Черный петух

– Отменно, господа, отменно! – ручищи мэтра Дюма грозно взметнулись. – Местами даже божественно. Доницетти велик! «Una furtiva lagrima-a-a, negli occhi suoi spunto-o-o!» Однако, либретто… Скрибб и обворованный им Обер неплохи. И этот итальяшка Романи очень старался. Но огоньку маловато. Да, именно о-гонь-ку! О-о-о! Дали бы мне либретто на пару часов! «Quelle festose giovani invidiar sembro. Che piu cercando io vo-o-o?»

Пин-эр, для которой предназначалась тирада, дипломатично улыбнулась. Торвен ограничился кивком. Этого хватило – воодушевлен, мэтр вновь воздел длани к небу:

– Я напишу Доницетти! Сегодня же напишу. Следующую оперу мы сочиним вместе. Завтра я еду в Швейцарию, мы условимся о встрече…

Поздний вечер, открытые двери театра, разъезд карет. Улица Фавор залита желтым газовым огнем. Тьма ушла ввысь, в черное небо. Возбужденные парижане живо обсуждают свежую премьеру. Странное дело, но гере Торвен никак не мог попасть в такт с веселящимся Парижем. На душе скребли кошки. Даже музыка Гаэтано Доницетти – и вправду божественная – не улучшила настроения.

Он вдруг понял, что предпочел бы остаться в гостинице – наедине с Пин-эр и заряженными пистолетами работы мастера Прела. Понять причину тревоги Зануда не мог. Вместе с эскападами шумного Дюма это вдвойне отравляло вечер.

Винить, впрочем, некого. Захотел – получил.

Началось все три дня назад, когда в гостиницу пришла очередная почта из Дании. Внимательно изучив послание академика Эрстеда, Зануда сделал нужные пометки, после чего с чувством выполненного долга перешел к письму дочери.

«Милый мой батюшка! – писала фрекен Маргарет Торвен. – Не нашли бы Вы свободную минутку, дабы встретиться с пребывающей в городе Париже госпожой Авророй Дюдеван, дабы выразить ей мое искреннее и живейшее восхищение ея романом, именуемым „Индиана“? Ежели такое неуместно, то перешлите мне, любезный батюшка, ея почтовый адрес, каковой в наших местах узнать не представляется возможным…»

Торвен почувствовал, как леденеют руки. Аврора Дюдеван! Его дочь читает Жорж Санд!

Святой Кнуд и Святая Агнесса!

Что ответить? Велеть сжечь «Индиану» в камине и кочергой перемешать пепел? Маргарет – девочка послушная, приказ исполнит. Но разве поможет? Запретный плод сладок, а книжка уже прочитана…

Добил его Ханс Христиан Андерсен. Поэт с головой закопался в театральные дела, строгая либретто с уверенностью хорошего столяра. А посему часть своих забот Длинный Нос с радостью перекладывал на «дядю Торбена». Список вопросов, которые следовало согласовать с Александром Дюма, занимал две страницы.

Великий Зануда в очередной раз констатировал, что жизнь сложна, а жить трудно. Выкроив свободную минуту, он написал мэтру Дюма. Автор зловещей «Нельской башни» ответил в тот же день, прислав два билета на премьеру. Миланский театр «Каннобиана» привез в Париж новую оперу Доницетти «Любовный напиток». Премьера ожидалась в знаменитой Комической Опере – той самой, что взяла себе гордый девиз: «Смехом бичуют нравы».

«Глубокоуважаемому мсье Торвену» предлагалось совместить приятное с полезным – насладиться музыкой, побичевать нравы, а заодно решить дела с андерсеновским либретто.

Забот у Торвена хватало и без «Любовного напитка». Какой уж тут Доницетти! Однако имелось обстоятельство, именовавшееся Пин-эр. Девушка рвалась в бой. Объясняться с помощью жестов и свинцового карандаша она уже наловчилась, что позволило китаянке разработать собственную стратегию поиска возможных злодеев. Изучив предъявленные ему пиктограммы, Торвен пришел к выводу, что девушка собирается бродить по Парижу и «слушать ветер».

