Курс лекций 2 страница

Совершенствование методологии истории означает преодоление традиционности, штампа, шаблона, научной отсталости. При шаблонном мышлении логика управляет разумом, при нешаблонном – обслуживает его, помогая находить эвристические решения. Традиционность чаще всего подразумевает эрудицию, ученость и аккуратность. Методологическую невинность считали пороком уже в конце XIX века. Европейская цивилизация выработала разные формы теоретического отношения к истории – теологию истории, философию истории и научную историографию. Наиболее значительно поля исследований пересечены у философии истории и теории истории. Философы истории немало сделали для выяснения сущности, содержания и смысла истории.

Отстаивая свое преимущественное (а иногда и монопольное) право на анализ этих проблем, философы утверждают, что «для историка прошлое существует как некоторая вне его находящаяся данность… Для философа прошлое существует лишь в связи с настоящим, заключающим в себе новые возможности и тенденции, еще не реализованные в истории… Если историк смотрит на историю глазами тех, о ком пишет, то философский взгляд на нее – это… взгляд современного человека, стремящегося увидеть в истории свое собственное отражение»[26]. Сомнительность подобных утверждений очевидна хотя бы потому, что любой историк все-таки смотрит своими глазами и из того времени, в котором живет. Тем не менее мы не в праве отказывать философам в попытках размежевания сфер собственно философского и историко-теоретического изыскания, хотя при этом историков не следовало бы лишать права самостоятельных поисков, утверждая, что только философы обнаруживают единое и целое там, где историки видят лишь разрывы и расхождения. Иначе можно договориться и до такой нелепости, будто «философы намного ближе к исторической реальности, чем самые дотошные и скрупулезные, но эмпирически мыслящие историки»[27]. В речи, посвященной памяти И. Канта, академик В.И. Вернадский подчеркнул, что именно историк «переносит в прошлое вопросы, волнующие современность»[28].

Методология исторической науки изучает ее предмет, особенности познавательной деятельности историка, отношение истории к другим наукам, искусству и морали. Особое внимание уделяется проблеме исторического сознания. Методологию определяют и как систему основополагающих идей, принципов, из которых исходит и которыми руководствуется исследователь в своей познавательной деятельности[29]. Включая в свою предметную область проблемы философии, гносеологии, логики, этики и эстетики, история становится в методологическом отношении одной из самых сложных наук, где переплетаются самые разнообразные познавательные средства. История – это особая форма мышления, поэтому ее методология должна способствовать не только интерпретации фактических данных, но и познанию сущности предмета: «Методология и логика ничего не предписывают и не изобретают, но они уясняют ученому логическую структуру его собственного мышления и тем самым раскрывают ему сущность приемов его собственной работы, содействуя достижению предельной точности ее результатов»[30].

Методология не является самостоятельной наукой, она представляет собой часть исторической науки, теорию ее методов, ведь в зависимости от объекта и предмета изучения каждая наука имеет свои собственные методы исследования и правила оперирования ими. Методология изучает возможности и границы применения собственно исторических методов и методов других наук. Методология – это не совокупность методов, а учение о них. Метод является предметом анализа в методологии. К числу специально-методологических проблем истории относятся соотношение исторической реальности и исторического знания, способы исторического объяснения и описания действительности, определение сущности понятий «исторический факт», «историческое время», «историческая закономерность и альтернативность». Методология истории уточняет содержание таких понятий, как «историческая система», «историческая структура», «исторические связи», «исторические отношения» и др.

С методологической точки зрения у истории два лица – социологическое и гуманитарное, одно обращено к массовым процессам, другое – к личности. То «лицо истории», которое обращено к массовым процессам, при наличии соответствующих источников может изучаться психологически[31]. И в общественных, и в естественных науках время от времени происходит переосмысление методологии исследований. Ныне особенно заметно стремление отойти от узкоспециализированных подходов и попытаться использовать комплексные и междисциплинарные. Очень важен учет переменчивости, несбалансированности, открытости исторических систем, позволяющий принять во внимание множество следствий. По мнению современных авторов, «историческое объяснение и понимание представляют собой нарратив, являющийся правдоподобным рассуждением», а плюрализм исторических оценок и выводов подобен плюрализму гипотез в естественных науках[32]. Исторические высказывания могут быть истинными, ложными, неопределенными, но субъективизм трактовок не означает отсутствия объективного начала в исторических выводах. Об одном и том же вопросе могут быть высказаны различные суждения. Их плюрализм объясняется предметом и объектом исследования, т.е. множественностью исторической реальности во всех ее многообразных проявлениях. Плюрализм исторических оценок связан с мировоззренческими, политическими, моральными нормами того или иного времени. Он проявляется и в полисемантизме понятий. Причина плюрализма связана и с той ролью, которую в историческом исследовании играет исторический источник. Его автор (или авторы) дают свою версию событий, поэтому возможности обращения к одной и той же теме неисчерпаемы[33].

