до убийства Столыпина 13 страница

Шингарев, разумеется, выступил тотчас после перерыва, не сказал ни одною слова против сведения росписи и заключения бюджетной комиссии Думы, нашел, что доходы может быть не преувеличены, а расходы немного лучше сведены, нежели делалось до сих пор, но затем произнес все-таки полуторачасовую речь «рядом с бюджетом», по поводу всего что только попадалось под руку, но не имело решительно никакого отношения к своду росписи и отвечало заранее заготовленной на завтра оппозиционной статье для газет. Я решил просто ничего не отвечать ему и сказал всего несколько слов но поводу одной, обычно допущенной им передержки.

Мне пришлось зато выступить с небольшим ответом по поводу следовавшей за нею речи саратовского депутата Н. Н. Львова, сидевшего тогда среди ближайших к кадетам соседей их, — прогрессистов.

Всегда корректный по форме, но резкий по существу, когда он выступал против правительства, он редко выступал по вопросам о финансах государства в тесном смысле слова. Но на этот раз он сделал почему-то исключение, тогда когда наши финансы и учет их всего меньше давали основания к каким-либо изобличением невыгодного для правительства свойства, и произнес очень красивую по форме, но явно пристрастную по существу речь, обвиняя не только правительство, но и самое Думу в чрезмерном предпочтении расходов на оборону, вместо того, чтобы давать средства на подъем культурного развития страны, которое «тщетно ждет еще удовлетворения самых элементарных своих требований». Слева ему разумеется горячо аплодировали, в особенности когда он сказал под конец, обращаясь к Думскому большинству, направо: «с чем явитесь Вы перед Вашими избирателями, всего через год, и что скажете Вы им в доказательство того, как понимали Вы Ваши обязанности по отношению к стране, и напрасно думаете Вы, что страна не учла уже того, что дали Вы за четыре года Вашей работы».

Тотчас после речи Н. Н. Львова я вышел на трибуну и ответил ему в очень горячей речи, защищая и правительство и Думу и объяснивши ему, а через его голову и всей оппозиции, почему пришлось в истекшие четыре года отдать столько внимания {450} и средств на дело обороны, расшатанное в конец несчастною войною, на сколько несправедливо говорить о том, что мы забыли нужды культурного развития страны, когда они удовлетворяются широкою рукою и в прогрессии во много раз превышающей требования обороны.

Закончил я и оправданием, которое так легко принести членам Думы перед их избирателями, если только последние способны на справедливое и разумное отношение к оценке простого понятия, что «культура и прогресс могут быть обеспечены только тогда, когда страна не оставлена беззащитною в своей внешней безопасности».

Едва успели закончиться эти общие прения и далеко не закончилось еще рассмотрение частностей росписи, как произошло событие, совершенно неожиданное для меня и на много дней сосредоточившее на себе внимание всего правительства. Его последствия имели лично для меня весьма глубокое значение.

В числе дел особенно занимавших внимание Председателя Совета Министров в течение всего 1910 года и даже части 1909 года было дело о введении, на основании особого Положения выработанного при большом личном участии П. А. Столыпина, — земского управления в 9-ти губерниях северо- и юго-западного края. Лично я почти не принимал никакого участия в разработке и прохождении этого дела через Совет Министров. Напротив того, П. А. Столыпин сразу же придал ему чисто личный характер и как три внесении его в Совет, в виде общей схемы, так и при составлении и проекта в окончательном виде защищал его лично самым энергичным образом, не раз указывая на то, что после крестьянской земельной реформы и пересмотра общегубернского управления он придает этому вопросу первенствующее значение, так как — это была его излюбленная формула — «он выносил в своей душе этот вопрос еще со времени своей первой юности и при первом его соприкосновении с местной жизнью в северо-западном крае, которому он отдал лучшие свои годы».

Он относился, поэтому, особенно чутко к каждому замечанию, с которым встречался в среде Совета, так же как и при рассмотрении законопроекта в Думе, лично посещая все заседания ее, пока она не высказала свое сочувствие основным его принципам.

