Nbsp;   ФОРА

Белыми шит шеврон.

Пряжка из серебра.

Рядом упрямый клон

Из твоего ребра.

Искренность. Брызги искр.

Взгляд, словно рой ос.

В левом кармане есть

Карта предместий Оз.

Выспренность. Перехлёст.

Сладкое под языком.

Почерк прозрачно прост.

Многое-на потом.

Время требует жертв.

Образов и подобий.

Ласковость в неглиже

Жаждет атак подробных.

Я напишу водой

Тайное на камнях.

Если ты был собой

Значит, избыл свой страх.

Если ты был со мной.

Гладил меня. Читал.

Значит, ты точно знал

Тяжесть и месть креста.

Гроб устанавливают на крепкий свежесрубленный стол, покрытый тяжелым кроваво-красным плюшем. Мне приходится посторониться, а когда гроб едва не выскальзывает из чьих-то нерасторопных рук, я тут же подхватываю его, чем и заслуживаю тихое "спасибо". Пожалуйста. Не хватало только, чтобы покойничек грохнулся на пол. С меня достаточно и того, что я поправляю складку плюша, задорно подмигивающего своими сгибами в лучах утреннего солнца, словно знающего мою тайну. Нет уж, никаких тайн этот ухмыляющийся плюш знать не может. Боже, а сколько непритворной грусти в глазах присутствующих! Большинство искренне опечалены, но есть и лицемеры, изображающие скорбь. Я слышу горестные вздохи, всхлипы... Ничего, пусть поплачут. Не рассказывать же им, что покойничек жив-живехонек, цел и невредим, просто спит. Хотя врачи и констатировали свой exitus letalis*. Причина смерти для них ясна - остановка сердца. Я это и сам знаю. Но знаю и то, что в жилах его еще теплится жизнь, а стоит мне подойти и сделать два-три пасса рукой у его виска, и покойничек, чего доброго, откроет глаза. Дудки! Я не подойду. Я его проучу. Кто-то оттирает меня плечом, и я не противлюсь. Теперь сверкает вспышка. Снимки на память. Кому-то понадобилась моя рука - чье-то утешительное рукопожатие. Понаприехало их тут, телекорреспонденты, газетчики... Это приятно, хотя слава и запоздала. Кладут цветы, розы, несут венки. Золотистые надписи на черных лентах: "Дорогому учителю и другу..." Золотые слова! А как сверкает медь духового оркестра, который, правда, не проронил еще ни звука, но по всему видно, уже готов жалобно всплакнуть. Я вижу, как устали от слез и глаза родственников. Особенно мне жаль его жен. И первую, и вторую... Жаль мне и Оленьку, так и не успевшую стать третьей женой. Все они едва знакомы, и вот теперь их собрала его смерть. Оленька вся в черном и вся в слезах. Прелестно-прекрасная в своем горе, она стоит напротив. И когда новые озерца зреют в уголках ее умопомрачительно больших серых глаз, О, Боже милостивый! я еле сдерживаю себя, чтобы тоже не заплакать.

- Извините...

- Пожалуйста...

Я вижу, как Оленька, расслышав мое "пожалуйста", настороженно вглядывается в лицо покойника, затем, убедившись, что он таки мертв, закрывает глаза и снова плачет. Видимо, ей что-то почудилось. Теперь я смотрю на руки усопшего, как и принято, скрещенные на груди. Тонкие длинные пальцы, розовые ногти... Никому ведь и в голову не придет, отчего у покойника розовые ногти. Может быть, у него и румянец на щеках? В жизни он такой краснощекий! Я помню, как три дня тому назад он ввалился в мою комнату со своими дурацкими требованиями. Уступи я тогда и...

- Будьте так добры...

Сколько угодно! Я уступаю даме в беличьей шубке и не даю себе труда вспомнить, как там все было. Было и прошло. И точка! Меня интересует теперь эта дама с бархатными розами, которые сквозь стекла очков кажутся черными. Кто бы это мог быть? Я не знаю, зачем я обманываю себя: разве я не знаю ее? Я ведь только делаю вид. Вообще, надо сказать, это удивительно, просто до слез трогательное зрелище - собственные похороны. Мы ведь с покойником близнецы, плоть от плоти. И, если бы на его месте сейчас оказался я, никто бы этого не заметил. А все началось с того... Он просто из кожи лез вон, так старался! Носился со мной, как с писаной торбой. Честолюбец! Ему хотелось мирового признания. Вот и получил. Теперь все газеты будут трубить.

- Сколько же ему было? - слышу я за спиной чей-то шепот.

Ответа нет. Но я и не нуждаюсь в ответе. Ему еще жить и жить... Это-то я знаю. Может быть, Оленька еще и выйдет за него замуж. Выйдет непременно. Не такой уж я злоумышленник, чтобы лишать их земного счастья. Я его лишь маленько проучу. Это будет ему наука. Я все еще не могу взять в толк: неужели он мне не верит? Или не доверяет? Зачем он держит меня в узде?

Дама в шубке тоже смахивает слезу. А с каким открытым живым любопытством Оленька смотрит на эту даму. О чем она думает? Народ прибывает, струится тихим робким ручейком вокруг гроба. Сколько почестей покойнику! Чем же он так славен? Кудесник, целитель... Профессор! Ну и что с того? Вырастил, видите ли, меня из какой-то там клетки... Ну и что с того? Этим сейчас никого не удивишь. Я протискиваюсь между двумя толстяками поближе к даме с бархатными розами. Вполне вероятно, я рискую быть узнанным и все-таки надеюсь на свой парик. Усы, борода, темные очки, котелок... Вряд ли кому-то придет в голову подозревать во мне двойника. Никто ни о чем даже не догадывается.

Мой котелок!

От толчка в спину он чуть не слетает с головы и мне приходится его снять.

"Осторожно!" - хочу крикнуть я и не кричу. Кто же этот неуклюжий медведь? Беличья шубка! Ее нежная шерстка мнет мне шляпу, которую я уже поднимаю над головой. Мы стоим сжатые, просто впритык, и я, конечно же, узнаю эту даму с бархатными розами. Мне снова хочется крикнуть: "Мама!" Но я не кричу. Я никогда не произнесу этого слова. Я никому его не прошепчу.