Одной из общих проблем философии истории и теории истории является проблема смысла истории вообще и смысла отдельных ее событий (конкретика тоже может быть проанализирована в общефилософском контексте). Ключевое значение проблемы смыслов объясняется тем, что история представляет собой открытый, незавершенный процесс, связанный с деятельностью людей. Поэтому и смысл истории является открытой проблемой, требующей постоянного уточнения, ибо не может быть какой-то универсальной разгадки этого смысла. При всей расплывчатости термина «смысл истории» он не может не интересовать историка, изучающего основные и неосновные тенденции общественного развития и видящего этот смысл в становлении и утверждении общечеловеческих ценностей, в торжестве идеи достоинства человека. Акценты исторического изучения разнообразны, но фокусом его все более становится человек. Вне истории человек не может понять сопричастность своему народу и человечеству в целом. Понятие исторического прошлого не имеет смысла вне соотнесенности его с настоящим и будущим. Будучи движением, история обретает смысл в практической бесконечности, в человеческой деятельности, в разрешении конфликтных ситуаций, в поиске эффективных путей развития. Человечество стало цивилизованным благодаря тому, что видело смысл своего существования в труде, любви и творчестве. Гармоничное развитие способностей человека является и предпосылкой, и результатом исторического процесса, поэтому глубочайший смысл истории заключается в ней самой, в беспрерывном совершенствовании человеческой сущности.

Вопрос о смысле истории тесно связан с проблемой исторического опыта. Переоценка, как и недооценка, его одинаково опасны. Еще Гегель высмеивал наивно-прагматический взгляд на «уроки истории», согласно которому достаточно знать прошлое, чтобы разумно поступать в аналогичных ситуациях в настоящем. А современный аргентинский писатель Борхес назвал исторический опыт стеной, о которую разбили головы бесчисленные архитекторы будущих счастливых обществ. На его взгляд, если история чему-то учит, то только тому, что со временем люди не меняются и им постоянно приходится заучивать то, что до них уже узнали другие. Значение истории нельзя свести к сумме примеров из прошлого. Проблема исторического опыта – это проблема тенденций развития, помноженная на умеренно-скептическое отношение к возможности ускорения развития этих тенденций.

Методологические размышления историков позволяют лучше понять, что же такое историческая наука и каков ее предмет. Может ли историческая наука изучать прошлое человечества во всем его многообразии, или она должна выделять из этого многообразия наиболее значимые явления? Каковы критерии отбора, дающие возможность различать существенные явления и несущественные? По мнению Б.Г. Могильницкого, предметом истории является особенное, которое можно определить как историческую индивидуальность, чье познание, однако, предполагает соотнесение единичного с общим[34]. Это понимание существенно отличается от тяжеловесного, но отражающего историографическую практику конца XX века определения И.Д. Ковальченко, в соответствии с которым историческая наука в целом должна изучать человеческую деятельность как естественно-исторический и внутренне обусловленный процесс «во всем его многообразии, пространственной и временной конкретности»[35].

В работах современного немецкого историка Й. Рюзена, отрицающего тезис о всеобщих закономерностях исторического развития, под предметом исторической науки подразумевается множество частных историй[36]. Авторы, сомневающиеся в возможности теоретического уровня исторической науки, претендующего на познание закономерностей, и их оппоненты схожим образом оценивают прогностические функции исторической науки, полагая, что прогнозировать можно лишь основные тенденции, направления и самые общие результаты развития. Факты предсказания крупных исторических событий до сих пор были исключением – никакой удовлетворительной методологии и методики исторического прогнозирования не существует. Известны лишь ставшие знаменитыми предсказания А. Токвиля, Ф. Энгельса и маршала Ф.Фоша. А. Токвиль предсказал французскую революцию 1848 года и события, последовавшие за ней во Франции и Европе. Ф. Энгельс предсказал первую мировую войну и ее социальные последствия: «И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы… Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, - сжатое на протяжении трех - четырех лет и распространенное на весь континент, голод, эпидемии… Все это кончается всеобщим банкротством: крах старых государств… короны дюжинами валяются по мостовым…»[37]. Маршал Фош предсказал вторую мировую войну, охарактеризовав Версальский договор как перемирие сроком на двадцать лет. Главнокомандующий войск Антанты умер за десять лет до начала Второй мировой войны, не успев узнать, насколько точен его прогноз (мир подписан в июне 1919 года, мировая война началась в сентябре 1939 года).