На этом вопросе он, в частности, и сблизился в особенности с фракцией националистов в Думе, которая оказала ему самую деятельную поддержку в частности в вопросе об образовании для выборов земских гласных отдельной русской курии, как {451} «способа устранить поглощение польским элементом русского крестьянства в избирательных собраниях. Из Думы рассмотренный последнею и согласованный во всем законопроект перешел в Государственный совет в половине 1910 года и поступил на обсуждение осенью этого года. Столыпин неизменно участвовал лично при первоначальном рассмотрении дела в Комиссии и хотя сразу же встретился с оппозицией со стороны правых членов комиссии, но не придавал этому большого значения, как не придавал его и образовавшемуся разногласию именно в вопросе о русских куриях, совершенно спокойно заявляя, что он не сомневается в том, что это разногласие исчезнет при обсуждении в Общем собрании, на котором он вполне надеялся одержать верх при его личной защите законопроекта. Он был настолько уверен в успехе, что еще за несколько дней до слушания дела, при разговоре о нем в Совете, он не поднимал вопроса о необходимости присутствия в Государственном Совете тех из министров, которые носили звание членов Совета, для усиления своими голосами общего подсчета голосов. Их было тогда, правда, немного. Лично я ни разу не был в Совете во все время рассмотрения дела и не следил за его прохождением, — настолько много было у меня своего собственного дела, при постоянных моих участиях в Думе. Укрепляло убеждение Столыпина и отношение к делу Председателя Государственного Совета М. Г. Акимова, который сам принадлежал к правой группе и всегда был хорошо осведомлен о ее настроениях.

Велико было поэтому удивление и даже потрясение, вынесенное Столыпиным, когда в начале марта, 7-го или 8-го числа, голосование именно по статье о русских куриях, после решительного, обоснованного и даже красноречивого выступления самого Столыпина дало совершенно неожиданный результат: большинством всего 10-ти голосов статья законопроекта и все зависящие от нее постановления были отвергнуты. Столыпин тотчас же покинул зал заседания, и все поняли, что случилось нечто необычное. Я узнал об этом довольно поздно по телефону и по первому впечатлению не придал особого значения, так как вообще не был в курсе его. На следующий день мне стало известно, что Столыпин поехал в Царское Село. В течение дня меня посетили Тимашев, Кривошеин и Харитонов.

Первый не знал ничего и хотел узнать мою оценку. Я мог сказать ему только, что Петр Аркадьевич не делился со {452} мною ни разу своим отношением к делу и не позвонил мне по телефону. Не сказавши ничего Тимашеву, я подумал только, что он отступил от своего обыкновения все под тем же влиянием — нашей размолвки по Крестьянскому Банку.

Кривошеин был уже очевидно осведомлен непосредственно от Столыпина, так как он сказал мне без всяких оговорок, что Петр Аркадьевич не может примириться с таким «возмутительным решением», под которым несомненно таятся интриги лично против него, и если только не получит согласие Государя на его предложение, то несомненно уйдет в отставку. На мой вопрос в чем же состоит его предположение, Кривошеин отозвался незнанием и сказал только, что вероятно мы все сегодня же будем приглашены в заседание на Фонтанку и узнаем, что все решено. Харитонов, видимо, не видал Столыпина и высказал только, что по впечатлением, полученным им из Государственного Совета нужно ожидать событий не обычного масштаба, так как «уходят из заседания подобным образом или когда подают в отставку, или когда готовят какой-либо ку-д-ета».

В тот же день Столыпин ко мне не позвонил, не позвонил и я к нему, чтобы не быть назойливым, или не давать ему повода подозревать меня в каком-либо личном интересе.

На следующий день действительно состоялось собрание членов Совета, по телефонным вызовам, и мы все собрались не в Обычном помещении, где происходили заседание Совета, а в кабинете П. А.