- Ради бога, простите... Ваша шляпа...

- Ну что вы, такая давка...

Я вижу, как она внимательно, вскинув вдруг влажные ресницы, изучает меня. На это я только кисло улыбаюсь и напяливаю котелок на парик. Чтобы все ее сомнения развеять.

- Да, - вздыхает она, - у него было много друзей.

Я этого не помню.

Затылком и всей кожей спины я чувствую жадный взгляд Оленьки и кошу глаза - так и есть: мы с беличьей шубкой у нее на прицеле. О чем Оленька может догадываться? Да ни о чем. Шаркая по мрамору своими ботинками, я то и дело спрашиваю себя: кто я теперь? И не нахожу ответа.

А все началось с того, что Артем срезал со своего пальца махонькую бородавку, измельчил ее на отдельные клеточки, взял одну из самых живых и выдавил из нее ядро, свой геном. Рассказывая потом все это, он почему-то ухмылялся: "Ты и есть теперь это ядро..." Много лет я не мог понять причину его ухмылки, и вот теперь...

Я представляю себе, как все было, и вижу себя длинной нитью, скрученной в замысловатый клубок и упрятанной в чью-то яйцеклетку, лишенную собственного ядра. Я даже слышу голос Артема:

- Осторожно, не повреди мембрану...

Он давно говорит сам с собой, я это знаю. Отшельник, паяц. Чего он добивается? Мирового признания! А мне, признаться, не очень-то уютно в этой чертовой яйцеклетке. Какая-то она липкая, вязкая... Как кисель. Это поначалу, я потерплю. Через час я уже чувствую себя вполне хорошо. Мы привыкаем друг к другу и уже шепчемся на своем языке, беззвучно шушукаемся, роднимся. И вскоре живем душа в душу в какой-то розовой жидкости, счастливые, живем как одно целое, единой зиготой, нежимся в теплой темноте термостата. Наш папа, этот лысоватый Артем, нами доволен, доволен собой. Я понимаю: я и есть теперь та зигота. Проходит какое-то время, и меня берут за шкирку, берут как кота. Больно же! А они просто вышвыривают меня из моей розовой спальни. Куда? Что им от меня нужно?

- Это не больно, - говорит Артем, а я ему не верю. Это ужасно больно! И холодно! Словно я голый попал в ледяную прорубь.

- Артем, я боюсь, - слышу я женский голос, - я вся дрожу...

Это меня поражает, но и приводит в восторг: мой лысеющий папа обзавелся женщиной! А я думал, что он холостяк.

- Не надо бояться, родная моя, все будет прекрасно, - шепчет папа и сует меня куда-то... Куда? В полную, жуткую темноту. Меня тут же обволакивает вялая томная теплая нега, я куда-то лечу, кутаюсь в мягкую бархатную кисею и, наверное, засыпаю. Потом я просыпаюсь! Потом я понимаю, куда меня наглухо запечатали - в стенку матки. Целых девять месяцев длится этот невыносимый плен. Такая мука! Лежишь скрюченный, словно связанный, ни шагу ступить, ни повернуться. Слова сказать нельзя, не то, что поорать вдосталь. Набравшись сил, я все-таки рву путы плена и выкарабкиваюсь из этой угрюмой утробы на свет божий и ору. О, ору! Это немалая радость - мой ор! Я вижу их счастливые лица, сияющие глаза.

- Поздравляю, - говорит папа, берет меня на руки и целует маму.

И я расту.

Я не какой-то там вялый сосун. Да уж! Я припадаю к белой груди, полному теплому тугому наливу, и пью, захлебываясь, сосу эту живительную сладкую влагу... Так вкусно! А какое наслаждение видеть себя через некоторое время в зеркале этаким натоптанным крепышом, который вдруг встает и идет, шатаясь и не падая, балансируя ручонками, затем внезапно останавливается и любуется сверкающей струйкой, появившейся внезапно из какой-то пипетки. Вот радость!

Радость проходит, когда однажды приходит папа и, что-то бормоча себе под нос, надевая фартук, берет меня на колени и сует в рот какую-то желтую резинку, надетую на горлышко белой бутылки.

- Ешь, - говорит папа, - на.

На!

Он отчего-то зол и криклив.

- Ешь, ешь!.. - твердит и твердит он.

Такую невкусную бяку я есть не буду. И не подумаю!

- Ешь, - беря себя в руки, упрашивает папа, - пожалуйста...

А где мама? Я не спрашиваю, вопрос написан на моем лице. Мама уехала. Надолго, уточняет папа. Мой маленький мир, конечно, тускнеет - маму никто заменить не может. Даже папа, который по-прежнему что-то бормоча, уже с пеленок учит меня читать, думать, даже фехтовать. Затем передо мной проходит череда учителей. Чему только меня не учат! Я расту на дрожжах знания, легко раскусываю умные задачки, леплю, рисую... Мой коэффициент интеллекта очень высок. Я уже знаю, почему наступает зима, и как взрываются звезды, что есть в мире море и океан, есть рифы, кораллы, киты, носороги, а мой мир ограничен стенами какой-то лаборатории, книгами, книгами...

- А это что, - то и дело спрашиваю я, - а это?

Папа терпеливо объясняет и почему-то совсем не растет, а я уже достаю до его плеча. Он, правда, делает мне какие-то уколы, и это одна из самых неприятных процедур в моей жизни. Как-то приходит мама. Она смотрит на меня и любуется. Шепчется о чем-то с папой, а затем они встают, идут к двери и зовут меня с собой. Куда? Я еще ни разу не переступал порог этой комнаты. Мы выходим - мать честная! Я попадаю в царство зелени и цветов, живая трава, ручеек, даже птички... И солнце! Настоящее солнце! Это не какая-то лампа ультрафиолетового света. Над нами большой прозрачный свод, точно мы под огромным колпаком, хотя солнечные лучи сюда свободно проникают. И даже греют. Как много света, а в траве кузнечики, муравьи... Летают бабочки и стрекозы, я их узнаю. А вот маленький ручеек, и в нем плавают рыбки...