Американский историк Пол Кеннеди, автор нашумевшей книги о расцвете и упадке великих держав, полагал, что о будущем ничего нельзя сказать с полной определенностью, даже если тенденции уже отчетливо проявились. Непредвиденные события, нелепые случайности, изменяющиеся тенденции могут сделать негодным даже самое правдоподобное предсказание, если же оно оправдалось, то такому историку просто повезло. У В. Гюго был афоризм: помнить, значит предвидеть. В этом афористическом выражении ощущается связь проблемы исторического опыта с прогностической функцией исторического знания, не менее афористично подмеченной в фольклорной фразе о том, что лучший способ заглянуть вперед – это оглянуться назад. История предостерегает потомков, повествуя им о бедах предков. Историческая память несет в себе оценочный момент, она «пронизывается отношениями принятия и непринятия, одобрения и осуждения, удовлетворенности или неудовлетворенности фактом, зафиксированным в памяти»[38].

Недостаточно исследован вопрос соотношения индивидуального и коллективного исторического сознания, вопрос воздействия исторической науки на их формирование. Социологи применяют термин «личная историческая память», понимая под ней личный срез исторического сознания. С этой памятью связано возрождение интереса к культурному наследию прошлого – к народным промыслам, народной медицине, народным праздникам и ярмаркам. Историческая память избирательна, она делает акцент на отдельные исторические события, игнорируя другие или гиперболизируя какие-то моменты исторического прошлого. Современные авторы понимают под историческим сознанием «совокупность идей, взглядов, представлений, чувств, настроений, отражающих восприятие и оценку прошлого во всем его многообразии»[39]. Историческая память при этом определяется как «сфокусированное сознание, отражающее особую значимость информации о прошлом в тесной связи с настоящим и будущим»[40]. Историческому сознанию свойственна преемственность, осознание непрерывности истории, при этом некоторые политические и революционные события порождают иную тенденцию – стремление прервать исторический процесс, начать очередной его этап «с чистого листа». По мнению Р.Г. Пихои, в российской истории очевидно наблюдались как минимум два таких «разрыва» – на рубеже XVII и XVIII веков, когда преследовалась «старая вера», а Россия перестраивалась в империю, и в XX веке, который привел к радикальному переосмысливанию истории страны[41].

Историческая память не существует в чистом виде. Ее всегда формируют либо интеллектуалы с собственными представлениями о жизни, либо институты власти, влияющие на средства массовой информации. Под их воздействием может происходить коренная деформация исторической памяти, вплоть до полной ее утраты. Историческое сознание исказить труднее, чем историческую память, поскольку оно принадлежит всему обществу, является таким же его ресурсом, как природа и культура. Самым заметным и весьма болезненным для профессиональных историков социальным сдвигом является нарушение связи между научным историческим сознанием и другими уровнями исторического сознания – массово-обыденным и художественным. Историческое сознание объединяет ретроспективу и перспективу. По М. Бахтину, историческая наука возникает «на рубеже двух сознаний» – сознания людей, живших тогда, и сознания историка, живущего в другую эпоху. Б.Г. Могильницкий выделяет три уровня исторического сознания: элементарный, систематический и научный. Под первым он понимает эмоционально окрашенные воспоминания о прошлом, полученные благодаря историческим памятникам, художественной литературе, кинематографу и театру. В силу хаотичности и отрывочности исторические представления этого уровня отличаются от систематических исторических знаний, которые призвана дать каждому человеку средняя школа. Научное историческое сознание предполагает профессиональное теоретическое осмысление прошлого во всей его сложности и противоречивости. Сложность феномена исторического сознания объясняется тем, что оно не сводится только к знаниям о прошлом. Историческое сознание связано с определенными представлениями о ценностях и смысле прошлого. Историческая наука далеко не всегда соответствует своему времени. Нередко она становится тормозом в развитии исторического сознания того или иного общества, предъявляющего исторической науке требования, которые она не в состоянии удовлетворить. Для того чтобы историческая наука эффективно выполняла свою социальную миссию, необходимо очень многое: и ответственность историка, и зрелость науки, и зрелость самого общества, обладающего чувством истории, не только способного воспринимать научные сентенции по поводу опыта истории, но и готового осуществлять рекомендации науки.