С его привычною сдержанностью, не обнаруживая никакого волнения в изложении происшедшего инцидента, хотя волнение было заметно в его жестах, Столыпин передал нам, что все происшедшее третьего дня, как это теперь ему совершенно точно известно, было плодом издавна подготовленной интриги, направленной лично против него. Она выразилась в том, что лидер правой группы Государственного Совета П. Н. Дурново, еще задолго до слушания дела в Общем собрании Государственного Совета, подал Государю записку, характеризируя выделение русских крестьян в Северо- и Юго-Западном крае в особые избирательные курии как меру крайне опасную в политическом отношении, которая только оттолкнет от правительства весь класс польских землевладельцев в крае, совершенно лояльно настроенных по отношению к Poссии, и может даже усилить и без того замечающееся противорусское стремление среди отдельных лиц, явно тяготеющих к {453} Австрии.

Под влиянием этой искусственной меры, неизбежно, весь наиболее культурный землевладельческий класс совершенно отойдет от местной земской работы, которую немыслимо построить на одном крестьянстве да на немногих русских чиновниках и т. д.

Ему известно далее, что перед самым рассмотрением дела, после одного из частных собраний у П. Н. Дурново, испросил себе аудиенцию у Государя член Г. Совета В. Ф. Трепов, что подтвердил ему барон Фредерикс, рассказавший ему при этом, что перед аудиенциею он заходил к нему и очень горячо доказывал ему, что эта часть думского проекта есть чисто революционная выдумка, отбрасывающая от земской работы все, что есть культурного, образованного и консервативного в крае, и что это делается исключительно в угоду мелкой русской интеллигенции, которой хочется забрать это дело в свои руки и поживиться на «земском пироге».

Поэтому он, Столыпин, решил доложить вчера Государю, что он не может оставаться на своем двойном посту, если дело, которое он лелеял с молодости, должно погибнуть из-за простой интриги, оправдываемой к тому же прямыми извращениями фактов и обвинением его чуть ли не в потворствовании революционным замыслам, против которых он борется не щадя своей собственной жизни и жизни своих детей. Поэтому, он сказал Государю не обинуясь, что просит Его освободить от должности и разрешить ему вовсе уйти со службы, так как он не может даже представить себя заседающим в Государственном совете вместе с людьми, решившимися обвинить его в таких замыслах.

По словам П. А., Государь был совершенно подавлен его намерение, и все говорил ему, что Он совершенно не представлял себе всей важности этого дела и хорошо понимает его волнения, но считает, что он не имеет права так резко ставить вопрос, и нужно подумать о том, какие меры могли бы быть приняты к тому, чтобы дело могло быть снова рассмотрено и доведено до конца, причем обещает ему заранее употребить все свое влияние, чтобы, при вторичном рассмотрении, не могло случиться ничего похожего на то, что произошло. Тогда Столыпину пришлось войти во все детали этого дела и разъяснить Государю, что никакого вторичного рассмотрения дела не может и произойти, потому что Дума никогда не согласится отказаться от русских курий, из-за которых все дело и провалилось в совете, а последний из-за одного упрямства не сознается никогда в своей ошибке.

{454} Тогда Государь сказал Столыпину самым решительным образом: «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и Я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать, отдавая себе отчет, каким образом могу я не только лишиться Вас, но допустить подобный исход под влиянием частичного несогласия Совета. Во что же обратится правительство, зависящее от Меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою, будут сменяться Министры». «Подумайте о каком-либо ином исходе и предложите мне его» — закончил Государь.

Тогда, по словам Столыпина, он, поблагодарив прежде всего Государя за оказываемое ему доверие, сказал Ему, что для него самое существенное в настоящем случае вовсе не его самолюбие, которым он никогда не руководствуется, а польза Государства и необходимость оживить целый край, который прозябает в невероятных условиях, о которых может судить лишь тот, кто прожил там многие годы.