Представив, как сие может выглядеть, он содрогнулся – и понял, что Пин-эр требуется найти дело. Для начала он предложил ей сменить цветастый халат на европейское платье. Выдумка оказалась удачной: китаянка два дня бродила по модным лавкам, потом вернулась в гостиницу и нарисовала затейливый иероглиф «бу».

Означал иероглиф, как вскоре выяснилось, категорический отказ.

Парижские моды произвели на Пин-эр жуткое впечатление. Добила ее необходимость надевать корсет. Свинцовый карандаш во всех подробностях воспроизвел эту деталь женского туалета, рядом изобразив человеческий скелет – отчего-то с веревкой на шейных позвонках.

Зануда принял строгий вид, внутренне ликуя. Озадачил девицу! Приказ был повторен, однако фрекен Пин-эр дозволялось проявить инициативу. Корсет было разрешено игнорировать.

Итог оказался неожиданным. Девушка ушла на поиски, дав о себе весточку в виде посыльного, доставившего сверток с халатом. Сама Пин-эр так и не вернулась. Вместо нее в гостиницу явился симпатичный молодой человек восточной наружности в безупречном черном фраке, цилиндре и сверкающих туфлях. Довершала наряд новенькая трость, весьма похожая на ту, что принадлежала самому Зануде.

Молодой человек отдал поклон – и подмигнул.

– М-да! – глубокомысленно заметил Торвен.

Подумав, он одобрил перевоплощение. В парижском Вавилоне китайцы – равно как прочие выходцы с Востока – встречались не так уж и редко. Еще один не станет привлекать лишнего внимания. Если, конечно, никого не зашибет.

Тут и подоспело письмо от Дюма. Визит в оперу позволял не только встретиться с драматургом, но и приобщить китаянку к достижениям европейской культуры. Дело благое, и Зануда дал приказ готовиться к походу. Фрекен Пин-эр он велел отзываться на обращение «шевалье».

Оружия решили не брать.

– Вы до сих пор не были в Лувре? И в Версале?! О-о-о! Мадемуазель… Ах, простите! – шевалье Пеньер, это преступление перед Парижем. Если ваш строгий опекун разрешит, я готов предложить свои скромные услуги. Я покажу вам город! Нет, я открою вам мир, великий мир Парижа!

Пин-эр внимала стоически, бросая в сторону «строгого опекуна» выразительные взгляды. Увы, помощь медлила. Фрак и цилиндр если и ввели кого в заблуждение, то, конечно, не многоопытного ловеласа Дюма. Будучи представлен «шевалье Пеньеру», он мигом полез лобызать ручку, но вовремя спохватился. Сам того не ведая, мэтр лишил себя некоторых ярких впечатлений. Зато болтал он без удержу, не давая Торвену вставить и слова.

– Прекрасный вечер, прекрасная музыка, прекрасная незнакомка! Нет-нет, шевалье! Я никого не имею в виду. Как хорошо, что вы в Париже! Вы слыхали о холере? О жуткой, чудовищной холере, о-о-о! Какое счастье, что она оставила нас в покое. Хотя, признаться, поговаривают… Нет-нет, я уезжаю не из-за эпидемии. Я смел, как лев! Мне очень жаль покидать Париж, тем более, когда я познакомился с вами…

Договорить ему не дали.

– Дюма? Когда вы вернете мою рукопись? Двадцать лет спустя?

Зануда отметил не слишком вежливое «Дюма». И голос был под стать: ироничный, насмешливый. И одежда – узкий фрак притален по старой моде, шейный платок завязан хитрым узлом. Лицо – печеное яблоко, все в морщинах. Над яблоком вился жидкий кок – прическа «Кесарь Тит».

– Я вам уши оборву, Дюма! Зачем было клясться, что за месяц отредактируете?

– Знакомьтесь, господа! – драматург на всякий случай закрыл уши руками. – Джордж Браммель. Да, да, тот самый Браммель. Первый Денди…

Кажется, Первый Денди и не думал ни с кем знакомиться. Кислый, словно перебродивший эль, взгляд скользнул по Торвену, перебрался на Пин-эр.

