишь предварительные результаты научных аргументаций.

В методологических работах присутствует тенденция искусственного усложнения проблемы исторического факта. Об этом писал еще академик Е.М. Жуков[283]. Рассуждения о природе исторического факта нередко носят умозрительный характер и не облегчают задачи конкретного исторического исследования. Наиболее важной в комплексе проблем, связанных с историческими фактами, является проблема отбора их. Отбора фактов, отделения значительного от ничтожного требовал еще Лукиан – мыслитель II века. «Настоящая история», в его понимании, не может обойтись без отбора фактов. При этом Лукиан не выступал против детализации в историческом изложении: деталь не может быть лишней, если она важна. Но ему казалось странным, когда историк упоминает о важном сражении в семи строчках, а сотни строк посвящает одному из участников этого сражения, блуждавшему по горам в поисках воды. За прошедшие со времен Лукиана тысячелетия многое изменилось: историческая наука дифференцировалась, военные историки пишут о сражениях, микроисторики – о «поисках воды». Иногда отношение к фактам формулируется весьма категорично, как это было у В.Г. Белинского: факты без идей, считал он, сор для головы и памяти.

Отбор фактов в исторических трудах менялся со сменой эпох. В античной историографии преобладали биографические и анекдотические факты, факты подвигов и внешней политики. В средневековой историографии их сменили факты деяний святых, рыцарей, королей и римских пап. В XVI – XVIII веках на первый план выдвинулись факты международных отношений – дипломатии и войн, колониальных захватов и освоения вновь открытых земель. В эпоху Просвещения особое внимание стало уделяться фактам, характеризующим успехи культуры и рост просвещения. Либерально-позитивистская историография сосредоточилась на фактах социально-экономического и культурного развития, в марксистской историографии на первый план выступили факты классовой борьбы, анализируемые на фоне социального прогресса[284].

Отбор исторических фактов всегда являлся результатом абстрагирования, совершаемого историком под угрозой запутаться в бесконечности событий. Историк вынужден кроить и перекраивать историю, ибо в целостности она пугает хаосом. Процедура отбора имеет своим непременным следствием неполноту, фрагментарность полученной исторической картины. Научное историческое познание требует от историка руководствоваться в отборе фактов определенными методологически-ми принципами, иначе он уподобится муравью, волокущему в муравейник все подряд. Историк чаще всего отбирает типическое из всей совокупности известных ему фактов, имевших место в реальной действительности. Всякая попытка перечислить и учесть все исторические данные об исследуемом периоде или объекте обрекает исследователя на составление необозримого набора существенных и несущественных фактов.

Чтобы передать сущность изображаемой эпохи, большинство историков обращаются к наиболее ярким, типичным историческим личностям, событиям и фактам, не упуская из виду их неповторимую индивидуальность, специфичность. Есть факты значительные, определяющие, а есть второстепенные, случайные. Одни факты подлежат объяснению, другие служат для их объяснения. Факты могут существовать в отдельности и в совокупности, в системе. Так, цельность какой-либо эпохи скорее всего предстает в системе ее событий, явлений и процессов.

Историческое обобщение не снимает факта, как это происходит в естественных науках. Факты в истории имеют самодовлеющее значение. Любой исторический факт, лишенный мистификации, представляет позитивную ценность, так как интерес к истории – это интерес к человеку. Историческая наука изучает и сущность явлений, и сами явления. Поскольку исторический факт обладает самостоятельной ценностью, он не может считаться чем-то вроде иллюстрации. Как и в других науках, факты могут быть измерены и обобщены историком. Он может подсчитать их или сгруппировать в структуры, но эти процедуры не отменят индивидуального значения того или иного факта.

Историческая наука изучает все возможности, в том числе нереализованные, все тенденции, в том числе непроявившиеся, все варианты развития, которые не сумели возобладать, но оставили некий след в истории. Наука не может ограничиваться коллекционированием событий, она обобщает факты, но после использования не отбрасывает их, как пустую породу. Факты остаются в исторической науке, закрепляются и накапливаются в общем фонде, становясь достоянием истории. Стремление к изучению все новых сторон и деталей прошлого диктуется ценностными соображениями. Мы можем ценить какие-то сорта табака или вина, хотя с медицинской точки зрения они могут быть вредны; нам могут быть дороги совершенно бесполезные вещи в виде безделушек или случайных воспоминаний. Точно так же мы тянемся и к чужим судьбам, восхищаемся красотой поступков, сопереживаем радость побед и горечь поражений, ощущаем ужас небытия. Интерес к истории – это ценностный способ освоения мира, гуманитарная особенность исторического знания.

Историк не может быть рабом фактов и не должен быть их господином. Связь между историком и его фактами определяется равновесием данного и взятого. Историк начинает с предварительного отбора фактов и предварительной их интерпретации. Однако в ходе работы и интерпретация, и выбор, и упорядочение фактов подвергаются взаимному влиянию и изменяются, иногда весьма существенное. Это взаимовлияние продиктовано взаимодействием настоящего и прошлого, так как историк принадлежит настоящему, а факты - прошлому. Историк без фактов не имеет корней, факты без историка безмолвны. Английский историк Э. Карр определял историческую науку как беспрерывный процесс взаимодействия историка и фактов, бесконечный диалог между настоящим и прошедшим[285].

С процессом взаимодействия историка и исторических источников связано накопление исторической информации. Информация связана с произошедшими событиями, однако никогда полностью не совпадает с ними, не тождественна им. Историческое событие, о котором историк получил информацию, не теряет своей объективности и не зависит от энергии или материальных средств, израсходованных на поиски информации об этом событии. Например, иероглифы, на запись которых была затрачена незначительная энергия, информируют об исторических событиях Древнего Египта несравненно полнее, чем самая богатая пирамида, на строительстве которой трудились сотни тысяч рабов на протяжении многих лет. По мере развития общества растет количество информации о событиях, увеличиваются объемы документов, необходимых историку. В фактах новейшей истории содержится гораздо больше сведений, чем в фактах, на которых основана история древних цивилизаций.