Отвечая же на вопрос Государя, что можно сделать, чтобы обеспечить проведение земской реформы в жизнь, он сказал, что есть только одно средство — провести закон по 87 статье основных законов, а для этого необходимо принять хотя бы и искусственную меру — распустить на короткий срок обе палаты, обнародовать закон в качестве временной меры в порядке Верховного управления и затем внести его в Думу в том самом виде, в каком он был принят ею. Дума не имеет повода не утвердить его вновь, и когда он дойдет снова до Государственного Совета, то ему не останется ничего иного, как подчиниться совершившемуся факту, тем более, что до этого срока пройдет не мало времени, закон войдет уже в жизнь, а она докажет лучше всяких слов, что все осуждения Государственного Совета ни на чем не основаны, и никогда польские помещики не откажутся от земской работы, как распространяют это его противники, и сами не веря тому, что они говорят.

Государь внимательно выслушал это предложение и спросил Столыпина: «А Вы не боитесь, что та же Дума осудит Вас за то, что Вы склонили меня на такой искусственный прием, не говоря уже о том, что перед Государственным Советом Ваше положение сделается чрезвычайно трудным, Столыпин передал нам, что он ответил Государю: «Я полагаю, что Дума будет не довольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью спасен Вашим Величеством, а что касается до неудовольствия Государственного Совета, то этот вопрос {455} бледнеет перед тем, что край оживет и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государственным Советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение».

Государь ответил ему на это: «хорошо, чтобы не потерять Вас, Я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам Мое решение, но считайте что Вашей отставки Я не допущу».

На этих словах Государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда П. А. попросил извинения и высказал ему еще одну мысль, изложив ее так:

«Ваше Величество, мне в точности известно, что некоторое время перед слушанием дела о западном земстве, в Государственном Совете, Петр Николаевич Дурново представил Вам записку с изложением самых неверных сведений и суждений о самом деле, скрытно обвиняя меня чуть что не в противогосударственном замысле.

Мне известно также, что перед самым слушанием дела член Гос. Совета В. Ф. Трепов испросил у Вашего Величества аудиенцию с тою же целью, с какою писал Вам особую записку Дурново. Такие действия членов Государственного Совета недопустимы, ибо они вмешивают их личные взгляды в дела управления и приобщают особу Вашего Величества к их действиям, которых я на позволю себе характеризовать, потому что Вы сами изволите дать им Вашу оценку. Я усердно прошу Ваше Величество, во избежание повторения подобных неблаговидных поступков, расшатывающих власть правительства, не только осудить их, но и подвергнуть лип, допустивших эти действия, взысканию, которое устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу».

Государь, выслушав такое обращение, долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил Столыпина: «Что же желали бы Вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?» «Ваше Величество, наименьшее, чего заслужили эти лица, это предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени. В такой мере нет ничьего жестокого, потому что скоро наступит вакантное время, и они все равно уедут куда каждый из них пожелает, но зато все будут знать, что интриговать и вмешивать Особу Вашего Величества в партийные дрязги недозволительно, а гораздо честнее бороться с неугодными {456} членами правительства и их проектами с трибуны верхней палаты, что предоставляет им закон в такой широкой степени».

По словам П. А. Столыпина, и это его обращение к Государю не вызвало никакого неудовольствия, как не вызвало и опровержения фактической стороны дела. Государь ответил ему только: «Я вполне понимаю Ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы Мне сказали с такою прямотою, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку Я не соглашусь».

Передавши нам все, что изложено мною с полнейшею точностью, П. А. прибавил только, что его решение последовало после тяжелого раздумья, и что он принял это решение, от которого не может ни в каком случае отойти, и просить нас всех не судить его, так как он вполне уверен в том, что каждый из нас поступил бы точно также и пожертвовал бы своим положением, во имя достоинства, власти, которая только принижается подобными проявлениями интриги.