– Ор-ригинально! – крашеные брови взлетели на лоб. – Но фрак я бы укоротил. Дамы и господа, я действительно Браммель, пусть этот факт и не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Недавно меня назвали «Заплатой на человечестве». Я даже не стал спорить. Кстати, мой единственный друг… Чарльз, где вы?

Приятель Первого Денди скромно стоял в сторонке.

– Чарльз, не прячьтесь! Господа! Вот с кем действительно стоит свести знакомство. Чудак, не бросающий друзей в беде! Единственный мужчина, перед которым я сниму шляпу. Чарльз Бейтс!

Сочтя долг перед обществом исчерпанным, Браммель ухватил Дюма под локоть и принялся ему что-то втолковывать. Драматург покорно кивал. Молчать было неловко, и Торвен без особой охоты обратился к «чудаку»:

– Вам понравилась опера, господин Бейтс?

«Чудак» был моложе своего спутника. Красивое, «медальное» лицо; глаза смотрели серьезно и прямо. Актер? Нет, взгляд слишком тяжелый.

– Опера? – у господина Бейтса обнаружилась странная манера: он говорил, почти не раскрывая рта. – Примадонна – немка, не знающая итальянского. Тенор – мямля и заика. Комик-буфф блеет, как овца. Бас хрипит. В остальном результат блестящий. Доницетти – талант! Но я – консерватор. Предпочитаю Генделя и Гайдна.

– О! – восхитился Торвен. – Как я вас понимаю! Да, музыка хороша, не спорю. Но это – сахар, патока. В ней нет силы. Я слушал Моцарта в Праге, там его еще не забыли…

«Чудак» сразу показался ему чрезвычайно симпатичным. Часто ли встретишь родственную душу? Гендель, Гайдн; красота, мощь, сила… Денди сказал: не бросает друзей в беде?

Тем лучше!

– Мой… э-э… добрый знакомый рассказывал о Пекинской Опере. Там один и тот же спектакль идет сотни лет без малейших изменений. Вот это традиция!

Стоящая рядом Пин-эр вдруг нервно заплясала на месте. Подняв голову, девушка глубоко вдохнула горячий воздух. Шевельнулись немые губы. «Ветер! – прочитал по ним Торвен. – Ветер!..» И почувствовал, как ему в августовской духоте становится холодно.

Ветер, значит?

А мы здесь, как мишени на стрельбище…

Толстощекому болтуну Ду Ма более, чем кому-либо, подходило определение «лаовай» – «большой варвар». Заинтригован, француз распускал павлиний хвост красноречия. Он еще хоть как-то заинтересовал Пин-эр; остальные – никак. Тело наливалось тревогой, словно тыква-горлянка, в которую струится ледяная вода родника. Холод пробирал до костей. Нет, наоборот: от костей, изнутри – до самой кожи! Девушку бил озноб, с которым она не могла совладать.

«Ину-гами? Но почему? Я же молчала!»

Ответ пришел сам: собака-призрак почуяла врага.

Попроси кто-нибудь объяснить, откуда у Пин-эр взялось это знание – она бы затруднилась ответить. Девушка и призрак сосуществовали, как звенья одной электрической цепи. Во всяком случае, так сказал бы Андерс Эрстед.

Тем же способом Пин-эр понимала большую часть реплик, обращенных к ней. Язык не играл роли: датский, немецкий, французский… Она улавливала не слова, а интонации. Мимика, жесты, высшая гармония звуков – из обманчивого хаоса рождался смысл. Словно умная собака, которая «все понимает, но сказать не может» – обречена на немоту, дочь наставника Вэя общалась знаками и краткими записочками.

«Железный Червь» Тор Вен уже выучил ее новый язык. «Фрекен, вы идеальная жена! – шутил он. – Всякому по нраву тишина в доме!»

Девушка втянула ноздрями воздух. Человек не сумел бы вычленить едва уловимую нервную нотку в какофонии запахов, царящей вокруг. Духи, пудра, сигарный табак, светильный газ; пот, перегар вина, конский навоз; яблоко, раздавленное сапогом… Обычная собака тоже не взяла бы след. Но ину-гами чуял не запах тела, а чужой флюид, эфирную субстанцию, из которой состоял сам.