- Поздравляю, - говорит мама, - тебе сегодня уже двадцать.

Мне не может быть двадцать, но выгляжу я на все двадцать два.

- А сколько тебе? - спрашиваю я.

- Двадцать три, - отвечает мама и почему-то смущается.

- А тебе? - спрашиваю я у папы.

Папа медлит с ответом, я смотрю ему в глаза, чтобы не дать соврать. Зря стараюсь: у нас ведь это не принято.

- Сорок, - наконец произносит папа, - зимой будет сорок.

Сейчас лето...

Может быть, мой папа Адам, а мама Ева?

- Нет, - говорит папа, - ты не Каин и не Авель, ты - Андрей.

- А как зовут маму?

- Лиля...

В двадцать лет можно подумать и о выборе жизненного пути. Вечером я говорю об этом папе, который пропускает мои слова мимо ушей. Я вижу, как смотрит на него молодая мама. Она не произносит ни слова, но в глазах ее читается: я же говорила... На это папа только пыхтит своей трубкой и разливает вино. Вино - это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, от которого я теряю рассудок и просто не могу не пригласить маму на танец. Мы танцуем... Мои крепкие руки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вот уже какая-то неведомая злая сила пружиной сжимает мое тело, ее тело, наши тела, а внутри жарко пылает живой огонь... Что это? Что случилось? Я теряю над собой контроль, сгребая маму в объятья...

- Мне больно...

Я слышу ее тихий шепот, чувствую ее горячее дыхание.

- Потише, Андрей, Андрей...

Но какая музыка звучит у меня внутри, какая музыка...

- Лиля, нам пора.

Это Артем. Он все испортил! Плеснул в наш огонь ледяной водой. Вскоре они уходят, а я до утра не могу сомкнуть глаз. Такого со мной еще не было. Через неделю я набираю еще несколько килограммов, а к поздней осени почти сравниваюсь с Артемом. Мы так похожи - не отличишь. Это значит, что половина жизни уже прожита. Но то, чем я жил... Я ведь нигде еще не был, ничего не видел, никого не любил... Или Артем готовит для меня вечную жизнь? На этот счет он молчит, да и я не лезу к нему с расспросами. Единственное, что меня мучает - пластиковый колпак над головой. Я бы разнес его вдребезги. Надоели мне и таблетки, и уколы, от которых уже ноет мой зад. Однажды утром я подхожу к бетонной стене, у которой лежит валун, становлюсь на него обеими ногами и, задрав голову, смотрю сквозь прозрачный пластик крыши на небо. Там - воля. Ради этого стоит рискнуть? Поскольку мне не с кем посоветоваться, я беру лопату. Подкоп? Ага! Граф Монте-Кристо...

Трудно было сдвинуть валун. Была также опасность быть пойманным на горячем. А куда было девать песок? Я перемешиваю его с землей и сую в нее фикус: расти. Можно было бы выбраться другим путем, но дух романтики пленил меня. Уже к вечеру следующего дня я высовываю голову по другую сторону бетонной стены. Там - зима! Уфф! Я возвращаюсь домой и собираюсь с мыслями. Артем ничего не подозревает. У него какие-то трудности. Доходит до того, что он орет на меня, топает ногами и брызжет слюной. Но я спокойно, вполне пристойно и с достоинством, как он меня и учил, переношу все его выходки, и это бесит его еще больше. Истерик. С этими гениями всегда столько возни. Мир это знает и терпит. Или не терпит...

Бывает, что я в два счета решаю какую-нибудь трудную его задачку, и тогда он вне себя от ярости.

- Да ты не важничай, не умничай, - орет он, - я и без твоей помощи... Я еще дам тебе фору!

На кой мне его фора?

Я выбираю момент, когда ему не до меня, и, прихватив с собой теплые вещи, лезу в нору. Выбираюсь из своего кокона наружу, на свет Божий. Природа гневно протестует: стужа, ветер, снежная метель... Повернуть назад? Нет уж! Никакими метелями меня не запугаешь. Каждый мой самостоятельный шаг - это шаг в новый мир. Прекрасно! Я иду по пустынной улице мимо холодных домов, под угрюмым светом озябших фонарей, навстречу ветру... Куда? Я задаю себе этот вопрос, как только покидаю свой лаз: куда? Мне кажется, я давно знаю ответ на этот вопрос, знаю, но боюсь произнести его вслух. Потом все-таки произношу: "К Лиле..."

- К Лиле!..

Своим ором я хочу победить вой ветра. И набраться смелости. Разве я чего-то боюсь? Этот маршрут я знаю, как собственную ладошку: много раз я бывал здесь, но всегда под присмотром Артема. Теперь я один. Мне не нужен поводырь. Мне кажется, я не нуждаюсь в его опеке. Я просто уверен в этом. Это я могу дать ему фору! В чем угодно и хоть сейчас!

- Привет, - произношу я, открывая дверь ключом Артема.

- А, это ты...Ты не улетел?

- Я отказался.

- От чего отказался, от выступления?

- Ага...

Отказываться от своей роли я не собираюсь.

Какая она юная, моя мама. Я никогда еще не видел ее в домашнем халате.

- А что ты скажешь своей жене? Она же узнает.

Разве у Артема есть жена? Я этого не знал.

- Что надо, то и скажу. Пусть узнает.

Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит на меня какое-то время с недоумением, затем снова спрашивает:

- Что это ты в куртке? Мороз на дворе.

- Да, - говорю я, - мороз жуткий, винца бы...

Потом Лиля уходит в кухню, а я, по обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артема. Мы ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает свое дело, и я вспоминаю его веселящий дух. Бывает, я что-нибудь скажу невпопад, и Лиля подозрительно смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью свой коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится вино.

- Что-нибудь случилось?

- Нет, ничего, - я наполняю ее фужер, - а что?

Молчание.

- А где твое обручальное кольцо?