По-видимому, он совершенно не желал того, чтобы сообщение его служило предметом каких-либо обсуждений в нашей среде, но они возникли как-то сами и даже приняли в известный момент довольно острый характер. Начал их наиболее экспансивный из нас — Кривошеин, сказавши, что для него решение Государя несомненно, и желание Петра Аркадиевича будет выполнено. Его смущает только, что положение самого Государя в этом случае чрезвычайно щекотливое, так как, если он мог совершенно не знать о содержании записки Дурново, то принявши Трепова и не сказавши ему того, что Он должен был сказать, Он до известной степени сам несет ответственность за случившееся и Ему не может быть не трудным принять второе положение, которое выставлено Столыпиным.

Щетловитов был очень решителен и просто высказал свою полную солидарность с П. А. Большинство остальных министров молчало, чувствуя, очевидно, полную бесцельность всяких дебатов при решении принятом Столыпиным.

Я решил также не высказывать моего взгляда, по совершенной бесцельности этого при занятом Столыпиным непримиримом положении на его всеподданнейшем докладе. Харитонов попытался было спросить его, нельзя ли найти какое-либо смягчение в вопросе о мерах «укрощения», как выразился он, Дурново и Трепова, потому что, зная характер Государя, {457} он думает, что этот вопрос будет наиболее болезненным для Государя, и было бы для положения самого Столыпина крайне желательным найти какой-либо выход. Его осторожное замечание вызвало очень резкую отповедь. «Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее н достойнее просто отойти совершенно в сторону, если только приходится еще поддерживать свое личное положение среди переживаемых условий».

Перед нашим общим уходом Столыпин просил меня остаться, сказавши, что у него есть одно дело, которое он хотел бы выяснить со мною до того, что его личный вопрос будет ликвидирован Государем. Когда все вышли, и мы остались вдвоем, он спросил меня просто, как я смотрю на все случившееся.

Я ответил ему, что мне трудно говорить об этом, потому что с личной точки зрения я вполне понимаю его, тем более что и сам я не понимаю, как можно цепляться за власть при переживаемых нами условиях. Но с точки зрения, если можно так выразиться государственной, избранный им путь представляется едва ли правильным и способным привести власть к спокойному положению. Искусственный роспуск на три дня обеих палат слишком прозрачен, чтобы сразу же не возникло очень резкое к нему отношение в широких кругах того, что принято называть «общественным мнением». Я не думаю, чтобы и Дума была довольна таким способом проведения хотя бы и одобренного ею решения. Во всяком случае, над законодательным порядком будет несомненно произведено насилие, а его вообще не прощают. Государь примет эту меру, так как для Него не ясны все оттенки ее, и Его успокоит сознание того, что хорошее дело не погибло.

Вторая мера представляется мне еще более сомнительною. Она, конечно, оправдывается как последствие несомненной интриги, но внешне она все-таки очень тяжела для Государя. Трудно требовать от него, чтобы Он не принимал посылаемых Ему записок и не принимал тех людей, которых он знал. Его вина не в том, что он принял, а в том, что Он дал принятым возможность ссылаться их единомышленникам на Его мнение и тем влиять на окружающих. И это Он разумеется теперь прекрасно понимает. Но требовать от Него кары для тех, кого Он принял, — чрезвычайно трудно и щекотливо, так как Он понимает также, что всем будет ясно, что Он поступил таким образом под давлением {458} произведенного на Него нажима, и этого Он никогда не простит, хотя, вероятно, выполнит и это требование.

«Что же то Вашему мне следовало сделать?» - опросил Столыпин. - «Проглотить пилюлю и расписаться в проделанной надо мною как Председателем Совета Министров хирургической операции?»

Я ответил ему, что, по моему мнению, был иной путь — путь борьбы без насилия над законом и над самим Государем, а именно: немедленное внесение того же закона в Думу, соглашение с Председателем ее и главами фракций о немедленном рассмотрении его и новое направление принятого проекта в Государственный Совет и там уже следует принять чрез Председателя его и с полномочиями от Государя меры к тому, чтобы на этот раз интрига не была допущена, по крайней мере, среди членов Совета по назначению. Потеря, в этом случае времени, хотя бы в один год или даже более уравновешивалась бы огромными выгодами от соблюдения закона.