Рядом – враг. Как поступить с врагом? Найти, догнать, убить. Насытиться. Ину-гами попал в хорошее тело. Сильное. Умеет убивать. Они уже убивали. Вместе. Было хорошо.

Скоро опять будет хорошо.

На смену холоду пришла жаркая волна. Азарт близкой погони; предвкушение охоты. Ину-гами рвался наружу, пытаясь захватить власть над телом. Но ошейник из Серебра Тринадцатого Дракона смирял волнение призрака.

«Кого ты почуял?»

Образ не складывался. Смута чувств, вместо картины – туманное пятно. Что ж, придется дать волю ину-гами. Это риск, но иного выхода нет. Разомкнулись губы, скрепленные печатью молчания – двери темницы. Ключ заскрежетал в ржавом замке:

– Я иду-у-у!..

Ду Ма и Железный Червь с изумлением обернулись – и увидели спину девушки, исчезающей в толпе.

– Куда вы?!

Черно-желтая ночь рванулась навстречу, обняла, закружила, понесла. Светляки фонарей, лаковые бока карет – все в масляных отблесках. Фыркают, косятся вслед беглянке лошади; шарахаются в стороны парижане.

– Что случилось?!

– Обокрали?

– Держи вора!

– Fou![61]

Пуля навылет пробивает тело, нож рассекает кусок масла – Пин-эр мчалась сквозь толпу, не разбирая дороги. Призрак во плоти, ину-гами шел по следу. Главное – не потерять тонкую ниточку флюида, ведущую к цели.

Остальное – пустяк.

Подвыпивший детина, шутя, загородил ей дорогу – и, не успев даже изумиться, улетел в витрину кондитерской. Хруст марципанов, брань хозяйки; хохот зевак… Шум быстро отстал – не задерживаясь, Пин-эр свернула за угол. Здесь, на рю Фавор, был затор. Две кареты пытались разъехаться; вокруг бурлил людской водоворот – Мальстрем посреди улицы.

Обогнуть?

Ину-гами жадно заглатывал эфирную нить, как гурман-итальянец – бесконечную макаронину. О том, чтобы сделать крюк, не могло быть и речи. Вперед! – боком, по-крабьи, Пин-эр врубилась в толпу. Острые локти работали, как безжалостные поршни – растолкать, расшвырять, проложить дорогу… На пути – темная громада экипажа. В окошке – женское лицо, мраморное от испуга:

«Не надо, мсье! Не трогайте меня!»

Тело само взмыло в воздух. Ошарашенная толпа проводила «сумасшедшего» воплями восторга. Подножка – ступенька, ручка на двери – ступенька, резной карнизик над окном – ступенька… Экипаж даже не качнулся, когда незваный гость оказался на крыше. Невесомая, как настоящий призрак, дочь наставника Вэя перелетела на крышу кареты-соседки – и оттуда кувыркнулась вниз, на брусчатку.

Под копыта гнедого жеребца.

– Куда, дурень! Затопчет…

Кучер опоздал с предупреждением. Не задержавшись ни на миг, девушка змеей скользнула под брюхо коня. Вынырнула с другой стороны, вихрем унеслась дальше. На узкой рю д'Амброз след был совсем свежий. Пин-эр перешла на быстрый шаг, изо всех сил сдерживая ину-гами, рвущегося вперед.

Нельзя выдать себя раньше времени.

Она по-прежнему обгоняла прохожих и уворачивалась от встречных. Щербатый булыжник под ногами. Грязный камень стен. Желтые пятна фонарей. Сумрак подворотен. Голоса, шарканье ног. Облезлая шавка, скуля, спешит прочь, на бегу выворачивает голову.

В блестящей пуговице собачьего глаза – ужас.

А на привычную картину накладывалось иное. Черно-белые, размытые по краям силуэты – театр теней «пи-инь-си». Словно земляк-кукольник, искусник в лазоревом халате, прячась за ширмой реальности, выпустил на волю своих персонажей – духов, святых, бесов… И звуки – мурлыканье басовых струн цитры. И запах, одуряющий запах жасмина – опасный, ядовитый. От жасмина кружилась голова, и Пин-эр слишком поздно заметила среди теней духа в светящемся ореоле.

Он источал опасность – так от брошенного камня идут круги по поверхности пруда.