- Я снял...

- Оно же не снимается...

- Я распилил...

Не произнося больше ни слова, Лиля встает, молча убирает со стола, затем молча моет посуду. А мне вдруг становится весело. Какая все-таки удивительная штука этот коньяк. Я снова наполняю свою рюмку до краев и тут же выпиваю. И, чтобы избавиться от неприятного чувства жжения, тут же запиваю остатками вина из фужера. И вот я уже чувствую, как меня одолевает безудержно-неистовый хмель желания, а в паху зашевелился мерзавец, безмерно полнокровный господин...

- Что ты делаешь?

А я уже стою рядом и тянусь губами к ее шее.

- Что с тобой?

А я беру ее за плечи, привлекаю к себе и целую. Ее тело все еще как тугой ком.

- Ты остаешься?

- Да, - шепчу я, - конечно...

- Зачем ты снял кольцо?

- Да, - говорю я, - я решил.

- Правда?

- Я развожусь.

- Правда? И ты на мне женишься?

Я чувствую, как она тает в моих объятиях, беру ее на руки и несу, сдергивая с ее податливого тельца желтый халат... Несу в спальню... Потом мы лежим и молча курим. Мягкого света бра едва хватает, чтобы насладиться уютом спаленки, но вполне достаточно, чтобы видеть блеск ее счастливых глаз.

- Хочешь, - спрашивает она вдруг, - хочешь, я рожу тебе сына?

- Можно...

- Настоящего. Хочешь? А не такого...

Я не уточняю, что значит "такого", я говорю:

- Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.

- Ты, правда, разведешься?

- Я же сказал, - отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую ее... Это такое блаженство.

Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема телефон Оли, я хорошо помню его.

- Эгей, это я, привет...

- Ты вернулся? Ты где?

- В аэропорту.

- Артем, я с ума схожу, знаешь, я...

- Я еду...

Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-то деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, пока он... пока они там...

Теперь я ему отомщу.

Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта... и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача...

- Ну что ты, родная, - шепчу я, - ну что ты...

- Я так люблю тебя, Артем...

Я несу ее прямо в спальню...

- Ты пьян?

- Самолет не выпускали, мы сидели в кафе...

- Артем, милый... Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам... Ладно, Артем? Ну скажи...

Никакой я не Артем, я - Андрей!

- Конечно, - шепчу я на ушко Оленьке, - никому...

Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья...

Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я не даю себе отчета в своих поступках (это просто напасть какая-то), ныряю в свой лаз... Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод... Куда же еще - домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.

- Что случилось?- ее первый вопрос.

Я недовольно что-то бормочу в ответ, мол, все надоело...

- Почему ты в куртке, где твоя шуба?..

Далась им всем эта куртка!

Затем я просто живу... В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу

жизнью Артема. Я ведь знаю ее до йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку... Он входит.

- Привет, Андрей, ты...

Это "ты" комом застряет в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке...

- Как ты здесь оказался?...

Что за дурацкий вопрос!

Входит жена, а за нею мой сын... Мой?

Что, собственно, случилось, что произошло?

Я не даю им повода для сомнений:

- Андрей! - Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку изо рта и стою пораженный, словно каменный, - ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?

Я его проучу!

Артем тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!

Тишина.

Затем Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку...

Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены

случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются кней, успеваю выскользнуть из квартиры.

Ну и морозище!

К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?

Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артем сам расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я все-таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим!

Артем, я знаю, сейчас примчится...

И вот я уже слышу его шаги...

- Ах ты сукин сын!..

Я пропускаю его слова мимо ушей. Это - неправда!

- Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулус, стеклянный болван!

Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный... Я - человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди... Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет...

И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке...

Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по-черному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два-три пасса рукой, и он откроет глаза...

Подойти?

И все будет по-прежнему...

Подойти?

А как засияют Оленькины глазки, как запылают ее щечки от счастья.

Я снимаю котелок и, переминаясь с ноги на ногу, стою в нерешительности, затем выхожу на улицу, где такое яркое веселое солнце, и вот-вот уже грянет весна, швыряю котелок куда-то в сторону и ухожу прочь.

Зачем мне этот котелок?

Да и папа мне уже ни к чему: технология клонирования у меня в руках, ну, а кем населить этот новый мир после этой страшной войны, я уж придумаю! Как-никак 2035 год на дворе! Нужны новые люди, новая раса, не жадные до страстей и не столь невежественные, как эти уроды! Ведь тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, до сир пор актуален!

Так зачем же мне этот котелок?..

АВГУСТ 99-го, ОСЕНЬ…

Пересечемся. не пересекаясь
Войдем в стихи как в лоно. ошалев
Мы не бродяги. мы с тобой остались
Однажды совершенно не у дел.
И Нечто свыше из дрянных осколков
Сложить пытаясь словоформу "ЖИЗНЬ"
Сложило пару наших одиночеств
Краями. ненадолго. не cошлись.

- Если верить Нострадамусу и всем радио- и телеведущим, как раз в августе девяносто девятого и наступит конец света. Все начнется с солнечного затмения. А ты предлагаешь ехать к морю...

- Ерунда все это, - говорю я, - завтра выезжаем...

Это случилось по дороге домой. Мы провели славные две недели у моря и уже подъезжали к своему городу... Нужно же было проехать более чем полтыщи километров, чтобы это произошло у самой городской черты.

Легкий дождик пробарабанил по крыше и, чтобы смахнуть дрожащие капли с ветрового стекла, достаточно было лишь нескольких вялых движений "дворников".

- Асфальт влажный, будь осторожна, - предупреждаю я, любуясь профилем и ставшей уже привычной сосредоточенностью ее лица, когда она занята чем-то важным.

- Ахха...

Мы с сожалением расстались с райским уголком, где ласковое море дарило нам блаженные часы счастья, а высокие цепкие вершины гор охраняли его от разрушительных посягательств серых низких туч. Здесь даже небо кажется ухоженным. Все так мирно, сияюще мирно. Все эти дни казалось, что счастье будет вечным.