Личное историческое сознание неразрывно связано с чувством исторической гордости и с чувством личной исторической вины (или хотя бы исторического стыда). Еще К. Ясперс ставил этот вопрос применительно к Германии как вопрос об ответственности немецкого народа за гитлеризм[42]. Означает ли неучастие несопричастность? Чувство личной историчности цементирует национальное чувство. Подлинное национальное чувство несовместимо со стремлением избежать ответственности за свои и чужие несчастья. Национальное достоинство предполагает не только право гордиться своим народом, но и обязанность делить позор своего народа. Если немец гордится творениями Гёте, Гейне и Т. Манна, хотя не он их создал, то он должен испытывать чувство вины за преступления Гитлера, Гиммлера и Геббельса, хотя он лично в них не участвовал.

Человек, мыслящий исторически, осознает возможности перемен. Деформации исторического сознания нашли отражение в терминологически-категориальном аппарате историков, следовательно, и в этом отношении они принадлежат к существенным методологическим проблемам исторической науки. Отказ от методологического основания науки бесперспективен. Теория, как и природа, не терпит пустоты. Отсутствие методологического основания ведет историков к эпигонству, эмпиризму или поиску таких объяснительных принципов, которые далеки не только от очевидности, но и от научности.

Лекция 2. Понимание истории в разные эпохи

Становление представлений о предмете исторической науки происходило постепенно. Культурно-исторические барьеры между различными эпохами в реальной жизни не были такими уж непреодолимыми, как это иногда кажется на расстоянии. Всегда полезно отказаться от своеобразной позиции «радостного невежества» и «хронологического снобизма», предполагающего, что только современный (т.е. последний) взгляд на любой предмет обладает правом на историческую истину. Интерес человечества к собственной истории возник задолго до появления письменности. Исторические представления отразились в эпосе, мифах, преданиях и былинах. Появление государственных форм власти усилило потребность в исторических знаниях, а изобретение письменности открыло возможность для их постепенного накопления. Очень велико было влияние на исторические представления со стороны религиозно-философских учений «осевого времени». Исторические концепции даже в самом примитивном виде были связаны с попыткой человека преодолеть свою смертность, «расширить» индивидуальную память до социальных и исторических масштабов. Конечность человека преодолевалась благодаря формальной бесконечности рода, нации, цивилизации.

В государствах Древнего Востока возникли различные системы летоисчисления, зародилось летописание, появились такие формы исторических сочинений, как биография и автобиография. Наиболее авторитетным компонентом Ветхого завета стало Пятикнижие. В нем представлена легендарная история израильтян и их мифических предков – от сотворения мира до исхода из Египта и прихода к границам Палестины. В основе Пятикнижия лежат предания, а в них отражено знание о Вселенной, о коллективном опыте общества, что давало человеку ориентиры в окружающем его мире.

Евангелия претендовали на то, чтобы быть биографиями. Из них мы получаем сведения о рождении Христа и его жизни, друзьях, о том, как он питался, одевался, как умер и был похоронен. Мы узнаем, что Иисус мог чувствовать, плакать, испытывать страх смерти, что он был подвержен вспышкам гнева и многое другое, характерное для произведений биографического жанра.

В античном мире понятие «история» первоначально применялось к описанию космоса, происхождения и сущности Вселенной, а также редких, далеких и загадочных явлений, таких как магнетизм или затмения. Космос воспринимался непосредственно и визуально. Превалирование в познании визуального восприятия отображалось целой группой понятий, имеющих составляющую istor, что буквально означает «свидетель». Подобно восходу и закату солнца, смене зимы и лета, история представлялась непрерывным круговоротом, вечным возвращением, подчиненным одним и тем же неизменным силам.

Термин «историк» (historicos) появился у поздних греческих писателей – Диодора Сицилийского, Плутарха и др. Первых же греческих писателей-историков, предшественников Геродота, называли словом «логограф», что означало «прозаик». Первоначально логографами именовали составителей судебных речей, затем тех, кто, используя в качестве источников эпические поэмы, мифы и предания, излагал происхождение отдельных местностей, городов, храмов и называл свою деятельность историей. Произведения логографов дошли до нас во фрагментах, в виде ссылок и цитат у более поздних авторов. В отличие от логографов, дававших обычно разрозненные описания отдельных местностей и племен, Геродот располагал материал вокруг единой темы, относящейся к недавнему прошлому. Тема эта – борьба между Западом и Востоком, которая привела к греко-персидским войнам.