Совместить свои чувства с восприятием ину-гами – и понять, что дух находится рядом, в трех шагах – девушка не успела. Пес-призрак отчаянно рванулся с «поводка», совершив чудо. Из груди китаянки, мерцая, выхлестнулся сгусток флюида. Пин-эр вцепилась в незримую цепь, оттаскивая ину-гами обратно в конуру, но было поздно.

Лязгнули челюсти – пес вцепился в ореол духа, вырвав клок. Ответ последовал незамедлительно. От вспышки, которой полыхнул ореол, Пин-эр едва не ослепла. Но это было там, в мире теней. А здесь, на улице Парижа, некий человек сунул руку в карман сюртука, выхватив оружие – миниатюрные ножницы из серебристого металла и лист рисовой бумаги.

С пугающей скоростью он стал что-то вырезать из бумаги.

Пес-призрак жалобно заскулил – совсем как шавка минуту назад – и опрометью бросился назад. Миг, и он съежился в глубине живого убежища. Рука с ножницами замерла. Незнакомец и Пин-эр смотрели друг на друга.

Назад она мчалась еще быстрее – пока с размаху не угодила в медвежьи объятия запыхавшегося Ду Ма. Железный Червь тоже спешил как мог, но безнадежно отстал.

– Что случилось? Вам требуется защита?

Девушка молча помотала головой. Она была уверена: лже-секретарь алхимика Лю Шэня, убийца, устроивший в Фучжоу засаду на Эрстеда, узнал ее.

Чжоу Чжу нашел барона фон Книгге любующимся собором Нотр-Дам. Обойдя величественное здание, Эминент расположился в садике, разбитом напротив алтарной части собора, на уютной скамеечке. Составив гостю компанию, на карнизах в вышине расселась стайка химер – выворачивая шеи, они подмигивали с лукавством записных кокеток.

Смеясь, Эминент зачитывал химерам отрывки из «Notre-Dame de Paris» – книги, чья публикация в прошлом году произвела фурор.

Обычного парижанина, окажись он поблизости, удивило бы вольное поведение химер. Как и то, что демоны покинули веками насиженные места на фронтоне, перелетев на хрупкие, ненадежные карнизы. В конце концов, куда смотрит правительство? Но генерал Чжоу был слишком возбужден, чтобы возлагать надежды на правительство, и слишком опытен, чтобы изумляться химерам.

– Вы – тот, кого я ищу, – произнес он ритуальную формулу.

– Только подумайте, какой вздор нынче пишут! – вместо положенного ответа Эминент помахал книгой в воздухе. – Мэтр Гюго утверждает, что этот собор – малый справочник по оккультизму. Каково? Малый! Хотел бы я знать, что он тогда полагает большим…

Химеры закивали уродливыми головами.

– Нет бы кропал и дальше стишки с пьесками… В прозаики захотелось! В классики! Ну хорошо, пиши о чем попроще – каторжники, шуты, труженики моря… Собор-то зачем трогать?

– Вы тот, кого я ищу, – повторил китаец.

Сейчас он был, говоря языком математики, «китаец в кубе». Бесстрастный, ледяной, скупой на мимику и жесты, Чжоу Чжу словно сошел с горной тропинки, бегущей по пейзажу Ван Вэя. Закован в латы вежливого хладнокровия, он вызывал у барона фон Книгге неприязнь. Прежний, светский герр Чжоу нравился Эминенту куда больше – тем, что не был так опасен.

– Вы – тот, кого я жду, – не стал спорить бывший иллюминат. – Нуждаетесь в отдыхе?

– Нет.

– В еде? Питье? Дружеской беседе?

– Я нуждаюсь в вас.

«Да он трясется от гнева! – понял Эминент. – Или от страха? Должник решил взять повторную ссуду… Что случилось, азиат?» Некие возмущения, схожие с заживлением раны, виделись в ауре Чжоу Чжу сразу, без глубокого проникновения. Соваться дальше не следовало – между Посвященными любопытство не принято.

– Чье будущее вас интересует?

– Не будущее. Настоящее. Мне нужно разыскать одного человека. Уверен, он сейчас в Европе. Скорее всего, в Париже.

– Ищете друга? Врага?