Ей в июле исполнилось двадцать четыре. Она красива, стройна, длиннонога. Зеленоокая бестия.

Будучи здесь год назад, я не знал никакой Лю.

Я никогда не забуду ее глаза, эти глаза, я забуду ее, но не эти глаза...

- Не гони, пожалуйста, - прошу я, когда она превышает скорость на повороте.

- Ладно.

Особенно я люблю ее кожу, белую-белую, нежную, как пена волн. Когда мы впервые выбрались на пляж, она была словно ангел, с ее божественными плечами и нежными крылышками лопаток. Ее ноги - самые красивые ноги, которые я когда-либо видел. А как она идет! Как она несет свою женственность!

- Загар просто боится меня, я всегда такая белая, просто стыдно.

Ей хочется быть смуглянкой.

Сейчас, когда мы берем очередной подъем, ее цепко ухватившиеся за ленту дороги глаза на фоне загорелого лица кажутся белыми. Словно светлый сланец под водой.

- Надень очки.

- Не хочу.

Надеюсь, белые не от злости.

Ей нравится вести машину, смело бросать ее в погоню за каким-то там "фордом" или "ситроеном". В такие минуты она, как молодая кобылица, с гривой волос, реющих на ветру. Ей не хватает воздуха. Ей не нравится и задница грузовика, который вдруг возник перед глазами, а обойти его не дает встречный поток машин.

- Осторожно...

- Ахха...

На следующее утро после первого солнечного дня я нахожу ее в постели прелестно-нежно-розовой, кораллово-алой. Она вся горит, я вижу ее жаркие плечи, обнажившуюся из-под простыни розовую ножку.

Спящая королева.

Проснувшись, она покашливает и жалуется на боль в горле. Не накрашенные веки кажутся восковыми, а лицо мертвым, но она дышит.

- А что, и в самом деле Гомер был слепым?

- Да.

- Как же он мог видеть?..

- Он слышал.

Ее любознательности нет предела.

Она могла бы быть историком. Или любовницей Цезаря. Клеопатрой? Нет, только не Клеопатрой.

Я могу дотянуться до нее рукой.

- Вам кофе подавать, миледи?

Она не слышит. Надо видеть ее спящей!

В этом году небо словно прорвало. Уже август, а все еще идут дожди. Разрушительные ливни. Размыты дороги, сорваны мосты, не вызревают персики. И другие неприятности.

Наши две недели тоже были полосатыми: кажется, день будет ясным, солнечным, и вдруг - на тебе! - зловеще мчится черное крыло тучи, крадя солнце. Высверки молний и грохочет так, что можно оглохнуть. Мы хватаем наши вещички и бросаемся наутек вместе с оголтелой толпой пляжников, подгоняемые плетью дождя. Я тяну ее за руку, а ей нравится, когда ее стегают длинные водяные нити. Потом ей нравится слышать, как дождь барабанит по крыше и шепот моих слов у самого ее ушка:

- Знаешь, как я люблю тебя, знаешь...

От этого ее прелестная кожа берется пупырышками.

Ни единому моему слову она не верит.

Вот и сейчас мы въезжаем в полосу дождя.

- Может быть, я сяду за руль?

- Нет-нет! - Она бесконечно счастлива тем, что в состоянии и сама побеждать это нашествие водной стихии. Побеждать - это стиль ее жизни.

Вечерами, когда нет дождя, мы надеваем теплые вещи и бредем на пустынное побережье.

Где-то вдали на берегу мерцают сизые язычки маленького костра, слева светлячок сигареты, а голову задерешь - лучистые шляпки золотых гвоздей, вколоченных в черную твердь неба.

- Правда, что эта белая полоса и есть тот знаменитый Млечный путь?

- Да, тот. Я тебя никогда ни в чем не обманываю.

- Правда?

Она мне не верит.

- Остановись, пожалуйста, - прошу я, когда ехать становится опасно.

- Ни за что.

Ей нравится сидеть вечерами на берегу, накинув на себя шерстяную кофту, обхватив ноги руками и уткнув подбородок в колени. Она может так сидеть часами и смотреть в темноту ночи. Молча. На мои редкие вопросы она не отвечает. Но она слышит, о чем я спрашиваю. Когда меня начинает злить ее безучастное молчание, она произносит:

- Ты же видишь во мне только женщину. Тебе ведь наплевать...

- Мне не наплевать.

Это правда. Да, сейчас, здесь, у моря, я хочу видеть ее только женщиной, желанной женщиной.

- Ты ошибаешься, родная моя, я вижу в тебе не только женщину, но женщиной в тебе я буду восхищаться всегда.

У нее золотисто-каштановые волосы, высокий открытый лоб, красивые большие зеленые глаза, капризно-вздернутый маленький носик и губы… Ее губы - лишенные нежной кожицы дольки зрелого апельсина, от них невозможно оторваться. В нее невозможно не влюбиться. А эти восхитительные ямки на щеках, когда она улыбается!

Мы на пляже: вершины гор залиты светом, высокие перистые облака, белопенные

волны. Водоворот ее пупка с бусинкой пота, где сосредоточено все солнце юга. Я пишу сухой веточкой на песке: 17.08.99. Набегающие волны нежно смывают мою попытку увековечить и этот день нашего счастья.

- Ах, - сокрушается она, стоя у зеркала вполоборота и смазывая кремом обгоревшие ноги, - мне уже двадцать четыре, я уже старуха.

О моем возрасте, она ни разу не обмолвилась.

Мы развивали планы на эту поездку задолго до отпуска, тщательно скрывая их от друзей, мечтая о тех сладостных минутах, когда мы будем только вдвоем. Но уже на следующий день после приезда вдруг возникает ссорка. Без всякого повода. Возникает, так сказать, из смеха.

- Ты не поцеловал мне родинку.

- Еще чего...

Это мое "еще чего" сковало все ее движения. Она закутывается в простыню, как в кокон и, не шевелясь, лежит целый час. Больше! Конечно же, я пошутил. Я стою на коленях у постели и сквозь простыню шепчу ей на ушко:

- Я целую ваши руки, завидуя тому, кто целует все то, чего не целую я.