Исторический метод Геродота в наиболее достоверной части его труда, как известно, сводился к опросу очевидцев событий, его интересовавших, т.е. к своего рода «расследованию» того, как все «на самом деле было». Иначе, история для Геродота – это эмпирическое исследование прошлого, установление подлинных фактов и событий. «История» отождествлялась с методом работы историка, т.е. со способом узнавания. Прославляя афинян, Геродот не испытывал враждебности к персам: «Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом…»[43]. Геродот выделял в истории народов три стадии – успеха, высокомерия и падения.

Фукидид, запечатлевший историю Пелопоннеской войны, более критично, чем Геродот, подошел к данным источников, больше внимания уделил выявлению связей между событиями. Стремясь к достоверности, он поставил проблему истины в историческом знании. Фукидид взял от софистов скептическое отношение к религиозно-мифологическому миросозерцанию и критический подход ко всевозможным традициям и авторитетам. Критическая направленность его мысли сочетается с ясностью и трезвостью суждений в политических вопросах, с интересом к мотивам человеческого поведения. Поскольку предметом изложения у Фукидида является современная история, он выдвигает новое требование к историческому повествованию – максимальной точности и критической проверки каждого факта: «… я не считал достойным писать все, что узнавал от первого встречного… но записывал то, что было при мне самом или о чем я узнавал от других, посильно точно исследовав каждую подробность…»[44]. Не случайно Фукидида иногда называют основоположником исторической критики. В отличие от Геродота и логографов Фукидид исключает из своего труда все мифическое, не верит преданиям и легендам. С его точки зрения, стремление сильного господствовать над слабым – это закон исторического развития, поэтому борьба партий или война является нормальным состоянием социума[45]. Фукидид существенно продвинулся в объяснении причин исторических событий. Он отрицал фатальность исторического процесса, верил в возможность человека воздействовать на ход истории, понимал единство человека и общества.

Как и многие греческие авторы, философ Платон полагал, что силы, управляющие историей, - это космические силы. Подобно Гесиоду, на которого, вероятно, повлияли восточные мыслители, Платон развил учение о тенденциях исторического развития в пессимистическом духе. Он выдвинул закон исторического развития, согласно которому всякое изменение в обществе ведет к его распаду или вырождению. Закон вырождения предполагал не только политическое, но и моральное вырождение. Искусство политической власти, по Платону, подобно пастушескому искусству, т.е. является искусством управления и усмирения человеческого стада. С этой точки зрения, исторические знания должны были выполнить рациональную роль, их можно было бы использовать для исследования изменчивого мира.

Долгое время античные авторы употребляли слово «история» лишь во множественном числе. Только в сочинениях Полибия складывается новый тип всеобщей истории. Полибий был сыном стратега Ахейского союза и сам занимал высокую выборную должность. Будучи дипломатом, побывал в Египте, попал в плен к римлянам, явился очевидцем таких событий, как разрушение Карфагена и Коринфа. В Риме Полибий стал историком, описавшим сложные пути взаимодействия средиземноморских культур. Создавая свой канон написания исторического произведения, Полибий выдвигает требование всеобщности: история должна охватывать события, одновременно происходящие как на Западе, так и на Востоке, причем изложение должно быть синхронным[46]. Полибий считает, что большинство историков злоупотребляют драматическими эффектами и риторическими приемами, в то время как история не должна носить развлекательный характер. События истории, по его мнению, соединены между собой некой внутренней связью и обусловливают друг друга.

Полибий видел в истории вечное возвращение в определенном порядке к одним и тем же политическим формам, что соответствовало и порядку природы. Излагая историю ряда стран средиземноморского региона, он был уверен, что написание истории по частям не даст возможности «уразуметь целое», нужно «сцеплять и сопоставлять» эти части в единую целостность. Ему был присущ интерес к теории и методике исторического исследования. Несмотря на огромную популярность «Всеобщей истории» Полибия у римских авторов, его идеи о задачах научного изыскания полностью оценили лишь европейские историки нового времени.