– Врага.

– Это проще. Имя?

– Алюмен.

– Нельзя ли точнее? Вы должны понимать, что прозвища мне мало. У прозвищ слишком летучий запах, я не возьму след. В поисках господина Алюмена я заблужусь в химических лабораториях… Имя, герр Чжоу!

– В Пекине он представился, как Эр Цед. Думаю, Эрцед, или Эрстет. Ученый, путешественник… Вор и лазутчик.

Эминент вздрогнул. В такие минуты говорят: гусь прошел по его могиле. Может, и гусь, хотя на ганноверское кладбище не пускали гусей. Жизнь, а позже – смерть приучили фон Книгге не верить совпадениям. Случайность – ирония судьбы. Ее изнанка. Ищете друга, герр Чжоу? – нет, врага…

– Образ?

– Я хорошо запомнил его внешность. Вот, смотрите…

Сорвав цветок мальвы, Чжоу Чжу быстро искромсал его ножницами. Подбросив горсть обрезков, он дал им осыпаться на песок аллейки. Воздух замерцал, наливаясь млечностью опала. Как в линзе, с незначительными искажениями, проявилась картина: лаборатория, старик-китаец в парчовом халате отчитывает юнца-секретаря, в котором легко узнавался генерал – и напротив, у стола, заставленного колбами, высокий европеец в сюртуке возится с электробатареей.

– Андерс Сандэ Эрстед, – тихо сказал Эминент. – Зачем вы хотите его разыскать, герр Чжоу?

– Зачем ищут врагов? – улыбнулся генерал.

Он до сих пор испытывал нервную дрожь. Внешняя броня, которую Чжоу Чжу надевал в таких случаях, могла обмануть кого угодно, но не ее носителя или равного ему. Нападение мятежного духа – в центре Парижа! – испугало генерала. Дочь наставника Вэя, в которую вселился дух, осмелилась напасть на него. А если Вэй Пин-эр в Париже, значит, с ней и герр Алюмен!

Весь Пекин знал о бегстве дочери наставника императорских телохранителей. Встретив ее в Фучжоу, в свите лазутчика, генерал уверился: девице удалось добраться до Японии – и вернуться живой. Даже мятежный дух не справился бы с покойницей в должной мере. Генерал впервые столкнулся с духом такой породы – страна Восходящего Солнца славилась оригинальностью своих посмертий, но еще никогда на пути Чжоу Чжу не встречались мятежные духи, частично растворенные в «ци» человека. Сам дух, опытный полководец, он понимал захват тела, как захват вражеской крепости – подавление обороны, вторжение, управление или уничтожение.

Он знал методы войны, но сосуществование оставалось для него загадкой.

Девицу наверняка завербовала японская разведка. Среди людей сёгуна Токугавы Иэнари имелись Посвященные, способные вселить послушного им демона в тело китаянки. Но растворение… Должно быть, двуличный Алюмен под давлением – или за деньги – японцев изобрел что-то, выходящее за рамки представлений генерала. О демоны Преисподней! – этот человек дважды и трижды подлежал умерщвлению.

Потом настанет очередь девицы.

– Его нет в Париже, – Эминент не заметил, что говорит шепотом.

Даже самому себе фон Книгге не признался бы, что разъярен. Какой-то китаец осмелился поднять руку на его ученика! На восторженного юношу, который сбежал из Копенгагена, чтобы увидеть могилу своего кумира. Барон вспомнил, как стоял, полускрыт жасмином (жасмин! запах проклятого Чжоу!..); как слушал срывающийся от слез мальчишеский голос, когда Андерс Эрстед цитировал «Фауста», глядя на место упокоения человека, которого знал лишь по переписке.

Живейшие и лучшие мечты

В нас гибнут средь житейской суеты.

В лучах воображаемого блеска…

«Я все помню, мальчик мой. Все, до последнего слова. Где мы разошлись? Как стали врагами? Месмер ли тому первопричиной? Рок? Мое ясновиденье – и твоя слепота? Клянусь, если тебе суждено погибнуть – ты умрешь от моей руки. Считай это признанием в любви. Твоя судьба скрыта от меня. Я не знаю, сколько тебе отведено. Но тебя убью я, и никто иной. И уж тем более не мерзкий азиат, с которым ты встретился в вонючей лаборатории… Как он посмел, этот Чжоу?»