Шепчу и шепчу. Каждую минуту. Целый час.

Она - мертва! Но вся ее кожа, я знаю, в пупырышках…

Я приношу ей кофе.

- Ваш кофе, сударыня.

- Ах!

И глаза ее яснеют.

Я называю ее Лю.

О том, что у нее депрессия, она заявляет на следующий день к вечеру. Может быть, ее развеет теннис? Мы берем ракетки и спешим на корт. Солнце уже скрылось за верхушки кипарисов, ветерок шелестит листьями платанов, вершины гор в дымке. На ней цветастая тенниска, белая спортивная юбка, красная лента украшает лоб. Игра в теннис ее преображает: мягкая и уступчивая, немножко капризная и нерешительная, она становится жесткой и уверенной в своих действиях на корте. Она легка, ловка и проворна. Чего только стоят ее "хэх!" Но я ведь тоже парень не промах. Мне нередко удается удачно сработать ракеткой, и тогда она злится, что не может принять подрезанный мяч. Это меня подзадоривает! Моя тенниска промокла насквозь, пот застилает глаза и, хотя я толстоват и менее проворен, я тоже набираю очки. А ей нужна только победа.

Я готов сегодня же жениться на ней.

- Ты единственная женщина, без которой я...

- Так я тебе и поверю.

На улице она не позволяет мне проявлять никаких чувств. Только дома. А дома забивается в свою раковину.

Как все умные женщины, она не считает себя умной. Ее приводит в восторг беседа с умным человеком. Если же она не находит собеседника умным, она ничем не выдает этой потери.

На протяжении всей поездки я думаю о том, чтобы ничего не случилось.

- Обгони его.

На это она молчит, уцепившись обеими руками за руль и подавшись чуть вперед. Фургон, который еле тянется на подъеме, обдает нас мелкими грязными брызгами. То и дело приходится включать "дворники".

Зачем я тороплю ее?

Она совсем недавно стала говорить мне "ты", но ни разу не произнесла еще "Я люблю тебя". Ни "тебя", ни "вас".

Что значит депрессия? Мне кажется, что сейчас она самая счастливая женщина на свете, потому что рядом с ней я, мужчина, который любит ее бесконечно и нравится ей, я знаю. Она этого не понимает и выигрывает третий сет - 50:30.

Нужно быть совсем слепым, чтобы вбить себе такое в голову: "У нас ведь нет будущего, ты сам сказал". Мало ли, что я сказал. У нас есть настоящее и оно прекрасно.

Когда часам к десяти становится ясно, что день будет пасмурным, мы решаем идти в горы. Какую бы тропинку не выбрал, все они ведут к небольшой белостенной церквушке, царствующей на вершине горы. Бывает, что солнце все-таки пробивается сквозь дыру в чернильной крыше туч, и тогда маковки храма сияют золотом, озаряя все вокруг и радуя глаз. Ночью церковь подсвечивается и кажется, что в черном небе завис инопланетный корабль, а в бинокль посмотришь - сияют купола.

- Невозможно оторвать глаза, - говорит Лю.

Такая разница в возрасте! Преступно даже думать, считает она, что мы можем быть вместе. Люди скажут... Дуреха, она еще в том возрасте, когда мнение других играет решающую роль в выборе ее поступков. Если она в чем-то не права, я тут же прошу у нее прощения и до сих пор удивляюсь тому, что меня раздражает женское несовершенство.

На правой ноге чуть выше колена у нее родимое пятно, которое не загорает и напоминает крестик. Меченая. Бог держит ее под присмотром, но это и мой крест.

- Ой, смотри! - вскрикивает Лю, - радуга...

Разница в возрасте - это, конечно же, помеха нашему будущему. Но не настоящему!

Наконец мы все-таки обходим фургон.

В первый же день южное солнце высыпало на ее лицо целый короб веселых крапинок. Паломничество веснушек. Уже на третий день кожа лица стала смуглой, а кончик носа просто лиловым, зато глаза приобрели цвет небесной лазури.

- Вытаращи глаза, как ты умеешь, - прошу я.

По заказу она ничего не делает.

Когда она таращит свои глазищи, я просто умираю от мысли, что она может принадлежать кому-то другому. Я ревную ее ко всему на свете.

Однажды, когда тучи затягивают небо, мы решаем куда-нибудь поехать.

- Куда?

- Куда хочешь.

Она предоставляет мне право выбора. Она впервые в этом райском уголке, а я горд тем, что подарил ей эту встречу с морем. С запахом хвои. Эти вершины гор.

- Ты превышаешь скорость - видишь знак? - Она не упускает случая указать мне о нарушениях правил движения, - теперь ты обгоняешь справа.

Мне нравится, когда она поучает меня. Поэтому-то я и нарушаю правила.

У нее привычка повторять: "Ну, вот..."

- Лю, - спрашиваю я, - посмотри, пожалуйста, в путеводителе, как называется...

- Мы забыли его дома.

- Ну, вот...

Я знаю, она прилагает неимоверные усилия, чтобы не броситься мне на шею. Чтобы не влюбиться в меня по уши.

Фотография на память у мраморного льва на фоне арабской вязи: "Нет победителя, кроме Аллаха".

- Я хочу быть твоим победителем.

- Только Аллах. Ты же видишь.

Мы едем дальше, она сосредоточенно о чем-то думает. Вдруг смеется.

Иной раз я яростно ревную ее. Становлюсь мелочным и дотошным, я знаю, но удержаться от этого не могу. Она с усердием школьного учителя настойчиво убеждает меня, что сейчас я единственный мужчина, который ей нужен. "У меня есть друзья, а ты - единственный, кому я позволяю..."

Исповедь Пенелопы?

Она не замечает вокруг себя мужчин и не дает повода обратить на себя внимание. С удовольствием выслушивает комплименты в свой адрес, но те, кто их произносит, успеха у нее не имеют. Зато она прикладывает много усилий, чтобы быть красивой в глазах тех мужчин, которые считают ее умницей. Умна ли она? Я никогда не спрашивал себя об этом. Ясно и так.