Пытаясь найти критерий проверки исторического знания, Полибий сравнивает историю и медицину. Прагматическая история, на его взгляд, должна строиться на трех возможных методах: на изучении имеющихся исторических трудов; на знакомстве с достопримечательностями тех местностей, городов и стран, которые попали в поле зрения историков; на непосредственном знании политических дел. Полибий сознает, что большинство историков (он называет их «книжниками» или «буквоедами», работающими только в библиотеках) отдают предпочтение первому из перечисленных им методов, вместо того чтобы сочетать все методы. Работа только на основании выписок из чужих сочинений является, по его мнению, порочным способом, ибо не позволяет проверить сведения предшественников. Историки-книжники подобны врачам, не имеющим практических знаний. Наилучшим способом проверки полученных сведений Полибий считает обращение историка к собственному опыту или сопереживание. Практический опыт позволяет избежать ошибок при написании исторических работ. Невежеству никогда не будет конца, если историки не будут иметь навыка в политических делах. Компетентность и мастерство писателя-историка Полибий связывает с образом его жизни.

История в понимании античных греков была главным образом политической – историей государства, историей военных и государственных деятелей. Но в ней (особенно у Фукидида и Аристотеля) был отчетливо выражен и философский элемент: размышления о ходе человеческих дел, о направлении и смысле исторических событий – то, что впоследствии будет названо «философией истории». Идея развития, сформулированная Аристотелем, давала сущностное представление об истории, заметно отличавшееся от тогдашних обыденных взглядов на нее.

В отличие от Фукидида и Полибия римские историки ставили целью не столько исследование причинно-следственных связей событий, сколько решение литературной задачи в исторических описаниях: «Создам ли я нечто, стоящее труда, если опишу деяния римского народа… твердо не знаю… затея эта и не нова, и даже избита, ведь являются все новые писатели, которые уверены, что либо в изложении событий подойдут ближе к истине, либо превзойдут неискусную древность в умении писать…»[47]. По мнению британского историка Р. Дж. Коллингвуда, автор приведенных строк, Тит Ливий, «и Тацит стоят рядом друг с другом как два великих памятника бесплодия римской исторической мысли»[48]. Метод Ливия он считает примитивным, рассказ его – мифическим. Отметив, что Тацит использовал новый, психолого-дидактический, подход к истории, Коллингвуд оценивает его негативно, поскольку тем самым были снижены стандарты исторической добросовестности. Представляется, что стандарты данной критики весьма завышены, если не забывать условий и обстоятельств времени. В сущности, Тацит предвосхитил будущий позитивистский взгляд на историю, полагая, что писать ее надо, не поддаваясь ни любви, ни ненависти, без гнева и пристрастия – «sine irae et odio». Свою историю он писал по следам событий, размышляя над которыми, понимал, что причины крушения институтов римского полиса, ставшего империей, столь глубоки, что их не свести к злодеяниям и коварству отдельных исторических деятелей, в руки которых попадали судьбы людей. «Отказ от ненависти не означает равнодушия. Недавние события Тацит изображает, не жалея красок, не скупясь на осуждающие и клеймящие слова, не обеляя преступления и преступников… История преемственна именно потому, что она необратима!»[49]. Тацит подошел к истории как исторический мыслитель. С его времени в античной историографии преобладает морализаторская тенденция, о чем свидетельствуют сочинения Светония и Плутарха, долго служившие образцом биографического жанра.

В 166 году Лукиан из Самосаты написал трактат «Как писать историю». С этого времени берет начало традиция (сохранившаяся до сих пор), по которой философы, не написавшие ни одного исторического труда, берутся поучать историков в их ремесле. Лукиан сожалеет о том, что историки нередко отступают от истины, испытывая страх перед властителями или надеясь на вознаграждение с их стороны. Он считает, что историк искажает прошлое, если испытывает расположение или неприязнь к тем, о ком он пишет. Лукиан советует историку считаться не с его современниками, а с теми, кто впоследствии будет читать его историю. Для убедительности он приводит пример с инженером Состратом, построившим в Александрии в III веке до н.э. знаменитый маяк высотой в 170 метров, с системой вогнутых зеркал, позволявших видеть свет маяка на расстоянии 50 – 60 километров. Закончив постройку, Сострат написал на цоколе маяка свое имя и обращение к мореходам, а затем, чтобы удовлетворить честолюбие правящего монарха, покрыл надпись известью и уже на ней вывел хвалебное посвящение Птолемею. Впоследствии известь обвалилась и обнаружилась правда об истинном строителе. Вот и историю, полагает Лукиан, надо писать подобным же образом. Историк, словно зеркало, должен отражать события такими, какими они были, без искажений. Лукиан мечтал о бесстрашном и неподкупном историке, независимом и справедливом, воздающем всем по заслугам.