Столыпин ответил мне: «Может быть, Вы или другой могли бы проделать всю эту длительную процедуру, но у меня на нее нет ни желания, ни умения. Лучше разрубить узел разом, чем мучиться месяцами над работой разматывая клубок интриг и в то же время бороться каждый час и каждый день с окружающей опасностью. Вы правы в одном, что Государь не простит мне, если ему придется исполнять мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон, и я здесь не так долго».

На этом мы расстались, и Столыпин обещал держать меня в курсе всех получаемых сведений.

На самом деле, я не получил от него никакого сообщения в течение четырех дней и решительно ничего из знал о том, в каком положении находится весь этот болезненный вопрос.

Звонить к Столыпину по телефону я не решался, чтобы не дать ему повода предположить, что я лично заинтересован в конечной развязке, тем более, что до меня уже доходила клубные сплетни, что в случае ухода П. А. мне предстоит заменить его. Я знал кроме того, что он был простужен и не выходил из дома. От Крыжановского, отлично вообще осведомленного о всех делах этого рода, я получал ежедневные сообщения, что кризис еще не разрешен, и в Министерстве Внутренних Дел господствует очень подавленное и {459} тревожное настроение. Делал ли сам Столыпин какие-либо попытки к ускоренно решения, я не знал, как не знаю и до сих пор.

В эти дни несомненно тяжелого ожидания я получил по телефону от состоявшего при Императрице Марии Феодоровне Гофмейстера Князя Шервашидзе приглашение явиться к Императрице, которая желает меня видеть. Я не помню числа, но хорошо припоминаю, что это было в субботу.

Императрица приняла меня в три часа дня и сказала, что желала бы узнать от меня, что произошло с П. А. Столыпиным, так как она слышит со всех сторон, что он уже несколько дней тому назад был у Государя и просил уволить его вовсе от службы, но из-за чего все это произошло, она никак не может понять, потому что с разных сторон слышит такие неясные рассказы, что ей просто хочется знать правду, так как она завтра будет обедать у Государя в Царском Селе и хотела бы быть в курсе того, что произошло, так как всегда Государь говорить с нею о том, что Его тревожит.

Мне пришлось рассказать Императрице в самой мягкой форме все, что произошло в Государственном Совете, пояснить ей сущность провалившегося теперь из-за решения Совета законопроекта, рассказать все, что передал нам Столыпин о свидании с Государем и о поданном им заявлении об увольнении его вовсе от службы, как и о том, в каких условиях мог бы он сохранить свое положение. О моем личном мнении по всему этому инциденту я не сказал Императрице ни слова и не упомянул вовсе о моем разговоре с Председателем Совета Министров.

Ее рассуждение поразило меня своей ясностью, и даже я не ожидал, что она так быстро схватит всю сущность создавшегося положения. Она начала с того, что в самых резких выражениях отозвалась о шагах, предпринятых Дурново и Треповым. Эпитеты «недостойный», «отвратительный», «недопустимый» чередовались в ее словах, и она даже сказала: «Могу я себе представить, что произошло бы если бы они посмели обратиться с такими их взглядами к Императору Александру 3-му. Что произошло бы с ними я хорошо знаю, как и то, что Столыпину не пришлось бы просить о наложении на них взысканий: Император и сам показал бы им дверь, в которую они не вошли бы во второй раз.

«К сожалению», продолжала она, «мой сын слишком добр, мягок и не умет поставить людей на место, а это {460} было так просто в настоящем случае. Зачем же оба, Дурново и Трепов не возражали открыто Столыпину, а спрятались за спину Государя, тем более, что никто не может сказать, что сказал им Государь и что передали они от его имени, для того, чтобы повлиять на голосование в совете. Это на самом деле ужасно, и Я понимаю, что у Столыпина просто опускаются руки, и он не имеет никакой уверенности в том, как ему вести дела».