Иногда мне бывает достаточно слышать ее голос.

Ожерелье из лунного камня, которое я ей покупаю, она обещает никогда не снимать.

Она любит лежать в воде на спине, глядя в высокое небо, а спит - свернувшись калачиком.

- Запомни, я буду любить тебя всегда, какие бы фортеля ты мне не выкидывала.

Она только улыбается. И еще больше задирает и без того уже вздернутый носик.

Это первое наше путешествие и вообще все, что сейчас происходит, для нас впервые: она впервые видит это море, эти горы, впервые узнает, что это дерево называется бесстыдница (платан).

- А название этого поселка в переводе означает "Порыв ветра". Разве ты знал об этом?

- Не-а.

- Ну, вот...

Она говорит мне "ты", без всякой уверенности в голосе, делая паузу перед тем, как это "ты" произнести. Дается ей это нелегко, поэтому она немножко злится. А иногда, набравшись мужества, говорит громко:

- Ты не мог бы не разбрасывать свои вещи по всей комнате!

Она не терпит беспорядка, а когда я спрашиваю, что она называет порядком, она злится еще больше.

По-настоящему в постели, без спешки, без оглядки на будущее, на прошлое, мы тоже впервые. Я просто без ума от ее губ, ее шеи, пупырышек на ее коже. Просто без ума. А она - как пружина. Она не может дождаться, когда все это кончится. Конечно же, все дело во мне.

Дня три или четыре она меня к себе вообще не подпускает. Диктатор, она требует от меня беспрекословного подчинения, присвоив себе роль недотроги. "Ты вчера держался молодцом". Это значит, что для меня вчерашний день тоже пропал. Каннибал в тунике ангельской святости, она поедает меня живьем!

Когда настроение особенно уныло, мы лепим нашу любовь, как попало и, бывает, я пугаюсь, что мой великолепнейший стек ваятеля может меня подвести.

- Ты - чудовище. Не могу же я, глядя на тебя, такую обезоруживающе-прекрасную, с такими пленительными...

- Можешь.

Я, конечно же, бешено злюсь, что она отдается здесь только солнцу: я ведь тоже пылаю жаром и просто лопаюсь от желания обладать ею.

У нее ни в чем, считает она, нет надо мной превосходства и, вероятно, втайне гордится тем, что близка со мной. И все эти ее штучки время от времени удерживать меня на дистанции, являются не чем иным, как свидетельством ее неравнодушия. Кроме того, ей нужны доказательства хоть какой-нибудь власти надо мной. Пожалуйста!

Любуясь ею, я завидую ее молодому задору, тугому тургору ее кожи, свежести ее губ и этим чертикам в глазах, поэтому всегда помню о своем возрасте. Иногда я мирюсь с этим: возраст мужчины в постели, как известно, имеет и свои преимущества. И снова чувствую себя молодым. Живу, конечно, в страхе.

Иной раз своими капризами Лю загоняет меня в тупик. Стою, как Буриданов осел: что предпринять? Мне кажется, что я могу наперед просчитать все ее ходы и хитрости. Она не умеет лгать. Но что она прячет от меня в своем молчании?

- Послушай, - произношу я, снова стоя на коленях у ее постели, - как же ты можешь вить из меня веревки, вампирище...

- Ну, вот... Завтра едем домой.

Назавтра мы спим, пока солнце не запутывается в листьях платана. Затем, как обычно - кофе в постель. О вчерашнем вечере - ни слова.

У нее единственное превосходство надо мной - молодость. И чем дальше мы будем жить, тем больше у нее будет превосходства, а значит и власти. Мы это понимаем прекрасно, но как бы я ни старался, ничего изменить не смогу: время удаляет нас.

Целый день я делаю вид, что злюсь. Молчу. Дуюсь. Играя вечером в теннис, я делаю бешеные удары по мячу и она, конечно же, не в состоянии их отражать. Ей не удается принять ни одного мяча. Это ее огорчает. Несколько раз после таких смертельных мячей она зло смотрит мне в глаза, но я не останавливаюсь. Она бросает ракетку и заявляет:

- Завтра едем домой.

- Едем, - соглашаюсь я и знаю, что становлюсь занудой.

И, действительно, придя домой, она собирает сумки. Я помогаю. Жить нам осталось целую ночь и еще завтра несколько часов. Молчание, которое задает мне тысячу вопросов, длится до утра. Мои попытки как-нибудь исправить дело успеха не имеют. Наутро мы уезжаем. Дни, которые казались мне самыми прекрасными днями моей жизни, вдруг оказались потерянными.

- Мы могли бы еще два-три дня...

- Не хочу.

Еще только середина августа, лето в разгаре, а осень уже закралась в наши отношения. К тому же мне жаль потерянного времени. Просто бесконечно жаль.

Мы едем навстречу огромному красному солнцу, застывшему на венце горы. Справа - горизонт в молочно-лиловой дымке.

- Смотри, я дарю тебе и это солнце. Правда, красиво?

Она соглашается:

- Да.

Я съезжаю с верхней дороги еще раз, чтобы показать ей панораму моря и гор, освещенных утренним солнцем. Я уже не первый год любуюсь этим пейзажем. Выхожу из машины и приглашаю ее с собой. Она послушно идет следом по узкой каменистой тропочке.

- Держи, - говорю я, - и широким жестом обеих рук бросаю к ее ногам эти горы, это море, это солнце. Глаза ее сияют.

- Это мне?

Кому же еще! Она счастлива.

Затем мы идем к машине, она говорит:

- Поведу я.

Я не возражаю. Я рад, что у нас еще несколько сот километров впереди. А сколько дней или лет? Мы ведь не решили расстаться навсегда. Это произойдет потом, это ясно. А пока она рядом весело насвистывает модную мелодию.