– Вы уверены, что Алюмен не в Париже?

– Да.

– Вы ничего не скрываете от меня?

– Вы забываетесь, герр Чжоу.

Химеры вспорхнули с карнизов и наперегонки кинулись прочь – на фронтон, к башням собора. Им не хотелось присутствовать при ссоре этих двоих. Шевелились на песке остатки цветка, словно желая вернуться на родную ветку. От реки потянуло сыростью. Где-то в предместьях ударил гром – на Париж шла гроза.

– Я – ваш должник.

– Вы – мой должник.

– Мне не следовало обращаться к вам со второй просьбой.

– Да, не следовало.

– Позвольте мне рассчитаться.

– Хорошо.

– После расчета мы вернемся к нашему разговору.

– Да, герр Чжоу. Вернемся.

– Я помню, – улыбка китайца могла заморозить реку. – Вам нужна холера.

Мальчик-клошар,[62] ночующий под мостом Менял, видел странный сон.

Ему снилось, что он не спит. Что ночь полна туманом, встающим от вод Сены. Что туман подбирается ко Дворцу правосудия, распространяется на остров Ситэ, берет в осаду всю округу – и лишь мост остается свободным от посягательств мглы. Он просто меняется, этот дьявольский мост. Меняется ежеминутно, как погода в октябре – деревянный горб, дряхлый и ветхий, скопище зданий, полностью закрывающих реку, блошиный рынок, королевская дорога, украшенная скульптурами монархов; нищая и голая арка – постройки снесли подчистую, статуи увезли в Лувр…

У моста стоял китайский черт в рыцарском доспехе.

Затаив дыхание, мальчик любовался рогатым шлемом, чешуей панциря, нагрудником в виде морды чудовища. Оружия у китайского черта не было. Вместо меча или копья он держал в руках корзину с только что сваренным, дымящимся рисом. На рисе сидел черный петух, молчаливый и печальный.

С корзины на землю сыпался красный порошок.

Мальчик захотел, чтобы китаец сплясал канкан.[63] Или взлетел к облакам. В конце концов, чей это сон? Увы, вместо канкана черт-рыцарь стал ходить по мосту туда и обратно. Мост Менял, как и следует из названия, менялся; косоглазый гуляка оставался неизменным. Иногда казалось, что он бродит не по мосту, а по времени, топча дни и годы.

Скоро мост был весь покрыт красным порошком. По обе стороны перил над водой закружились громадные вороны. Снижаясь, они касались воды крыльями – выкованными из железа, острыми, как ножи. Вода в таких местах не смыкалась; оставался кровоточащий разрез, сочась туманом.

«Здорово! – подумал маленький бродяжка. – Как в театре!»

Он бывал в театре, пробираясь тайком с черного хода. И, как знаток искусства, мог по достоинству оценить появление новых персонажей. Китайский черт теперь бродил не один. За ним по пятам ходили три гадкие старушенции в саванах. Каждая была обута в сапоги винного цвета, с загнутыми носами. Старушенции поминутно сплевывали в Сену и цеплялись за перила, оставляя на них клочья саванов.

Наконец китаец устал. Он остановился, взял петуха за горло и поднял – высоко-высоко. Корзина полетела с моста вниз, в один из разрезов, оставленный железным крылом. Сверкнул кривой нож. Или это ворон налетел, махнул перьями-клинками? Старушенции дружно захихикали, когда петух остался без головы, как аристократ в будуаре Мадам Гильотины. Уронив тело птицы на мост, китаец молча смотрел, как петух, мотая шеей, убегает по направлению к Консьержери.

Голову он съел – с клювом и гребнем.

Мальчик не заметил, когда все исчезло. Дрожа от холода, он сидел на ступеньках лестницы, ведущей на мост. Болел живот. К горлу подступала тошнота, кишки сворачивались в узлы. «Наверное, вчера перебрал вина, – подумал он. – Хромой Гастон и мертвого уговорит. Надо поспать. Утром я встану, и все пройдет…»

Утром он не встал – первая жертва холеры.