Затем она перешла к тому, в каком положении оказывается теперь Государь, и тут ее понимание оказалось не менее ясным.

«Я совершенно уверена», сказала она, «что Государь не может расстаться со Столыпиным, потому что Он и сам же может не понять, что часть вины в том, что произошло, принадлежит Ему, а в этих делах Он очень чуток и добросовестен. Если Столыпин будет настаивать на своем, то я ни минуты не сомневаюсь, что Государь после долгих колебаний кончит тем, что уступит, и я понимаю почему Он все еще не дал никакого ответа. Он просто думает и не знает как выйти из создавшегося положения. Не думайте, что Он с кем-либо советуется. Он слишком самолюбив и переживает создавшийся кризис вдвоем с Императрицею, не показывая и вида окружающим, что Он волнуется и ищет исхода. И все-таки, принявши решение, которого требует Столыпин, Государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое Он примет под давлением обстоятельств.

Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоминать сыну о том, что Его заставили принять такое решение. Один Мещерский чего стоит, и Вы увидите скоро, какие статьи станет он писать в «Гражданине» и чем дальше, тем больше у Государя и все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, a это очень жаль и для Государя и для всей России. Я лично мало знаю Столыпина, но мне кажется, что он необходим нам, и его уход будет большим горем для нас всех».

Ея последние слова были: «Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашелся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным и энергичным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет тому назад, и вот — этого человека толкают в пропасть и кто же? Те, которые говорят, что они {461} любят Государя и Россию, a на самом дели губят и Его в родину. Это просто ужасно»...

Чрез два дня после этой аудиенции кризис разрешился. Столыпин позвонил ко мне по телефону и сказал только, что Государь не отпустил его и принял предложенные им меры. Указы о роспуске Думы и Совета были опубликованы 12-го или 13-го марта, а 14-го закон о западном земстве был введен по 67-ой статье основных законов, и через три дня палаты снова раскрыли свои двери. Председатель Государственного Совета был вызван в Царское Село и ему повелено было предложить, именем Государя, Дурново и Трепову взять отпуск до возобновление осенней сессии Совета.

В Совете Министров никаких более разговоров о случившемся не возобновлялось, и наружно все вошло как будто в обычную колею.

П.Н. Дурново подчинился решению Государя, обявленному ему Председателем Государственного Совета, и до осени не появлялся в заседаниях Совета. В.Ф. Трепов этому не подчинился и подал прошение об оставлении им государственной службы вообще. Он был уволен с назначением ему, по докладу Акимова, денег в 6.000 рублей в год и поступил на частную службу.

Пользуясь близкими отношениями к Министру Императорского Двора Графу Фредериксу, через своего зятя Генерала Мосолова, он получил концессию на эксплуатацию недр земли в Алтайском горном округе, составлявшем собственность Кабинета Его Величества. Задуманный им проект представлял огромное промышленное значение; в недрах Кузнецкого округа таились несметные богатства угля, железа и других металлов, разработка которых сулила округу и всей Западной Сибири величайшее будущее.

Большевики приняли этот проект, начатый разработкою еще при Царском правительстве перед самою войною, присвоили себе даже честь открытия богатств Округа, как будто до них никто не знал их и не существовало ни научных трудов Менделеева, ни подробных разведок Кабинета, и, в порядке его осуществления, придали этой мысли свойственное им уродливое осуществление, которое сулит в будущем одно величайшее разочарование. Достаточно сказать, что по их плану осуществляется грандиозное металлургическое предприятие, основанное на соединении в одно целое уральской руды и кузнецкого угля, как будто между этими двумя основными факторами {462} предприятия нет расстояния в две тысячи километров, на пространстве которых нужно либо подвозить кузнецкий уголь к руде, либо руду к углю.