Только часа через полтора мы въехали под крышу низких туч. Дорога была еще сухой. Затем пробарабанил легкий дождик, когда мы остановились еще раз, чтобы съесть дыньку. Тогда еще ничего не случилось. Она снова села за руль. Чтобы смахнуть дрожащие капли с ветрового стекла, достаточно было лишь нескольких ленивых движений "дворников". Конечно же, она устала. Мне нужно было бы настоять на своем: сесть за руль. Мы вырвались из плена дождя, кое-где сквозь тучи уже пробивались солнечные лучи, но асфальт был еще мокрый, а в тех местах, где вода нанесла полосы грязи - как мыло. На крутом подъеме - крутой поворот. Здесь надо бы ехать на второй, а ей захотелось преодолеть и эту преграду на бешеной скорости. Она прибавила газу, и мы, как волчок, завертелись вдоль дороги. Все произошло в мгновение ока. Я не успел сообразить, что нужно сделать. Она только вскрикнула, оборвав насвистывание. Встречный грузовик заскрежетал тормозами, но намыленная грязью дорога не держала машину. Мы бешено неслись навстречу друг другу. Лоб в лоб. Я успел рассмотреть этот лоб грузовика, крутой, мрачный, мощный... Ну и бычище! Устоять перед таким - об этом даже мысли не мелькнуло. Я видел только эту морду быка и не мог видеть выражения ее лица. Я зажмурил глаза и слышал только ее крик. Потом скрежет, лязг, звон... Когда я пришел в себя, долго не мог осознать, что произошло. Затем попытался повернуть голову. Она сидела, откинувшись на спинку сидения, с открытыми глазами. Солнце ласкало ее золотисто-каштановые волосы, ветерок шевелил их. Только загоревшее лицо было неестественно бледным. Словно с него смыли бронзу загара. Кровь, густая, рубиновая в лучах солнца, звонкая кровь кричала мне, что все кончено. Лунные камешки ожерелья, рассыпались, разбежались со страху…

- Лю, - выдавил я из себя, - Лю, ты...

Зачем? Чтобы убедиться, что ее уже нет?

Затем я услышал голоса и открыл глаза.

Все это мне только привиделось.

Произошло чудо: каким-то чудесным образом в тот момент, когда машины должны были столкнуться лбами, наш автомобиль, вращаясь, как юла, скользнул параллельно грузовику впритирочку, не коснувшись даже краешком, и благополучно сполз в кювет, как сани. Ни царапины, ни вмятины, никакого звона разбитого стекла и лязга металла. Ничего. Все произошло в мгновение ока, машина стояла, как вкопанная, задрав нос на дорогу, мы лежали в креслах, светило солнце, мы видели синее небо, из динамиков саксофон струил нежную мелодию нашей любви. Ничего не случилось. Я смотрю на нее: смугло-серое, просто черное лицо, желто-белые пальцы, намертво уцепившиеся за руль. Такой я ее никогда не видел. Тихонечко, чтобы вывести ее из состояния ступора, я кладу свою ладонь на ее руку, долго держу, согревая своим теплом, затем пытаюсь разжать ее пальцы, приклеенные к баранке. Мне это дается нелегко.

- Лю, - шепчу я, - все в порядке.

Она - мертва. Ни единого движения. Только едва-едва вздымается при вдохе грудь. Затем она плачет. Навзрыд, громко. Это - истерика, обычное дело. Я не успокаиваю ее. Я помогаю водителю грузовика взять на буксир нашу желтую легковушку, вытащить на дорогу, благодарю его, сую какие-то деньги, что вызывает его гнев и поток бранных слов. Наконец, сажусь на придорожный камень, и успокаиваюсь. Ничего не случилось!

- Ну вот, - наконец слышу я ее голос, - просто ужас...

Она тоже приходит в себя, и весь остаток дороги молчит. Курит. Я был свидетелем и, возможно, причиной ее неудачи, ее поражения. Такое не забывается. Ничего не случилось. Но что-то кончилось, я знаю. Все эти две недели, десяток прелестнейших дней моей жизни, я был, как ребенок, счастливейший раб своей любви. Я, не жалея сил, из кожи вон лез, чтобы ей было со мной хорошо. Я старался, как мог.

Теперь я долго не увижу ее.

Затем приду и скажу: "Привет".

Я принесу ей две смолистые сосновые шишки и скажу: "Ты забыла их в машине, держи. Я по-прежнему люблю тебя... ".

Завтра...

А сегодня опять льет, как из ведра. Осень настойчиво заявляет о своих правах. Пусть. Но ей никогда, никогда не забраться в наши души, ведь там всегда будет наш август.

* * *

Как я ни стараюсь, мне не удается укротить свое воображение. Оно настойчиво рисует радужные картины нашей встречи, независимо от моей воли. Я хочу снова слышать ее "Ну, вот...".

* * *

Смерть настигла ее, когда она насвистывала какую-то веселую мелодию, и наступила мгновенно. Перелом костей турецкого седла, обширное кровоизлияние в мозг. Я устал объяснять всем, как все было. Я готов волком выть от горя. Вою! Да, говорю я всем. Да! Я люблю ее и сейчас, и буду любить всю жизнь. И не ваше собачье дело, как могло так случиться... Так случилось. Так было. Было прекрасно. Да!

Говорят, в гробу она лежала, как принцесса. Как они могут такое говорить!

Я не ходил на похороны. Зачем? Ведь ее там не было.

Я вижу ее живой, юной, красивой...

- Зеленоокая бестия, - ору я, - ах, ты, заразище...

Ору!

Она не слышит.

Она никогда больше не улыбнется навстречу моему поцелую.

Сегодня днем по всей территории страны будет наблюдаться солнечное затмение, говорят, что наступит конец света и больше в этом тысячелетии никаких потрясений во Вселенной не предвидится.

* * *

Ну и дурак же! Как я мог себе всё это только представить! Ну и дурак же!

- Тебе кофе в постель, или?.. - спрашиваю я.

Лю сонно убирает с лица уголок простыни, открывает один только глаз.

- Хм!.. Ну ты и спрашиваешь!

Я стою с чашечкой дымящегося кофе у ее постели. Жду ее приговора.

- Сперва - «или», - говорит она, - а потом можно и кофе.

"Ну, вот...".